Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2008
Его звали Крот, хотя он не любил темноты, громче всех возмущался, что в десять ноль-ноль вырубают.
– Может, тебе и ночные посещения, душегуб? – спокойно спросил Кельнер.
Зачем вы? – поморщился Крот. – Вы же отлично знаете, что я никого не убивал.
Рядом с Кельнером появился напарник.
– Да дай ты ему в зубы! – посоветовал тот, но Кельнер только легонько толкнул Крота в камеру и, прежде чем лязгнула дверь, все так же спокойно, негромко сказал:
– Все равно душегуб.
– Ты думаешь, кому-то из них есть дело, убивал ты или нет? – на следующее утро говорил пожилой зэк по кличке Старый. – Да им свербят твои золотые горы. Им жизни нет, как ты выйдешь отсюда упакованный, как король. Напоминай им побольше, что ты никого не убивал.
Один Старый относился к нему по-человечески. Крот сидел на алюминиевой лавке, привинченной к полу, в характерной позе: согнутая спина, руки, сложенные ладонями, между колен.
– Распрямись! – одернул Старый. – Не принимай форму падали, когда вокруг стервятники.
Крот выдернул руки и поставил их локтями на колени.
“И ведь считает, что так лучше”, – с жалостью подумал Старый. Захотелось не клевать, а утешить.
– Конечно, парень, тебе не повезло. Обычно как? Сначала год, потом два. А там, может, и завязать себе дешевле. Как пойдет, люди все разные. А сразу попасть на пятнашку – это, конечно, да…
И не удержался:
– Но ты должен был сам думать. Взрослый человек.
И со вздохом добавил:
– Почти.
Долго такие разговоры, разумеется, продолжаться не могли. После завтрака конвоировали в цех выбивать и красить номерные знаки. Шли по улице хоть и коридором, свитым из острых проволочных гнезд, но над головой пять минут просвечивало небо. В Кельнерово дежурство плелись особенно зло и уныло – уже смена не могла пройти хорошо. Кельнера единодушно считали редкой сволочью. При нем боялись слишком рьяно занимать угловые места. Угловые места считались лучшими. Места у боковых стен хорошо просматривались – и лицо, и руки. У задней стенки вроде бы неплохо: сидишь спиной, ничего не видно. Но и тебе ничего не видно. А для заключенного потерять визуальный контроль – это всегда ошибка. Поэтому, оказавшись у задней стены, более ушлые садились боком к столу, вполоборота, и, хотя соседи всю смену ругались (убери локоть, убери копыта, а время от времени вмешивался даже мастер или охранник), они лишь ненадолго утыкались лицом в стену, при первой возможности разворачивались, якобы перекинуться парой фраз, и оставались в прежнем положении. Угловые места давали и защищенность, и хорошую наблюдательную позицию. Там даже можно было вздремнуть – разумеется, оставаясь настороже. Но при Кельнере бросаться к угловым местам не спешили, это тоже было ошибкой. Все знали, что Кельнер, в отличие от других, – смотрит. И ему самому надо было смотреть в глаза, не отводить, и не дай бог там мелькнут какая-нибудь жуликоватость, смущение. Тогда Кельнер сажал рядом, или часто подходил смотреть, или постоянно окликал через цех, или лично проверял при сдаче. Он садился на крайнее место у двери и, единственный из начальников, вместо того чтобы зубоскалить с мастером или стоя спать с открытыми глазами, расставив ноги и похваляясь мужским достоинством – кобурой, Кельнер тоже выбивал номера. Работали за такие копейки, что самым ударным недельным трудом можно было заработать в лучшем случае на шоколадку из ларька, а надзирателям вообще работать не полагалось, и Кельнеру за пластинки платить никак не могли. Чего он лез? Хотел показать, какой он рукастый? Он делал все до тошноты аккуратно, без лишних движений, штамповал, как автомат, и отвлекался только на то, чтоб обойти цех и, нависая над плечом, смотреть, кто как работает. Он поправлял, показывал, как устранить дефект, мог и похвалить, как будто качество номерной жестянки и вправду имело значение, а заметив, что кто-то открыто халтурит или слишком уж возится, приносил еще стопку номеров и молча выкладывал на стол. Того, кто не успевал доделать, ждала вся смена за счет обеда. Подобное скотство было в сто раз хуже, чем если ткнут кулаком, обложат матом, да и кто когда тыкал кулаком или обкладывал матом? Никого реально не волновало, сколько номеров они сделают за смену. Иногда кто-нибудь, случайно запомнив серию и номер, обнаруживал все те же цифры и буквы в новом списке – это значило, что сегодня еще не пришел заказ и какую-нибудь уже сделанную партию просто ликвидируют, чтобы они могли сделать по второму разу. Там все равно, чем вы будете заниматься, лишь бы мучились.
Если дежурил не Кельнер, об этом говорили в открытую – ругали начальство по матери, потешались над ним и над собой, шутили с мастером, – но при Кельнере заметившие повтор, сколько бы их не было, молчали в тряпочку, не рискуя даже переглянуться. Потому что если обнаруживалось, Кельнер тут же уходил на переговоры, после чего поступало распоряжение выбивать только рамку и серию без номера и ничего не красить. Это значило, что после обеда, когда придет новый заказ, четвертый блок, который приходит работать во вторую смену, получит наполовину готовые номера. Мастер и учетчик бесились не меньше заключенных – из-за этого им приходилось производить перерасчет выработки, – но поделать ничего не могли: конечно, выбрасывать готовую продукцию по инструкции не полагалось. Копейки копейками, но все были уверены, что при перерасчете все равно выигрывает вторая смена.
Работали всего четыре часа, но Крот уставал так, будто на нем горох молотили, в основном от грохота жести и непрерывного трепа вокруг. По ассоциации с номерами говорили о проколах в правах – какой за что, сколько выпил, о внешности, повадках мента, что он сказал, что он ему ответил, и особенно о случаях, когда могли оштрафовать, но не оштрафовали. Так, будто единственным, что мешало выйти отсюда и сесть за руль, были недействительные права. Логически переходили на разговор о машинах (ну ты вообще ею доволен?), и снова казалось, что прямо после этого, уяснив цены, достоинства и недостатки, допрашивающий отправится приобретать автомобиль. Кто какие предпочитает рубашки, пиво, баб, топить электричеством, газом или мазутом (все сходились, что только не электричеством).
В блоке тише не становилось. Большинство смотрело телевизор, оравший так, что те, кто не смотрел телевизор, все равно смотрели, и Крот тоже. Он завидовал занятым на хозработах, он с удовольствием ушел бы в пищеблок, в прачечную, но с его статьей не полагалось.
– Я не понимаю, – возмущался он, – какой смысл здесь имеют все наши статьи? Если б мы действительно были уголовники… Зачем колючая проволока? Почему в цеху нет ни одного окна? Джек зачем? Кто отсюда побежит?
Джек был овчаркой – правда, единственной на всю тюрьму, и хозяйка у него была баба, охранница, столь же мало похожая на бабу, сколько Джек на обычную собаку с воли.
– Я могу тебе дать ответ на каждый отдельный вопрос, – отвечал Старый. – Что Джек натаскан на наркоту – ты видел когда-нибудь, как шмонают? Что если в цехе пробить окно, за него и вправду пришьют, когда будут делить места… Да дело-то ведь не в частностях. Они все попали хуже, чем ты. Стоит им хоть в мелочах ослабить режим, и тут же поднимется вой: в связи со сменой контингента пересмотреть должностные расписания, пересмотреть шкалу заработной платы, пересмотреть всякие там надбавки, льготы, отпуска… Вот они и меняют исподволь, да только не то. Раньше, чтоб ты знал, ношение личного оружия по эту сторону проволоки запрещалось, чтоб в случае драки никто не завладел. А сейчас? Ты же видишь!
Оба помолчали, вспомнив Осленка. Узкоглазый ни слова не понимал, охранник велел ему вернуться за белую черту, а он решил – подзывает. Получил пулю в лоб. В принципе, мог выйти скандал, но начальник тюрьмы вовремя подал ходатайство о награждении – за оперативное отражение нападения. Правда, награжденного охранника все же перевели в другую тюрьму. Излишняя мера. Вот если б тут сидели настоящие бандюги, тогда да.
– Ну ладно, они – это они, – не сдавался Крот, – но мы-то почему ведем себя как блатные? Мордобой, глумленье, воровство…
Старый покровительственно улыбнулся и приоткрыл рот, чтоб так же, как перед этим, ответить, но Крот перебил:
– Вы вот даже не представились мне по-человечески. А я не могу называть вас “Старый”. Вы заметили, что я к вам никак не обращаюсь?
Старый пожал плечами.
– Ты еще многого не понимаешь. В каждой местности нужно есть то, что едят они: отдрищешь свое – и будь здоров. Эта система налаживалась веками, и не нам с тобой ее менять. Ты не на воле, ты должен каждую минуту об этом помнить. А если расслабишься, как Осленок, – лучше напомнят товарищи, чем вперед ногами, без предупреждающего.
Как правило, Старый не злился. Сквозь общий характер вопросов он легко прозревал личную неустроенность Крота, эгоистичную озабоченность своей дальнейшей судьбой, а иногда, проигнорировав замысловато философское, прямо говорил:
– Ты можешь подать прошение, Крот, но не хочу тебя обнадеживать. Ведь его будут рассматривать даже не в апелляционном суде, а где-нибудь в федеральной комиссии по несостоятельности. Вот если б у тебя на воле был кто-нибудь, кто может его двигать… Это ж такое бумажное дело.
В цеху Крот не подгадывал место – бесполезняк, все равно сгонят, поэтому чаще всего оказывался сразу у выхода, где больше всего дергали. В кельнеровскую смену он сидел недалеко от Кельнера или вообще рядом с Кельнером – ему, собственно, было все равно. В разговорах он никогда не участвовал, бездельничать было скучно, делать плохо – зачем? если можно делать хорошо. Что бы ни говорил Старый, исподтишка плевать в хозяйский суп ему казалось особенно унизительной формой лакейства, он рад был, что может делать хоть что-то, а отправляют ли жестянки в металлолом прямо из цеха, это уж дело их совести. Может, еще и не отправляют.
Однажды Кельнер сказал ему:
– Зря ты якшаешься с этим седым. Знаешь, за что он сидит?
Кривая усмешка пересекла Кротово лицо.
– А вы все об этом? Какая разница, кто за что сидит? Это что, здесь имеет какое-то значение?
– Имеет, парень, имеет, – пробормотал Кельнер, оценивающе приподняв свежевыкрашенный номер на вытянутых руках. – Такой, как он, ради денег пойдет на вышку и будет надеяться, что в последнюю минуту заменят. Совсем совесть потерял.
Спустя пару недель, опять в Кельнерово дежурство, Крот опустился было на привычное, обреченное ему место, но появился ненадолго уходивший Кельнер с мастером и ястребиным взглядом обвел сразу насторожившиеся спины. Выбрав Крота и еще троих, увел их в соседнюю мастерскую клеить к подставке спортивные трофеи, легкие, как бумага, кубки. Работа была даже проще, чем номера, разве что делать поаккуратней, но Крот рад был и такому разнообразию. Он знал, что за подобный знак отличия еще надраится чужих камер и бидонов, но совесть его была спокойна. Он помнил каждое слово, когда-либо сказанное Кельнеру по близкому соседству, и за каждое свое слово отвечал: Кельнер выделил его не за подличанье.
По пути в блок Старый спросил: “Что делали?” Крот хотел признаться, как, прилаживая кубки на подставку, все думал – дешевенькие такие, простенькие, куда они пойдут, школьникам на районную олимпиаду? Будет какой-нибудь пацаненок прижимать к груди и никогда не узнает, что металлическую пластинку с надписью “Участнику районных соревнований” сажал на клей заключенный номер Б3318. Но вместо этого только ответил, что делали, и молча зашагал рядом. Крот разлюбил разговоры со Старым.
Последний раз поделился с ним мыслями, навеянными Джеком. В то утро, когда выводили на работу, Джека почему-то держали у выхода на поводке. Джек очень волновался. Он не скулил, не дрожал всем телом, не рвался с поводка и не ерзал задом. Джек был немолод и мастерски вышколен и таких проявлений нервозности просто себе не позволял. И тем не менее было видно, что нервы его напряжены до предела. Узкая черная морда с влажным носом, покрытым голубоватой испариной, двуцветные стройные лапы, седая шерсть на загривке, твердый, как палка, хвост, мускулистая спина – все до последней жилки меж пальцев было натянуто. Хозяйка-надзирательница непрерывно трепала его за шею – все нормально, Джек. Несмотря на окрики охранника, отклоняющие поток, Джеку почти наступали на лапы, может быть, даже нарочно. Время от времени он разевал пасть и судорожно зевал. Какое страшное напряжение для служебной собаки сидеть в толпе! Тем более в толпе, где от каждого пахнет тем, на что ты натаскан. Правда, все говорили, что Джек натаскан на наркоту, говорили даже, что он сам должен торчать: собака тогда только ищет, если ее подсадить. А как еще научишь? Однажды в цеху, услышав разговоры, Кельнер возразил, что делается не так: приучают щенка к любимой игрушке, скажем, к мячику, научат искать спрятанный мячик – и тогда начинают набивать его, скажем, кокаином… Ведь мало какая собака натренирована на все наркотики сразу, обычно на один или два… И – хххам мячик! – заржали по цеху. Кельнер плюнул и даже взялся объяснять, с удвоенной сосредоточенностью принялся колотить по чекану. “Наверное! Мячик!” – хмыкнул под боком сосед Крота. Но Крот почему-то поверил. Кельнер учился в полицейской академии, он должен знать такие вещи, а врать ему нет смысла.
Пару раз Крот видел, как ищет Джек. За что бы тот ни старался, за сахар, кокаин или ни за понюшку табаку, работа у него была страшная. Вытянувшись, он быстро трусил вдоль стен, вдоль нар, вдоль плинтусов, ведя носом, и Крот сразу понял: это не то, что обшаривать руками. Чтобы вынюхивать – надо постоянно искать соответствие, эталон внутри самого себя, постоянно сверять, что чуешь, с ускользающим внутренним образом, это работа не руками и не головой, а органами чувств. И он подумал, что нечасто, наверное, можно подвергать Джека такому испытанию, иначе можно сгубить собаку, довести ее до самого настоящего нервного срыва…
– А куда девают списанных собак? – спросил он у Кельнера при следующей возможности.
– Остаются у кинолога, – пожал плечами Кельнер. – Они же и так живут по домам. Просто больше на службу не водят.
У Кельнера были красивые, пышные усы. От него исходило не то чтобы тупое самодовольство, как от других охранников, а скорее уважение к себе и к своей работе. Крот представил, что сказал бы на это Старый: “Ага, и кинолог так и сидит без рабочей собаки, пока этот не помрет”.
– Я вот тут думал, – излагал Крот во время переклички. – По идее, от заключенных и от надзирателя должно пахнуть совершенно одинаково – по крайней мере, пока он не сходит домой и не переоденется в цивильное. А вот собака не спутает. Почему? Да, наверное, потому, что помимо запаха этих стен, бидонов и тюремной формы мы выделяем еще какой-то запах… лишения свободы. В организме какой-то гормон, белок, инсулин, я не знаю, что… Вот вы сидите, а все ваше тело на биохимическом уровне – знает.
– Ну и что? – фыркнул Старый. – Профессиональный запах. Уверяю тебя, собаку можно натаскать на запах конторских служащих. Знаешь, как они воняют? Или там домохозяек – на тапочки, на халат, только нюхай. У каждого своя тюрьма. Просто смысла нет их вылавливать.
Поэтому сейчас он не поделился со Старым про кубки. Он заранее знал, что скажет Старый о юных спартаках-невольниках из спортшкол и что судьи не бывают непокупными, ни в верховном суде, ни на школьной олимпиаде. “А номера тебя не возбуждают? Где-то она сейчас катается, машинка с твоим знаком?”
Но совесть в нем все же легонечко заметалась. Как будто неспроста он отдалялся от Старого. И, покосившись, увидел, что Старый, хотя и не смотрит, но видит насквозь: даже и то, что со временем он перестанет задавать вопросы, чтоб не слышать правдивых, малоутешительных ответов.
Больше на кубки его не послали – видно, заказ кончился, но, по-прежнему сидя рядом с Кельнером, он едва давил в себе искушение попроситься в библиотеку, там недавно освободился поломой. По правилам не полагалось, но, если назначит Кельнер, спорить никто не станет. Крот искоса смотрел на сосредоточенное лицо охранника, с головой ушедшего в номерные знаки, но так, с бухты-барахты, можно только напортить. Надо ждать удобного случая. “Я стал осторожен, как Старый”, – то ли с гордостью, то ли с сожалением подумал Крот.
На хозработы его не брали, но пол в общей камере почти каждый день драил он. Надзиратель тыкал пальцем, и Крот шел, хотя был ведь и график. Пока он мыл, Старый не подходил к нему, равнодушно поднимал глаза над газетой и снова погружался в чтение. За это как раз Крот не держал зла – зачем рисковать статусом, Старому надо дожить! Хотелось бы верить, что и после четвертака Старый выйдет с сохранившейся головой и прочим здоровьем, может, сохраннее, чем Крот до того, как сел. Да Крот в это и верил. Старый получал отдельное питание как диабетик и даже раз в месяц ходил к нинучу, начальнику исправительно-наказательного учреждения, а попросту начальнику тюрьмы, чтобы получать какое-то лекарство, настолько нереально дорогое, что не хотели пропускать через санчасть. За лекарство Старый платил сам, каждый месяц в виде медицинского исключения получал перевод – вообще денег с воли не полагалось никому. Крот видел, никакой Старый не диабетик, но радовался, что тому удалось устроиться, получить минимальные послабления – его не били: боялись, наверное, что больной. Старый и у него спрашивал, есть ли деньги на воле, кроме неприкосновенных, выражал сожаление, что Крот так легкомысленно подготовился: “Разве можно садиться без денег? Эх, дурак ты дурак!” – и давал ему булку из своего привилегированного пайка. Больше всего на свете хотелось сладкого.
Крот вымыл одну секцию и сел передохнуть на лавку. В общую выходили двери всех камер: тридцать внизу, тридцать на втором ярусе; потом придется мыть еще и лестницу. Посредине экран, подвешенный с потолка, привинченные к полу столы и лавки, у стены, где нет камер, телефон-автомат, звони не хочу, но за счет абонента. Звонить ему было некому. Камеры одноместные, со стальной вазой, которую звали бидоном за звук, и даже с душем – разумеется, без двери и без занавески. Если б камеры были не одноместные, он бы не сел. Он думал: не может быть так страшно, если есть возможность остаться одному. Камеры запирали только на ночь, днем дверь должна оставаться открытой: хочешь – сиди там, хочешь – в общей, только во время переклички надо стоять в двери камеры с одной рукой, пристегнутой наручником к кольцу в стене. Когда водили в цех и на “прогулку”, входы и выходы занимали минут по сорок: надо было пройти двойную дверь, причем одна дверь открывалась только тогда, когда закрывалась другая. Дверями управляли с центрального пункта, где все мониторы. Где он, Крот толком не знал. Пропускали парами. И, сколько ни ходи, каждый раз, когда сцепленный с напарником за руку одним общим наручником на секунду оказываешься в тесном пространстве между двумя заблокированными дверями, на мгновенье наступает удушье, и каждый раз приходится делать над собой усилие, чтобы не начать биться в дверь ногами и кулаком. И это не потому, что Крот фантазер и ипохондрик: он чувствовал, что та, чужая рука в другой половине наручника, тоже напрягается – и со щелчком разблокированной двери успокаивается, опадает. В качестве прогулки приводили в темный, мрачный спортзал, разгороженный пополам волейбольной сеткой. Зал походил на застенок гораздо больше, чем цех и жилой блок, только без потолка. И там можно было видеть классическое расчерченное решеткой небо, как дети воображают тюрьму. Из-за этого голого неба считалось, что заключенные дышат воздухом по санитарным нормам. Только в спортзале те, кому припирало, ухитрялись иногда покурить – и где только брали. По всей тюрьме красовались наклейки “В нашем учреждении не курят”, как для случайных посетителей. Хотя более затхлого помещения, чем спортзал, в тюрьме не было; собираясь на прогулку, Старый всегда надевал под тюремный комбинезон домашнюю фуфайку с начесом: “Лучше три раза вспотеть, чем один раз замерзнуть”. Выводить должны через день, но чаще врали, что дождь, снег, – кому охота возиться со входами, выходами, перекличками?
Крот сидел в своей позе, уставившись в пол, и собирался уже пошевелиться, пока его не пошевелит кто-то другой, когда мимо прошел Старый и легонько, игриво шлепнул по плечу сложенной газетой.
– Не принимай форму падали, когда вокруг одни… – весело начал Старый.
Крот поднял голову.
– Я обойдусь без советов.
Старый прищурился.
– Хвалю за намерение жить своим умом, – сказал он все с той же веселостью, в которой сквозило радражение. – Только следи, чтоб и вправду своим.
Крот не понял, и Старый увидел, что Крот не понял. На секунду Кроту показалось, что он не удержится от соблазна и произнесет любимую фразу: “А я тебе сейчас объясню”. Старый удержался.
– Я видел, ты все мучаешься, попросить у Кельнера про библиотеку или не попросить. Не попросил. Молодец. Потому что если бы ты попросил, он бы перевел тебя в четвертый блок, за обращение с личной просьбой. Там бы ты начал выпендриваться, только там тебя б точно пришили. Утопили в бидоне.
Как бы мало Кроту ни хотелось ввязываться в дискуссию, эти слова все же задели его за живое, и он чуть не спросил, что уж такого страшного в четвертом блоке и почему это здесь его не утопили, а там утопят. И тут же сам понял ответ. Потому что здесь его взял под крыло сам Старый. И внезапно догадался, что Старый ходит к нинучу вовсе не за лекарством. “Сначала год, потом два, присмотреться, прикинуть, подкормить кого надо…” Да и опекал его Старый не вполне бескорыстно, держал для умственной гимнастики. И спросил Крот совсем другое.
– За что вы так ненавидите Кельнера?
– Кельнера-то? А я тебе сейчас объясню, – с готовностью, почти с облегчением, отозвался Старый. – Все мы части машины: и ты и я. Все люди – винтики. Только винтики бывают честные и нечестные и честные винтики – хуже. Не знают ни собственной выгоды, ни усталости, ни сомнений. Ты скажешь, это смотря какая машина. Разумно. Хорошо быть честным винтиком где-нибудь… в сенокосилке. Запах сена, идиллия, вроде и отбивается, а сама смеется, и в волосах – солома… Ты вот все страдаешь, ах, как я ошибся, ах, как я попал, жил бы сейчас и радовался. А страдаешь ты по молодости и недостатку опыта. Хороших машин не бывает. Ты для нее гадюка в траве. Видел когда-нибудь в сенобрикетах? Как веревки. Больше быает, чем сена. Иная косилка похуже, чем автомат Калашникова. Тоже косит. А если кто и уйдет, то почему? По чьей доброте? Секретарша трахаться побежала, машинист заснул, не подвезли, прохлопали, амуниция отсырела. Поэтому нас до сих пор не взяла ни одна машина, ни любовь к отечеству, ни демократические институты – все жужжит, штампует, а мы все живы. Вот и получается, парень, что ловить забралом мух – оно все ж человечней, чем быть честным винтиком да еще твердить про себя: ну что же, что миллионы, мое дело маленькое, я только рычаг опускаю.
И Старый пошел было своим путем, но Крот сказал ему в спину:
– Побольше б порядочных винтиков, и тогда ни в чем не виноватых людей не вынуждали бы годами жить при электрическом свете, заниматься бессмысленным, примитивным трудом и со скуки топить друг друга в бидонах.
Старый проворно обернулся.
– А может, тебе посещения на ночь?.. Смотри, парень, не руби сук, на котором сидишь. За курорт платить ведь никто не станет.
Прошло недели две. Старый отстал от него, не провоцировал разговоров, даже не приближался. Однажды Крот сидел у себя в камере, глухой ко всем звукам и выкрикам извне, и вдруг влетел Старый. Глаза у него бегали по сторонам от возбуждения.
– Иди скорей, Крот! Там какая-то комиссия. По виду иностранцы, – торопливо проговорил Старый слегка запыхавшимся голосом, будто никакая кошка не пробегала между ними. – Обратись с просьбой! Скажи так, мол, и так, не рассчитал, ошибся, прошу рассмотреть досрочное с отказом от компенсации. Это верняк, Крот! Пока ты там будешь писать… Не оттащат же тебя за ноги при иностранцах! Ну посидишь недельку в шизо, я прослежу – не искалечат…
Крот медленно приподнялся и вышел в общую.
Посредине блока он увидел нинуча при полной свите в сопровождении еще пятерых незнакомых: трех мужиков и двух баб. Они точно были иностранцы, для официальной комиссии одетые не то что бедно, а пестро. Из баб та, что постарше, кубышка в шерстяной кофте, похоже, добрая тетка, смотрела жалостливо, ежась, – как видно, из тех, что раздают ссыльно-каторжным калачи. Другая – помоложе и очень фигуристая, в строгом пиджаке и почему-то в джинсах, из-под которых виднелись открытые белые босоножки на высоком каблуке. При их появлении Ниндзя, самый озабоченный из заключенных, немедленно бросился в душ, на ходу срывая оранжевый комбинезон. Его вытащили, неприметно для иностранцев сунули в ребра, нинуч добродушно засмеялся.
– Души у них, – тихо, изумленно сказала баба в кофте.
– Может быть, вы хотите пообщаться с контингентом? – пригласил нинуч.
– Нет-нет, спасибо! – испуганно сказала баба.
Двое мужиков, в хороших, но сильно несвежих костюмах, были румяны, сонливы от спертого воздуха и, как видно, не побрезговали тюремным хлебом-солью в закромах нинуча, где, должно быть, он показал им и свой музей. По слухам, нинуч коллекционировал заточки и собственные скульптурные изображения из хлебного мякиша. За стеклом были представлены изделия из зубных щеток и тяжелые, как кожаный ремень, дубинки, плотно выплетенные из черных пластиковых мешков для мусора. Девять из десяти отобранных заточек являли собой ничем не украшенный и никак дополнительно не оформленный чекан из мастерской, но их нинуч не выставлял. Очевидное его не увлекало.
– И что, – робко озираясь по сторонам, спросила та, что помоложе, – неужели здесь нет ни одного человека, который сам отбывал бы наказание за совершенное им преступление?
– Может, один или двое, – снисходительно отвечал нинуч на вопрос наивной иностранки. – Бравируют по молодости, время не ценят. Бывает, что и от жадности. Но в норме девяностодевятипроцентная коммерческая отсидка.
Пятый член делегации, в безупречном костюме и модных ботинках, стоял чуть поодаль, не слушая и не спрашивая, брезгливо скользя взглядом по лавкам, дверям и заключенным, включая нинуча. Время от времени он широко зевал, не прикрывая рта. “Нечестный винтик”, – как-то сразу сообразил Крот. Был и переводчик, которого в первый момент Крот не приметил; но тут с ходу не скажешь, переведет ли он все, как есть, если Крот поступит по совету Старого. Вроде и переводил, но как-то бесцветно: “У них есть души”, – а ведь Крот видел, что та баба сказала совсем не так: “Ой, души-то у них, души!” Сомнения все больше обуревали Крота. Неизвестно, как принято одеваться в Международных красных крестах, настораживало скорее другое: Крот сразу заметил, что нинуч нисколько не боится гостей. Он не столько отчитывался, сколько поучал:
– При заключении контракта – обязательный надзор со стороны уголовно-исполнительной инспекции, исключающий недобросовестные сделки. Ежемесячные переводы в счет договорной суммы, пользоваться которой отсидчик не имеет права до освобождения. Сумму стороны устанавливают сами, хотя, конечно, учитываются срок, режим…
Нет, решил Крот, пока подходить не надо. Сначала нужно посмотреть, послушать: даже если они повернутся уходить, будет не поздно броситься наперерез.
– Автоматические отчисления в Федеральное управление нинучей в счет содержания заключенных. Уже одно это, как вы понимаете, колоссальное преобразование – представляете, какая экономия в бюджете! А высвободившиеся средства идут на строительство новых тюрем, усовершенствование старых…
Свита слушала, затаив дыхание.
– Но не странно ли, что те не хотят сидеть, а эти сидят? – наконец, спросила молодая баба.
– А, вот вы о чем! – понял нинуч. – Это действительно интересный психологический момент. Современные исследования показывают, что преступники и отсидчики – совершенно разного склада люди. Какой преступнику смысл сидеть пять лет за два миллиона, когда за пять лет он их двадцать заработает? Никто из этих, – нинуч, выходя из образа, довольно пренебрежительно махнул рукой в сторону томящегося Ниндзи, – двадцати миллионов за пять лет не заработает.
– Ужас какой! – поежилась женщина.
– Не ужас, а цивилизованная постановка вопроса, – не глядя, поправил самый солидный, по виду глава делегации. – Выживает сильнейший.
Было видно, что этот небольшой диалог прямого отношения к осмотру вообще не имеет, являясь отголоском каких-то старых разборок внутри делегации, непонятно даже, зачем переводчик это все переводил. Но нинуч подхватил:
– Здесь каждый знает, за что сидит. Одни содержат семью, другие копят на старость, чтобы ни от кого не зависеть, кто помоложе – на колледж, на собственное дело. Знаете, сколько из них уходит в малый бизнес! Бензоколонки, ремонтные мастерские, ресторанчики… А откуда, вы думаете, все берется? Не у каждого сразу есть средства реализовать мечту. Приходится и… попотеть.
– А вас не пугает, сколько воров, убийц и насильников в это время гуляет на свободе? – упорствовала молодая баба.
Глава делегации только поморщился.
– Но ведь они тоже расплачиваются! – терпеливо объяснил нинуч. – Многие на кабальных условиях берут кредит, разоряют близких родственников, расстаются с собственностью, которую наживали годами – и ведь не только нечестным путем. Что же касается этих людей… Мы живем в свободном обществе, и, простите старого тюремного работника, за яйца их сюда никто не тащил. Решение оказаться здесь они принимали не под пыткой, не под угрозой для жизни, не шантажом, не обманом – вообще без насилия. Если угодно, это и есть достижение демократии. А вы бы не стали спокойнее спать по ночам, зная, что во вверенном вам учреждении содержатся не люди, выловленные как зверье и загнанные в клетку, а лица, добровольно и сознательно согласившиеся отбыть наказание? Разумеется, не следует преувеличивать: и у нас попадаются люди легкомысленные, гонящиеся за легкой наживой, которым кажется, что сидеть в тюрьме легче, чем каждый день ходить на работу… Я, например, полмиллиона в год не зарабатываю, – интимно улыбнулся нинуч. – И такие, как правило, бывают жестоко наказаны, и пенять им остается только на себя, – строго продолжал он, будто догадываясь, что Крот его слушает. – Но в целом, если сравнить наш контингент с любой произвольной выборкой даже в конторе, вы увидите, что по цельности характера наши по крайней мере не уступят, а то и превзойдут…
Переводчик повторял нинучев бред, как заводной (“Мое дело маленькое, я только рычаг опускаю”, – мелькнуло в голове у Крота).
– …Понимаете, это люди, в конечном итоге отказавшиеся прозябать… – И тут же нинуч смутился, поняв, что даже для роли “отец солдатам”, пожалуй, хватил через край, и со стариковским смешком прибавил: – Ну и работать с ними полегче.
Установилось молчание.
– Н-даа, – протянула молодая баба, приподняв босоножку и рассматривая каблук.
– Да бросьте! – вдруг зло одернул ее солидный. – Условия превосходные.
– Сам бы сидел! – льстиво поддакнул коллега поплоше.
Крот повернулся и пошел назад, в камеру.
– Ну что же ты, Крот? Чего испугался? – почти простонал Старый. Он чуть не плакал.
– Это не комиссия, – мертвым голосом ответил Крот, равнодушно опускаясь на койку. – Так… третий мир по передаче пенитенциарного опыта.
– Какого опыта? Ты что, Крот, обалдел?!
– Да нет, – все так же равнодушно объяснил Крот, – к сожалению, не обалдел. Понимаешь, Старый, они никто. Будут прощаться, ну пообещает он им похлопотать. Или не пообещает. Скажет, чтоб не брали в голову. И полетят они с миром домой, через океан. У каждого своя тюрьма.