Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2008
Настоящая публикация представляет собой хронику одного образовательного начинания. Это рассказ о том, как был затеян и двинулся вперед университетский проект для закрытого города Сарова (Арзамаса-16, изначально Кремлёва). Ядерная столица России столкнулась сегодня с серьезными проблемами – в том числе гуманитарной, что неудивительно, если учесть, что предыдущие полвека она жила строго по профилю, в формате колонии физиков. Для преодоления кадрового и социального перекоса и был предложен проект университета, образовательной площадки нового типа.
На сегодняшний день этот проект заметно продвинулся и уже заявил некоторые концептуальные приобретения (см. материал «К истории города Сарова-Кремлёва»). Одновременно обнаружились трудности. Оказалось, что за последнее время мы порядком отвыкли от гуманитарного проектирования. Россия перестала измерять будущее городами и университетами, – эпоха, в которую мы сегодня погружены, не склонна к академическому исследованию.
Некоторые материалы о будущем университете были опубликованы в московской и саровской прессе. Мы представляем сводное собрание «кремлевских» статей и сообщений; главные темы: кризис города, университетский проект как повод к градообразованию, пространство истории и цивилизованное варварство.
Появился и исчез
Этот город появился на карте недавно. Не потому, что недавно был построен, нет, он был построен раньше – после войны, когда стране потребовалась атомная бомба. Но на карте он появился только сейчас, потому что до недавнего времени по понятным причинам он был наглухо засекречен.
Теперь секретный город Кремлев (хотя бы отчасти, наполовину) открыт. По-прежнему его окружают два ряда колючки и между ними контрольно-следовая полоса. Но это закрытость при открытости – противоречивое, проблемное состояние.
Таких противоречий в сегодняшнем портрете города немало. Можно сказать, что это переходное состояние, – и добавить, что это достаточно болезненный переход. Этого следовало ожидать: структурные коллизии неизбежны, когда закрытый город выходит на свет.
Проблема этого города в том, что он появился не вовремя. Россия сегодня не строит городов. Напротив, она их теряет. Это не сгущение красок, не метафора, а данные статистики. Треть малых городов России находится перед угрозой исчезновения. Наши города в упадке, и это общая закономерность, характеризующая наше время достаточно определенно.
Для нынешней эпохи, которая различает прежде всего рисунки денежных потоков, город в целом как явление истории и культуры оказывается накладен, невыгоден. «Город – дорог»[1]. Его рисунок слишком сложен. Город вообще сложен в обращении. Он требует дополнительного усилия в любой сфере – политической, экономической, гуманитарной. Город – это во всяком смысле надстройка. Сегодня эта надстройка становится как будто излишней. В результате Россия теряет города.
Специалисты выражаются осторожно: мы наблюдаем объективный процесс. Россия урбанизирована насильственно. Начиная со времени Петра Великого, она строила большей частью «разовые» города – на болоте, в тундре, у очередной сибирской плотины. Такие города не имели культурных корней; иногда они попросту не успевали их пустить. Теперь, после трех веков искусственной активности, страна, согласно этой теории, «отдыхает». Ее насильственно раздвинутое городское пространство сжимается. Это, по мнению экспертов, естественное, неизбежное сжатие.
Можно выразиться иначе: «отдыхая», отказываясь совершить дополнительное (цивилизационное) усилие, Россия как сложная система, как развитое культурное пространство, деградирует.
В этом смысле город Кремлев представляет пример самый показательный. Это идеальный «разовый» город, в создание которого вложилась вся страна. Столица закрытых ядерных территорий, по сути – форпост российской цивилизации.
Его задание было сформулировано просто – при том, что выполнить это задание было запредельно сложно, – создать бомбу.
Теперь, когда задание родины в общем и целом выполнено, бомба создана, стратегический оборонный щит страны построен, славному городу Кремлеву, согласно общей схеме, пришло время «отдыхать» и сжиматься.
Или, что точнее, пришло время открываться, появляться на свет.
И вот он появляется – в момент самый неподходящий, в эпоху экономии на городах, на пике (лучше в яме) деурбанизации страны. Каковы его перспективы? Как переменится и сохранится ли вообще этот город? По мнению его жителей, в случае открытия Кремлеву грозит структурное потрясение, подобие гуманитарной катастрофы.
Пример других российских наукоградов, переживших в последнее время схожие с Кремлевом метаморфозы, никак не радует. Большая часть из них разрушена или пребывает в коматозном состоянии. В лучшем случае они существуют в режиме выживания, без перспективы долгосрочного развития.
Подобный сценарий в Кремлеве весьма вероятен. Страхи его жителей не напрасны.
Тут, наверное, нужна поправка: не город появляется на свет, а его извлекают, вскрывают консервную банку, в которой он варился в собственном соку пятьдесят лет. Еще бы не было при этом потрясений и драмы!
Отсюда этот простой и одновременно драматический сюжет: город появляется, чтобы с большой вероятностью исчезнуть. Превратиться во что-то другое, в не-город, убывающий в значении объект.
И теперь вряд ли ему поможет, вряд ли его защитит бомба, которую он создал для защиты всей страны.
Вопрос вообще не в бомбе. У нас есть специалисты, которые будут тщательно следить за состоянием бомбы и всего связанного с ней опасного хозяйства. И нет специалистов, которые столь же тщательно проследили бы за переходным состоянием города, который создавался рядом с бомбой, в уникальных условиях, под постоянным присмотром Кремля. Опасности, связанные с режимом существования ядерного оружия, понятны. Опасности, которые грозят такому городу, не очень понятны; ясно только, что последствия перемен могут быть разрушительны.
Настоящее исследование посвящено гуманитарному аспекту этой проблемы. Большой кремлевской проблемы – в данной ситуации это определение нужно понимать во всяком смысле. Кремль в первую очередь следует правилам игры, в процессе которой российские города убывают в числе и качестве. В результате он лишается цивилизационной (и неизбежно политической) опоры на местах. В этих условиях потеря города становится печальным символом переходной эпохи. Возникает вопрос: в каком направлении совершается этот долгий переход?
Куда мы движемся, теряя такие города?
* * *
Оно действительно необычно, это особое, огороженное самой природой, хорошо спрятанное место на границе нижегородских земель и мордвы. Общая его история насчитывает несколько веков – это яркая и богатая история. И только последние пятьдесят лет здесь стоит город.
<Первоначально, в конце 40-х годов, город не планировался, предполагался поселок, обитатели которого рассчитывали прожить в нем несколько лет. Выполнить задание, выдумать бомбу – и по домам, в Москву и Питер. Первопоселенцы Кремлева, лучшие физики страны, были выходцами из столиц, соответствующего уровня образования и амбиций. Им дана была воля, в Советском Союзе неслыханная. Их окружали строители-зеки. Они жили в финских, специально завезенных двухэтажных коттеджах, зеки – в бараках. Начало города отдает мифом. Это был миф о римской колонии, окруженной забором с колючей проволокой, из-за которой на колонистов смотрел густой мордовский лес. Древний, языческий, финский лес – тут возможно сравнение с Петербургом, с его мгновенным, почти чудесным появлением на свет. Питерских людей в Кремлеве было много; мои родители приехали из Ленинграда, они были не физики, врачи.>
Городской миф – большие государевы прятки, яйцеголовый столичный народ с красными дипломами (Берия знал, кого искать: спецов сканировали по всей России), заезжие «римляне» и местные «варвары», запредельной сложности и опасности задача – все это непременные составляющие закрытой кремлевской истории. Не зная их, бессмысленно затевать исследование этого города, бессмысленно и безответственно начинать в нем реформы, открывать город как консервным ножом – вслепую, без должной гуманитарной подготовки.
* * *
Три позиции, отличающие Кремлев как гуманитарный феномен от других городов России, видны сразу.
Первое – его скрытая (убывающая) столичность. Здесь все три слова важны. Это город, постоянно играющий в государственные прятки, рожденный согласно столичному проекту, долгие годы опекаемый Москвой и теперь ею оставленный. Или так: постепенно оставляемый. Внимание Кремля к Кремлеву ощутимо слабеет.
Вторая особенность уже обозначена – это природная и искусственная закрытость места.
Третья – своеобразная, многовековая история места, в которой история города физиков Сарова-Кремлева составляет заключительную малую часть. В отличие от других «разовых» городов, помещаемых обыкновенно в тундру или тайгу, этот был расположен в месте, исторически значимом, многослойном и очень непростом. Первое, что сегодня активно включается в структуру Кремлева и обещает революционно изменить его формулу, – знаменитый Успенский монастырь, который в эти дни восстанавливается ускоренными темпами. Не нужно быть специалистом-градостроителем, чтобы понять: монастырь и ядерный центр в пределах одной секретной зоны – ситуация во всех смыслах непростая. Этой пары уже достаточно (а к ней есть еще добавки), чтобы представить, как сложен сей «кремлевский сэндвич».
Первое – убывающая столичность
Что такое было основание ядерной столицы? Москва и Петербург, сложив усилия, поместили в лесной глуши свой собственный фрагмент, кремлевский клон. Это стало следствием внимания властей к решению задачи чрезвычайной важности. Параллельно с этой задачей – в принципе, невольно – Кремль начал цивилизационный эксперимент по вживлению столичной ткани в провинцию, опыт весьма показательный, значение которого в полной мере еще не оценено.
Возможно, этот опыт останется вовсе не замечен, если события пойдут по худшему сценарию (см. выше: город появился и исчез).
Блик столицы прошел по границе двух территорий, нижегородского края и Мордовии, – и пропал. Занятный сюжет.
Как и положено, вначале было слово: Кремлев. Кстати, Кремлевом этот город оставался недолго. Это было его проектное название. Таким он был на бумаге, в папке со строгим грифом. Это нисколько не умаляет значения столичного имени «Кремлев», напротив, – для того времени это был важный формообразующий пароль. Таков был стратегический замысел Кремля, где во все времена придавали большое значение словам-паролям.
Далее было еще несколько имен: Москва-300, Арзамас-75, Арзамас-16, не считая обозначений собственно секретного объекта, от КБ № 2 и далее.
Сегодня этот город называется Саров. Это уже самоназвание, в отличие от предыдущих, которые спускались сверху, из Москвы. Так сам себя назвал город, впервые появившись на карте. С 1994 года это его официальное название.
До этого момента Саров-Кремлев не был городом в юридическом смысле слова. Это было весьма благоустроенное, хорошо опекаемое столицей поселение городского типа при ядерном центре, ведомственный «как бы город», все вопросы бытия которого решались в Москве. Теперь он начал движение к самостоятельному существованию. Учитывая инерцию прошлых лет, можно представить, насколько сложным будет это движение.
Название «Саров» считается историческим. Так было заявлено: город возвращает себе свое историческое название. На самом деле это не совсем верно: города Сарова в точном значении этого слова здесь никогда не было. Был монастырь, знаменитый на всю Россию, где подвизался великий святой, преподобный Серафим Саровский.
Города не было, но место имело устойчивое имя места. Поэтому, когда возник город и нужно было назвать его собственным (не командировочным, не секретным) именем, его назвали Саровом; это было логично.
<«Закрытые» граждане в свое время говорили просто город.>
Следует отметить, что Москва не торопится признать это место городом. Официальный статус этого места – ЗАТО, закрытое административное образование. Еще одно показательное слово: образование – фигура, нечто – довольно уклончивое (прячущееся) определение. Зато аббревиатура звучная, с тайным значением. Города нет, зато есть ЗАТО.
<Официальное объяснение таково: в подчинении ядерного ведомства множество закрытых объектов; есть города, есть производственные центры, полигоны и проч. – им всем присвоена категория закрытых образований. Но если по отношению к руднику или полигону это определение прикладывается без усилия, то по отношению к городу, да еще главному городу ядерного архипелага, это очевидное снижение, подчеркивающее несамостоятельность, ведомственную зависимость Кремлева.>
На сегодняшний день это не лучшая зависимость. Прежняя приоритетная идея (большой бомбы) постепенно исчерпывает себя. Кремлев все менее интересен для Кремля. Сегодня государство озабочено другими стратегиями и вызовами, ему все меньше дела до Сарова-Кремлева.
Следует признать: это убывание началось не сейчас. Удаление Москвы от Кремлева, своего малого подобия, началось раньше, годов примерно с 70-х.
<Тогда, я помню, снабжение города продуктами пошло не из Москвы, а из области. Специалисты стали приезжать в город не из Москвы и Питера, а уже из окрестных областных столиц, а то и районов. Понижение градуса столичности всеми было замечено, – стало быть, эта характеристика была (и остается) существенно важна для горожан. Они привыкли считать свой город частью столицы и отмечали иерархические перемены с понятным унынием. Теперь эти перемены подошли к логическому концу. Москва готова оставить этот город, отпустить Кремлев «на свободу», в провинциальное плавание. На этот счет в городе бытует печальная шутка: «У нас была «римская» колонизация, теперь предстоит канализация».>
Довольно точно этот процесс убывания города, столичной энтропии иллюстрирует последовательная перемена названий города. Это своего рода путешествие: из Кремлева, который по умолчанию находится в самом сердце Москвы и страны, закрытый город сначала «переместился» просто в Москву (Москва-300), затем «переехал» в Арзамас с соответствующими номерами (75 и 16) и, наконец, опустился на положенное ему место – сел, как в лунку, в Саров.
Саров – очевидно, даже на слух – провинциальное название. Так в наши дни заканчивается показательный дрейф секретной столицы («как бы города», городского образования и проч.) из Кремля вовне.
На этом фоне неопределенность формулы города – округ, образование, нечто – выглядит для Сарова, едва появившегося на свет, прямо скажем, небезопасно. Уже было сказано: новое время «жадно», оно настроено противу городов. Уже были озвучены планы записать Кремлев поселком городского типа. Иначе говоря, сэкономить на городе.
Это общее поветрие – городская пересортица – коснулось всей страны: те из городов, что насчитывают менее 100 тысяч жителей, решено было записать поселками, с соответствующим понижением статуса и государева кошта.
Так напоминает о себе уже озвученный драматический, весьма вероятный сюжет: город появился – город исчез. Тут все просто: Саров-Кремлев рискует быть записанным по другой, дешевой ведомости. Так Кремль «сэкономит» на Кремлеве.
Такова первая характерная позиция – скрытой (убывающей) столичности Кремлева, – отличающая этот город от других российских городов.
С точки зрения теории градообразования позиция столичности очень важна. Саров-Кремлев привык рифмовать себя с Кремлем. И это не худшая привычка; высокий уровень городских амбиций, даже если ими движет ностальгия, есть уже некоторый поплавок, подтягивающий Саров вверх в его самооценке. Другое дело, что в этом слишком много инерции, воспоминания о прежних временах. Если город не предпримет новых, самостоятельных «столичных» действий (в региональном и федеральном формате), ему предстоит дальнейшая и скорее всего необратимая ассимиляция в провинции на удаленной границе между Нижним Новгородом и Саранском.
В этом смысле упомянутый статус «образования» слишком податлив. На этом хрупком основании город Кремлев едва ли устоит.
Принципиально важно другое: насколько интересно самому Кремлю продолжение исходного цивилизационного эксперимента, который он начал, возведя в древнем лесу современный атом-град? Этот социальный и культурный эксперимент начался в свое время, по сути, невольно, в дополнение к опытам научным. Однако этот «побочный» эксперимент состоялся, и в России появился новый город. Один из самых необычных, «умных» городов страны. Результаты эксперимента можно оставить без внимания, пропустить в суете новейшей эпохи. Но насколько оправдано будет это упущение (города), невнимание к результатам опыта по пересадке столичной культурной ткани в провинцию?
Второе – природная и искусственная
изоляция Кремлева
Они работают вместе, как два рубежа обороны города. В сумме они привели его в состояние неразмыкаемой капсулы, в первую очередь ментальной. Город изначально и далее всю жизнь узнается и запоминается как надежное убежище. И опять-таки – это далеко не худшее его свойство.
Здесь мы подходим к одному из самых острых вопросов нынешнего Сарова-Кремлева – открывать или не открывать город? В подавляющем большинстве жители города против его открытия. Они воспринимают эту перспективу как род малого апокалипсиса, локального, ожидаемого в пределах колючей проволоки.
Здесь можно вспомнить и еще раз прокомментировать невнятное определение Сарова как «городского образования». Образование не имеет внятной формы. Зато эту форму имеет защитная оболочка, периметр из колючей проволоки. Внутри него фигура города подвижна, но сам периметр неизменяем, прочерчен максимально жестко. В представлении граждан Сарова-Кремлева периметр – это примерно то же, что черепная коробка для головного (городского) мозга. Без периметра, без его «костяной» защиты они заранее ощущают себя в опасности.
Это «одежда» города, без которой он окажется словно голышом – уязвим и беззащитен.
Жесткий контур для подвижного образования ЗАТО имеет значение большее, нежели просто защита. Это его конструктивный каркас. Он и теперь остается важнейшей составляющей частью Сарова-Кремлева.
<Можно вспомнить одну историю из времени появления секретного города. Изначально были созданы два кольца его охраны. Одну границу держали военные, другую – бойцы Лаврентия Павловича Берии. В середине огороженной территории работали ученые и зеки. В таком дважды окольцованном состоянии Кремлев встретил смерть товарища Сталина и последовавшую за ней амнистию. Многие из заключенных получили тогда свободу, и для них открылся первый периметр. Но не открылся второй. И множество людей оказалось взаперти – без работы и сколько-нибудь определенного социального состояния – более года, до того момента, пока два больших ведомства договаривались между собой, как им жить в следующей стране, без Сталина и Берии.>
Этот сюжет, сам по себе достаточно мрачный, содержит формообразующий смысл. Периметр возник раньше города. Здесь, внутри двойного контура, откуда людей в первое время не выпускали даже в отпуск, была создана своя страна, государство в государстве. Так создавался устойчивый миф об особой стране, заветной территории, где имели силу собственные, внутренние законы.
В какой мере это было игрой? Большие государевы прятки («Кремль в лесу») – чем не игра?
<В свое время, когда Кремлев был наглухо спрятан под колпак секретности, вражеские забугорные голоса каждый год любезно поздравляли начальника объекта с днем рождения. Но мы этого как будто не замечали. Мы знали и не знали об этом странном городе; он двоился между известностью и неизвестностью. Таковы были правила «больших пряток», за нарушение которых можно было здорово получить по шее. Предельно серьезны были посты охраны по периметру зоны, солдаты с собаками и долгие проверки пропусков.>
Эта игра всерьез породила ментальный феномен Сарова-Кремлева, для которого городские мифы и реальная история, которая временами была покруче любого мифа, давно составили одно целое. И вопрос, как дальше жить Сарову – открываться или закрываться? – есть в первую очередь вопрос об этом жизненно важном целом.
* * *
В частности, это касается судьбы городского ученого сообщества. По сути, это главная ценность Сарова. Ученые создали этот город – не сумму объектов недвижимости, но ту научную среду, в рамках которой успешно решались все поставленные перед городом задачи. Это главное достояние Сарова: целостная гуманитарная среда, в которой он реализует свой научно-технический потенциал. К ее созданию были приложены великие и неустанные усилия – масштабные и, главное, успешные усилия. Среда была сформирована, был создан уникальный научный и культурный объект. Своеобразный, сложный, доказавший свою эффективность и одновременно весьма и весьма хрупкий. Что ждет этот объект, это сложное «городское образование», кремлевское целое?
С известной уверенностью можно сказать: если реформы в Сарове-Кремлеве будут произведены привычным способом («экономическим», шоковым, развалившим половину страны), этот уникальный объект будет уничтожен.
Этот пункт, как правило, остается за рамками обсуждения наиболее болезненной саровско-кремлевской проблемы (открывать – не открывать). Чаще говорится о технологических рисках, о простой и понятной опасности, которая связана с переменами в режиме деятельности ядерного центра. То, что мы имеем дело с объектом культуры, для которого существуют свои риски, свои правила осторожного обращения, – не учитывается, не берется в расчет. Между тем Саров-Кремлев представляет собой настоящий памятник истории и культуры России второй половины XX века.
<Наверное, следующее поколение историков и ученых оценит и признает этот очевидный факт. Но тогда этот город как памятник культуры, возможно, будет уже утрачен. Мы будем вспоминать Саров-Кремлев и его уникальную гуманитарную среду.>
Нужно ли дожидаться этого светлого завтра? Город нужно беречь сегодня. Аргумент о значении Сарова-Кремлева как памятника отечественной истории должен быть услышан. Все реформы, которые планируются в этом городе, должны учитывать этот аргумент.
Проблема в том, что сам город физиков по понятной причине оценивает себя в первую очередь как научный объект. Это его привычная позиция. Саров изначально возник как колония физиков, собранных на время для решения конкретной научной и оборонной задачи. Много позже он стал городом. Однако традиция видеть в городе только лишь наукоград осталась.
Сегодня очевидно: это была не лучшая традиция. Сосредоточившись на решении главной задачи, привлекая физиков и «выбрасывая» гуманитариев, город развивался, образно говоря, «однополушарно». Он не оценивал себя как целостный объект истории и культуры.
Эта ущербная традиция в полной мере сказывается теперь. Аргументы гуманитарного плана привычным образом в разговоре о Сарове-Кремлеве не рассматриваются или воспринимаются как некое лирическое дополнение к списку «главных» вопросов – о бомбе, производстве, госзаказе или реструктуризации отрасли. Срабатывает инерция в отношении Москвы к этому городу как своему технологическому придатку. Что еще печальнее, сказывается инерция технократического отношения города к самому себе.
Между тем никакие технологические и экономические расчеты не должны заслонить очевидного факта: Саров-Кремлев – это действующий и в полноте своей не оцененный феномен отечественной культуры, не имеющий аналогов и на нынешний день не исчерпавший свой гуманитарный ресурс.
И этот феномен истории и культуры находится сегодня под угрозой.
В этом контексте вопрос о периметре как оболочке «городского образования» обретает новую актуальность. Неосторожное вскрытие консервной банки, в которую много лет было упаковано тело города Кремлева, может означать его опасную деструкцию. Открытие города может привести к его «закрытию», исчезновению самого кремлевского феномена (столица в провинции, городское целое в формообразующей «скорлупе» периметра, природного и технологического заповедника).
Другой вопрос, что такое новый периметр, его гуманитарная модификация, новая оболочка кремлевского целого – двоящийся, сложный вопрос.
Третье – «многоэтажная» история
Эта позиция, отличительное свойство Кремлева в полной мере проявляется именно сейчас, когда история саровских мест готова открыться во всей ее полноте. Город физиков «вспомнил», что стоит на давно освоенной территории знаменитого Сатисо-градо-Саровского Успенского монастыря, в местах подвига преподобного Серафима Саровского. Эти места были центром всероссийского паломничества, второго по значению после Троице-Сергиевой лавры.
Следует признать, это «воспоминание», прибавление новому городу многовековой истории, действие само по себе в высшей степени положительное, обогащающее город гуманитарно, оборачивается для наукограда дискомфортом. Его привычное (естественнонаучное) целое оказывается нарушено.
Формулу города нужно писать заново.
<Разумеется, по большому счету о монастыре и преподобном Серафиме никогда не забывали, но в целом город физиков строился так, как если бы он был поставлен на новом месте – без монастыря. В отторжении, умолчании о монастыре.>
Теперь с появлением Сарова-Кремлева на карте неизбежно появлялся и монастырь. Новый город, тот, что заявил о себе в 1994 году, назвал себя Саровом, с момента своего возникновения включал заведомо конфликтные составляющие, научный и религиозный центры – крупнейшие, известнейшие, мирового масштаба. Из этих двух частей (со многими контрастными дополнениями) предстоит теперь собрать новый Саров-Кремлев.
Проблема в том, что, судя по тому, как сегодня складывается ситуация, эта новая, обогащенная формула города не будет найдена. Потому, что – см. выше – неизвестно, сохранится ли вообще этот город как нечто целое, тем более сложное, комплексное целое. Еще и еще раз: едва появившись, этот город уже готов исчезнуть. Точнее, не город, но «образование», которое не способно без внешнего жесткого контура удерживать форму города. Все тот же сакраментальный вопрос открытия-закрытия: если город откроют, уберут удерживающий его «скелет» периметра, разрушат его ментальные скрепы, Саров-Кремлев будет расформирован как город.
Его эволюцию можно будет просчитывать в различных вариантах, можно будет воображать себе, что образуется на этом месте, но очевидно, что это будет не-город.
Наиболее очевидная, «сама собой»
выстраиваемая перспектива эволюции Кремлева примерно такова. Верх возьмет монастырская
линия. Восстановление Саровского монастыря уже сейчас идет быстрыми темпами. Что
еще важнее, идет формирование масштабного религиозно-паломнического центра, главным
фокусом притяжения которого в данный момент является село Дивеево, расположенное
в
На сегодняшний день этот конфликт купирован; усилиями многих достойных людей он переведен в некое конструктивное русло; по крайней мере обе стороны освоили мирную риторику разговора. Но это не более чем перемирие, период неустойчивого равновесия, который закончится сразу, как только город откроется и переоформление «городского образования» Сарова-Кремлева в монастырскую слободу пойдет без особых препятствий. Город физиков умалится до суммы жилья при научном центре, перспективы которого сегодня куда более туманны, нежели перспективы восстанавливающегося монастыря. Целым же, главным, определяющим физиономию места, станет монастырь.
Сценарий сверстан, он более чем реален. Город? Какой город? Здесь был ведомственный поселок городского типа, у которого переменилось пять названий; он был важен и нужен, пока выдумывал и строил бомбу. Теперь это все менее актуально и все менее значим этот бывший «как бы город». Стало быть, и не нужно города. Есть «образование», туманность, нечто. Уже отыскиваются удивительные определения, лишь бы не признавать его настоящим городом. А монастырь был и есть, он есть столица сего места. «Город» был при заводе (научном центре), пусть теперь будет при монастыре.
Это лишь один вариант убывания Кремлева, его окончательной ассимиляции в провинции. У этого проекта есть горячие и последовательные сторонники. Наверное, у него найдутся и жесткие противники, и противостояние саровских «целых» возобновится.
Уравнение нового Сарова не найдено. Спор о его гипотетическом целом – способном совместить его конфликтующие половины, – продолжается. Следует признать: это основополагающий, принципиальный спор.
И этот спор есть третье – самое важное, самое сложное и, наверное, самое драматическое отличие кремлевской площадки от остальных «городских образований» России.
* * *
Итак, мы наблюдаем Кремлев как объект весьма необычный, – несомненно, уникальный, собирающий, как в фокусе, многие странности и конфликты нашего времени. Город, «переехавший» из Кремля в Саров, из столицы в провинцию, открыто-закрытый, находящийся в эпицентре важнейшего российского спора между передовой наукой и восстанавливающей свои права верой, пребывающий на границе двух разно оформленных культурных пространств – русского и финского, нижегородских земель и Мордовии. Город между христианским полем и древним языческим лесом.
Этих двоений, фундаментальных противоречий Кремлева можно насчитать еще много.
И при этом перед нами «как бы город», зато город. Неисследованный социальный и культурный феномен федерального значения, который скорее всего канет втуне, оставив свои проблемы на рассмотрение будущим (хочется надеяться, вменяемым) поколениям исследователей.
* * *
Вывод из предварительного анализа прост (и сложен в своем претворении в жизнь): у Сарова-Кремлева есть все потенции для того, чтобы остаться уникальным городом и более того – обрести новую идею развития, стать центром значимого для всей страны гуманитарного исследования.
У этого города есть все потенции для создания университета, инновационной образовательной площадки нового поколения. У него есть возможность развития в формате нового проекта. Стагнацию, растворение в аморфной провинции можно предотвратить.
Есть проект университетского развития Сарова-Кремлева, который существует в различных вариантах и объединяет многие начинания его образованных граждан.
Как построить русский Оксфорд? [2]
Кризисную ситуацию развития в закрытом городе Сарове-Кремлеве может изменить масштабный образовательный проект – университет, который может дополнить сложившуюся однообразную картину поселения-при-заводе, стать новым градообразующим центром, поместиться между конфликтными фигурами ядерного центра и монастыря в качестве своеобразного гуманитарного «буфера» – и тем сообщить городу необходимый импульс развития.
Большинство проблем закрытых городов связано с инерцией их «однополушарного» существования. Это по-прежнему колонии инженеров-физиков, где реальная перспектива (образования, работы, карьеры) есть только у тех, кто учится и работает по профилю основного предприятия. Отсюда предложение, давно назревшее: строить университет. Такой университет даст «закрытым» горожанам возможность выбора профессии, разомкнет кадровую ловушку, вернет интерес к городу извне и изнутри.
Идея высшей школы в Сарове, столице закрытых российских территорий, в том или ином виде существовала всегда. С момента его основания ходили разговоры о «русском Кембридже» (в Кембридже учился академик Харитон, один из руководителей центра). Это был проект школы для физиков с непременным гуманитарным образованием. Как говорил Харитон, повторяя слова своего учителя Резерфорда: «Для того, чтобы выдумать бомбу, нужно 9/10 общего образования и только 1/10 специального». По сути, речь шла о подобии университета, в котором высшее гуманитарное знание служило бы необходимой оболочкой для развития знания специального, инженерного и физического.
Эта идея была реализована лишь отчасти; в городе появился вуз – физико-технический, без гуманитарной «оболочки».
Наверное, это было неизбежно; стране нужна была бомба, а не очередная элитная школа. Но прошло время, и выяснилось, что общеобразовательная оболочка необходима. Сегодня специализированное образование не удовлетворяет в первую очередь самих физиков.
Саров нуждается в качественном расширении образовательной базы. И, кстати, отчетливо это сознает. Все начинания последнего времени – расширение местного вуза, дополнение его программы гуманитарными дисциплинами, идея школы СКИФ (Саровские курсы истории и философии) говорят об одном: Саров ищет возможность развития на своей площадке универсального образования. Ему необходим университет.
Закрытый город ищет грамотный выход из сложившейся ситуации. Он для этого сам достаточно грамотен. При этом у него есть хорошая возможность стать образовательной площадкой нового типа. Кадры и знания, накопленные за многие годы, экспериментальная база федерального ядерного центра, высокий уровень среднего образования, городская среда высокого качества – все это можно и должно использовать для успешного развития университетского проекта. Саров стремится сохранить эти козыри (в том числе традиционную закрытость города и места, которая может составить основу для формирования особого, узнаваемого имиджа будущего вуза). Город намерен сохранить себя как центр сложной мысли, площадку социальных и образовательных инноваций.
Другой вопрос – что такое Саровский университет?
Сегодня, когда делается очевидна недостаточность «профильного» сценария развития закрытого города, когда сами физики признают известную выработанность исходной идеи наукограда, становится необходима принципиально новая образовательная программа. Необходим гуманитарный университет, не просто оболочка для профильной начинки, но самостоятельный градообразующий проект. Условно – «русский Оксфорд».
Это принципиальный момент. Если мы диагностируем системный кризис закрытых городов и видим его причину в их многолетнем «однополушарном» развитии, то адекватным средством выхода из кризиса может быть только новая стратегия, способная переменить исчерпавшую себя традицию существования наукограда. В данном случае – гуманитарный университетский проект.
У этого проекта есть серьезная перспектива.
Это место в самом деле обладает потенциями «русского Оксфорда». Для строительства гуманитарной школы здесь есть уникальная историческая ситуация, почва, легенда, перспектива академического исследования. Есть город, построенный по принципу малой (секретной) столицы.
Состоится ли на этой почве новый университет – проект, жизненно необходимый самому городу и одновременно способный привлечь внимание всей России?
ЗЕМЛЯЧЕСТВА ИЛИ «ИСТОРИЧЕСТВА»?
На одной из встреч, посвященных проектированию Саровского университета, была заявлена следующая важная позиция: университет нужен не только и не столько для объединения корпуса знаний. Первые университеты собирались для другой цели, а именно: для объединения разнообразных землячеств. Так, в средние века, когда страны и государства представляли разноименную дробь пространств, новая школа являла собой (хотя бы теоретическое) единство оных. Так составлялся универсум национального пространства, как помещение следующей просвещенной эпохи.
Университет становился символом общего, поверх-земляческого, национального пространства.
Если так, прекрасно. Город Кремлев располагается на стыке нескольких областей и, что еще важнее, на границе народов и верований. И, что еще важнее, это пограничное положение остается до сих пор актуально и остро ощутимо.
С севера, со стороны Нижнего Новгорода, к нему выдвигается «русский балкон», на краю которого помещается известный город Арзамас. С юга к его подножию проливается языческий лес, области лесной мордвы. Это области, крещенные в последнюю очередь в центральной России, они и теперь еще дымят, восходят паром древней веры.
Но «кремлевская» граница между христианством и язычеством не единственная в этих местах. Языческий здешний мир некогда был поделен на множество племен (та же мордва двуедина) – почему не представить их, собравшихся в формате землячеств, в гипотетической точке сборки Кремлевского университета? Также и русские северяне здесь не едины. Нижний Новгород (вспомним Мельникова-Печерского) предъявляет народы «в лесах» и «на горах». Повсеместно рассеянное индустриальное племя, мало во что верующее, инженеры и рабочие от металлистов Павлова и Выксы до ученых ядерщиков – чем не еще один народ? Да мало ли их занесено сюда подвижной и протяженной Окой? Этот внутренний российский мир пестр и подвижен, богат языками и красками. Кремлевский университет может встать в центре этого разноплеменного горячего узла.
<Есть ассоциация музеев Нижней Оки, участники которой называют этот регион «Окландией»; название в духе нынешних времен, но здесь важнее не название, но обозначенное на картах общее помещение, географиче-ски совпадающее с бассейном Нижней Оки. Даже музеи здесь разны, но эта разность только подтверждает надобность обобщения этого пространства на более высоком, «кремлевском» уровне. Рязань, Владимир, Нижний, Саранск, наверное, были бы готовы делегировать в такой межрегиональный центр своих посланцев. Он тем уже хорош, что не принадлежит вполне ни одному из этих центров: за ним присматривает Москва.>
Сейчас на некоторую монополию, власть над Саровом-Кремлевом претендует Нижний. Он по многим позициям перевешивает соседей, здесь размещен штаб ПФО, стратегические рычаги управления регионом, да и вообще Нижний силен, в первую очередь, экономически и политически. Но насколько он может претендовать на лидерство в вопросе университетского строительства? Можно представить, что ревнивые соседи не отдадут ему пальму такого первенства. Торговля, промышленность, экономика – пожалуй. Но университет – нет, вряд ли.
Тут и является Саров-Кремлев, как кандидатура регионального университетского центра, возможно, всех устраивающая, равноудаленная от традиционных центров влияния. И тем более привлекательная для московского Кремля, который неизбежно, рано или поздно, вернется к практике создания федеральных площадок, с которыми его связь будет осуществляться напрямую, без оглядки на амбициозных и влиятельных князей новой России, уже привыкших рассматривать регионы как свои вотчины.
Но это дополнение, скрытое преимущество университетского Кремлева.
Главное, здесь может собраться новое по знаку сложности над-национальное пространство, – если принять тезис об университете как фигуре пространствообразующей.
Представляется, однако, что синтетическая роль Кремлева гораздо важнее в другом срезе. Не пространство, но время, единое пространство истории более всего сегодня необходимо России. Сейчас ее разнимают на части не столько землячества, сколько «историчества» – термин громоздкий, но за неимением другого путь будет этот.
Россия состоит из конфликтных «историчеств» – сообществ, партий, тяготеющих каждая к своему времени, как к некоему наилучшему помещению, лучшей из всех стране. Всякий, кто хоть несколько сориентировался в истории, определил в ней свои предпочтения, немедленно примыкает к своему «историчеству», обретает в нем отечество, надежное убежище (во времени).
По «историчествам» расходятся не одни только интеллектуалы; весь народ живет в различных временах как в разных странах, и воображаемые эти страны беспрестанно конфликтуют друг с другом. Пресловутые западники и славянофилы расходятся не столько в пространстве, сколько во времени – в истории. Есть партия русского средневековья, есть птенцы гнезда Петрова, есть весьма яркая и говорливая партия 1812 года, для которых Пушкин немного не Христос, и так далее. Есть партия середины ХХ века, она заседает в парламенте, – это коммунисты, плавающие на своем красном острове, думающие и действующие в формате «историчества» СССР.
Даже если рассмотреть партию людей, особо не интересующихся историей, – их большинство, в сущности, это правящая партия, – то и такую партию можно рассмотреть как определенное «историчество». Во всей истории они выбирают один день – сегодняшний. Они живут сегодняшним днем, в сегодняшнем дне. И это формообразующий, жесткий, партийный выбор (во времени). Эта партия весьма активна, если не сказать агрессивна. Она может демонстрировать интерес к общей истории, но при ближайшем рассмотрении скоро выясняется, что этот ее интерес декларативен. История (та, что вне сегодняшнего дня) нужна этой партии для извлечения из нее коротких, соответствующих моменту политических лозунгов. Но на деле она очень недалеко оглядывается назад и тем более недалеко заглядывает вперед.
О ней многое можно рассказать, но теперь не об этом речь. Речь о том, что Россия характернейшим образом поделена на «историчества», и эти отечества в истории находятся друг с другом в неизбывном конфликте.
Участники исторического конфликта убеждены каждый в своей правоте, каждому его отечество во времени кажется наилучшим из всех возможных. И стратегический вопрос центральной власти, вечный вопрос Кремля состоит в том, сможет ли он навести порядок среди подответ-ственных ему «историчеств».
Здесь мы возвращаемся к исходной паре Кремля и Кремлева.
Вопрос выживания города Кремлева напрямую связан с тем, сможет ли он навести порядок среди своих местных «историчеств», скажем, свести вместе в одном пространстве ядерный центр и университет.
В Кремлеве собраны фрагменты (обломки) главнейших на сегодняшний день российских «историчеств». Словно отдельные фрагменты мебели сдвинуты в заветный чулан: так сгребла матушка История свои части в замкнутые пределы Сарова-Кремлева.
И здесь, в этом важнейшем вопросе, гипотетический Саровский университет сможет сыграть роль в высшей степени конструктивную – далеко не местного, но именно федерального значения, – если сможет разобраться с исторической композицией на своей локальной площадке, в пределах колючей проволоки, огораживающей сверхсекретный объект.
К КОНЦЕПЦИИ ИСТОРИИ САРОВА-КРЕМЛЕВА[3]
История этого города существует в отдельных фрагментах – ярких, не похожих один на другой, трудно стыкуемых между собой.
<Если в качестве упражнения прилагать к этой ситуации термин «историчества», то они здесь будут обозначены в максимально возможной отдельности, удалении друг от друга.>
Где-то в глубине веков, где можно различить начало Кремлева, обозначена – только обозначена – история крупногогородского центра домонгольской эпохи, несостоявшейся столицы лесной мордвы XI—XIIIвеков. Это своего рода остров во времени, с которым нет связи: замкнутый и при этом весьма важный исторический сюжет.
<Археологические раскопки в Сарове начались только в 1993 году. Ранее их не позволял проводить режим строгой секретности и понятная зацикленность городских властей на вопросах оборонного задания. Бомбоделам было не до археологии. Интересно, что сегодня, когда территория древнего городища перешла под ведомство монастыря, исследование вновь приостановлено. Теперь на его продолжение требуется санкция церковных властей, которые, в свою очередь, заняты восстановлением обители и не заинтересованы в раскопках и отворении культурных слоев. Монастырю нет надобности в до-монастырской, тем более языческой, истории, – так возникают новые умолчания и разрывы. История Сарова-Кремлева остается дискретна и, по сути, не исследована.>
Далее, на значительном удалении от древней финской столицы следует монастырский сюжет (вторая половина XVII – начало XXвека.); он замкнут в весьма определенные хронологические рамки. От исчезнувшей столицы мордвы его отделяют несколько веков запустения.
Отдельный фрагмент монастырской истории – подвиг преподобногоСерафима Саровского (1755 (?) – 1833). В известной мере преподобный Серафим представляет собой фигуру самодостаточную. Можно предположить, что в своем историческом значении он превосходит монастырь; на это накладывается история его конфликта с монастырем, который привел в свое время к основанию новой обители в Дивееве, где сегодня находятся мощи преподобного Серафима. Сегодня, задним числом, это расхождение постепенно преодолевается, прописывается целостная история преподобного Серафима и монастыря, но это действие выглядит в большей мере политическим, оно не отменяет их исходной отдельности. Преподобный и монастырь рисуют узнаваемо разные исторические фигуры, «острова» в пространстве Нового времени.
История ядерного центра – еще одна капсула истории, по понятным причинам до сих пор не открытая. Ее нельзя назвать историей в строгом смысле слова, она существует скорее как хроника событий, из которых половина засекречена. Но и такая, наполовину проговоренная хроника уже сейчас замкнута сама в себе. Когда-нибудь она будет прописана до конца – и скорее всего окажется так же концептуально и формально закрыта. Нарисуется очередной (научный) «остров» истории, никак не связанный с другими саровскими «островами».
История Сарова-Кремлева вся состоит из подобных капсул. Они самодостаточны, сосредоточены каждая в своем времени; каждая из них сама себе история. Между этими значительными и яркими фигурами – разрывы и умолчания.
Целостной истории города не существует. Фундаментальное историческое исследование, которого, несомненно, заслуживает это необычное место, до сих пор не проведено.
Между тем это исследование необходимо Сарову, притом именно сегодня, когда город стремится объединить фрагменты своего прошлого.
Ему нужна целостная и связная история. В противном случае ему грозит концептуальная и ментальная деструкция: распадающиеся «капсулы» прошлого неизбежно разведут составные части города по разным углам.
Мы исходим из положения, что единый, связный исторический сюжет Сарова существует. Это история на порядок большая по масштабу, способная собрать «островные» составляющие Сарова в некоем общем помещении.
<При этом определенным магнитом для их собирания может послужить уже заявленная триада родовых свойств Сарова-Кремлева: его столичность, замкнутость (потаенность) и исторический полиморфизм, предполагающий, что разные эпохи могут по-разному оформлять его исходные характеристики, оставляя неизменным принцип собирания города, его узнаваемый кремлевский тип.>
I
Если рассматривать историю вопроса в хронологической последовательности, то первые признаки некоей скрытой системы можно обнаружить в первом же наброске древнерусской карты. Той карты, на которой впервые как активные агенты появляются Москва и Мордва.
Две эти финно-угорские территории располагались симметрично относительно определенной оси. Эта ось – нижнее течение Оки, вдоль которой в северо-восточном направлении росла Киевская Русь. Ока в большей части своего течения представляла собой сквозной транзит от Киева и Чернигова к Волге. По обе стороны от этой оси располагались финские лакуны, долгое время остававшиеся «нераспакованными» русскими мигрантами: по левую руку московская и по правую схожая с ней рязанско-мордовская.
<Не только они – на окскую нить нанизаны многие центры, развившиеся и оставшиеся в эмбриональном состоянии, стоящие на реке и прячущиеся от нее в глубину лесов. Протяжение Оки – это настоящее протяжение истории; она рисует определенную фигуру во времени. На окской шкале, в пространстве ее «чертежа» можно отметить многие исторические закономерности. Московско-мордовская симметрия лишь одна из них, в данном контексте определяющая.>
Итак, древние, исходные Москва и Мордва. Обе территории имели свои центры, спрятанные каждый в свою зеленую чашу. Мы наблюдаем две потаенные около-окские столицы: левобережную, ту, что впоследствии стала Москвой, и правобережную – крупный центр в глубине лесной Мордвы, то, что было оформлено с течением времени, как Саров.
В этом состояла интересующая нас «столичная» симметрия.
По некоторым данным, саровский центр был большим и, возможно, старшим по отношению к московскому: это было крупнейшее из всех известных финно-угорское поселение в этой части России.
Современные мордовские историки помещают здесь Пургасову волость, политический центр лесной мордвы, в свое время воевавшей с Нижним Новгородом.
В дальнейшем мы можем наблюдать два «зеркальных» сюжета: рост и развитие Москвы, ее преображение в результате включения в общее культурное и политическое пространство Руси – и существование вне этого пространства, в характерном герметическом состоянии, ее заокского оппонента, Сарова.
После нашествия Батыя обе столицы подпадают под влияние Орды (обеим были посвящены отдельные военные акции ордынцев). При этом Москва в определенном смысле выиграла в результате сложного диалога с Ордой; находясь в зоне ее влияния, она постепенно выдвинулась в качестве русской столицы. В то время как правобережный финский центр после монгольского разорения XIIIвека, по сути, прекратил свое существование.
<Есть версия, что на его месте располагался татарский город Сараклыч. Однако эта версия имеет столько же доказательств, сколько опровержений. Следы этого города-фантома разбросаны по обширной окрестности Сарова. Так или иначе по сравнению с растущей Москвой это место оставалось показательно пусто.
По некоторым данным, оно сохраняло функции тайного сакрального центра; последнее крупное языческое капище на территории Сарова (урочище Кереметь) действовало до середины XXвека>.
Итак, мы наблюдаем два крупных финно-угорских центра, рисующих в истории «зеркальные» сюжеты расширения и сжатия – Москву и Саров. При этом растущая Москва как будто помнит о существовании древнего Сарова; ее отношение к нему, ко всему обширному «зазеркалью» за нижней Окой можно определить как молчаливое и осторожное наблюдение.
В дальнейшем, освободившись от Орды, двинувшись в своем росте далеко за исходные пределы, Москва последовательно обходила эту территорию: не военная – Мордва была завоевана давно, – но духовная русская миссия не распространялась на эти заповедные места. По-прежнему Ока в своем нижнем течении представляла собой некую важную (внутреннюю) границу страны; Москва только заглядывала через нее. Главным ее наблюдательным пунктом был Муром.
Муром и теперь узнаваем в роли русского форпоста – высокий левый берег смотрит на восток далеко поверх обширного мордовского «моря».
Здесь важно отметить не просто условную симметрию, не одно только историко-географическое сходство двух этих мест, но их скрытое ментальное родство.
Москва в средние века оставалась в значительной мере языческим городом. Это сказывалось в ее градообразующих, социокультурных, культовых предпочтениях, в том, как она оформляла себя и пространство вокруг себя. Сказывалось то, что можно было бы назвать финской матрицей, – однажды от нее отпечатавшись, Москва в дальнейшем повторяла ее изначальный характерный рисунок. Ее православие в средние века было в определенной степени поверхностно, оно мало изменило древнюю стилеобразующую основу Москвы.
Возможно, в этом кроется некоторое объяснение осторожности Москвы в отношении своего древнего оппонента. Сказывалось своеобразное табу, в природе которого только предстоит разобраться: запрет на присвоение родственной (возможно, старшей и потому неприкасаемой) территории.
<Можно оставить за скобками соображения о сакральной составляющей этого явления (умолчания Москвы о Мордве) и ограничиться наблюдением за характерными природными особенностями саровских мест. Обширная область непроходимых лесов, протянувшаяся по широте от Оки на восток на несколько сотен километров, долгое время составляла естественную преграду для любого рода контактов, мирных или военных. Эта часть Мордвы была самой природой замкнута в «медвежий угол», который обходили завоеватели, как южные и восточные (крымцы и ногайцы), так и московские, перешагнувшие эти леса в своем движении на восток. На этом фоне природной закрытости многое становится объяснимо в истории долгой изоляции лесной Мордвы.
Однако в свете дальнейших рассуждений о перипетиях христианизации этого края имеет смысл оставить во внимании весь круг соображений, в том числе касающихся конфессиональных споров, запретов и табу.>
Так или иначе, но, двинувшись в своем росте и достигнув к середине XVIIвека Тихого океана (!), Москва все не могла приступить к христианизации Мордвы. Она по-прежнему словно «опасалась» нижней Оки как некоей заветной границы и только заглядывала за нее, как если бы за рекой в глубине леса ей открывалось историческое «зеркало». В этом «зеркале» Москва могла наблюдать свое древнее подобие – финскую столицу, центр языческой территории, живущий согласно собственным духовным законам.
По этой ли или по другой причине, но эти запретные места долгое время оставались в духовном плане не освоены Москвой.
II
Ситуация изменилась, когда в середине XVIIвека к России была присоединена Украина. (Казачий старшина Поярков был уже на Сахалине, а Саров все еще пребывал от Москвы «за границей», втуне). Союз с Киевом изменил интеллектуальный пейзаж Москвы; появились новые люди и идеи, касающиеся, в частности, формы и методов русской православной (цивилизационной) миссии. Наступил следующий этап христианизации страны.
Это прямо коснулось «запретной» страны за Окой и ее разрушенной языческой столицы. Перемены в Москве означали, что Россия совместными усилиями патриарха Никона и «новых киевлян» начинает заполнение тех лакун и пустот, что оставила после себя первая волна христианской колонизации. Пустота в центре некрещеной мордвы была ближайшей к Москве; в самом скором времени здесь начались показательные преобразования.
В конце XVIIвека на развалинах языческого городища появились первые монахи, которые по образу и подобию киевских пещер начали строительство нового монастыря, Сатисо-градо-Саровской пустыни.
Очень важен этот знак Киева; новые миссионеры действовали согласно логике, существенно отличной от старомосковской. Здесь условно ее можно назвать пространственной. Для ее носителей не имело силу табу, удерживавшее средневековую, хранящую следы язычества Москву от вторжения на заветную саровскую территорию. Реформаторы двигались в пространстве, раздвигали единое христианское помещение, собирая в одно целое дискретные очаги московской святости.
<Можно в качестве еще одной простой модели вспомнить знаменитое противопоставление троеперстия (щепоти) никониан и двуперстия староверов. В этом видна некоторая эмблема: новая вера была символически «трехмерна», объемна, она превосходила по знаку сложности «двумерные», плоскостные, начетнические воззрения ревнителей старины.>
Киев и непосредственно вслед за ним Петербург определили новый модуль русской миссии. Финскую матрицу потеснила новая, европейская: сумма пространственных ментальных предпочтений.
Это вызвало масштабный мировоззренческий конфликт, раскол, разрыв измерений в чертеже бытия: три против двух.
III
Пока эти схемы, счет измерений на пальцах, попутные анимации (Москва проснулась, заглянула за Оку, остановилась в нерешительности) носят характер предварительный. Но за ними кроется некая важная сущность, нуждающаяся в положительном пояснении. Москва «оживает» или «засыпает» вследствие процесса объективного: так суммируются характерные для эпохи эстетические и духовные предпочтения, способы видения и рефлексии по поводу увиденного.
Образы пространства весьма действенны; ментальная матрица или социокультурная (здесь сакральная) константа, продуцирующая эти образы, действенна вдвойне. Это ее действие необходимо рассматривать последовательно и внимательно; без учета этого многое в истории Сарова-Кремлева останется не расшифровано, в виде набора замкнутых капсул, отрезков истории, не имеющих между собой внятной связи.
Итак, новые миссионеры перешли «запретную» границу Оки. Точнее, они отодвинули границу двух миров в глубь Мордвы – от Мурома до Сарова. Теперь по Сарову прошла граница пространств, – на разломе верований и культур возник Саровский монастырь.
Уже в силу этого его начало было конфликтно. Но в данном случае в дополнение к понятному внешнему (языческому) отторжению монастырь оказался в поле внутреннего (христианского) спора. За спиной Сарова спорили две столицы, старая и новая, Москва и Петербург. Не просто две политические партии – два образа мысли, два больших стиля, два различных образа пространства воевали между собой. Эхо этой борьбы докатывалось до Сарова довольно скоро. Тем более что к нему было привлечено постоянное (не всегда афишируемое) внимание центра.
Это важный акцент, возвращающий нас к рассуждению о значимости духовной составляющей в истории Сарова.
Саровский монастырь, в известной мере наследуя исчезнувшей языческой столице, удерживал в духовном плане центр обширной территории, не совпадающей своими границами с общей нарезкой губерний. Теперь это был православный духовный центр, заместивший, закрывший собой древний языческий. Это учитывали в Петербурге и Москве, потому и следили за происходящим в обители с возможным вниманием. Считалось, что в Саровском монастыре действует «Академия русского монашества»; ее выпускники были востребованы по всей России. Настоятели многих российских монастырей, в частности Валаамского, были воспитаны здесь.
Неудивительно, что статус монастыря был высок: Саров являлся важным форпостом христианской империи, заступившей на «вражескую» (языческую) территорию, в самое ее заколдованное лоно. Здесь прошла граница, разделяющая два мира, мыслящих и обустраивающих себя по-разному. С севера, со стороны Арзамаса, к этой границе подступало регулярное (петербургское) пространство; в этом месте оно как будто образовывало «балкон» – к югу простиралась иная земля, море леса, непокоренная, некрещеная мордва.
IV
Наиболее ярко эта граница обозначилась во время пугачевского восстания (1773—1775). В тот момент здесь прошел открытый фронт между империей Екатерины и «царством» Пугачева. Бунт дошел до этих мест; это было логично: восстание во многом опиралось на силы поволжских язычников. Одна из ставок («столиц») Пугачева, самая северная, ближайшая к Москве, некоторое время располагалась в Саранске.
Бунтовал весь юго-восток европейской части России, та нижняя, инакомыслящая половина мира, что открывалась с арзамасского «балкона» и подходила к самому порогу Саровского монастыря.
Это отчетливо понимали в Петербурге. После подавления восстания этот край был переведен под особое управление императрицы Екатерины. В Нижний и Арзамас был высажен своего рода гуманитарный десант; сюда были направлены образованные государевы люди из обеих столиц: землемеры, картографы, строители. (Среди них был Иван Лобачевский, отец знаменитого математика). Задачей столичных людей было укрепление невидимой арзамасско-саровской границы.
Деятельность столичных «десантников» обеспечила Арзамасу и окрестностям своеобразный культурный контекст. Здесь заканчивался русский Рим, Европа, просвещенная, цивилизованная земля. Литературное явление «Старого Арзамаса» непосредственно с этим связано: вслед за землемерами и картографами столичные литераторы символически обозначили это место как форпост городской культуры России.
<Здесь может начаться развернутое отступление на тему участия деятелей русской культуры в судьбе Сарова и окрестностей. Несомненно, в формате комплексного исследования, которого требует исторический феномен Сарова, необходимо рассмотреть свидетельства Карамзина, Дмитрия Блудова, Пушкина или, к примеру, Льва Толстого, оставившего весьма своеобразный отзыв о свойствах арзамасского духовного предела. Здесь достаточно отметить, что все они, каждый на свой лад, фиксировали ощутимый духовный и культурный разлом между двумя разно говорящими и верующими мирами, христианским и языческим.>
Восстание Пугачева обозначило эту внутреннюю границу наиболее резко и отчетливо.
После пугачевских потрясений Российская империя ускорила культурную и духовную экспансию в центре «запретной» территории Мордвы.
Именно тогда (декабрь 1778 года) в Саров приходит Прохор Мошнин, будущий великий святой Серафим Саровский. Его появление в это время и в этом месте было закономерно: церковь участвовала в мероприятиях Петербурга, укреплявшего после смуты имперские устои. Серафим был ее представителем: вместе со строителями Екатерины он обустраивал христианское пространство среди языческого леса.
Важно отметить его маршрут: он пришел из Киева.
Прохор был родом из Курска, там же получил духовное образование, после чего в Киеве был благословлен на духовную миссию в Сарове. Кстати, он был не первый курянин, отправленный в подобную «командировку». К тому моменту этот монашеский маршрут сложился вполне.
Так продолжался исходный цивилизационный сюжет, в продолжение которого русская столица смогла перейти за окский сакральный предел. Серафим с самого начала выступал как миссионер, участник общего просветительского проекта, носитель городского пространства, которое вместе с новой Москвой транслировали в глубину России Киев и Петербург.
Это важное дополнение к традиционному образу святого. Обычно Серафим воспринимается как представитель леса, отшельник, ищущий уединения от города, живущий «против города». На деле он выступил в свое время как креститель леса, киевлянин, человек эпохи классики и ампира, действующий и молящийся «за город».
* * *
Постепенно обнаруживает себя сквозной сюжет саровской истории, хроника столичного роста, постепенного продвижения центра страны в противостоящую этому центру глубину провинции. Это движение можно трактовать как поэтапное завоевание Москвой своего древнего сакрального (финского) оппонента или представить себе более приземленный сюжет – постепенное освоение территории, закрытой в силу природных обстоятельств. В том и в другом случае это история духовной миссии, обладающая своей спецификой, для анализа которой предстоит существенно обновить инструментарий исторического исследования.
Пока можно отметить очевидное: смену цивилизационного приема, качественный переход в форме и содержании миссии, который состоялся на рубеже XVII—XVIIIвеков и который позволил Москве сделать принципиально важный шаг за Оку, в глубину леса. В Новое время, когда вслед за Москвой христианскую миссию поддержали «пространствообразующие» центры Киев и Петербург, Россия смогла сделать этот шаг, заняла духовный центр Мордвы, чем была подготовлена почва для появления фигуры преподобного Серафима Саровского. Такого Серафима, которого мы знаем мало, – просветителя, миссионера, устроителя пространства.
Так строится ось истории, обозначенная исходной финской рифмой «Москва – Мордва», – один за другим нанизывающая разрозненные саровские сюжеты.
<Это не означает исключительности Сарова или его реального равенства с Москвой. Русской столице по мере продвижения в глубь материка противостояли многие духовные и культурные центры. Москва и Петербург разрушали или поглощали, так или иначе трансформировали их, – каждая из подобных историй может претендовать на уникальность и особый подход в исследовании. Саров – лишь один из таких центров. Его отличают природная закрытость места, близость к Москве и позднейший режим «совершенной секретности», превративший эти места в белое пятно на исторической карте России. Еще раз: Саров уникален в первую очередь как объект гуманитарного исследования. Осколки его истории сохранены в «первозданном» состоянии; они по-прежнему противостоят друг другу – одно их наблюдение достаточно поучительно для историка.>
V
Вернемся во времена молодого Серафима, миссионера и горожанина.
«Петербургское» духовное завоевание Мордвы, и с нею всего Поволжья, было акцией в высшей степени противоречивой. Обозначился масштабный ментальный и культурный разлом в духовном организме империи, который со всей силой сказался во время пугачевщины.
В логике этого сюжета появление преподобного Серафима выглядит как ключевое действие православной миссии в Мордве. Серафим предстает победителем – духовным строителем, сумевшим превзойти хозяев леса, побороть их, обратить в пространство. С этим связана всероссийская, а затем и вселенская слава его имени, его положение в первом ряду русских святых.
Таким был второй этап саровского исторического сюжета. Условно, в качестве предварительного обозначения позиций, этот второй этап можно назвать «петербургским», имперским.
Также необходимо отметить определенное двоение цивилизационного приема в отношении Мордвы: модуль, характер, самый стиль, в котором действовали здесь поочередно Москва и Петербург, были показательно различны.
«Действовали поочередно»: проясняется ритм столичного движения, его контрапункт, обнаруживаются несовпадающие смыслы различных стадий экспансии, и вместе с тем прочитывается ее направленный общий ход.
VI
Еще о преподобном Серафиме, о его помещении в истории.
Мы не просто наблюдаем новый облик преподобного (молодой, «ампирный» Серафим, горожанин, курянин, киевлянин: здесь уже есть некоторое приобретение, обогащение его устоявшегося образа «лесного человека») – важно также и то, что Серафим, умерший в 1833 году, хронологически весь укладывается в рамки петербургского этапа саровской миссии.
Следующий этап начался двумя десятилетиями позже после Серафима – это была принципиально иная эпоха. В противовес предыдущей, петербургской, ее можно обозначить как окончательное воцарение Москвы в Сарове. Петербург сделал свое дело, отвоевал центральный (сакральный) участок у финского леса, – теперь на нем расположилась так долго этого ожидавшая Москва.
<Колдуны и волхвы были потеснены; не так далеко – в глубине леса на территории ядерного центра находится упомянутое урочище Кереметь, где, по версии саровских краеведов, до 1930-х годов находилась тайная мордовская кумирня. Лес и во времена Серафима, и после него оставался жив; древний сакральный центр продолжал действовать.>
Этот древний лес составил для новой, «московской» эпохи, начавшейся после ухода Серафима, фон самый неравнодушный: Москва поместилась в привычное языческое лоно, только старейшее и, возможно, сильнейшее по знаку излучения. И постепенно проступила, ожила, принялась брать силу древняя финская матрица. Саров как будто погрузился наполовину в до-петербургский, живой и сильный, лес.
Опять-таки: можно обойтись без метафоры и констатировать понятное ослабление столичного миссионерского градуса: после постпугачевских перемен провинция постепенно успокоилась и стала поглощать, ассимилировать обустроенное «десантниками» столичное место.
Однако представляется, что этого простого объяснения недостаточно. Метаморфозы духовной жизни, начавшиеся в России с середины XIXвека, невозможно объяснить одним только одушевлением провинции. Произошло изменение самого стиля жизни, характерного образа бытия и, прежде всего, веры. Это было связано с целым комплексом больших и малых причин. Несомненно, в этом присутствовал некоторый протест против рациональных установок Нового времени, против Петербурга и его «Бога в пространстве»: новые веяния, обозначившиеся в 40-е годы XIXвека, были в большей мере книжны, «беспространственны». Но именно это парадоксально сближало их с допетровской старой верой, возвращало в «двумерие» старой Москвы – и Мордвы. Поэтому тезис об отступлении Петербурга, города-миссионера, и неизбежном оживлении колдовской лесной веры во второй половине XIXвека в Сарове отчасти уместен.
Так или иначе в силу одушевления языческого леса, или ассимиляции в провинции, Саров в эту эпоху заметно изменился. Просветительский, «городской» акцент миссионерской деятельности если и не был отменен, то оказался существенно размыт. Пространство, отвоеванное Петербургом у мордовского леса, как будто убыло в сумме измерений. Возникло и выросло Дивеево, наследие преподобного Серафима, оформленное иначе, нежели классический, «городской» Саровский монастырь. Это было новое гнездо веры, не деревянное, но скорее деревенское – старомосковское.
Так после петербургских подвигов пришло умиротворение дошедшей до Сарова Москвы.
При этом произошло неизбежное: ампирный человек, киевский миссионер и постпугачевский подвижник Серафим – не сам он, но его образ – обрел устойчивый лесной фон. Это важный акцент: привычный нам лесной образ преподобного сложился именно в это время, в эпоху воцарения Москвы в Сарове, «возвращения» Москвы в финский лес.
Так продолжал развиваться базовый сюжет, который был заявлен в начале построений. Слились, совпали в общей сумме два древних центра, некогда разделенные осью Оки.
Москва включила в себя «минус-Москву», села на ее место, но при этом сама существенно переменилась. Оказалось, что ее саровский двойник жив. Сумма двух древних столиц составила противоречивое единство; Саров остался центром – духовным, потаенным, в значении своем определенно всероссийским (за деятельностью монастыря по-прежнему велся строгий надзор столиц) и вместе с тем показательно провинциальным, противупетербургским, беспространственным – лесным.
Именно в таком «лесном» стиле прошли знаменитые празднования по случаю канонизации преподобного Серафима в 1903 году. Это был характерный царский сюжет – московский, допетровский, до-пространственный.
Нетрудно усмотреть закономерность в смене столичного стиля на площадке Сарова.
Из леса в пространство, из него опять в лес.
Также нетрудно, уловив этот ритм, проследить его дальше.
VII
Дальше был разрыв времен – революция, вернувшая Москве всероссийский столичный статус.
Правда, при этом она перестала быть христианской столицей. Церковь подверглась гонениям, монастыри были закрыты повсеместно; в числе других был показательным образом разорен и большей частью уничтожен Саровский монастырь.
Можно предположить, что на некоторое время Саров остался без проекта, вне какого-либо столичного задания. Как специфическое, экстерриториальное место, возникшее в результате борьбы, движения, трансляции столиц, Саров оказался обессмыслен. Но это только на первый взгляд. Новая, безбожная Москва сохранила Саров в зоне своего внимания: это место становится центром (опять центром! – и опять со знаком минус) обширной территории лагерей и колоний. В монастыре обосновалась детская коммуна, крупнейшая на всей европейской территории СССР. Так сказалась закрытость древнего «медвежьего угла».
Мордовские леса и теперь остаются средоточием исправительных колоний и лагерей.
Косвенным образом «столичность» этого нового Сарова подтверждает версия происхождения топонима Кремлев, выдвинутая исследователем саровской истории Алексеем Подурцом. Монастырь получил звание «кремля» у заключенных, – он и был кремлем их закрытой, запретной страны. Парадоксальным образом это ложится в заявленный нами сквозной сюжет истории Сарова как опосредованно столичной территории.
VIII
Новый большой проект, очередная всероссийская задача была определена Сарову сразу после Великой Отечественной войны. СССР был поставлен перед необходимостью создания ядерного оружия. Потребовалась площадка для размещения ядерного центра: а) максимально закрытая, б) наименее удаленная от Москвы и в) обладающая определенной инфраструктурой.
Первые два пункта безошибочно указывали на Саров.
Пункту «в» место также соответствовало: незадолго до войны, в 1939 году, здесь был построен машиностроительный завод Наркомата боеприпасов с соответствующими службами, к которому вела ветка железной дороги.
То есть: из одних только практических соображений это место подходило для решения поставленной задачи.
Но есть и другие соображения, стилистического, мифоустроительного плана. Сказалась традиция «столичного» места. Недаром эта новая площадка в первом варианте была официально названа Кремлевом (см. выше, о наследии тюремно-лагерных времен). Это было очередное (закономерное) возвращение столицы в «столицу»: Кремль начал строить здесь город Кремлев, свое малое секретное подобие, закрытое от внешнего мира на семь замков, – классическая саровская ситуация.
Исходный цивилизационный сюжет, движение столицы в провинцию – мимо губерний и областей, напрямую, – был продолжен.
Остается наблюдать, насколько точно история строительства ядерного центра вписалась в уже определенный ритм «москвопетербургской» провинциальной экспансии. В этом контексте строительство ядерного центра в Сарове было акцией показательно «петербургской».
Империи потребовался новый град «на топи блат». В мордовский (финский) лес вернулось – именно так: вернулось – римское пространство.
<Становится очевидно: у современного города Сарова был в истории определенный екатерининский прототип. Постпугачевский, послевоенный, городской.>
Так обнаруживаются связи, намечающие в перспективе общее целостное строение здешней истории.
Кстати, архитектурный проект нового города готовился в Ленинграде (Петербурге). Это было действие в духе Петра и Екатерины: классический слепок идеального города, квадрат, словно вырезанный ножницами, изъяли из столицы и переложили на новое место, в лес. По всей стране собрали лучшие кадры, обеспечили всем необходимым (первые переселенцы признавались, что ощущение было, словно при переезде в другую, благополучную страну.)
Это напоминало историю строительства идеальной римской колонии. Рабов не было, но были зеки, строившие город, и местные, мордва. Контраст существования был «античный».
Слово местные в среде колонистов имело уничижительную окраску; все местное было как будто второго сорта. Сам город существовал, мыслил, видел себя образованием первосортным. Первые горожане ощущали себя «римлянами», живущими в окружении «варваров».Для спеси было много оснований; дети свободных граждан были поражены этой болезнью более своих родителей. Это дало основание для мифа, действующего по сей день. Многие старожилы и теперь готовы рассказывать анекдоты той поры «про городских и местных». (Этот конфликт жив до сих пор, хотя и действует скрыто: граждане Сарова четко различают своих и пришельцев.)
Стилем послевоенного города был сталинский ампир: Империя раздвинула в пустыне идеальный квадрат пространства.
Столица вновь потеснила лес.
Остается только сетовать, что этот очевидный, целостный и, несомненно, существенно важный для истории России сюжет остается не проговорен, не исследован всерьез. Собственно, это подтверждает еще один закон этого «заветного» места: оно с самого рождения как будто играет в прятки. Это закрытая столица, «минус-Москва», стоящая на глубоко спрятанной, невидимой, но по-прежнему действенной финской матрице.
В советское время, когда на город и окрестности был опущен колпак строгой секретности, этот закон «вечных пряток» был в очередной раз подтвержден.
Город остается в зоне перманентного исторического умолчания. Его «кремлевская» история по сей день остается не прописана.
IX
И вот сегодня очередной – «петербургский», научно-просветительский – сюжет в истории Сарова заканчивается.
Современное состояние Сарова представляет собой закономерную иллюстрацию к теории «смены матриц» (имперской, городской – на лесную, финскую). История совершает в этих местах знакомый виток.
Империя отступает, имперский «Рим» уходит из Сарова. В город возвращается очередная «древняя», деревянная, деревенская эпоха – та, что ослабляет в городе каркас пространства, погружает его в лес. Это грозит знакомой ассимиляцией, окончательным погружением в провинцию, пространственной деградацией города.
В который раз повторяется саровский цикл: из леса в пространство, из пространства в лес. То и другое – действия столичные, поочередно петербургское и московское.
Парадокс в том, что нынешнее официальное оформление города Сарова приходится на противугородской, лесной период его характерного цикла.
Город, возникая, рушится.
Ситуация парадоксальная: сегодня Сарову открыты все фрагменты своей истории. По идее, именно сейчас он должен развиваться как большее по знаку пространство, помещение существенно важного диалога эпох.
Вместо этого ему грозит очевидная деструкция. Полярные фрагменты города, ядерный центр и монастырь разделяет непреодолимая «лесная» пустота. Это положение неустойчиво; «римляне», населяющие Саров, ожидают перемен к худшему. Кстати, их становится все меньше: провинция постепенно растворяет в себе фантом столицы.
История Сарова как большого столичного проекта, не написанная и толком даже не осознанная, грозит закончиться классическим варварским провалом.
* * *
Между тем перед нами история самая масштабная – ни в коем случае не региональная. Она логична и, несмотря на все свои контрасты и разрывы, довольно последовательна.
В ее основе лежит базовый сюжет, образно говоря, «перехода Москвы через Оку», поэтапная хроника столичной цивилизационной миссии. Эта миссия сопровождается подъемами и провалами, осложняется перманентным ментальным конфликтом (столица–провинция, христианство–язычество и т.п.), но при этом сохраняет общую последовательность и логику.
На каждом ее этапе сказывается характерный феномен, то, что в настоящем очерке обозначено как перемена столичных ментальных матриц: два образа пространства, две Москвы попеременно транслируются в Россию.
В Сарове эти трансляции показательно контрастны.
* * *
История Сарова противоречива, она видится разделенной на нестыкуемые фрагменты, но на деле эти фрагменты являются проекциями перемен в центре на характерную (стилеобразующую) финскую почву. Именно это и замыкает сегодня характерные саровские капсулы истории, бесконечно удаляя их друг от друга. Слишком уж разные команды дает Сарову «Москвопетербург». Этот меняющийся, двоящийся центр налагает на Саров, – на свое же отражение, блик в провинции – противоречивые формальные задания, постоянно воспроизводя и разрушая себя на его замкнутой территории. Столица попеременно вспоминает и забывает о Сарове, и так же попеременно, остывая и оживая, под этим странным городом «работает» здешняя топкая почва. Это место по-прежнему на границе, на переломе ментальных измерений.
* * *
Именно поэтому Саров сегодня на развилке – между развитием и стагнацией, между грамотным, «зрячим» подходом к своей истории и инерционным, «слепым» и уже поэтому безграмотным.
<Между университетом и варварством: еще одна классическая позиция.>
Сарову необходимо начинать серьезное гуманитарное исследование, – или так: Москве необходимо начинать исследование самое себя в провинции. Это задание может вывести Саров на новый уровень развития. Его опытная площадка в этом контексте уникальна.
* * *
Первые же наблюдения показывают: история Сарова демонстрирует единый сюжет, масштаб и значение которого еще предстоит прояснить. Она обнаруживает ритм и большее пространство отечественной истории – при том, что она, как и вся наша история, дискретна и конфликтна. В ней обнаруживается искомая, большая по знаку сложности историческая система, в которой отчетливо сказывается феномен двоящейся русской столичности и его потаенная сакральная составляющая, до сих пор в полной мере не исследованная.
И еще, что в настоящих условиях достаточно актуально: история города Сарова весьма жестко и наглядно обозначает возможность своего варварского обрыва.
Тем более необходимо ее последовательное академическое исследование. В этом контексте площадка гипотетического Саровского университета имеет не только социально-экономические перспективы, но также, в первую очередь, научно-исследовательские, федерально значимые – историко-философские, гуманитарные.
ГЕОГРАФИЯ БЕЗ ИСТОРИИ, ИЛИ НАСТОЯЩЕЕ ВАРВАРСТВО
Можно подвести некоторые итоги.
Город Саров-Кремлев находится на определенной развилке, которую ему не миновать: движение по инерции, в режиме стопроцентно обеспеченного государством особого объекта более невозможно. Многолетняя опека Москвы подходит к концу. Задание родины (создать бомбу, обеспечить стратегическую безопасность страны) выполнено. Внимание центра неизбежно ослабевает. Прежняя несущая идея наукограда почти исчерпана и на сегодняшний день представляется структурным анахронизмом. Вопрос стоит достаточно жестко – жить ли городу и дальше по инерции, в формате колонии физиков, которая постепенно деградирует как городская среда, или искать идеи, способные придать развитию города новый импульс?
Такая идея есть, это проект города-университета. Образовательный проект нового поколения способен свести в одно целое полярные составляющие Сарова и вывести город на новый виток развития.
Далее: этот проект уже продуктивен; в историческом плане этот город представляет собой поле исследования, значимого для всей страны. Его «кремлевский бутерброд», по причине перманентной секретности до сего дня не распакованный, может быть рассмотрен как модель общего строения непротиворечивой «истории в пространстве», синтетической теории, способной преодолеть бесконечные – межпартийные – разногласия специалистов.
<Вся российская история представляет собой подобный «бутерброд». Она расслоена по вертикали и горизонтали, существует большей частью во фрагментах и осколках, которые обнимает вакуум. Можно в качестве упражнения насчитать несколько русских «историй», взяв за основу полулегендарный новгородский проект, объединивший много веков назад разные племена и народы. Финны, варяги, славяне, греки, степняки, люди лесов и гор сошлись вместе для строительства мира (не страны, но мира), образцом которому был тогда Рим. (Неслучайно у нас в языке слова «мир» и «Рим» переворачиваются: так – одинаково-противоположно – прочитывается это слово, извне и изнутри.) И эти народы, эти «авторские группы», повели всяк свою историю, кто письменную, кто устную; временами их истории сходились, большей частью спорили друг с другом. Русская макроистория, «история в пространстве», есть соревнование этих частных, «линеарных» историй. На поверхности таковых четыре: норманнская (история русской иерархии, правящего класса, история «сверху»); история «снизу», условно говоря, финская, хотя эта история дробна и внутренне противоречива (ее собрали в одно целое большевики, весьма последовательно соединив все восходящие исторические токи, представив русскую историю как последовательность бунтов, нарастающих в своем размахе и завершившихся в 1917 году окончательным переворотом «верха» и «низа»); история языка, условно, славянская, самая из всех подвижная, отмеченная авторским сочинением и потому зачастую менявшая знаки «плюс» и «минус» и своей активностью не раз влиявшая на построения историков проваряжских и профинских; и, наконец, «греческая» история, история русской церкви, построенная согласно собственной логике, документированная, возможно, лучше остальных, но при этом стоящая несколько особняком в общем «пространстве» русского времени. Подобный счет историй отдает былиной, сказкой о четырех богатырях-грамотеях, но это лишь образ; суть предложения в другом. Нашей истории необходим пространственный, синтетический подход, иначе она, как во все времена, будет и дальше рассыпаться на сообщения соперничающих «партийных» школ.>
На этом фоне саровское предложение выглядит пространственно выигрышно. Собственно, этому городу некуда деваться, как только искать исторического синтеза: за его колючей проволокой собрались фрагменты и представители всех основных русских «историй». Он должен их помирить, найти для них общее помещение, иначе – см. выше – ему судьба самому развалиться на «историчества», соперничающие партии города и монастыря.
Проект Саровского университета предполагает их пространственный, надпартийный монтаж. В этом свете концепция саровской истории выглядит как школо-устроительная – более или менее оптимистически.
Первой кафедрой в такой школе должна стать кафедра истории.
Итак, «кремлевская» идея – многолетняя, по многим позициям разработанная и многими поддержанная – есть. Есть концепция развития, есть стремление горожан построить свою жизнь по-новому. Есть реальные предпосылки для уникального проекта Сарова-Кремлева как города-университета.
Но возникают трудности – наверное, неизбежные.
Ведомство
«Росатом», в чем преимущественном ведении находится стольный град Саров, поддерживает университетский проект, но понимает его по-своему. Ведомство разрабатывает проект Федерального ядерного университета (ФЯУ). Задуман специализированный вуз-архипелаг: головная организация в Москве (МИФИ), опытные площадки по всей стране, в том числе в Сарове-Кремлеве.
Проект значительный по масштабу и в стратегическом плане, безусловно, важный. Но достаточно ли его для Сарова, для его качественного преобразования? Тем более для давно назревшей и более чем актуальной гуманитаризации наукограда? Нет, несомненно, недостаточно.
В первую очередь потому, что это проект инерционный, профильный. Он только усугубит уже имеющийся кадровый дисбаланс в городе физиков.
К тому же это внешний проект, заведомо ориентированный на московские (или нижегородские) практические, ведомственные цели. Справится ли он с задачей преобразования Сарова, исследования его необычной истории и очевидным, хотя и не задействованным по сей день гуманитарным потенциалом? Безусловно, нет.
Собственно, их решение не есть задача «Росатома». В этом городе по определению, по его первому названию, должен быть реализован межведомственный кремлевский проект, новый по своему качеству, гуманитарно обеспеченный, рассчитанный на долгосрочную перспективу развития.
Город-университет – это комплексное задание, из того рода заданий, к решению которых мы сегодня только готовимся приступать, расширяя горизонты прогноза и проекта. Гражданское, социально ориентированное задание, университетское в прямом смысле слова. Предъявлять такое задание одному «Росатому» некорректно и бесперспективно. Это задание федерального формата, организуемое на уровне государственной программы.
* * *
И, наконец, еще одна принципиальная проблема. К сожалению, сложившиеся за последнее время подходы в области образования препятствуют подобного рода универсальным проектам.
Есть целый комплекс неблагоприятных тенденций в развитии высшей школы, многими отмечаемый и осуждаемый, а именно – ее коммерциализация, «деловой» подход к обучению как таковому. Знание приравнивается к сумме заранее известной информации, которой обладает (продает) преподаватель и которую приобретает (покупает) студент.
Знание, не прирастая, дробится и расходуется. География оказывается без истории.
В результате мы тратим знания так же, как газ и нефть. Это своеобразная проекция в область образования того господствующего сырьевого подхода в экономике, который давно себя дискредитировал.
Показательно, как эта общая ситуация сказывается на конкретном саровском примере. Тяжелее всего разговор о гуманитарном университете, о центре уникального исторического исследования идет с историками.
Или так: реакция историков на саровский проект противоречива. Одни заинтересованы, но свой интерес обозначают неофициально, другие не верят в возможность масштабного сюжета на провинциальной площадке, к тому же неведомо где находящейся. О реакции третьих чуть ниже. Так или иначе разговор с историками идет непросто.
Возможно, такова первая реакция специалистов: история закрытого города им толком не ведома. (А как она может быть ведома, если место по сей день закрыто?)
Представляется, однако, что дело тут не в одной только профессиональной осторожности. Ход дискуссии показывает, что сама постановка вопроса о новом историческом сюжете – целостном, имеющем перспективу градообразования – для нынешнего поколения историков непривычна и дискомфортна.
Современный историк уходит от «пространственной» задачи обобщения исторического материала, прячется в детали и подробности, сумма которых может пополняться бесконечно. В результате ученый превращается в коробейника, у которого в мешке довольно фактов для любой версии или концепции.
Это и есть третий ответ столичных специалистов (увы, самый распространенный) на призывы саровских коллег: не волнуйтесь, друзья, мы напишем вам историю – любую, достаньте только денег, организуйте место и проч.
И в этом сказывается не одно только корыстолюбие продвинутых спецов, по нынешним временам понятное. Особенно для академической науки, сидящей на голодном пайке. Показательна сама установка на то, что все уже известно, все концепции написаны и нужно только правильно ими распорядиться.
Настоящее варварство
Все это достаточно закономерно и заслуживает одного общего диагноза. Если выставлять такой диагноз – жесткий, максимально определенный, – то все трудности, с которыми столкнулся «кремлевский» университетский проект, можно определить одним понятием: варварство.
Мы переживаем эпоху, которая по многим позициям соответствует классическому варварству, только выступающему в современной упаковке.
То, что мы разучились строить города, – не то что строить, но даже мыслить, проектировать будущее городами, – есть проявление варварства.
Жизнеспособен ли сегодня российский город как явление культуры, как развивающаяся и развивающая надстройка, как «умное пространство»? В нынешней системе ценностей городская гуманитарная надстройка становится излишней. Нет, сегодня город в гуманитарном плане нежизнеспособен, в экономическом – бесперспективен, накладен. Но если не развивать город, если оставлять без внимания его цивилизационный потенциал, то это будет означать конец города. Города – как цивилизационного приема, как места культурной эстафеты, передачи сложного знания от одного поколения другому.
Этот конец города есть признак несомненного (вернувшегося) варварства.
То же и об университете. Мы разучились строить университеты. Многочисленные образовательные начинания, именующие себя университетами, но на деле являющиеся местами более или менее организованной продажи знаний, есть показательные проявления варварства.
Общая картина предельно проста. Современная Россия расположилась на обломках советской империи и занята распределением ее наследства, экономического и концептуального (академического). Все новые концепты она получает извне, переписывая более или менее бездумно чужие конституции, копируя политические и технологические приемы, демонстрируя беспомощность или апатию в тех вопросах, где, кроме нас, никто разобраться не может, – в первую очередь в истории, чему свидетельством может служить бесконечная сага с несчастным учебником истории, который мы никак не можем написать. Даже договориться об общих принципах его построения мы не в состоянии. Мы все воюем в истории, полагая за победу в этой войне не учебник, но приоритет своей «партийной» точки зрения – частный, беспространственный интерес.
Россия без городов, без озабоченных академическим поиском университетов, без учебника истории как внятного помещения во времени нашего цивилизационного проекта – это классическое, беспримесное, настоящее варварство.
Можно написать через тире: настоящее – варварство.
В этом суть и крайняя трудность развилки, перед которой оказался славный город Саров-Кремлев, да и собственно Кремль. В какую сторону мы движемся и куда должно двинуться сегодня ввиду открывшихся в новом тысячелетии новых горизонтов прогноза, проекта и действия? В городскую, университетскую, или в обратную сторону, против хода истории?
Мы переживаем странное состояние. Излучаем бодрость (щеки надуты природным газом) и одновременно демонстрируем ощутимую стратегиче-скую неуверенность. Это состояние надежной ненадежности, неуверенной самоуверенности. Мы заявляем модернизацию, долгосрочные преобразования, отстраиваем правовые конструкции для их обеспечения – и при этом разрушаем города как структурную опору реформ. Профанируем идею университета как пространства, прирастающего новыми знаниями, выставляя вместо него «потемкинские» университеты, где знание, не прирастая, продается.
В результате Россия деградирует как цивилизационная площадка. Можно ли на этом фоне всерьез говорить о стратегической модернизации страны, тем более о выходе ее на лидирующие позиции в мире, если даже ее ученое сословие исповедует варварские принципы? Не говоря уже о бизнесе, не столь ответственном в долгосрочном плане?
Нет. Невозможно планировать развитие, инновации и лидерство, опираясь на квазифеодальные практики, противугородские и минус-университетские реалии.
Развилка, перед которой оказались Кремлев и Кремль, проста: либо мы продолжаем инерционное, в интеллектуальном плане энтропийное (варварское) движение, либо переходим к качественно новому (университетскому) проекту развития страны.
Саров-Кремлев и его проект развития могут послужить в этом конкретным примером.
Сможет ли столица ядерного архипелага стать городом-университетом, образовательной площадкой нового типа? Для этого у него есть определенные потенции, существенный кадровый и социальный ресурс. К сожалению, инерция ведомственного существования, привычка Москвы видеть в Сарове один лишь технологический придаток ядерного ведомства – и общий варварский фон новейшей эпохи – могут помешать его университетскому проекту. В этом случае Саров рискует остаться городом-флюсом, поселением при заводе без перспективы полноценного развития, или двинуться в сторону «монастырской слободы» со всеми следствиями этого «феодального» социально-экономического анахронизма.
Реформирование Сарова-Кремлева есть сложная и притом актуальная и важная, никак не местного значения задача. То, как этот столичный город пройдет развилку, перед которой сейчас оказался, покажет со всей очевидностью, в какой эпохе мы сегодня пребываем.
Если реформы ядерной столицы будут производиться тем методом, который стал у нас привычен в последние годы и который не учитывает ничего, кроме сиюминутной (варварской) экономической целесообразности, этот город, как средоточие высокого научно-технического потенциала, как один из самых необычных, нераспакованных проектов в истории России, как ее цивилизационный форпост, попросту исчезнет.
Стало быть, мы остаемся в варварской, до-университетской эпохе.