Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2008
* * *
То ли бредущую через поля под дождем пехоту,
то ли пахоту, превращенную в месиво ими,
то ль пустотелую пагоду, где произносят Имя.
То ли рукопись, полную правки, помарок, пятен:
издатель отверг, сочинитель от горя спятил…
И потом, как прожить ее? Лавры стяжав, за руном золотым в погоне,
страсти в кулак зажав или просто в буддийской коме?
Пылкой речью ее расцветить, адюльтером, дуэлью
или всей широкой душой предаться безделью?
Поселиться в медвежьем углу, ходить в деревянну церкву
либо свой лик разместить на киоте поближе к центру?
Так или этак грядущему быть блестящим,
с темным прошлым его сопоставь или с настоящим:
в смысле том, что распасться на части плоти,
прахом покрыться делам и словам только выжить вроде.
* * *
я посох мастерил из коромысла,
колол пенициллин от гонореи
и сухари сушил на батарее.
В распоротый матрац я прятал компас,
меня учил крестьянин лущить колос
и спать в жнивье, чтоб поутру пичуги
меня будили, а не вохра-чурки.
Туда, туда, где зреют померанцы,
где не волчок, а вспышка папарацци
внезапно щелкнув, вызывает гнев на лицах,
где нету звезд и терний на петлицах!
Где нет эпохи, коей нужен реставратор,
туда, где узкоглазый ресторатор
к столу подаст бамбук и жесткокрылых.
Пеллагры где и оспы нет на рылах.
Где к ближнему любовь есть чувств вершина,
какая, хоть с трудом, а достижима.
Пейзанин, отрывая взор от грядок,
глядит беспечно. И таков миропорядок.
Берлинская плясовая
где ребенок играл на трубе
и водица за стенкой бурлила,
где с ума я сходил по тебе,
был от ревности слеп и безумен,
бессердечен от нежности, груб,
среди немцев я был, как позумент,
на овчинный нашитый тулуп.
Ибо загодя в споре неправым
я оказывался – затем,
что был чужд языку их и нравам,
как мертвецкой букет хризантем.
Там был нервной системе подобен
голый тополь в проеме двора,
и, покрытая оспой колдобин,
оживала брусчатка с утра.
Был на логике грубой замешан
сам пейзаж, распростертый вовне:
этих крыш, безупречных скворешен,
черепичное море в окне,
этих улиц сырые ущелья,
помнить буду, пока не умру,
гиблый этот ландшафт всепрощенья
с неизменной пивной на углу.
Ибо с детства всю знал наизусть я
от восторгов до мелких обид
малокровную жизнь захолустья,
пролетарской окраины быт.
Только здесь мы нищи и азартны,
Фридрихсхайн! Я туда не пойду,
где дворцы, променады, казармы
цепенеют в холодном поту,
там, где Шпрее морщит покрывало,
где великого Фридриха круп
обращен к голым липам бульвара,
долговязым гвардейцам во фрунт.
Золотушное чрево предместий
не покину, навеки сольюсь,
только здесь с моей грубою песней
нежной музыки явлен союз.
И мальчишка наигрывал ноты,
запинался – и с новой строки.
И стояли дома, как комоды,
с мертвой влагой внутри сундуки.
Письма
I
себя занять, тоску излить и проч.,
обмакиваю в тьму перо, сиречь
письмом к тебе я открываю ночь,
которая, терпеть невмочь, душна!
а цветом волоса – грузинская княжна.
Шавловский отбыл к невским берегам.
Его обитель скромный Петухов
обедал, ночевал, оберегал,
покамест он там ездил в Петергоф,
соленым бризом с Балтики дышал,
быть может, дев невинности лишал.
С надбровных дуг Исакия пока
он бренность и тщету обозревал,
как смотрит мусор с вышки на зека,
я воздух хапал жаброй, как нарвал,
на берег выброшенный, и, как маргинал,
британскую корону проклинал!
Эссенция, что мой питает мозг,
какой не сер, но матово-белес,
бесформен, как свечей оплывший воск,
есть сальных выделения желез.
От соли, ах! подмышка вся седа.
Пот – жизнеобитания среда.
Потом, что эти суки бритиша,
переживаю, визу не дадут,
загадочна английская душа,
испортят джентльмены нам дебют,
мне и зазнобе чéширской моей,
зане им черномазые милей.
Руками итальяшки их Вильям
медовый месяц мавру запорол,
и то, что нам с тобою по …ям,
они считают крупным западлом
и всячески стемятся смыть пятно,
препятствуя славянам заодно.
Власть большинства, парламентских сутяг,
когда бы Форин-офис перемог,
ходил бы Лондоном с котомкою, в лаптях
простоволосый яснолобый паренек,
и с легким изумлением в глазах
внимал бы русской песне англосакс…
II
путь до половины пройдя земной:
жизни цель предельно ясна –
жить! и не умирать любой ценой.
Даже когда оболочка в петле висит,
от свинцовой дули в башке регресс,
Брест-Литовск постыдный, любой Тильзит
откажись подписывать наотрез.
В свой черед каждый из нас иван ильич,
будь хоть трижды он олег кошевой,
говорил мне одышливый старый хрыч,
динозавр легендарный, кадавр живой.
Но пока ерепенюсь еще, гоношусь,
крылышкую надорванной вязью жил,
всем оскалом за воздух и свет держусь,
потому как сам для себя решил.
Запах липы в моем палисаде густ.
Ослепительна неба голубизна.
Черный дрозд оживляет самшита куст
в заключительной строчке его письма.
* * *
Самому себе пора перестать темнить:
как подельников доброму следаку
сдать – как в приемный пункт стеклотару.
Нервно добив сигарету, выложить все, как на духу.
Там, возможно, тебе накинут. А здесь скостят.
Смело признайся, что ты из растяп,
что распылил невеликий талант.
Главное, шанса не дай оперу-кувалдеру.
Главное – “Роллекс”, купальный халат, Эйлат.
Да, скажи, промотал все, что сумел!
Дар случайный просрал! Никаких семян
в эту почву вообще не бросал Господь…
С детства рвал жилу на производстве,
изготавливал текст. Но пора устать.
Подпиши эту честную речь из букв
и останешься пуст, как сухой бамбук.
И тогда тебя пустят под молоточки: так разрисует тебе торец
– хохлома! – тот, другой дознаватель,
бог деталей, мелочей всесильный творец.