Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2008
МУХА НА ПОТОЛКЕ
Во время большого медицинского конгресса английский докладчик начал свое выступление с показа единственного слайда – беловатый мутный квадрат, а в середине лампа. Рядом – муха. На потолке. Известный всем плафон с лампочкой и мухой, который встречается в Лондоне и Вязьме, в Нью-Йорке и Туле, в Мытищах и Санкт-Петербурге. Тогда еще в Ленинграде. Потому что дело происходило лет тридцать, а то и сорок назад. Именно этот слайд с анонимным потолком докладчик отбросил на экран и… замолчал. Сказал вначале что-то вроде: “Дамы и джентльмены!” – включил прибор и умолк.
Все уставились на картинку, ждали продолжения или объяснения. Но докладчик спокойно стоял, дружелюбно поглядывая на аудиторию, и… не говорил ни слова. Прошла минута, потом две, в зале ропот, вежливое недоумение, переглядывание… Потом – три минуты, четыре… Покашливание. Наконец, чутко уловив приближение “перебора”, лектор сказал: “Вы смотрите на эту картинку всего три минуты, и она уже вам надоела. Она примитивна и не несет никакой информации. Скучно и тоскливо. Но парализованный спинальный больной вынужден смотреть на этот “пейзаж” часами, днями, годами. До смерти. Каково ему? Разве так можно жить?” Зал сочувственно зашумел…
Валя Перов, мой пациент, ставший почти другом, был именно шейным спинальником. И эта осточертевшая картинка была наименьшим злом среди всех бед, настигших его в одночасье теплым сентябрьским днем 196… какого-то года.
Валентин был штатным летчиком-испытателем в очень солидной “конторе”. Успешный, удачливый, грамотный. Окончил МАИ. Фактически – инженер-испытатель. Находился в резерве отряда космонавтов. Прошел все комиссии. Характер твердый, нордический, хотя родом из Бишкека (тогда Фрунзе). От тесного общения с коренным населением – глаза чуть припухшие и раскосые, самую малость. Неизменная любовь к мантам – это такие гигантские пельмени. Один к пяти. Валя мог съесть одномоментно десять мант, что равно пятидесяти хорошим сибирским пельменям. Серьезный мужчина.
Так вот, день был теплым, сентябрьским. Бабье лето; плавала легкая паутина, прилипала то к щеке, то ко лбу. Валентина она не раздражала. У него была очень устойчивая нервная система. Тогдашняя жена Мара повезла дочку Олю в садик. Торопилась. Она тоже летчица, только спортивная, акробат (или “акробатутка”, как шутил Валя). Ежедневные тренировки. Летная семейка.
У Вали – выходной. Основных испытательных полетов нет. Но по общественной линии нагрузочка нарисовалась – надо испытать планер, который уже через месяц отправится на чемпионат мира. Не его это дело, да и серьезное начальство из “конторы” наверняка было бы против. Если б знало. Но оно узнает, увы, позже. А пока Валя надел легкий комбинезон, ботинки на толстой подошве, белый подшлемник и старый кожаный шлем – испытанный товарищ: в молодые “буйные” годы частенько “планерил”. Увлекался этими бесшумными полетами – свистом ветра, невесомой послушной “фанерой”, подхватыванием воздушных потоков, которые мощно влекли вверх и вдаль, как бы передавая из рук в руки другим потокам. Такая увлекательная игра! Эх, молодость! Ветер в… заду.
Он и сейчас не старик, всего тридцать пять, самый смак, но копилка переживаний почти полная. Почти… И горел, и садился аварийно, и катапультировался. Много чего было. Ладно…
Пошел в диспетчерскую, получил полетный лист для испытаний. Знакомый такой желтый листок, разделенный пополам вертикальной линией: слева название фигуры пилотажа, справа – оценка выполнения. Спрятал его в наколенный прозрачный карман. Кто составил полетное задание – неизвестно, подпись неразборчива. Обратил на это внимание, коротко ругнулся. И правильно сделал. Убить того мало. Ну это потом.
Взял дежурный парашют – такой плоский ранец. В кабине положил его под голову. Больше некуда. Очень неудобная кабинка – узкая, тесная, и лететь надо почти лежа, ноги где-то под приборной доской. Тьфу на вас! Это все, чтобы уменьшить фюзеляжное сопротивление. Мудрецы! Размах крыльев – огромный. Кончиков не видно. Вот конструкция – фюзеляж узенький, как осиная талия, а крылья длинные, стрекозиные. Не планер, а сказочное насекомое.
Полетели. На заданной высоте – где-то около двух тысяч – отцепился от буксира, покачали друг другу крыльями. Пока, мол, до встречи. Воспитанные люди. До встречи… Ирония судьбы.
Стал выполнять летные задания: первое, второе, третье… Планер слушался вполне прилично – горка, свечка, развороты. А на следующую фигуру он не был рассчитан… Безымянный деятель ошибся – вписал в полетный лист не то, что надо. Под ухом раздался зловещий сухой треск, как будто расщепили сосну, и плоскость (крыло) отвалилась. “Привет Шишкину из “Мотора””, – как говорилось в популярной “Первой перчатке”. Планер на мгновение завис и стал падать по принципу “кленового листа”, скользя по кругу.
Началась борьба за жизнь. Валя пытался отодвинуть назад фонарь-колпак, чтобы вылезти из планера законным путем. Но кабину перекосило, колпак заклинило, и он не сдвигался ни на миллиметр. В этом случае его можно было выбить ногами. Такие ножищи, да еще в могучих башмаках – вполне подходящий инструмент для вышибания. Но и тут незадача – ноги зажаты глубоко под приборной доской. Чтобы их подтянуть и достать оттуда, надо в кабине сесть. А кабина-то как раз закрыта чудным плексигласовым колпаком, крепким, как броня танка, и нависает почти над самой головой. Упс! Мышеловка захлопнулась. Молодцы конструкторы. Сэкономили. Уютный планерок. Могила.
Еще немного пошебаршился, попытался повернуться набок, разбить колпак кулаком. Все тщетно. Передал по радио. Попрощался – и словами и мыслями.
Ударился спиной. Сознание потерял, но ненадолго; все-таки падал плавно и медленно, но достаточно, чтобы на том уровне, где лежал край парашюта, получился перелом шейных позвонков. Паралич рук и ног. И всего остального.
Вообще треснулся знатно, аж гул пошел по аэродрому. Хорошо еще, что на поле упал, а не в лес или на поселок. Вытащили из кабины довольно быстро, но Валя все это помнил смутно, отрывочно. Какие-то эпизоды ярко всплывали перед глазами, потом расплывались, исчезали, появлялись другие картинки и образы. Мелькнуло перекошенное от страха лицо жены. Исчезло…
Уже в санитарной машине появилось странное чувство невесомости, есть только голова, правда, какая-то подозрительно тяжелая, а тела – нет. Оно не то чтобы легкое, невесомое, а как бы отсутствующее. Нет его, тела-то, некая голова профессора Доуэля. Руки не поднимаются, ноги не шевелятся.
Так началась его новая “спинальная” жизнь. Жизнь-борьба, жизнь-приспособление, жизнь-мучение. Но жизнь! Черт бы ее побрал!
Перевезли в институт имени Бурденко, подключили к дыхательному аппарату. В эти дни мы с ним и познакомились. Тут как раз освободился шведский аппарат, которым спасали Льва Давидовича Ландау. К этому аппарату Валентина и подключили. Без него он бы пропал. Перелом верхних шейных позвонков вызвал отек спинного мозга, пострадали дыхательные центры, да и дыхательные мышцы – межреберные и диафрагма, мощный насос – оказались парализованными. “Полный, братцы, ататуй! Панихида с танцами”, – как тогда замечательно сочинил мужественный Галич.
Аппарат довольно противно “чмокал”, утомляя Валентина, но воздух гнал исправно. Машина, что с нее взять?
Друзья соорудили противопролежневый матрас из трубок, которые надувались воздухом. Через каждые пять минут воздух выпускался и снова поступал уже в соседние. Получалось, что тело касалось матраса попеременно, опираясь на эти трубки, то на одни, то на другие. Кожа спины, ног и рук не успевала “замлеть”, прижаться к опоре, омертветь. Мертвая кожа – и есть пролежень. Многие парализованные люди от этого погибали. Валентин был защищен от такой напасти. Каждые пять минут щелкало реле – и он покачивался на воздушном матрасе, как на волнах.
Сейчас эти устройства есть в любом магазине “Медтехники”, но тогда, лет сорок назад, были редкостью. Его приятель, конструктор Сережка, рассчитал эту “релюшку”, а ребята из экспериментального цеха склеили трубки из велосипедных камер.
Но главное было то, что через несколько дней прилетела мать – Ольга Афанасьевна. Собрала вещички, бросила Фрунзе – Бишкек, повесила замок и появилась в Валиной палате. Спокойная, приветливая, с глубоко запрятанным в глазах ужасом.
Она ловко поворачивала на бок своего огромного беспомощного сына, протирала спиртом все опасные точки – на лопатках, на крестце, на пятках; шутила сквозь слезы, что может опять понянчить свое непутевое дите, подбадривала и убеждала его чуть-чуть подождать – и все наладится, устроится. Она была для него спасительным бальзамом. Он ее слушал и ждал.
Шло время, его прооперировали относительно удачно: он не умер. Обломки шейного позвонка убрали, остатки скрепили косточкой из своего же таза. Все тип-топ. Толку никакого. Движения в руках-ногах не появлялись, моча сама не выделялась, только через трубочку – катетер.
С этими операциями на шейных позвонках – длинная история. В Англии жил известнейший нейрохирург – сэр Людвиг Гутман. Ему даже памятник поставили – перед входом в госпиталь, где он работал.
Он вообще-то родом был из Германии и там процветал. Но у него был изъян – он оказался евреем. С приходом Гитлера не только процветание, но и жизнь оказались под вопросом. А он, что интересно, дружил с нашим Бурденко и обратился к нему за советом: не эмигрировать ли ему в СССР – самую передовую и демократическую страну мира? Что ответил Николай Нилович и ответил ли вообще – неизвестно, но Гутман прямиком направился в Лондон, где прославился настолько, что получил из рук короля (или королевы) звание пэра и стал сэром.
Вот он как раз и занимался спинальными больными – всеми аспектами этого несчастья, постигающего тысячи старых, молодых и совсем молодых людей. Когда полные сил, надежд, стремлений мужчины, женщины и даже дети в одну минуту превращаются в инвалидов и жизнь их течет по совсем другим законам и направлениям. В одну минуту, даже секунду. Трэк! – и ветка надломлена. И неизвестно, срастется ли, чаще – нет. Называется гематомиэлия – кровоизлияние в спинной мозг. Оно бывает крохотным, с булавочною головку, но этого достаточно, чтобы человек оказался обездвижен, зависим… и несчастен. Спинной мозг в шейном отделе тоненький, толщиной с обычный карандаш, и любое кровоизлияние внутри него – фатально.
Так вот, сэр Гутман установил, что операция при такой травме почти бессмысленна: “кровяной блок” остается, и потому незачем мучить больного. Это было революционное утверждение. Хирурги до сих пор спорят. Единого мнения нет.
Уже давно умер Гутман, он давно – памятник, а споры идут. Он был невысокого роста, со щеточкой усов, с пузиком и лукавыми темными глазами. Улыбчивый. Я с ним познакомился в 60-е годы на конгрессе в Англии. Узнав, что мы из советской делегации, он подошел, рассказал о дружбе с Бурденко и пригласил в свой спинальный центр в пригороде Лондона. Это впечатляло.
Палаты были большими, на восемь-десять человек, но каждая кровать закрывалась полукруглой ширмой-занавеской, и больной мог изолироваться от окружающего мира. “Мой дом – моя крепость”.
Старшие сестры, поджарые, как борзые, в темных строгих платьях, подчеркнутых по узкой талии широким красным поясом – кушаком, энергично скользили по коридорам и палатам, крутым орлиным взором замечали все недостатки и делали регулярные “втыки” сестрам помладше. Дисциплина, чистота и порядок. Увы нам. Удобные туалеты, ванны с держалками-поручнями, подвесная дорога для тренировки ходьбы парализованных, в зале – вертикальные столы, на которых выставляли совсем обездвиженных, чтоб они видели весь мир вокруг, а не ту знаменитую муху на потолке. В общем, добротный лечебный комбинат. Фабрика здоровья.
Но это еще не все. Самое главное – Гутман придумал олимпийские игры для спинальников – параолимпиады. Они и теперь проводятся. Чуть позже больших олимпиад, почти по двадцати видам спорта.
Сначала эта картина коробит, вызывает странное чувство, что это за соревнование убогих? Но потом привыкаешь. И азарт, даже кураж, с которым соревнуются люди на колясках, так заразителен, что перестаешь замечать их изъяны.
Сидя на колесах-каталках, они фехтуют на рапирах и вопят, как оглашенные, при удачной флеш-атаке, носятся, как юркие автомобильчики, по баскетбольной площадке и метко атакуют кольцо, грубят и бьют друг друга по башке, якобы случайно, колотят по шарику с такой силой, что он отлетает от стола пинг-понга в другой зал и даже в иное измерение. Интересно, что знаменитый эфиопский стайер Абебе Бикила, двухкратный победитель Олимпийских игр в марафоне (сорок два километра с гаком он пробежал босиком), позже стал параолимпийским чемпионом. После звездной олимпиады попал в аварию, сломал позвоночник, парализовало ноги. Не сдался, научился стрелять из спортивного лука, сидя в кресле. Опять стал чемпионом. Стрелял, как Вильгельм Телль. Всех обыграл. Все это придумал сэр Людвиг Гутман. Молодец сэр!
Моему Валентину до олимпиады было далеко. Но все-таки бойцовский характер сказывался: тренировал собственное дыхание и добился отмены дыхания аппаратного. Научился самостоятельно садиться в постели. Тренировался по семь-восемь часов, полный рабочий день, уставал, как собака, но не сдавался. Мать была и ассистентом, и тренером, и кухаркой. И, конечно, прачкой. В те далекие времена памперсов еще не изобрели (вот уж за что можно было свободно давать Нобелевскую или Ленинскую премии). Поэтому мать беспрерывно стирала, гладила и опять стирала. На Валином теле не было ни одного пятнышка, ни одной потертости, тем более пролежней. Редчайший случай!
А жена, Мара, вскоре ушла. Забрала дочку и отчалила. Попросила не обижаться, потому что ей надо тренироваться и летать. “Первым делом самолеты”, без них – жизнь не жизнь. Валя ругнулся и успокоился. Тем более что дочку Олю (ее назвали в честь бабушки) часто привозила бывшая свекровь. Он с девчонкой шутил, загадывал хитрые загадки, придумывал смешные речевки. Смеялись.
Но вот с тазовыми функциями были настоящие проблемы. Моча то стопорилась наглухо, то лилась широкой рекой. Просто бедствие какое-то. Чувствительности в пузыре не было. И что подло – все это происходило неожиданно. Раз! И потекло. Очень мешало жить и работать.
Постепенно организм приспособился: когда мочевой пузырь наполнялся, какой-то боковой нервный путь относил эту радостную весть наверх, и у Валентина вставали дыбом коротенькие волосы на голове. Как ежик. Очень быстро поседевший ежик. Валентин кричал: “Мама, утку! Быстро!” Между вставанием волос и мочеизлиянием был четкий временной промежуток – двадцать секунд. Как часы. Валя замерял время на огромном хронометре, висевшем на шее. Друзья позаимствовали в какой-то секретной лаборатории.
С кишечником тоже были немалые проблемы. Но там мама как-то справлялась. Ставила высокую сифонную клизму и вымывала все к чертовой матери. Когда Валентин уставал от этого “говенного водопада”, он кричал матери: “Все! Ольга Афанасьевна, хватит. Остальное – Гитлеру!” Скучать им было некогда.
А бывшая жена Мара вдруг неожиданно умерла. И нет чтоб героически разбилась на своей авиаакробатике. Ведь нет – мгновенно сгорела от рака всевозможных женских органов. Всех сразу. Вот как бывает! Валя очень переживал. За дочку Олю.
Его выписали из клиники, и он поехал домой, осваивать новую жизнь. Конечно, перед этим съездил в Крым, на курорт с неблагозвучным названием Саки. Старинное татарское название. Что-то очень романтичное, но не для русского уха. Там были лечебные грязи, ванны, специальная гимнастика. Но в основном – народный университет. Опытные спинальники учили новичков всем премудростям незнакомого и ужасного существования – от подбора удобной обуви до развода с прежней женой и приобретения новой, более приспособленной и морально, и физически к ущербной жизни.
Как раз после Крыма в доме появилась Валентина. Шел такой спектакль в Москве, “Валентин и Валентина” с высоким, мужественным и кривоногим Киндиновым в главной роли. Все усматривали аналогию с этой парой. Новая Валентина была молчаливой, крепкой и абсолютно невозмутимой. На призыв “Утку!”, спокойно отвечала: “Летит”. Научилась пересаживать Валю из коляски в автомашину и обратно. Он купил 21-ю “Волгу” с ручным управлением, механики переделали рукоятки газа таким необычным образом, чтобы можно было давить пальцами от себя, разгибать – все, что сохранилось в правой руке. Живучее существо – человек.
Был еще один немаловажный аспект в Валиной жизни. Он получил редкостно большую пенсию – пятьсот рублей. Профессор, доктор любых наук получал – четыреста. А он – пятьсот. Все-таки производственная травма, да и “контора”, от которой он летел, была суперсерьезной. Эти деньги существенно скрасили жизнь и отделили его от основной массы спинальных инвалидов – людей не просто небогатых, а откровенно бедных. Ему отремонтировали дом, сделали пандус с перилами, он по нему въезжал и съезжал на коляске. А иногда в протезах-туторах, как сказочный голем или статуя Командора, вышагивал на прямых ногах, громыхая могучими башмаками. Они остались от того рокового полета. А грохот, как он говорил, внушал ему надежду, что он, возможно, поправится. Он долго не хотел верить в иллюзорность своих надежд.
Где он себя превосходно чувствовал, так это за рулем машины. Там он творил просто чудеса. Все-таки летчик, бывший истребитель, он обожал бешеную скорость во всех ее проявлениях: внезапно ускорялся на поворотах и на подъемах, не снижая хода, вписывался в любые виражи на сложных участках дороги. На скорости он как бы переходил в другое состояние, в другое измерение. Из-за этого измерения очень уважал товарища Эйнштейна: “Умный был мужик, соображал, что к чему. Скорость и время. Мог стать приличным летчиком или даже космонавтом”. Шутил.
Один раз я сел к нему в машину и уже через полчаса вышел на дрожащих ногах с мокрой спиной и еще с кое-чем мокрым, укачавшись в усмерть. Он веселился: “Что, доктор, скапустился?” При этом надо учесть, что газ, рычаг скорости и тормоза управлялись рукой, где пальцы только разгибались, но сгибаться не могли, а ноги были вообще неподвижными.
Невозмутимая жена, сидя на заднем сидении, меня успокаивала: “Не волнуйтесь! Главное, чтоб он гастроном не проскочил, а то опять мне за молоком топать два квартала. В прошлый раз вообще в другой город уехал, промахнулся”. Это, конечно, скрашивало жизнь.
Стал учить французский. Шло плохо. Только начнет дифтонги проговаривать, сразу волосы дыбом вставали и требовалась “утка”. Очевидно, звуковая волна в чужом языке совпадала с волной настройки мочевого пузыря. Он любил пошутить на эту тему. Мол, какой-нибудь французский кирасир 1812 года галантно огулял русскую красотку. Небось, говорил “лямур, лямур”, а сам циститом болел. Или еще чем похуже. Вот генетически связь и закрепилась, отсюда и неприязнь к французскому языку.
Договорился в одном из отделов своей “конторы”, что ему будут привозить на рецензию всякие технические задания, с удовольствием их изучал, писал замечания. Но потом “первый отдел” забурлил – как это секреты вывозятся за пределы фирмы?! Запретили. Валя ругался малоприличными словами. Помогли опять же друзья – стали присылать технические разработки без грифа “секретно”. А по содержанию еще более интересные. Эта работа ему очень нравилась, тем более что уводила из мира болезней; хотя бы на время забывались парализованные ноги, слабые руки, капризный, даже психопатский, мочевой пузырь. Да и деньги еще платили.
Он по-прежнему делал многочасовую гимнастику, стоял и ходил по пандусу, стараясь почти не опираться на перила, “ловил” равновесие. Как сейчас помню его огромную фигуру с поднятыми вверх или раскинутыми в стороны руками, крупный бисер пота на лбу, гримасу отчаянного напряжения на лице, иногда даже оскал зубов – когда стоять было особенно тяжело.
Переписывался с такими же спинальниками, с которыми лечился в Крыму, в Саках. Я читал эту переписку. Это особая форма эпистолярного жанра – смесь детального описания своего состояния, всех болячек и неприятностей, с едкими шутками по поводу окружающей жизни. Особенно их возмущали так называемые “спинальники – самозванцы”. Была (и сейчас есть) такая категория пострадавших, у которых травма вызывала лишь частичное и, главное, обратимое повреждение спинального мозга. Этим людям сказочно повезло – в результате лечения, а иногда спонтанно, без всякой помощи извне, просто в силу самовыздоравливания (есть такой чудесный термин), эти больные поправляются. Некоторые – полностью (такие, как Валентин Дикуль), другие – частично, но с высоким процентом восстановления. Они упорно занимаются гимнастикой, проливая “пуды пота” (выражение знаменитого одно время спинальника Красова). Преодолевая болевые мучения, придумывают хитроумные упражнения, не знакомые ни гимнастам, ни йогам. Конструируют приспособления, в которых стоять, приседать и ходить не только гораздо легче больному человеку, но и полезней, потому что “снимается” часть веса тела и амплитуда движения увеличивается. Вообще делают полезное дело, это так. Этого у них не отнимешь.
Но есть в их поведении одна “закавыка”, одна особенность. Получив хороший уровень восстановления, они начинают считать, что эти достижения – результат только их тренировок, гениальных приспособлений, терпения и даже таланта. И, уверовав в собственную одаренность и этот самый выдающийся талант, они пытаются убедить других пострадавших следовать только их путем. И никак не иначе. А у тех – совсем другая история поражения, гораздо более тяжелая и сложная. И, посмотрев на лихие взмахивания ног и смелые кульбиты “умельцев” (Красов, лежа на спине, даже выделывал нечто похожее на брейк-данс), они прекрасно понимают, что повторить эти движения невозможно по определению. А когда такие показы еще сопровождаются нравоучениями типа: “Делай как я и не иначе!.. Вы – лентяи, охламоны, бездельники, берите пример с меня!” – становиться совсем нестерпимо.
Конечно, среди спинальников есть и лентяи, и охломоны, но их не больше и не меньше, чем среди обычных людей. Хотя, безусловно, есть просто сломленные люди. Сломленные своим несчастьем, тоской, необратимостью ситуации. Но много и очень сильных, упорных и мужественных. И сейчас они есть. Они работают как одержимые, преодолевают боль, слабость, неудачи. Однако глубина поражения так велика, что успехи ничтожны, а прибавка в здоровье почти незаметна. Проходят дни, месяцы и годы, а воз и ныне там. Тут любой дрогнет. Попробуйте так неистово заниматься, тратить море сил, пота, слез, эмоций и времени – а результата почти не видно.
И еще одна сложность – родственники. Мать и отец – с ними все понятно. Они не предадут и не смоются. За редким исключением. А вот мужья и жены – большая проблема.
Вот у Валентина она благополучно разрешилась, у него был крепкий тыл. Мать и новая жена ладили и дружно помогали ему сражаться с судьбой. Он был накормлен, чист, опрятен. Все механизмы – коляска, тутора, машина – содержались отлично. За этим следила жена, она тоже была каким-то технарем. И еще – педантом.
Помню такую картину. Валентина в летном комбинезоне мужа возится с мотором “Волги”. Комбинезон ей велик, пузырится на коленках и на попе. Капот машины поднят, она продувает насосом карбюратор. Валентин из кабины покрикивает: “Резче, шибче качай! Пах, пах! Напирай!” Жена молча наваливается на рукоятку насоса и страстно ее дергает своей могучей рукой. Крупная женщина. Поршень вообще вылетает из насоса, рукоятка надламывается. “Вот Бог дал силенку, – восхищается Валентин. – Тащи другой агрегат!”
Жена смущенно улыбается, сопит, вытирает руки, нос ветошью и идет в гараж за другим насосом. Красота!
Потом меня зовут обедать. Подают те знаменитые киргизские манты. Ольга Афанасьевна приготовила по всем правилам. Душистые, ароматные, держу их за пупочку сверху, аж слюни текут. Валентин с эдакой подковыркой спрашивает: “Рюмочку, конечно, нельзя? Повредит здоровью?” На что я важно отвечаю словами чеховского доктора: “При мне можно. Но без меня! Ни в коем случае!” (Потом, в рассказе, доктор с племянником напиваются в стельку). У Чехова часто встречаются пьющие доктора. Это жизненно и понятно. Мы выпиваем рюмашку – одну, вторую, третью. И останавливаемся. Даже под прикрытием сытных и могучих мант – достаточно. Валя розовеет, мелкие капли пота выступают на лбу, на крыльях носа. Чаще поднимаются дыбом волосы – его, прямо на кресле-коляске, жена отвозит в соседнюю комнату “на свидание с уткой”, шутит горьковато Валентин.
Я тоже розовею и покрываюсь испариной, водка с мантами – бодрящая смесь. Получается, что я “пьянствую водкой” с пациентом? Формально, конечно, нехорошо. Но по жизни, как теперь говорят, нормально. Кроме того, человек он незаурядный – сильный, волевой, могучий. Учиться и учиться у него стойкости. Вот я и учусь. В разных аспектах.
Потом пьем крепкий, душистый чай и размышляем о Валиных перспективах. Они, мягко говоря, туманны. Прошло уже три года после травмы. Травматический процесс закончился, кровоизлияние в спинной мозг преобразилось в кисту и рубец, с которым что-либо поделать практически невозможно. Остаются какие-то компенсаторные возможности – тренировать те мышцы, которые меньше всего пострадали и могут взять на себя основную нагрузку.
Все это я объясняю Валентину, осторожно подбирая слова, чтоб совсем не утопить его веру и надежду хоть в какое-то улучшение. Однако сам в этот прогресс верю слабо. И он, конечно, по интонации прекрасно чувствует мою неуверенность. Улыбается и говорит: “Ладно, Львович, успокойся, замнем для ясности. Лучше мне подскажи упражнения для равновесия. Это я делаю с удовольствием”.
С равновесием дело непростое. Не случайно в цирке жанр эквилибра очень ценится. Люди стоят на руках, на голове, даже на ушах – лишь бы не на ногах. А если уж встают на ноги, то обязательно на что-нибудь эдакое узкое и крайне неудобное: проволоку, острие шашки, спинку стула, голову партнера. Канат считается широким и шикарным удобством. Это для начинающих. Так вот, для спинальника, да еще шейного, у которого паралич не только ног и рук, но и туловища, всякого рода вертикальная позиция превращается в цирковой номер. Даже сидеть без опоры – и то трудно, опрокидываешься на спину или на бок. Как ослабленный или недоношенный младенец, которого обкладывают подушками. Представили? А вставать? Теперь вообразите: такого человека, закованного в мощный корсет и высокие тутора-протезы наподобие средневекового рыцаря, ставят вертикально, как говорится “на попа”. Он должен “ловить” баланс, чуть придерживаясь за опору руками. Почему чуть? Да потому что руки у него тоже “не люкс”, ослаблены.
При этом надо учесть еще одну проблему – глубокую чувствительность ног, вернее, полное отсутствие этой самой чувствительности. Спинальник, если не смотрит на ноги, зачастую даже не знает – где они находятся, согнуты они или разогнуты, в каком положении стопы и пальцы. Бывает, что они подворачиваются и травмируются, а он об этом ничего не знает. И только вечером, снимая с себя амуницию, он с удивлением разглядывает посиневшие пальцы и распухшие лодыжки. С этой чувствительностью вообще все время какие-нибудь неприятности и чаще всего – температурные.
Жгучий холод или крутой кипяток – для больного неотличимы, вот он и напарывается на проблемы. Даже Валентин, за которым был идеальный уход, пару раз ошпаривал ноги, сидя в ванной. Горячая вода тоненькой струйкой льется на стопу, а он ничего не чувствует. В результате – настоящий ожог – покраснение, водяной пузырь, кожа слезает как перчатка. Еще лежа у нас в клинике, он однажды так ошпарил ногу, что на ней образовались глубокие ожоговые язвы. Ольга Афанасьевна терпеливо обрабатывала эти ужасные раны – облепихой, мумие, прополисом. Народными средствами. Залечивала неплохо!
Но вернемся к тренировкам равновесия. Сидеть ровно он научился сравнительно легко. Использовал вес головы как балансир. Сидел и покачивал головой, как “китайский болванчик”. Потом по моему совету “утяжелял” голову – устраивал на темечко какой-нибудь груз – мешочек с песком, грелку с теплой водой, а на эту грелку водружал толстую, тяжелую книгу. У него был томик знаменитой энциклопедии “Мужчина и женщина”. “Как Васисуалий Лоханкин, – смеялся Валя, – осталось эту тематику только на голову класть”. Жена, насмотревшись “Вокруг света”, советовала ему ставить швейную машинку как корзинку с фруктами. Шутили, шутили, но сидеть он научился довольно быстро и хорошо.
Стал учиться стоять и ходить. Это было гораздо труднее – задача со многими неизвестными. Ноги парализованы и абсолютно ничего не чувствуют, мышцы спины и брюшной пресс – еле-еле “фурыкают” (Валино выражение), руки, особенно кисти, – тоже слабенькие, опираться на них трудно и ненадежно.
Закованный в протезы-тутора и корсет, он стоял, покачиваясь и “ловя” баланс в параллельных брусьях. Время от времени, потеряв равновесие, с грохотом обрушивался вперед на эти брусья и провисал, закапывая пол крупными каплями пота. Гримаса напряжения и отчаяния изменяла его обычно спокойное лицо. Тяжелая картина.
Эффект от этих тренировок был невелик – самостоятельно ходить он все равно не мог. Я посоветовал прекратить эти изнурительные “болтанки”. Он послушался и окончательно стал “колясочником”. Однако попытки накачать мышцы рук-ног-туловища не оставил и по многу часов упражнялся.
В это время появились в специальных журналах статьи о спинальниках, которые изнуряют себя подобными тренировками. В результате возникает опаснейший синдром – миокардиодистрофия, а проще говоря – истощение сердечной мышцы. Это очень опасно. В моей практике тоже появились подобные случаи. Я стал Валю попугивать. Он хмурился, но продолжал самоистязания. Надеялся подняться еще хоть на одну ступеньку. “На ступень прогресса, мать его за ногу!” – возглашал Валентин, утираясь огромным махровым полотенцем, которое жена несколько раз за день меняла на сухое.
Часто приходила дочка, она жила неподалеку с бабушкой и дедушкой. Ее кормили чем-нибудь вкусным, а потом они с отцом занимались арифметикой. Она ловко решала задачки, раскалывала, как орешки, и Валя радовался и гордился. Потом они играли в “угадайку” – Валя закрывал глаза, а Оля сгибала и разгибала отцовские пальцы на ноге и требовала ответа: “Вверх или вниз?” – строго вопрошала она. Его умиляла строгость тона, но он почти всегда ошибался: чувствительность так и не восстанавливалась. А главное, гасла надежда на восстановление. Время-то уходило!
По своему характеру он был человеком упорным, настойчивым, даже жестким, но с большой долей самокритичности и абсолютно лишенным чувства какой-то своей исключительности. Трезво смотрел на всю ситуацию и на свои ограниченные возможности.
Это его выгодно отличало от “птичников-отличников”, о которых уже была речь. Те умельцы бодро и неистощимо упражняли те мышцы, которые уже и так восстановились. А слабые, полупарализованные мускулы оставались заброшенными. Я однажды с таким спинальником поговорил – откровенно и нелицеприятно: “Упражняйте те мышцы, которые ослаблены, а восстановленные мускулы и так достаточно хороши. Поменяйте акцент и вектор занятий!” Научно так поговорил. Он когда-то был врачом, правда, санитарным. Однажды неудачно прыгнул с доморощенного трамплина, приземлился попой на пенек и стал спинальником, но повреждение было не фатальным, и он быстро выбился в отличники. Хотел всех остальных дураков учить жизни. На мои слова “окрысился”: “Это я… я сам вылечил себя! Постепенно подтяну и остальные участки. Что же я зря столько мучился?” Такому человеку доказывать, что мышцы и так бы восстановились, ревизовать все эти месяцы и годы напряженных упражнений – на это я не решился. И он тоже всячески избегал продолжения неприятного “ревизионного” разбирательства.
С Валей можно было все это легко обсуждать, он был открыт, как говорится, для “конструктивной критики”. Но вот остановить его изнурительный многочасовой труд я никак не мог. Он гнул свою, только ему ведомую линию. “Он не отступит, – говорила Ольга Афанасьевна, – с детства упертый, как грецкий орех. Скорее расколется, чем сомнется. Отец у нас такой был. Из-за этого много неприятностей терпел. Да и я тоже особа неуступчивая. Но за его здоровье волнуюсь… очень он бледный становится после занятий. И голова болит. Давление скачет”.
Я назначил ему кое-какие сердечные лекарства. Он их принимал нерегулярно, от случая к случаю. Я его поругивал, но сам точно так же лечился – безалаберно. “Сердечные” проблемы у меня тоже появились – время-то шло, а здоровья не прибавлялось. Я и сейчас так же лечусь, по той же системе.
Я ему был уже не очень нужен и стал бывать гораздо реже: работа, заботы, дети, другие больные. Изредка перезванивались, но говорили чаще на отвлеченные темы.
Потом внезапно умерла Ольга Афанасьевна. Сердце не выдержало. Для него это был смертельный удар. И вскоре он сам умер. Тоже сердце. И тоже не выдержало этого изнурительного и беспощадного самоистязания. Незадолго до смерти он мне сказал: “Эх, Львович, если бы я тогда знал, как пройдут эти годы, я бы попросил друзей отключить этот знаменитый дыхательный аппарат. Чик – и все, готово! И все мучения, которые меня ждали впереди, остались бы позади или вообще бы не состоялись!” Что я ему мог ответить? Как возразить? Сильный он был человек, трагическая личность. Незаурядная. Достойная подражания. Во мне он глубоко живет, и память моя к нему часто возвращается. Особенно когда мне трудно.
СГУЩЕНИЕ КРОВИ
Леван Александрович был худощавым и подтянутым. Щеточка седых усов лежала равномерно посередине верхней губы. Пряжка брючного ремня точно по центру, ни на миллиметр влево или вправо. Он и оперировал так же – ровно и аккуратно, избегая рисковых ситуаций и необдуманных действий. “Эх, была не была!” – к нему совершенно не относилось.
Хороший нейрохирург и, несмотря на выраженную осторожность, – очень удачливый. Все-то у него складывалось, как надо. Одно дело плотно прилегало к другому без зазоров и перекосов. И лишнего тоже ничего не делал, а это в хирургии очень важно – не делать лишнего, непродуманного. А главное – воздерживаться от тех операций, которых можно избежать. Это безусловный признак очень хорошего врача – хирурга. Как у больших писателей – можешь не писать? Ну и не пиши, ни в коем случае.
Он был учеником знаменитого грузинского “бриллианта” Бондо Чиковани, к сожалению, рано умершего от профессиональной болезни хирургов всего мира – стенокардии и инфаркта миокарда. Однако все самое лучшее – знания, взвешенность, высокую технику – Леван успел взять у своего учителя. Раннюю стенокардию, к счастью, не взял. Приобрел позже, но об этом дальше. Зато вскоре стал главным нейрохирургом республики, потеснив без особых усилий очень серьезных и весомых конкурентов.
Он оперировал не так уж часто – два-три раза в неделю. Больше не удавалось. Слишком много побочных обязанностей – комиссии, консилиумы, обучение молодых. Но главное – бесконечные торжества, веселые и печальные, юбилейные и похоронные. Что поделаешь? Грузины, как все кавказские народы, обязаны крестить, хоронить, женить, отмечать памятные даты всех близких, далеких и даже очень далеких родичей и друзей, а также родичей друзей и друзей родичей. Это отнимает массу времени и сил, но избежать этого нельзя. Это обида. Не принято здесь!
Вот на крестинах внука своего соседа по даче Леван и почувствовал заметный непорядок в организме: рука неуверенно держала стаканчик вина, какой-то этот стаканчик был тяжелый и неуклюжий. “Переутомился, – решил Леван, – надо отоспаться”. Собственно, никакой дачи там еще и не было, так, развалюха в деревне, досталась жене от тетки. Он собирался ее перестраивать. В Кахетии любят все переделывать на свой лад.
Но на другой день за рулем своей “Волги” он удивленно обнаружил, что левая нога плохо выжимает педаль сцепления – какими-то рывками, толчками. “Странно, – подумал он, – машина только из ремонта”.
В общем, дальше – больше: он стал заметно хромать, нога цеплялась за любую неровность, любой кустик. А из руки стали выпадать простые предметы – кружка, зубная щетка – да и вакуум-отсос (это такая трубочка со шлангом) однажды на операции потянуло куда-то в сторону, хорошо, что ассистент перехватил.
Пришлось дальнейшие операции отменить и выехать для обследования в Москву. Он категорически не хотел заниматься диагностикой в родных стенах. Ведь Тбилиси хоть и столица, но большая деревня. Все друг друга знают и готовы обсуждать чужие проблемы с утра до вечера, комментируя по-своему любой шаг и любое слово… Только не это. Это не для него.
Положили его в отдельную палату в институте им. Бурденко – главном нейрохирургическом центре тогдашнего Советского Союза. Вообще-то одиночных палат там не было, но заведующий отделением любезно предложил свой кабинет, перебравшись в ординаторскую поближе к врачебным массам. Кроме того, срабатывало и коллегиальное чувство: свой брат-хирург пострадал. Да еще в памяти было ярко отпечатано фантастическое грузинское гостеприимство: хлеб-соль на свежем воздухе, когда научные семинары и коллоквиумы служили лишь легким туманным орнаментом в непреходящей картине застолий на Мтацминде, на фуникулере, во Мцхетах и еще в десятках живописных и хорошо приспособленных для этого мест.
Но это все мемории, воспоминания. А действительность была невеселой. Подозревалась опухоль, причем быстро растущая в правой лобно-височной области. Магнитного резонанса в те годы еще не было, а компьютерный томограф показывал какую-то странную тень – то ли формирующуюся опухоль, то ли опухолеподобный инсульт. Такое тоже известно.
Я навещал его, но в суть болезни не вникал, – уж очень авторитетные доктора им занимались. Но потом ко мне в отдел пришла его жена Нана, сначала говорила какие-то общие слова и вдруг горько заплакала. Мы, когда бывали в Грузии, всегда с женой и дочкой любовались этой красивой и властной женщиной – как она управлялась с детьми, невестками, внуками и руководила домом, да и Левана держала в обходительной строгости. Она нас научила сворачивать вокруг пальца в кольцо лук-порей (в Москве тогда мало известный), окунать в солонку и прикусывать с мягким лавашом. Вкусно! А тут она, высокая, горделивая, с черной копной волос, в которых уже серебрятся нити, плачет навзрыд, закрыв лицо ладонями. У меня мороз по коже.
Потом как-то успокоилась и стала рассказывать.
“Ему становится хуже, а ничего кардинального не делается. Только обследования и обсуждения. На ноге флебит образовался, капают в вену электролиты, и все неудачно – вены быстро тромбируются. Я ведь тоже врач, хоть и биохимик, и понимаю, что идет какая-то пробуксовка, а время уходит, и он слабеет на моих глазах. Что мне делать?”
И как ни странно, я что-то придумал.
В те годы я только узнал о “ДВС-синдроме” – когда у человека изменяется (по разным причинам) текучесть крови по сосудам. Еще из курса гистологии мы знали, что внутренняя поверхность артерий должна быть гладкой, как идеально отполированное зеркало. Такой гладкой, что, если искусственно полированную поверхность посмотреть в микроскоп, она покажется лунным перекореженным пейзажем по сравнению с идеальной гладкостью человеческого сосуда. Если бы можно было в них заглянуть, то предстала бы фантастически гладкая и завораживающая взгляд трубка, втягивающая вас прямо в себя, как тоннель. Конечно, некоторая гипербола, но красиво.
Так вот, кровь прямо катится, не останавливаясь и ни за что не цепляясь, по этому тоннелю, разветвляясь на все более мелкие, но такие же гладкие сосудики, до крошечных капилляров. Такая механика у здорового человека. Но вот бывает, что кровь – а это тоже сложная и совершенно неоднородная река – начинает прилипать к стенкам этой полированной трубки. Это называется внутрисосудистое свертывание. Просвет сосуда сужается, кровь уже не “катится”, как ртутный шарик, а с трудом продирается через дебри свернувшихся собственных телец. Как жидкое молоко превращается в густую простоквашу, а легкий морсик становится тягучим киселем. Повторюсь, что эти сравнения для непосвященных, а на самом деле картина намного сложнее.
В результате кровь не попадает туда, куда надо, а если и добирается до нужного органа, совершенно не в том количестве и качестве, которое необходимо для нормальной жизни этого самого органа. Кровь туда не “текет” или “текет” недостаточно. Этот орган хиреет, чахнет и вызывает массу неприятностей у живого (пока еще) человека.
Вот такую “неприятность” я и заподозрил у моего коллеги. Однако банальные анализы на свертываемость крови были вполне благопристойны и у лечащих врачей не вызывали никакой озабоченности. Меня же смущала клиника: быстрое тромбирование вен под капельницами, жалобы процедурных сестер на трудности внутривенных инъекций (я дважды присутствовал при этих неудачных манипуляциях), наконец, тромбофесбит (воспаление) на одной ноге. Нога распухла и была постоянно закутана плотной повязкой, от которой исходил могучий запах мази Вишневского – дегтя и рыбьего жира в чудном сочетании. Эта мазь, кстати, спасла жизнь тысячам раненых, и это отдельная поэма, но ее бронебойный аромат не забывается никогда. Как сыр у Джерома – в сорок лошадиных сил.
Но это так, по ходу дела.
Подобную ситуацию со свертыванием крови я встречал в своей практике не раз и не два, а все сто двадцать два. Даже, увы, у собственного отца. Много лет назад. Банальные анализы, как будто нормальные, а “счастья нет”.
И всегда в этих случаях меня выручала одна лаборатория, находящаяся в недрах института акушерства и гинекологии на самой окраине нашей гигантской Москвы. Добираться туда было сущей пыткой: на машине через “пробки” вообще невозможно, а на метро и автобусе – достижимо, но с помятыми боками и оторванными пуговицами. Кстати, название у лаборатории благозвучное – гемостазиологии или коагулографии. Коротко и ясно.
Создатель этой лаборатории (о нем отдельный разговор) завел непреложное правило: заполнять все клеточки – показатели, которые существуют в стандартном бланке свертываемости. Не отдельные, выборочные, и даже не большинство, а все без исключения. Просто? Просто-то просто, да не хочется. Лень и халтура преследуют человека на всем его трудовом пути. Бороться трудно. Бывают, конечно, исключения. Вот порядок в этой лаборатории и был таким приятным исключением. В результате подробного заполнения рисовалась довольно полная картина свертывающей системы крови, а выводы были почти всегда безошибочны. Если даже не было четких указаний, то отмечалась хотя бы тенденция, а это тоже пища для размышлений и действий.
Да, кстати, о создателе и вдохновителе этой не по-русски педантичной лаборатории. Поучительная история. Много лет назад в Москву приехал юноша поступать в 1-й медицинский. Поступил. Его отец был тоже врачом, популярным и преуспевающим в масштабе маленького приморского городка на юге Грузии. Он был не только авторитетным и удачливым акушером-гинекологом, что почетно в любой местности, но и весьма умным и проницательным человеком, что встречается гораздо реже так же в любой местности.
Навестив сына в Москве после первой же сессии и увидев все соблазны, которые невольно окружают красивого и мягкого грузинского юношу, и с трудом, как он шутил, сам избежав этих соблазнов, он принял совершенно координальное решение. Поднатужившись морально и, главное, материально, он нашел нужных людей в министерстве (коррупция тогда только зачиналась и была доступна для относительно простых людей) и добился, чтобы сына Гурама отправили учиться в Париж, в Сорбонну, по обмену. Была такая форма. Гурама туда, а Пьера (условно), нефтяника, сюда. Абсолютная идиллия. Тем более что грузин учился во французской школе и преуспевал в языке, а Пьер ходил зачем-то на курсы славистики. Сначала в качестве чудака, а потом пригодилось. Все и устроилось.
Прошло пять или шесть лет, а может, и все восемь. Что стало с Пьером, мне неведомо, а вот Гурам появился в Москве совершенно в умопомрачительном виде: синий блейзер, блестящие пуговицы, кремовые брюки в стрелочку, начищенные ботинки и свободный французский с парижским прононсом. Каково? А, кроме того, за спиной аспирантура и прекрасная диссертация по свертывающим системам крови.
Заодно прихвачены лаборатория и методика работы в этом направлении. Точная и педантичная.
Шутки шутками, а результаты, которые выдавал Гурам, а потом и обученные им милые женщины-гематологи, позволяли серьезно корректировать лечение многих больных. Полезное дело.
Так вот, офранцуженный Гурам спас чисто кахетинского Левана. У того в крови был грубо выраженный “синдром внутрисосудистого свертывания”, это привело к нарастающему ишемическому инсульту. В мозгу образовалась зона, куда из-за тромбоза кровь почти не попадала. И функция мозговых клеток в этой области неуклонно гасла. Отсюда и парализация руки и ноги, головные боли, снижение памяти, медленное угасание мышления, концентрации внимания и прочих важнейших функций, которые и определяют суть человека. Медленный, но неизбежный конец. Б-р-р-р!
Но здесь все оказалось оптимистичней. Получив такой важный ориентир, доктора (по совету моих знакомых гематологов) назначили нашему пациенту больше дозы гепарина. Два раза в день уколы подкожно, прямо в живот. Как колют инсулин. Гепарин – пиявочный продукт. Этот мало приятный на вид червячок – великий целитель. Известен еще со времен Древней Греции. Там они так оттягивали лишнюю кровь. Когда долго не было войны. Потом этим полезным делом занимался известный Дуремар.
Давно известно, что пиявка, присасываясь к теплому телу (холодное ее не волнует), во-первых, анестезирует место укуса и, во-вторых, сразу вводит в ранку противосвертывающее вещество – гирудин. Так мы разводим молоком кашу или поглощаем коктейль через трубочку. На этом принципе и основано лечебное действие гепарина – производное гирудина. Кровь умеренно разжижается, и кровообращение в пострадавшем органе налаживается. Это, конечно, примитивная схема, все гораздо сложнее, но для понимания ситуации вполне достаточно.
Вскоре я торжествовал. Моя идея материализовалась. Леван начал выздоравливать – прояснился взор, ушло общее “обалдение” и отепление, задвигались вначале нога, а потом и рука. Вокруг народ удивленно пожимал плечами и благосклонно радовался – никто не ожидал такого исхода. Про Нану и говорить нечего, она вся светилась.
Вот почти и вся история. Леван Александрович вернулся не только в Тбилиси, но и к операционному столу и помог выскочить, “выкрутиться” из смертельного тупика не одному десятку пациентов. Еще пять или шесть лет он активно работал, растил внуков и, к сожалению, перестраивал дачу.
Она же его в конце концов и погубила. Лихо оседлав конек крыши и что-то там прилаживая, он не обеспечил себя хорошими лесами. Понадеявшись на хилые ступеньки самодельной лестницы, он свалился с самой верхотуры и ударился грудью.
Охая и стеная, поднялся и принялся за верстаком выправлять согнутые гвозди. Труженик! Вечером поднялась температура, началась одышка, его с трудом довезли до клиники и через несколько дней он умер от гнойного перикардита – воспаления околосердечной сумки. Остановить это злостное воспаление не удалось никакими антибиотиками. Вот так судьба и “косая” за ним следили и в этот раз шанса на спасение не оставили. А человек был замечательный.
ПРЯМАЯ ЛИНИЯ (РЕАНИМАЦИЯ)
Удивительное паскудство – насильственно заталкивать
жизнь в глотку людям, которые не могут за себя постоять
и не хотят больше служить ни господу, ни кому еще.
Ромен Гари
В любом медицинском стационаре реанимация – это передний край “фронта”. Сзади – тыловые службы, резервы, начальство, техническая помощь. А впереди – только больной, на которого замахнулась смертельная коса. Или – или. Он беспомощен и недвижим, он опутан проводами и трубками. Обклеен датчиками. Проколот капельницами и дренажами. Зато он не плачет. Потому что чаще всего – без сознания. Большой плюс, когда он не видит, во что превратился. Зато есть шанс, что его спасут. И, действительно, довольно часто спасают. Но он вспоминает это состояние и пребывание, как кошмар, как тяжелый сон (если вспоминает).
А что же сами доктора и сестры-реаниматологи? Им-то каково существовать в этом странном мире чпокающих звуков дыхательных аппаратов и хриплых стонов? В мире запахов – лекарств, крови, мочи, пота. И особого, удушающего, запаха лежачего тела.
Половые различия здесь почти стираются. Какая разница? Почти никакой. Так, на одну трубку, введенную в несчастное тело больше, только и всего. Не случайно на титульном листе истории болезни стоит значок “М” и “Ж” – нужное подчеркнуть. Чтоб знать, так, на всякий случай, для статистики – кто это перед тобой распростерся.
Медперсонал здесь молчалив и сосредоточен, назначений так много, что еле успевают справляться. Каждая минута на счету. Какие уж тут между собой разговоры! Медицинские сестры задерживаются в реанимации два-три года, потом выдыхаются, “сгорают” и уходят. Очень уж тяжелая работа.
У многих реанимационных больных в изголовье, там, где мигают лампочки приборов и светятся зеленоватые кривые линии (это пульс, дыхание, кардиограмма), стоят иконки – Богоматерь, Николай, Серафим Саровский. Это нужно родственникам. Слабая надежда на то, что святые тоже помогают выжить близкому человеку. Довольно часто выживают. С каждым годом реанимационных больных все больше (особенно травматиков), но и количество выживших прибавляется. Прогресс…
Лежал у нас в реанимации однажды вип-пациент. Он был действительно “вип”, без дураков. Знаменитый и по заслугам “раскрученный”. Академик. Его привезли с тяжелым инсультом, без сознания и практически без всяких надежд. Биотоки мозга отсутствовали. На экране осциллографа тянулась безнадежная прямая линия, никаких колебаний. Мозг умер. А тело, тело здорового, крепкого человека с мужицкими корнями продолжало жить. Правда, с помощью аппаратов и дополнительных вливаний, но ведь жило! И даже сносно исполняло все необходимые функции. Но он был в глубокой коме, и выход из нее не предвиделся. Его мозг, душа – все, что хотите, находились уже в другом измерении и здесь, в нашем мире, напрочь отсутствовали.
Тяжелое зрелище для любого непривычного человека. К академику приходила и дочь, тоже известная персона, доктор наук, профессор, несколько ближайших сослуживцев и учеников. Они со страхом вглядывались в такое знакомое, а теперь абсолютно чужое лицо, на мощную безвольно повисшую кисть и почему-то на цыпочках, как бы боясь его разбудить, удалялись. У дочери глаза наполнялись слезами, но она, как и отец, была сильным человеком и держалась. Один раз она спросила женщину, врача-реаниматолога, которая вела больного: “Долго он так будет мучиться?” Та была человеком прямым и откровенным: “Пока аппаратуру не отключим”, – и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.
Вот так он и существовал. Дежурные сестры привыкли к этому “живому трупу”, выполняли необходимые манипуляции – поворачивали, протирали, меняли трубки, делали уколы в мышцу и в резинку внутривенной капельницы. Все, как назначено. А он все так же лежал тихо и недвижимо, даже не стонал, и не хрипел, и, удивительно, почти не худел. Был такой же сбитый, гладкий и вдобавок с таким крупным органом, что медсестры удивленно и одобрительно крутили головами. Они даже приглашали своих товарок с других постов, говоря им, что такого они больше не увидят в жизни. Те приходили, соглашались, тоже покачивали головами и удалялись в большой задумчивости. “Я восхищен!” – как кричал Коровьев в известнейшем романе.
Один молодой и излишне разбитной доктор очень веселился по этому поводу и предлагал показывать этот предмет за деньги. Но суровая женщина-врач предложила ему отрастить свой и показывать за деньги. “За три копейки”, – заключила она свой диагноз, видимо, интуитивно догадываясь о его проблемах и комплексах. Он как-то сразу сник и больше не резвился.
Я когда-то не без удовольствия слушал лекции этого человека. Он их читал уверенно, даже немного небрежно, снисходительно поглядывая на зеленую студенческую аудиторию. Многочисленные аспиранты и особенно аспирантки преданно, почти не моргая, смотрели на обожаемого шефа и на ощупь выводили лекционные каракули в тетрадях, лежащих на плотно сдвинутых коленках.
Один раз, возвращаясь из института, я увидел через окно троллейбуса этого знаменитого человека. Он стоял в роскошном сером пальто “в елочку” около входа станции метро “Площадь Революции” и держал три хилые розочки. Взгляд у него был такой же снисходительный, как и на лекции. Мол, я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Это было так неожиданно и странно, как будто сам Карл Маркс, находившийся поблизости, разжал грозный кулак, требуя кружку пива (так злопыхали диссиденты в те неустойчивые годы), и сам взялся за нежные цветочки. Потом троллейбус тронулся, а я так и не увидел, кому эти розы предназначались. Шею я вытягивал до упора, чуть не вывихнул, но… не увидел.
Дни летели, как перекидные листки календаря. Только сегодня был понедельник, а завтра уже суббота. Что там между ними было? Хлопоты, суета, мелькание. Что-то нас пришпоривало, погоняло, и потому дни проваливались незаметно и навсегда.
А что было в душе больного? Этого никогда не узнать. Он лежал тихо, и мозг его никаких дней не отсчитывал. Незачем. Счет кончился. Надо было прекращать это безобразие. Но как? Мы не в Америке, доктора-смерть у нас не было и нет. Не продвинутая мы нация. И, главное, тело у академика было такое свежее, розовое, бедра сильные, без всяких там звездочек и пятен, пупок точно посередине. Ну и член… вне всяких похвал. И что же, всю эту красоту убивать?! Вот ведь как природа посмеялась. Задала задачу, казалось, неразрешимую.
Ну а та суровая женщина-реаниматолог, Валентиной ее звали, эту задачку щелкнула, как орех. На очередном дежурстве, ночью, часа в три или четыре (тяжелое время), взяла и выключила дыхательный аппарат. Сердце остановилось. Сказала: “Хватит над человеком издеваться!” И пошла в ординаторскую, спать.
Утром пришла дочка академика. Сама профессорша. Увидела пустую, чисто застеленную кровать. Побледнела, закусила губу. Постояла неподвижно несколько минут и вышла в коридор. Прислонилась к стеклянной двери, стала ждать. Увидела Валентину, колеблясь, подошла к ней, глянула в глаза. Та взгляда не отвела. Тогда она ее обняла и крепко поцеловала. Все. Страница перевернулась.