Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2008
Китайская сказка
То, что мамы всякие нужны, мамы всякие важны, – с этим не поспоришь. Но все-таки, наверное, хорошие матери лучше плохих. У плохой матери, у нее ребенок бегает где-то непонятно где непонятно какой, чумазый, и сопли до колена развешаны, а хорошая мать со своим ребенком занимается. Причем ведь заниматься ребенком – это не значит только мыть его до блеска и, схватив за руки – за ноги, силком впихивать в него полезную кашку с витаминами. Заниматься ребенком – это на самом деле значит ребенка развивать, причем в первую очередь в смысле психологии и интеллекта, т. е. с ребенком надо общаться и разговаривать. Причем общаться не формально, как это часто делается: придет бука, унесет бяку, не трогай каку, – а общаться со всей серьезностью и ответственностью. Если ребенок, дочь Арина, приходит в кухню, где мама моет посуду, а на стенах поклеены обои с рисунком наподобие иероглифов, и, тыча в них пальчиком, требует у мамы озвучить по порядку каждый иероглиф, – серьезная и ответ-ственная мама, конечно, отложит свою посуду к едрене фене и все озвучит. Сяо Линь,Тяо Минь, Аришенька. Ли Бо, Кунг Фу, Кобаяси Исса. Акутагава. Сейчас папочка придет, а у мамочки еще ужина ни хрена не готово. Мисима, Басе, Тайквандо. Мамочка будет салатик резать, ладно, Аришенька? А ты пока запомни, что за каждым иероглифом на самом деле находится дверца, а за каждой дверцей сидит по китайцу. Шао Линь, Ким Ки Дук, Джеки Чан. Нет, Ариша, даже если очень громко позвать, так просто китайцы не выйдут. Они застенчивые. Между ними и миром психологическая Великая китайская стена. Нет, Ариша, Китайская стена – это не тушенка, это наш папа пошутил. Наш папа вообще мастер глупо шуткануть. Ду Фу, Тянь Шань, Мао Цзэ Дун, ой, сметаны, оказывается, нету, придется с подсолнечным маслом делать. Ладно, фиг с ним. А китайцы, Арина, они маленькие, хитрые и многочисленные. Им и хочется с людьми общаться, и тем не менее они все равно предпочитают оставаться в русле своей культуры. В смысле – за обоями, на которых нарисованы иероглифы. А если им хочется к людям, то они прячутся в разных предметах обстановки. Вот смотри, Аринушка, – в этом вот чайнике вполне может прятаться китаец. У него там чайная плантация. Сидит и наблюдает за нами. Косит китайским глазом. Да, доченька, и в бутылке с подсолнечным маслом тоже может прятаться хитрый китаец. Он там умащивается. И в электрической лампочке может, запросто. А в телевизоре вообще стопудово. И в папиных сигаретах. Арина, не лезь в холодильник, тебе там ничего не обломится. Тамошние китайцы суровы и неразговорчивы. Новое поколение китайцев – морозоустойчивые… Ой, вода кипит. Осторожнее, доча, кастрюля горячая. Сейчас мама туда бросит специальные китайские макароны. А знаешь, Арина, как можно подружиться с китайцами? Нужно просто-напросто представить, что ты тоже китаец. Смотреть на мир китайскими глазами и все время повторять про себя всякие китайские слова. Инь Ян, Жень Шень. И тогда, Арина, знаешь что произойдет потом? Потом, как только тебе станет грустно, или скучно, или как-то не по себе, – тебе достаточно будет просто зажмуриться и сказать волшебные слова: дзен, мин, харакири. И сразу к тебе сбегутся все окрестные китайцы и примутся тебя развлекать и утешать. Так что, Аринка, я тебе советую дружить с китайцами. С китайцами не пропадешь…
Так общается со своим ребенком хорошая, серьезная и ответственная мать. И, естественно, у такой матери ребенок вырастает человеком многогранным и интересным. Куда уж интереснее, когда ребенок приносит из школы дневник с замечанием: “Отвлекает класс и смотрит на мир китайскими глазами”. Еще интереснее становится, когда ребенок, дочь Арина, вырастает и принимаются начинаться какие-то мальчики, которым Арина прямо в глаза заявляет что-то невообразимое. Хокку, танку, камикадзе. Чио-Чио-Сан. У мальчика на это, естественно, челюсть до колена отпадает: “Чего?” “Да скучно с тобой – вот чего! – доходчиво объясняет ему Арина. – Хоть бы китайцы уже скорее пришли, что ли, все веселее”. Ясное дело, что, если с юности на всех подряд мальчиков с порога вываливать подобную классическую поэзию в жанре Ци, добром это не кончится. Кончится это тем, что Арина, с ее привычкой чуть что развлекать себя этой китайской грамотой, будет постоянно ходить словно в коконе какой-то китайщины, озаренная каким-то нездешним светом. Ну и ежу понятно, что мальчики всех возрастов будут табунами сначала слетаться на этот свет, как мотыльки, а потом сразу от этого же света разбегаться, будто тараканы. А Арина будет в этом свете существовать спокойно и отрешенно, не боясь никаких ударов судьбы, потому что чего их бояться, если от всех от них ее защищает Великая китайская стена. И только свистни – сбегутся из чайников, бутылок с подсолнечным маслом и электрических лампочек преданные и самоотверженные китайцы и слабают что-нибудь завлекательное на цитре. Тут можно только жить да радоваться и ничего-ничего не опасаться. Не опасаться, например, наговорить лишних китайских слов довольно-таки веселому молодому скульптору и даже попросить его в знак особого доверия изваять у себя в мастерской на работе статую китайца в натуральную китайскую величину. А когда этот самый скульптор пожалуется: вот, мол, про него теперь друзья говорят и смеются, что он на работе в мастерской какое-то говно делает, – можно вслух задуматься: “А стоит ли мне встречаться с человеком, который на работе делает говно?” На это скульптор, если он совсем дурак, буркнет: “Ну не встречайся” – и уйдет, но поскольку в жизни всегда есть место чуду и в ней встречаются не только китайцы в лампочках, но и не совсем дураки, хотя и куда реже, то вполне может повезти и Арине. И если он дурак не совсем, то он, ясен пень, уже никуда никогда не уйдет, обоснуется в доме прочно со своими каркасами, стеками, резцами и клюкарзами, и никакими китайцами его уже не проймешь. На все эти Сань Шань, Тай Вань он будет просто брать кусок мрамора и молча отсекать лишнее. Художник. А Арина для заработка будет подхалтуривать в дизайнерской фирме, разрабатывать принты для обоев. Ну там, цветочный орнамент, геометрический, психоделический, ориентальный. Можно сделать рисунок в японском стиле. В китайском нельзя – это слишком личное. Можно в индейском. Удивительно, кстати, интересная и загадочная культура – индейская. Каких-нибудь кактусов туда напихать. Людей таких смешных стилизованных, диких собак Динго. Не обои получатся, а загляденье. Конечно, такие обои раскупят в момент. Особенно люди молодые и продвинутые. Молодые семьи, молодые матери. Раскупят, поклеят у себя в кухне, потом мама пойдет на кухню посуду мыть, а за ней детеныш потянется, сын Ваня. Ой, мама, начнет в рисунок на обоях пальчиком тыкать, ой, а что это? А это, Ванечка, пустится в захватывающие пояснения серьезная и ответственная, чуждая формальному подходу мама, это, Ванечка, индейцы. Чингачгук, Кортасар, Статус Скво. Они здесь прячутся, за обоями, они малочисленные, вымершие и застенчивые, но, если повторять специальные индейские слова, подружиться, никогда не пропадешь, если скучно или плохо, и т.д., и т.п. и далее по тексту. И не начать ли нам сказку про хорошую мать сначала?
Космическая сказка
Если двое влюбленных забредут на Ушаковский мост через Большую Невку, они обязательно остановятся там перекурить и полюбоваться пейзажем. И, конечно, будут говорить про Пушкина. Все знают, что Пушкина убили на Черной Речке, а поскольку рядом как раз метро “Черная Речка”, то люди почему-то про любой окрестный водоем уверены, что это и есть та самая Черная Речка и именно здесь и убили Пушкина. Вот здесь, говорят влюбленные, вот прямо здесь его и убили. Вон, видишь застарелое пятно на мосту – это праведная кровь поэта, которую не смыть. Здесь и закатилось солнце русской поэзии, здесь и осталось от Пушкина мокрое место. Вот оно. Вот до чего доводят случайные связи. Хотя ведь это только кажется, что у Натальи Гончаровой была с негодяем случайная связь, на самом деле все это было судьбоносно, поскольку через это умер Пушкин. Т. е. Гончарова должна была встретить негодяя, не одного, так другого, личность негодяя не принципиальна. А вот Пушкину было предопределено встретить Гончарову, и это уже как раз принципиально. Такие вот судьбоносные встречи мужчины и женщины, они предопределены заранее. А что значит “предопределены заранее”? – это значит, что таким вот встречам на Земле предшествует некое событие в космосе. Какое-то движение, перемещение материи или чего там у них в космосе есть. Что вообще такое космос? Космос представляет собой что-то черное и бесконечное, а в этом черном и бесконечном блуждают и перемещаются огоньки. Вон, смотри – как раз стемнело, и открывающийся с моста пейзаж Черной Речки с небом, водой, берегами и домами слился в одну большую черную кляксу, а в этой кляксе изредка загораются огоньки окошек. На самом деле это не ночной пейзаж с окошками, а как раз тот самый космос, а огоньки – это космические корабли. Посмотри, вот из одного угла космоса вылетает один огонек, а из противоположного угла уже спешит ему навстречу второй. Это летят друг к другу два космических корабля, летят по диагонали через весь космос, и в одном корабле – Юрий Гагарин, а в другом – Валентина Терешкова. И вот они летят, летят сквозь черный бесприютный космос, в котором ни буйка, ни островка, одна только звездная пыль и безвоздушность, летят навстречу друг другу. Юрий Гагарин летит навстречу Валентине Терешковой, мужчина летит навстречу женщине. И ровно посередине космоса они встречаются. Происходит стыковка двух космических кораблей, встреча двух блуждающих огоньков, Юрий Гагарин встречает Валентину Терешкову, мужчина встречает женщину. И только тогда, когда стыковка в космосе произошла, когда два корабля летят уже бок о бок сквозь мрак и неизвестность, мириады рождающихся и умирающих галактик, под градом падающих звезд и виляющих хвостом комет, летят сквозь прошлое и будущее, жизнь и смерть, летят, трогательно соприкасаясь иллюминаторами, и Юрий Гагарин нежно смотрит в иллюминатор на Валентину Терешкову, а Валентина Терешкова кокетливо поправляет воткнутый в волосы красный розан и посылает Юрию Гагарину воздушный поцелуй, когда воздушный поцелуй Терешковой преодолеет безвоздушное пространство и прилетит к Гагарину, – только тогда и произойдет на Земле судьбоносная встреча. Только тогда Пушкин встретит Наталью Гончарову, мужчина встретит женщину, великий поэт встретит свою судьбу, чтобы встретить свою смерть на этом мосту как бы через Черную Речку, чтобы оставить после себя это мокрое место, которого сейчас не видно, потому что уже темно, и вообще поздно, и вообще – пошли домой, мне холодно. Пойдем подальше от этих мокрых пушкинских мест, а над нашими головами будут порхать, роняя с крыльев звездную пыль, два космических корабля, корабль Юрия Гагарина и корабль Валентины Терешковой, порхать в черном и бесконечном космосе, предрешая новые встречи, и разлуки, и смерти, и случайные связи, и дуэли, потому что все ведь решается свыше, решается в космосе над нашими головами, пока мы идем ночью к метро “Черная Речка”, торопясь успеть до закрытия.
Страшная сказка
У одной девочки, Щукиной Леночки, была семья: папа, мама и мамина лучшая подруга тетя Таня. Мама с тетей Таней дружили еще со школы и очень друг друга любили, особенно тетя Таня любила маму до такой степени, что норовила каждый вечер припереться в гости и сидеть до ночи. А поскольку райончик у них был еще тот, то папе пожизняк приходилось тетю Таню провожать до метро, а однажды у тети Тани в процессе провожания поднялась температура до каких-то необыкновенных высот и папе пришлось проводить тетю Таню до дома, а была уже ночь и метро обратно не ходило, и папа остался у тети Тани ночевать, а потом почему-то и проживать. Т. е. вся ситуация перевернулась как-то с ног на голову, потому что теперь уже папа все норовил прийти в гости, главным образом чтобы увидеть ребенка, и всовывал ногу между дверью и косяком, а мама эту ногу старательно давила дверью и кричала “только через мой труп!”, а потом удивляются, почему у ребенка в девять лет невроз и глазик дергается. А если к этому прибавить, что у ребенка не только глазик, но и мама вся дерганая, то все это чревато целой вереницей психологов, если не сказать психиатров, плюс какая-то дикая Группа здоровья, в которой нужно лепить из пластилина, а слепивши, бродить по щиколотку в осенней подмерзающей воде, вероятно, чтобы вышибить невроз бронхиальной астмой, а еще бассейн и гомеопатия. Гомеопатия – это вообще спорный вопрос, можно верить, а можно не верить, хотя как не верить, если налицо явный прогресс, а именно: после курса лечения у Щукиной Леночки не только перестает дергаться глазик, но и папа перестает колотиться в дверь и громогласно желать увидеться с ребенком. Т. е. у ребенка оба глаза моргают совершенно синхронно, а когда не моргают, то ясны, широко распахнуты и явно вопрошают у мамы: мол, а где папа? А какой папа, дергаются в свою очередь уже мамины глаза, а был ли, собственно говоря, папа? И тети Тани не было, и скандалов не было, и гомеопатии заодно тоже не было. Существуют такие мамы – максималистки. У них уж если есть гомеопатия – то такими дозами, что слона вылечить можно, и прием горошинок не по часам, а по судовому хронометру, а уж если гомеопатии нет – то вообще никогда и не было. Как корова языком слизнула всю гомеопатию. В результате Щукина Леночка, у которой, как выяснилось, ничего никогда в жизни не было, начинает срочным порядком приобретать биографию на стороне, а какая сторона предоставлена для этого ребенку двенадцати лет? Для приобретения биографии ребенку двенадцати лет у нас предоставлена левая сторона улицы, ну и правая тоже, и вообще все стороны улиц, где имеются дома с лояльными жителями, не сильно гоняющими компании с подоконников и лестниц. И что они там делают в этих парадняках, ясное дело, наркоманы, а то кто же, и почему они такие странные, и всюду-то они прут стадом, нет бы хоть один на минутку остановился и подумал своей головой. Конечно, с первого взгляда все эти предложения остановиться и подумать головой очень привлекательны, но есть одно “но”. Потому что если остановиться для думанья головой, к примеру, посреди пустой вечерней улицы, то все остальные, все стадо, убегут вперед, а человек останется стоять посреди улицы один. А всем известно, по крайней мере всем детям до шестнадцати, что случается с тем, кто по оплошности оказывается вечером один на улице. Вечером по улицам Петроградки рыщет страшное чудище – шестиногий милиционер – и ворует детей, чтобы запереть их в обезьяннике и пить их кровь.
Милиционер ползет по панели, растопырив шесть когтистых ног, и под каждой ногой у него по кобуре с табельным оружием. Высмотрев отбившегося от компании ребенка, милиционер подкрадывается к нему и кусает за щиколотку, после чего ребенок мгновенно отрубается, и милиционер волочет его, сонного и тепленького, в неизвестно куда. Куда тащит милиционер спящего ребенка? На этот вопрос ответа нет и не было, до тех пор пока Щукина Леночка не подсмотрела случайно, как случайно: один мальчик из компании вдруг посреди улицы задумался своей головой и от компании отстал, а у Щукиной через три минуты развязался шнурок, она тоже притормозила, и буквально на ее глазах шестиногий милиционер поволок спящего мальчика прямиком к 71-му отделению милиции Петроградского района по адресу улица Мончегорская, 17. Щукина была отважная девочка, спасибо детству и гомеопатии, и, конечно, она, не будь дурой, заорала на всю улицу, громогласно. А что может быть для милиционера страшнее громогласности, ну и вообще гластности и дневного света? Милиционер, он же по природе своей чрезвычайно трусливое и подлое животное, он же нападает только в темноте и на одинокого человека, лучше ребенка, а на более старших детей и взрослых он вообще в открытую не нападает, а идет другим путем, хотя тоже, надо сказать, не из лучших. У милиционера есть свойство защитной мимикрии, и к старшим он подкрадывается на двух ногах, поджав под китель четыре остальные, и говорит так: “Документики”, – а в процессе передачи документиков легонечко царапает человека когтем. Когтистее милиционера, как известно, зверя нет, и человек думает себе: ну ладно, ну обцарапался об мента, все менты корявые по жизни, делов-то. Человек идет домой и моет руки после милиционера, не догадывается, что у него в крови уже дремлет страшный микроб. И этот микроб, он потом, как вирус герпеса или, там, СПИДа, может никак себя не проявлять, а у некоторых людей с сильным иммунитетом так даже сразу и гибнуть. Человеку, правда, при этом немножко нехорошо, но человек думает себе: ну крючит меня после мента, а кому после мента когда было хорошо? Делов-то, счас пройдет. И действительно, проходит – у некоторых, а вот у других некоторых совсем даже не проходит, а принимает совершенно жуткие формы: человек начинает превращаться в милиционера. А что может быть для живого человека страшнее превращения в милиционера? Допустим, война тоже страшно, или, там, ожог 1-й степени. Но когда ожог, ведь это же страдает тело, а душа, напротив, очищается и воспаряет, а когда война, то по крайней мере все понятно: это наши, это фашисты, это злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал, а это мы с Мухтаром на границе показываем ему фига-с два. А милиционер ходит среди живых людей неопознанный и незамеченный, и четыре его лишние ноги надежно поджаты, а когтистые лапы спрятаны глубоко в карманы, милиционер заходит в магазин и покупает бутылку подкрашенного под хороший коньяк бухла и коробку конфет, и едет к женщине, а потом рожает с ней детей, водит их в школу и сидит на родительских собраниях, как все, и все смотрят на него и думают: надо же, мент, а вроде как все люди, – и не догадываются, что под курткой у канающего под человека милиционера четыре поджатые ноги, а вместо души у него – дохлая мышка. И в тот момент, когда милиционер царапает когтями человека при ознакомлении с документиками, страшный микроб попадает в человеческую бессмертную душу, и души слабенькие и неокрепшие незаметно для себя начинают обрастать шерстью, у них вытягиваются мордочки и хитровато поблескивают бусинки глаз, и душам начинает мечтаться о сыре и крупе, а потом они сами себя загоняют в мышеловку, и мечутся, и погибают там в страданиях. В общем-то, милиционера всегда можно вычислить по идущему у него глубоко из души запаху дохлой мышки, но кто будет этим заниматься?
Этим буду заниматься я, поклялась сама себе Щукина Леночка, громогласно вопя и стоя посреди вечерней Мончегорской улицы, по которой шестиногий растерянный милиционер еще волок по инерции усыпленного мальчика к 71-му отделению
– Люди добрые! – вопила Щукина. – А ну держи его! Лови, обходи! Вяжи! Заноси!
И милиционера связали, вывели на чистую воду и изолировали, теперь на нем ставят опыты в специальной лаборатории. Там же держат и остальных милиционеров, обнаруженных в гнезде, которое вскрылось в 71-м отделении. Освобожденных из гнезда похищенных малокровных детей передали родителям, и те теперь всячески способствуют восстановлению детской психики, а именно: позволяют курить, красить волосы в зеленый цвет и носить ботинки на вот такой подошве.
А Щукиной Леночке пришлось свою клятву взять обратно, поскольку среди гнездящихся в 71-м отделении милиционеров она неожиданно обнаружила своего папу.
– Папа! – закричала Щукина. – Папа, это ты? Папа, а почему у тебя шесть ног? Папа, как это могло случиться?
А папа только молча протягивал к своей Щукиной молящие когтистые лапы и орошал скупыми милицейскими слезами китель, и было совершенно неясно, можно ли давать клятву бороться с собственным папой, даже и шестиногим, или это как-то не того.
В итоге Щукина Леночка навещает папу в лаборатории, протягивает ему через решетку элеутерококк и настойку корня солодки, а жизнь свою она посвятила изучению мелких грызунов. Щукина бьется над проблемой: а можно ли как-то оживить дохлую мышку, есть ли какой-то секрет, какие-нибудь вакцины?
Потому что если оживить дохлую мышку в душе у милиционера, то душа постепенно снова станет бессмертной, папа станет папой, мама станет спокойной и не будет орать и заставлять надевать шапку, когда тепло, а теть Таня перестанет наконец припираться в гости и вечно сидеть до ночи, будто ей здесь медом намазано, не давая своими бла-бла-бла разговорами Щукиной Леночке в соседней комнате заснуть.
Святочный рассказ
Шел по улице малютка…
Дорогие дети! Вечером в канун Рождества, готовясь встречать этот светлый праздник, мы почему-то всегда задумываемся о том, что когда-нибудь вы вырастите большие. Т. е., конечно, мы думаем об этом не только в канун Рождества, в другое время, в общем-то, тоже, но перед Рождеством почему-то особенно. Хотя, собственно, это вполне логично, что накануне Рождества родители думают о своих детях. Мы думаем вот что: когда-нибудь, дети, вы вырастите большие и начнете задавать нам вопросы, один за другим. Дети вечно задают вопросы, один за другим, причем самые разнообразные, неожиданные и интересные. Конечно, все эти вопросы пойдут только тогда, когда мы сводим вас к логопеду и вы начнете выговаривать достаточное для вопросов количество букв. Сейчас все дети говорят безобразно. Допустим, в два года и семь месяцев ребенку положено говорить, почти как спикер Госдумы, только лучше, но современные дети в эти без малого три года говорят даже хуже этого спикера. А осенью после лета они еще и начинают заикаться, потому что летом у детей куча впечатлений: дачи, собаки, – впечатления наползают одно на другое и вызывают у нервных детей заикание. И вот дети всю осень заикаются, и родители спохватываются и ведут детей к логопеду, тот спрашивает: началось после лета? – родители говорят: да, – и логопед объясняет им, что значит дети нервные и нужно капельки и возить в специальный логопедический садик через весь город. Тут оказывается, что дети еще и косолапые, и приходится после логопедического таскать их опять через весь город еще и в ортопедический садик, а когда начнут меняться зубы, так это вообще кошмар, зубы у нынешних детей вырастают в три ряда, и нужно волочь детей к стоматологу через весь город обратно. Заикаться, правда, дети к тому времени перестают, но к тому времени уже начинают заикаться родители. Поэтому, когда обретшие внятную и четкую речь дети пускаются задавать неожиданные разнообразные вопросы один за другим, родители способны уже только облаять их в ответ, как собаки возле дач. Но у нас-то все будет, разумеется, не так. Мы на каждый вопрос будем давать четкий, спокойный, обстоятельный ответ. Например, если вы, дети, спросите, почему у нас в ванной не работает смеситель, мы подробно объясним вам: потому что однажды зимним вечером под Рождество, к нам пришел Малышев с тремя кг картошки. Картошку он жарил на кухне, и кричал, чтобы мы не орали, потому что у него психика. Потом он все съел, выпил все свое, потом выпил все наше, а потом раскинулся на оттоманке и заканючил, чтобы ему почитали сказку. На середине сказки он уснул, а проснулся уже в два часа ночи и пошел в ванную. Там он заперся, заплевал зеркало зубной пастой, сломал смеситель и дверь, мотивируя это тем, что защелка не расщелкивалась, а ведь надо было просто повернуть пумпочку, только и всего. Далее он захотел уйти и даже стал обуваться, но у него лопнул шнурок и нам пришлось всей семьей ползать по полу в тесной прихожей и связывать фрагменты шнурка, поскольку сам Малышев нагнуться был не в силах из-за ревматизма. Тогда вы, конечно, спросите, дети, откуда берется ревматизм. И мы поведаем вам, что ревматизм встречается у тех, кто, например, долго копает огород или, допустим, часами сидит в сугробе, и вас, дети, страшно заинтересует, зачем Малышев часами сидел в сугробе. Ну, – задумаемся мы. Вероятно, Малышев сидел в сугробе, потому что Малышев – малютка из святочного рассказа. Вы спросите: а что такое святочный рассказ? И мы объясним вам, что святочный рассказ – это такой рассказ, где малютка сначала лишается всех-всех родных и вечером под Рождество, продрогший, бредет один через метель и сугробы и рыдает, а потом вдруг встречает добрых людей, которые становятся его новой семьей, и наконец они все вместе дома в тепле встречают Рождество, – короче, все кончается катарсисом. Но и, разумеется, вы спросите, дети, а каким конкретно образом святочный рассказ кончается катарсисом? А это, дети, происходит примерно так.
Одной женщине изменил муж с продавщицей канцтоваров, и вот она дождалась, когда этот муж пойдет к этой продавщице любезничать с ней, и подговорила сою доченьку: мол, видишь, папа стоит? Ты к нему подойди и скажи: папа, папа! Доченька так и сделала, и продавщица очень удивилась, и папа тоже удивился, а потом сказал: мы с твоей мамой дома поговорим. И вот они вечером с папой поговорили, а наутро мама пошла в травму. Сидит она там в очереди, а ее другая женщина, тоже из очереди, и спрашивает:
– Вас как зовут?
– Меня зовут Надя, – говорит она.
– А меня Света, – обрадовалась другая женщина. – Очень приятно. А с вами что, скажите, пожалуйста?
– Со мной, я думаю, челюстно-лицевая, – отвечает Надя. – Мне, понимаете, муж изменил, а потом мы с ним серьезно поговорили, и вот как будто я же еще и виновата. А с вами? На вас тут, кажется, какие-то пальцы?
– Да, – говорит Света. – Это у меня, вы знаете, попытка удушения. Меня муж подозревает, что я ему изменяю с Малышевым.
– Ой, я вас понимаю! – согласилась Надя. – Мы тоже через это прошли. Это так обидно, когда подозревают беспочвенно.
– Ужасно обидно, – подтвердила Света. – До слез. Да даже и когда не беспочвенно. Я ведь ему, правда, изменяю с Малышевым. Все равно обидно. Извините, кажется, моя очередь.
Женщина Света пошла в кабинет, а потом вышла и стала ждать женщину Надю, а потом они вместе пошли в кафе и стали пить красное вино, а потом у них кончились деньги и они купили бутылку водки и пошли в гости к Свете. А у Светы был юный сын, и у того сына оставалось полбутылки портвейна, и он у них спросил: тетки, будете? Они говорят: будем. И с тех пор они стали дружить семьями. И вот они дружат, дружат, зимой все вместе всегда на лыжах, с детьми и домашними животными, а летом куда-нибудь на байдарках. Скалы, сосны! Красота! Ну или так просто – дома выпивают. А потом муж Светы, он тоже все выпивал-выпивал вместе со всеми, или там на байдарках, а потом вдруг раз – и влюбился в Надю. Ну и ладно, в общем-то, подумала Света, я, в принципе, даже где-то рада. Теперь он уже не будет так переживать, будто я изменяю ему с Малышевым. Не будет грозиться меня придушить. И Света стала изменять мужу с Малышевым уже в открытую. А муж переживать действительно не стал, потому что чего переживать, но Свету все равно задушил. Совершенно спокойно, без нервов, даже в перчатках. В резиновых. Потому что он в этот момент стирал вручную с отбеливателем. А тут Света говорит: дай мне, пожалуйста, денег, я схожу к косметологу, а то я скоро еду в отпуск со своим любовником Малышевым. Тебе же все равно все равно, раз ты теперь влюблен в Надю. Ну тут муж, конечно, ее и задушил, даже не снимая перчаток. Потому что Надя Надей, а вот ради него жена Света никогда не ходила к косметологу, а наоборот, при нем все время ходила в бигудях. Как его увидит, сразу за бигуди хватается, даже забавно. В общем, задушил. Ну его, конечно, посадили. Потому что хоть он ее и душил в перчатках и никаких отпечатков пальцев поэтому на Свете не осталось, но ведь все это происходило при свидетелях. Сынок их дома был, Володя, ну и, конечно, Надя с мужем и дочкой. Они же продолжали дружить семьями. Хотя Надина семья рушилась на глазах, потому что муж ей стал изменять уже с продавщицей овощей, а это, как говорится, совершенно другой коленкор. Надя пыталась серьезно поговорить с мужем, но в результате только опять попала в травму. Теперь у нее была черепно-мозговая. Но Наде, видимо, этого показалось мало, потому что она еще раз попробовала серьезно поговорить с мужем, только в этот раз он ее и вовсе убил. Ну его посадили, конечно. Он очень хотел сидеть вместе со Светиным мужем, но у него, к сожалению, не получилось перевестись. Потому что везде царит бюрократия, во всей государственной системе. Да, а дети их, соответственно, остались одни, Надина доченька Оля и Светин сыночек Володя. Но они недолго были одни, потому что скоро выросли и решили пожениться. Во-первых, они же практически росли вместе бок о бок, все каникулы всегда вместе и т.д., ну и потом их сблизила схожесть несчастных судеб. Ну и плюс еще с жильем получилось удачно, у Оли оставалась двушка, а у Володи трешка в хрущевке, и они это все обменяли на трешку большей площади и еще купили дачу в Пупышеве. Это, в принципе, конечно, не супер хорошо, но все-таки лучше, чем какие-нибудь Пеньки Новгородской области, в которые вообще не доедешь. Вот, но, конечно, тем не менее Володю с Олей все отговаривали жениться, особенно бабушки с обеих сторон. Да, мол, ой, вы что, у вас такая ужасная наследственность, причем у обоих, да как же, да как же вы жить-то с ней будете и т.д. Володина бабушка, она вообще так расстраивалась, что умерла от инфаркта. А Олина бабушка вышла покрепче, ее такими шпильками было не пронять, она была суровая бывший врач с легкомысленной прямотой. Например, у Оли всегда были какие-то эндокринные нарушения, она даже в больницу ложилась несколько раз, а потом тоже как-то говорит бабушке:
– Бабушка, я хочу сдать анализы на гормоны.
А бабушка говорит:
– Ой, да ладно тебе! У тебя что, какие-то симптомы?
Оля отвечает:
– Ну симптомы и симптомы, я просто хочу сдать анализы.
А бабушка допытывается:
– Нет, ну какие, например, у тебя симптомы?
– Например, – говорит Оля. – у меня борода растет.
– Да ладно тебе, борода, – отвечает бабушка. – Подумаешь! Сбрей ее – и дело с концом.
Ну вот, и, естественно, такие бабушки так вот просто с кондачка не умирают. Она все жила себе и жила и все время говорила: вот увидите, все это кончится плохо. Вот увидите, Володя убьет Олю. И так она бубнила постоянно, по телефону и когда ее звали посидеть с правнуком (Оля родила Сашку, сына), занималась, например, хозяйством или там вела Сашку в детский садик с углубленным эстетическим развитием и изучением теории музыки и бубнила: вот увидите, Володя убьет Олю, вот увидите, Володя убьет Олю. Только в результате никто ничего не увидел, потому что Володя не убил Олю. Это, наоборот, Оля убила Володю. Но это получилось совершенно случайно. Оля училась в театральном институте по специальности “сценография и театральная технология”. Там этот факультет в том здании, которое не главное, а с той же стороны, что учебный театр, и вот в этом здании Олин факультет был на третьем этаже. То есть не был, конечно, а есть, потому что куда же он денется. На третьем этаже, а еще чуть выше там такая площадочка на лестнице, откуда выход на чердак, тоже как бы этаж, но там уже ничего нет, а только окошко и все курят. Даже кресло для комфорта и стеклянная банка вместо пепельницы. И вот как-то Оля поскандалила с Володей, и пошла на учебу, и там все переживала, и поминутно бегала курить наверх на лестницу. И вот уже в конце дня Оля тоже стоит там на этой площадочке, курит и думает: ах, как ужасно, что я поссорилась со своим любимым Володей! Ах, скорее бы его увидеть и заключить в объятия! А в этот момент Володя как раз решил помириться с Олей и зайти за ней в институт, и вот он поднимается к ней на факультет по лестнице и думает: ах, как ужасно, что я поссорился со своей любимой Олей! Ах, скорее бы ее увидеть и заключить в объятия! И, значит, Володя с лестницы как раз видит Олю, как она курит ровно на два пролета выше, и он как к ней ринется: “ОЛЯ!”, а она тоже к нему как ринется: “ВОЛОДЯ!”, и случайно ногой задела стеклянную банку с окурками. А такая банка, это можно себе представить, сколько между двумя лестничными пролетами, метров десять, наверное, ну или сколько там, короче, не важно, все равно, когда эта банка упала точно об голову Володи – ему хватило. Володя умер на месте, а Олю посадили, так вот по-дурацки получилось. Оля тоже все переживала в камере, как все глупо вышло, и у нее на нервной почве началась совсем беда с гормонами, сбритая борода выросла опять, причем даже на плечах и на груди. Оля тут вообще разнервничалась и повесилась, и сын Сашка остался круглый сирота, только с прабабушкой. Но прабабушка скоро умерла, ничего страшного, просто от старости. Сашка было пригорюнился, но у него ведь были еще два дедушки с разных сторон, которые сидели, и тут они как раз очень удачно отсидели и вышли. Удачно, что они, во-первых, вышли, и потом, они же все хотели воссоединиться в зоне, но у них не получалось, а теперь они воссоединились в Сашкиной квартире. Эта квартира, ее же покойные Оля с Володей слабали из двух квартир тех как раз дедушек, так что теперь этим всем людям деваться было некуда, кроме как жить втроем. И они жили втроем долго и счастливо, месяца, наверное, два, а потом один из дедушек отравился консервами из тунца и умер, и Сашка с оставшимся дедушкой стали жить долго и счастливо уже вдвоем, но недолго, потому что оставшийся дедушка тоже отравился и умер, причем отравился опять-таки консервами, но уже не тунцом, а килькой в томате. Эти оба дедушки, они же были уже не первой молодости, как и консервы, к тому же рассеянные после зоны. И ни фига, конечно, не смотрели срок годности. А Сашка, который принципиально с детства не ел рыбы и вообще ничего рыбного, кроме крабовых палочек, которые на упаковке пишутся состав: рыба, но какая там рыба, если они делаются из картона, и вот картон Сашка как раз, значит, ел, а от рыбы всегда отказывался, – в общем Сашка подумал: какой-то как будто бы злой рок над нашей семьей, раз мы все того, и затосковал. А потом Сашка подумал: ну а меня как будто бы хранит ангел-хранитель, по крайней мере если посмотреть на эти инциденты с рыбой, и перестал тосковать. Но тут же ему пришла следующая мысль: а какие мои годы, я еще могу десять раз того, и затосковал пуще прежнего. И вот пока он сидел так дома один, последний выживший из всей своей семьи без единой родной души на свете, на улице как раз наступил поздний вечер и разыгралась метель. А это было как раз накануне Рождества, Сашка представил, как сейчас все-все сидят в кругу своей семьи и едят что-нибудь вкусное и не просроченное, потому что над ними не довлеет злой рок и они не одни-одинешеньки и сейчас все вместе встретят чудесный праздник. И тогда Сашке мучительно захотелось быть не одному, а в гуще людей, и с этой целью он надел на себя верхнюю одежду и пошел бродить по синим улицам белой метели. Несчастный Сашка бродил под метелью среди людей, но невыразимо одинокий, и даже легонечко рыдал в воротник, а метель тем временем уже намела Сашке полные уши снега. Вытряхнув из ушей этот снег, Сашка услышал запах водки и зашел в рюмочную, сбивая из-под носа сопливые сосульки и утирая глаза полой. А в рюмочной было тепло и солнечно от электрического света, и на запах водки интригующе накладывался запах закуски, и какой-то престарелый синеватый мужчина почему-то отставил стакан и радостно побежал навстречу Сашке.
– Сашка! – закричал он, нежно хлопая Сашку по спине мозолистой рукой с зажатой в ней закуской. – Сашка, кровиночка моя! А я ведь сразу догадался, что это ты, я тебя, Сашка, узнал по соплям. У твоего, видимо, отца, Володьки, такие же были сопли, как сейчас помню. Я ведь, Сашка, стариннейший друг твоей семьи, твоей бабушке любовником приходился. Малышев моя фамилия, из-за меня еще твой дедушка твою бабушку убил, если помнишь. Мне твой папа был практически как сын, так что ты мне – практически внук. Вот так встреча, Сашка! Как дед-то, отсидел?
– Отсидел, – с болью кивнул Сашка. – Отсидел, вышел и умер. И вообще все умерли. Один я на свете позабыт-позаброшен.
И бедный Сашка опять, конечно, разрыдался, и опять сопли полились рекой.
– Нет, ну какое сходство! – растрогался Малышев. – Ну просто вылитый Володька. Просто смотрю на тебя – и как будто снова возвращается ко мне время надежд, молодости и любви. Ты, Сашка, был один на свете, и я был один на свете. Но ты ведь мне практически внук, а я тебе, значит, практически дедушка, вот и выходит, Сашка, что мы с тобой уже не одиноки, а чудесным образом обрели друг друга в этот светлый праздник.
– Неужели? – с робкой надеждой уставился на Малышева Сашка, нервно отпив 150 г водки.
– Ну конечно! – отеческим жестом успокоил его Малышев. – Я даже думаю, что нам следует узаконить наши родственные отношения. Чего там – дедушка, чего мелочиться! Завтра мы пойдем к государству и я тебя официально усыновлю и дам тебе свою фамилию – Малышев. Так что ты прямо с этой минуты, если хочешь, можешь считать себя Малышевым-младшим, потомственным Малышевым. А теперь я предлагаю пойти к тебе, то есть теперь уже к нам домой, и встретить этот замечательный семейный праздник в семейной домашней обстановке.
– О, да! – согласился обессилевший от счастья обретения семьи Сашка, и они, купив с собой две бутылки водки, побрели обнявшись в глубину заснеженного мира, а над ними качалась звездами и сыпалась метелью рождественская ночь, освещая их удаляющиеся заснеженные спины уличными фонарями.
Вот, дети, что такое святочный рассказ с катарсисом. Есть ли у вас еще вопросы? Есть, ответите вы. Много? – спросим мы с робкой надеждой. Навалом, – скажете вы. Может, завтра? – предложим мы несмело. Сегодня, – отрежете вы и усядетесь поудобней, готовясь к долгой беседе. Тьфу, плюнем мы и десять раз пожалеем, что когда-то отвели вас к логопеду и вы обрели способность задавать нам один за другим разнообразные неожиданные вопросы. Ну и проблем от этих детей, плюнем мы. Это же никакой жизни от этих детей, плюнем мы, и зададим вопрос уже самим себе: а стоит ли нам вас рожать? Ведь пока-то, слава богу, вас у нас еще нет. Никаких детей, никаких пока логопедов. Никаких дач и собак. И даже Малышев, если честно, еще пока не приходил с картошкой и не ломал смеситель в ванной. Потому что вообще-то мы с ним еще не знакомы. Мы даже не уверены, что он именно Малышев и если Малышев, то какой именно, старший или младший. Просто мы сейчас, расправив на столе праздничную скатерть, выглянули в окошко, а там под рождественской метелью брел, падая в рождественские сугробы, какой-то печальный дяденька, как типичный малютка из святочного рассказа. И мы подумали: может, спуститься быстренько вниз и помочь ему, например, позвать к нам встречать праздник в семейном кругу? Ведь в Рождество положено помогать малюткам и конкретно этот малютка вполне может оказаться кем-нибудь из Малышевых и сломать смеситель, а может оказаться бандитом и вором и обнести всю квартиру и заодно порубить нас всех топором в праздничный салат, так что вам, дети, не у кого будет рождаться. Поэтому вы лучше два раза подумайте, хотите ли вы прямо сейчас узнать, что такое святочный рассказ или нет. Подумайте, дети.
Глебушкины сказки
Высоко в горах
А вот это корова, она говорит: “Му-уу!”
Коровы не летают, вообще никогда не летают. И только особые коровы, которые все лето пасутся высоко в горах, высокогорные коровы, они, конечно, тоже не летают, но зато осенью они облетают. Облетают с высокогорных лугов на равнинные луга, расположенные у подножия гор. Вот так вот кружатся, кружатся, облетая, – желтые, красные, желто-зеленые, оранжевые, цвета бордо – особые высокогорные коровы. Рыжие с подпалинами. Кружатся, облетая, коровы и медленно-медленно устилают землю.
А одна корова, вот эта, боялась облетать, она была еще молодая, родилась только весной и еще ни разу не облетала, ничего не видела, кроме своих высокогорных лугов, она боялась, ей казалось: высоко! далеко! Далеко-далеко земля, высоко-высоко корова, но другие, старшие коровы сказали ей: не дрейфь! Давай облетай уже, ничего страшного, нормально. И даже подтолкнули ее под копыта, и она бац – и полетела облетать.
А ей все равно облетать страшно, и она со страху в воздухе как забарабанит по воздуху копытами! Как завертит хвостом! И ее из-за этого отнесло совсем не куда все облетают, а ее отнесло на крышу дома, который прилепился на одной из горных площадок. А на крыше дома стоял аист, переминаясь с ноги на ногу, а рядом было его гнездо, и аист смотрел на него так: м-ммм? Смотрел на него профилем с отвращением. А когда ему на крышу свалилась корова, он и на нее так профилем посмотрел: м-ммм? А корова ему сказала: му-му…А он ей опять: м-мм? Корова ему объясняет, что так и так, все облетели, а ей стало страшно, она забарабанила копытами по воздуху, и ее и вынесло к нему на крышу. И что ей надо бы дальше вниз облетать, но ей страшно, можно, она пока у него тут крыше поживет? А аист на нее посмотрел уже по-другому, тоже так: м-мм? – но уже оценивающе, и говорит ей: знаешь, корова, от меня тут жена ушла на днях, улетела неизвестно с кем, а перед этим снесла яйца. И непонятно теперь, кто там из них вылупится, может, мои, может, чьи угодно. Ну и в любом случае мне их высиживать некогда, я работаю. Так что хочешь жить на крыше – сиди на яйцах, тебе все равно делать нечего. А корове и правда делать нечего, облетать дальше страшно, тем более что уже зима наступила, снег выпал, белый-белый, накрыл все горы и плоскогорья. Куда теперь облетать-то, никто зимой не облетает, даже в горах. Не сезон. И стала корова в аистовом гнезде высиживать яйца, ну и вообще по хозяйству. И вот они уже с аистом привыкли друг к другу, аист до этого второй раз жениться хотел, а теперь уже не хочет. Зачем мне, думает, вообще жениться, когда у меня такая корова на хозяйстве? М-ммм? И смотрит на нее профилем нежно. Но однажды корова яйца высидела, и однажды из них начали вылупляться. И вылупились из них – тюк, тюк, тюк – вылупились из них милиционеры. Маленькие такие милиционерчики, худые, еще не оперившиеся, шеи тощие с кадыками торчат, фуражки мокрые. Пищат, возятся все в куче, друг на дружку заваливаются, ножки рахитичные их не держат. Корова посмотрела, ей жалко их стало, она же им была суррогатная мать. Суррогатая мать. Она и говорит аисту:
– Может, оставим? Смотри, какие смешные, синенькие такие. Синюшные. А то куда их теперь?
Но аист разозлился, нет уж, кричит, нет уж! Я аист горный, горячий, я такое стерпеть не могу. Это ж надо! Это к хозяевам дома тогда милиционер приходил на водку вымогать – залез на крышу, у вас, говорит, здесь аистово гнездо не соответствует нормам пожарной безопасности. Надо бы штраф заплатить. А это вот значит оно что…
И смотрит на милиционерчиков прям-таки с ненавистью, с ненавистью смотрит на них профилем, вот так: м-м-м-м!!! – а профиль у аиста длинный, носатый, того и гляди заклюет. Корова испугалась, копытами машет, не пори, кричит, горячку. Не надо пороть горячку. Они-то ни в чем не виноваты. Давай их мать найдем, ей их отнесем. А аист профиль вздернул, нет уж, говорит. Мы, горные гордые аисты, таких матерей не ищем! Нет уж, мы их отнесем их отцу!
И вот они с коровой милиционерят в узелочек завязали, аист этот узелочек в клюв взял и полетел с ним вниз, к ближайшему отделению милиции. Подлетает к тому окну, где больше всего милиционеров сидит, и стук-стук им клювом в окошко. Милиционеры в окошко смотрят, а там к ним аист прилетел, маленьких милиционерчиков принес! Они окно открыли, он им кинул узелок на стол и обратно улетел, к своей корове. А милиционеры обрадовались, сразу давай по внутреннему телефону своему начальству звонить: так, мол, и так, докладываем. У нас прибавление.
Начальство не понимает: что, кричит, за прибавление, откуда? Отставить!
А милиционеры ему: так, мол, и так. Аист принес.
Начальство переполошилось, прибегает к ним, чтобы уже на месте отставить, смотрит: а на столе в узелочке маленькие милиционерчики копошатся, ползают, молоко пьют из блюдца. Начальство взяло одного на руки, а тот сразу у него на руках завертелся, в лицо ему стал тыкаться. Все лицо облизал, а потом еще и лужу напустил в рукав кителя. Начальство и растаяло.
Открывайте, кричит, взяточное шампанское и давайте все помолчим в тишине – новые милиционеры родились!
Так вот все хорошо закончилось. Только корова в следующую осень взяла да и облетела от аиста, и он, говорят, потом залетел в кафе, напился и кричал своему соседу по столику, милиционеру: ну чего им надо? Нет, ну ты скажи, ну чего им надо? Я зарабатываю нормально, да? Зарплату всю приношу, да? Ну чего им надо?
Но милиционер молчал и не знал, что ему сказать. У него были свои проблемы, у него в служебном кабинете на подстилке сопели и ждали его два маленьких милиционерчика, ждали, чтобы он принес им молочка в клювике.
А потом, говорят, к аисту вернулась жена. Прилетела однажды, серая вместо белой и с поредевшими перьями. И вроде бы он ее принял обратно. Наверное, принял. Скорее всего. И только про маленьких милиционерчиков ничего ей так и не сказал, как она ни допытывалась. Но, может быть, правда, она дозналась какими-то другими путями, потому что скоро она устроилась работать в милицию мухобойкой, била клювом в изобилии заводящихся там мух. Возможно, ее надоумила заказным письмом корова. А возможно (и скорее всего), это просто материнский инстинкт. Она же, в конце концов, была все-таки аист, хоть и горный, все-таки не кукушка. В любом случае, маленькие милиционерчики полюбили ее, бегают за ней по отделению хвостиком и за обе щеки наворачивают добытых и добитых ею мух!
Лесные зверюги
Вот как ты сейчас кричишь, так нельзя кричать. Так вообще детки не кричат, так кричат одни только зверюги в лесу. Такие, знаешь, огромные, лохматые, страшные зверюги. А ты кричишь даже не как одна, а как сразу несколько таких зверюг. Как, знаешь, собрались однажды несколько зверюг на лесной поляне да как закричат! И одна-то зверюга кричит громко, а тут сразу несколько, хором! В общем, так громко и страшно закричали зверюги, что аж сами испугались! И от испуга ринулись врассыпную, кто куда, в разные стороны от лесной поляны. Бегут, со страху ничего не видят, куда бегут – не соображают, а лапы-то длинные, быстрые, и очутились зверюги с перепугу в самых разных местах.
Первая зверюга бежала-бежала и забежала случайно в больницу. Мечется по больнице, орет, ничего не понимает, куда попала, несется сломя голову и случайно забежала в кладовку, где хранятся всякие белые халаты и простыни. Забежала, лапами замахала и случайно засунулась в белый халат и шапочку. И в таком уже виде побежала дальше, выход искать. Забежала случайно в одну из палат, а там как раз по времени ждали обхода главврача. А зверюга врывается, в халате, в шапочке, лохматая, представительная, орет благим матом – ну ее сразу, естественно, и приняли за главврача.
“Ничего себе, – думают больные, – это если он уже сейчас так орет, то какие же он назначения пропишет…”
И сразу все с перепугу от греха подальше выздоровели. А зверюга пометалась по палате, пометалась, сообразила, где дверь, выбежала, дальше побежала, сунулась вопя в другую палату. Там ее больные тоже приняли за главврача, и тоже все с перепугу выздоровели. Зверюга переживает, выход ищет, орет и так подряд во все палаты засунулась, и везде больные с перепугу выздоровели. Их выписали, новых положили, к ним тоже зверюга забежала (ей никак было выход не найти), и они тоже все выздоровели. Их тоже выписали, опять новых положили, и они опять выздоровели. Тем временем все вокруг сообразили, особенно персонал, что это все-таки не главврач, а зверюга в халате, но больница уже вышла на первое место в городе по выздоравливаемости. И зверюгу сначала хотели действительно сделать главврачом, но их Минздрав предупредил, что это не положено, раз у зверюги нет высшего медицинского образования и диссертации. И зверюгу все равно оставили в больнице, но медсестрой. Медсестра из нее вышла хоть куда, не отличишь от настоящей. Медсестры, бывает, действительно иногда как заорут – никакой зверюге не снилось. Особенно часто это почему-то бывает в роддомах.
А вторая зверюга, которая испугалась собственного крика, бежала-бежала и забежала в школу. А это была очень плохая школа, но при этом считалась якобы очень хорошей. Т. е. когда приходила какая-нибудь комиссия, учителя начинали изображать, что все прекрасно и они лучший друг детей, любят их и обучают по ускоренной углубленной программе, а чуть комиссия за порог – сразу начинали на детей ругаться и писать замечания в дневник. Весь дневник, бывало, испишут, оценки ставить негде. Одни единицы только и влезают, потому что узкие.
Да, и вот в этот день, когда к ним забежала зверюга, они там тоже ждали комиссию из РОНО, поэтому заранее все прикинулись добренькими, всех двоечников заперли в классе пения, чтобы не мешались, а в особый, показательный класс насажали особых, показательных отличников. А все свободные места завесили выставкой детского рисунка “За что я люблю русскую классическую литературу”. Но все равно на душе у них было неспокойно. И тут как раз вбегает ополоумевшая зверюга, косматая и деловая, и сразу шасть в столовую. А они привыкли, что комиссия всегда сначала обедает, специальными обедами, а не обычными тухлыми оладушками и усохшими булочками, какими школьников кормят. И вот зверюга раз – и как съест со стола скопом все эти обеды! Они и решили, что она точно комиссия, раз так все хорошо знает. А зверюга нервничает, выход ищет, и от нервов раз – и как откусит еще и от школьничьих обедов. Откусила, выплюнула, потому что гадость, да как заорет! Школьное начальство испугалось, значит, думает, это какая-то особая комиссия, и повели в спешке зверюгу в показательный класс.
А зверюга подумала, что ее к выходу ведут, пошла с ними, заходит в класс, а там выхода нет, одни дети сидят, ну она от разочарования опять как заорет!
А школьное начальство испугалось, им от нечистой совести показалось, что зверюга кричит:
– Я все про вас знаю!
И они как на колени бухнутся, как закричат сами:
– Простите, простите, мы больше не будем!
А зверюга страдает: непонятно куда завели, да еще и кричат, – она как рявкнет, потом сквозь них протолкалась и дальше стала по школе выход искать. Бегает, бегает, вышибла случайно дверь в классе пения, освободила всех двоечников, забежала в бухгалтерию, где государственные деньги переписывались на личные нужды, перепугала бухгалтера, он ей тоже поклялся, что больше так не будет… Повара, который такие обеды готовил, она еще до этого перепугала, еще в столовой… В общем, пока зверюга по школе металась, там у всех учителей и обслуживающего персонала мозги перестроились, и они решили, что никогда больше не будут делать ничего плохого. А будут делать только хорошее. И эта школа стала не якобы хорошей, а взаправду хорошей, там теперь все стали вести себя как при комиссии, так и не при комиссии. Одинаково. А зверюга там осталась на должности школьного психолога. Все равно никто толком не знает, что это за должность. Так, мозги, может, кому-нибудь прочистить, если вдруг снова засорятся. Или чаю попить с учительницей, у которой окно. Хорошая такая должность, тихая и полезная.
А третья зверюга, которая тоже орала и сама себя испугалась, бежала-бежала и забежала в парикмахерскую. Носится там, орет, все опрокидывает, выход ищет, плюхнулась случайно в парикмахерское кресло да и застряла там – кресло-то узкое, а зверюга широкая. Парикмахерша испугалась и сразу начала ее стричь, потому что у парикмахерши рефлекс – чуть кто-то в кресле, сразу начинать стричь, не вдаваясь в подробности. А зверюга тут, конечно, еще больше испугалась и от испуга еще громче заорала. А парикмахерша перепугалась еще больше зверюги и с перепугу постригла ее очень хорошо. А не так, как она обычно всех стригла. И все остальные парикмахерши тоже перепугались и тоже с перепугу постригли своих клиентов очень хорошо, а не как обычно. Но зверюга все равно вышла лучше всех, у нее же была самая испуганная парикмахерша. Зверюга стала такая красивая, ну такая красивая, что ее сразу же, только вынув из парикмахерского кресла, взяли в фотомодели. Она стала много путешествовать по миру, увидела все-все страны, и ее постоянно фотографировали для всяких модных журналов и даже для обложек всяких модных журналов, и если подойти к любому журнальному киоску, то всегда хоть на одной обложке да будет фотография этой зверюги.
А четвертая зверюга, которая тогда на лесной поляне испугалась собственного крика, тоже бежала-бежала куда глаза глядят, вопя и ничего не соображая, и забежала случайно в театральное училище. Но поскольку там все такие, все вопят и ничего не соображают, то на зверюгу там даже внимания не обратили и уж подавно никто не испугался. Зато она прибежала как раз в разгар приемных экзаменов и вломилась в поисках выхода туда, где сидела приемная комиссия. Комиссия посмотрела на орущую, машущую лапами зверюгу и стала шептать друг другу на ухо: “О! Темперамент! О, фактура!” В общем, зверюгу приняли в театральное училище и пять лет учили. И никто так и не заметил, что она зверюга, потому что она была еще поумнее и вела себя еще поприличнее многих студентов. Точнее, многие студенты были поглупее и вели себя понеприличнее этой зверюги. А потом, когда зверюга получила диплом актера, ее распределили в один очень хороший театр, где она теперь играет ведущие роли. Ее всегда ждут у служебного входа толпы поклонниц с букетами, а театральные критики пишут, что это одно из интеллигентнейших явлений нашей сцены.
Ну а пятая зверюга, которая тоже орала на поляне (всего там было пять зверюг), сама себя испугалась и побежала куда глаза глядят, она бежала-бежала и забежала в один старый деревянный дом на окраине города. А в этом доме в этот момент по случайному совпадению тоже стоял крик, точнее, даже не по совпадению, там, если честно, почти каждый день стоял крик. Там жила семья, мама, папа и двое маленьких детей, и этот папа любил выпить, а точнее, напиться. А когда он напивался, он принимался орать на маму и на детей, что они ему всю жизнь заели, и гонять их по дому, а маму так и поколачивал, догнав.
И вот он и орал на них на всех винно-водочных парах, когда в дом вломилась и заметалась в поисках выхода зверюга, тоже орущая. Папа не ожидал такого поворота, он вообще поначалу не понял, что это: мама его детей взбунтовалась? Приехала неожиданно выросшая до необыкновенных размеров теща? А потом он решил, что это он, я вас поздравляю, допился, и это явилась к нему белая горячка (зверюга была блондинистая). Он тогда страшно испугался, конечно, и сразу замолчал и замер на месте с занесенной рукой. И со страху пообещал себе и всем окружающим, что никогда не будет больше ни на кого орать и не будет больше никого бить, потому что он вообще с этой минуты бросает пить, раз такое дело, все, хватит уже, все.
А его жена, мама детей, тем временем сразу поняла, что случилось со зверюгой, ее было криком не напугать, она и похлеще слыхала, и она объяснила, что дверь у них здесь, но, может, не стоит так сразу уходить, может, сначала чаю? Обстановка в семье у них, правда, не очень, но что ж теперь из-за этого – гостей не принимать?
И зверюга успокоилась, перестала орать и попила со всеми чаю, и папа их, который тоже успокоился и перестал орать, тоже попил со всеми чаю. А потом зверюга осталась с ними жить, ей поставили диванчик в большой комнате, и хотя эта была проходная общая комната, где по вечерам собиралась вся семья, во главе с тихим, непьющим папой, но зато там стоял телевизор, и зверюга могла по ночам, никому не мешая, смотреть по всем каналам шедевры кинематографии, которые все каналы показывают почему-то всегда по ночам, а днем нипочем не показывают, хоть ты тресни.
Так сложилась жизнь этих пяти зверюг, от испуга разбежавшихся из леса, вполне благополучно, и можно сказать, что они нашли себя. Но, конечно, у них все равно оставалась тоска по их лесной родине, ностальгия. И однажды, когда светило солнце и была очень хорошая погода, так совпало, что у зверюги-медсестры не было дежурства, у зверюги-школьного психолога был выходной (воскресенье), у зверюги-фотомодели выдался перерыв между фотосессией и модным показом, зверюга-артист как раз отыграла утренний детский спектакль, а взрослый вечерний у нее был только на следующий день, а у семейной зверюги мама с папой пошли с детьми в зоопарк (куда зверюге идти не хотелось) – и вот все эти пять зверюг, так совпало, взяли да и прибежали в лес, на ту самую поляну, где они в последний раз были вместе. Прибежали, увидели поляну, а потом увидели друг друга, бросились друг к другу, обнялись и зарыдали (от счастья)! А потом стали наперебой все-все про себя рассказывать, сидя кружком на полянке и держа друг друга за лапы, и радовались, и удивлялись, как по-разному сложились их судьбы, и опять плакали, и были так счастливы снова встретиться, так счастливы!
Но вечером им пришлось опять разойтись, потому что назавтра зверюгу-школьного психолога ждали школьники и еще учительницы, любившие пить с ней в ее кабинете чай, зверюгу-фотомодель ждала целая ватага стилистов и фотографов, и вообще в этом бизнесе крутились такие деньги, что ее ждали очень многие и ей было лучше не опаздывать, зверюгу-медсестру ждали само собой больные, зверюгу-артиста – благодарные зрители и особенно зрительницы, а семейной зверюге с утра надо было вести детей семьи в детский садик, так что ее ждали больше всех. Поэтому зверюги всплакнули еще раз на прощание, обнялись и разошлись по домам, выполнять свой долг перед обществом и людьми. Но они договорились, что каждый месяц в хорошую погоду обязательно снова будут приходить на эту поляну, вместе и говорить по очереди, чтобы опять не взреветь ненароком всем хором и не разбежаться. И с тех пор раз в месяц они действительно всегда приходят на эту поляну, вместе, пятеро таких дружных и больших лесных зверюг!
Колибри
А вот это вот, с хвостами, крыльями и клювами, смотри, сидят на березах между помойкой и гаражом – это птички. Птички бывают всякие-разные, голуби, например. А еще есть большая черная птичка – ворон, очень важная, а есть жена ворона – ворона. Они говорят так: карр, карр! Они живут на самом большом дереве, и у них самое богатое гнездо. Потому что когда где-то что-то выкидывается, блестящее и интересное, первым делом летят отбирать для себя самое ценное ворон с вороной. Остальные птички, попроще, всякие голуби, берут себе что останется. А была еще такая маленькая, невзрачная, серенькая птичка-воробей, какая-то глупая, молола всякую чушь – чирик-чирик! И вообще ее никто ни в грош ни ставил, так вот, она брала себе то, что не востребовалось остальными. Правда, востребовалось обычно все, на всякий случай, поэтому птичка-воробей жила очень бедно. И с едой у нее тоже было не очень, ела она опять же в последнюю очередь, что останется после всех, а что там после всех может остаться? И птичка-воробей вечно летала голодная и с голодухи все норовила склевать всякую несъедобную дрянь. Из-за этого другие птички постоянно над ней смеялись, что она такая глупая, и не пускали ее в свою честную компанию. Вообще, ничего разумного или там достойного внимания от этой придурковатой птички никто не ждал. Поэтому жена ворона ворона очень удивилась, когда однажды увидела птичку-воробья, летящую куда-то с чемоданом.
– Эй! – закричала ворона. – Эй, чучелка! Ты куда это?
– Ой, а я на юг! – закричала чучелка-воробей. – Ко мне случайно попала горящая путевка! Я тут прыгала, смотрю – на берегу лужи что-то горит, ну я это и склевала не подумавши. Вы же знаете, я вечно клюю не подумавши…
– Это уж точно, – важно кивнула ворона.
– Ну вот, – продолжала молоть ерунду птичка-воробей. – Ну вот, а это оказалась горящая путевка! Кто-то, наверное, потерял. И теперь я лечу на юг! Все, до свидания, надо быстро, путевка-то горящая! Я вам всяких сувениров привезу и фотографии, обязательно!
Птица ворона скептически помахала ей крылом, мол, знаем мы эти горящие путевки, но сама жутко ей позавидовала. Дело в том, что эта ворона никогда не была на юге! И муж ее ворон тоже никогда не был на юге, и вообще никто из соседских птиц никогда не был на юге! Они все родились и прожили всю жизнь здесь, между помойкой и гаражом, на чахлой городской березе, и их родители тоже родились и всю жизнь прожили здесь, и родители родителей тоже. Они знали, конечно, что есть такое выражение “птицы полетели на юг”, но думали, что это просто такая пословица, типа “а не полетел бы ты, друг мой, на юг”, что-то вроде. Поэтому, когда она узнала, что эта придурочная шмакодявка летит на юг, она просто потеряла покой, карр, карр. И главное, куда – не в деревню, не в поселок городского типа, не в какую-нибудь там Ростовскую область средней полосы, – а на юг! И главное, кто – эта мелкая, серая, которая даже пообедать нормально никогда не могла! Ведь если кто-то и достоин был полететь на юг (думала ворона), то это я, такая большая, черная, гладкая и уважаемая! Жена такого большого, черного, гладкого, уважаемого мужа – ворона! С такой аристократической формой клюва! Да там, на юге, все местные попугаи были бы мои! (Вороне почему-то представлялось, что на юге сплошь одни попугаи, сидят развалясь на пальмах и дуют “Мартини” через трубочку…) В общем, ворона слегка тронулась на почве юга. Сначала она совсем заклевала своего мужа – ворона, чтобы он достал ей горящую путевку на юг. Но это ведь не так-то просто, люди вообще-то не так часто выкидывают или теряют неиспользованные путевки. Поэтому сама ворона стала проявлять повышенную бдительность и клевать все подряд горящее, что видела на земле, мало ли. А на земле горят все больше окурки, и в результате ворона так налопалась окурков, что у нее образовалась никотиновая зависимость. Ей теперь постоянно надо было клевать все новые и новые окурки, а потом она придумала промышлять на трамвайных остановках, где часто выкидываются почти целые сигареты, и ворона выучилась зажимать их в клюве и по-настоящему курить. Ходила теперь постоянно и дымила, как паровоз. А у ее мужа-ворона, так совпало, как раз в это время начался кризис среднего вороньего возраста. И он посмотрел-посмотрел на это дело и стал думать: вот я, самый уважаемый птиц между помойкой и гаражом. У меня гнездо – полная чаша всякого-разного, меня все слушаются и трепещут. Пропускают обедать без очереди. А жена у меня – ну ворона вороной. Старая, черная вся, клюв, как рубильник. Да еще и дымит постоянно. Как паровоз. Нет, я достоин лучшего! Мне бы в жены какую-нибудь (ворон мечтательно защелкал клювом), какую-нибудь колибри, что ли! Маленькую, изящную, легкую, в ярких перьях…Вот это был бы союз, да! А не этот мезальянс, карр, карр. Так мечтал ворон, каркая на свою постылую ворону, и однажды он домечтался! Однажды в их краях, между помойкой и гаражом, откуда ни возьмись появилась как раз такая птичка! Совсем маленькая, совсем легкая, с такими яркими перьями! И вся такая удивительная, такая чудесная и иностранная… Никто из местных птиц, конечно, никогда не видел колибри, но все были уверены – колибри именно такие! Ворон сразу заволновался, начистил себе все перья и принялся чертить крылом вокруг колибри. Наконец он решился.
– Карр! – сказал он вежливо. – Карр!! Конечно, это глупый вопрос, я понимаю, но все-таки… Вы ведь, разумеется, колибри?
– Я-то? – захохотала птичка, очаровательно раскрывая клювик и шелестя яркими перышками. – Конечно, колибри. Кто же я, если не колибри!
Она хохотала так звонко, так как-то не по-нашему, как никогда не хохочут между помойкой и гаражом. И ворон решился. Он пошел к своей жене-вороне, и, нервно выклевывая у себя что-то из-под крыла, закаркал:
– Все! Карр, карр! Все, я больше не намерен. Ты посмотри на меня и посмотри на себя. Я еще, ух, орел, то есть это… короче, ты меня поняла, а, ты? Старая, черная, клюв этот торчит, как я не знаю… короче, я достоин лучшего!
Обкаркав таким образом жену-ворону на прощание, он широким жестом оставил ее с аристократическим клювом-носом и с гнездом (правда, захватив из него самые ценные вещи) и улетел вить новое гнездо, на соседней березе. А когда он его свил, он полетел к колибри и предложил ей гнездо, крыло и сердце. И гарантированное самое лучшее питание и общественный статус. Колибри опять очень смеялась, но согласилась. Все вокруг страшно обзавидовались ворону – еще бы, ни у кого не было такой потрясающей экзотической жены! Правда, брошенная жена-ворона каркала в кулуарах, что это все вранье, а колибри – самозванка, т. е. лжеколибри, но к ее карканью не особенно прислушивались. Чего можно ожидать от средних лет курящей брошенной вороны, кроме зависти и сплетен? Ворона же все стали уважать еще больше, если такое, конечно, возможно, и он сделался главным не только между гаражом и помойкой, но и почти во всем микрорайоне. И все были уверены, что ворон страшно счастлив. Они же не знали, что наутро после свадьбы ворон почему-то не обнаружил в гнезде никакой колибри, а нашел вместо нее… серенькую, невзрачную птичку воробья, чирик-чирик, которая в свое время улетела на юг по горящей путевке.
– Так… – обалдел ворон. – Так, это еще что? Ты как здесь? А ну-ка кыш! И где моя жена-колибри?
– Да вот! – глупо захохотала птичка-воробей, показывая на развешанные по стенкам гнезда какие-то яркие перья. – Вон, там на юге таких в каждом сувенирном ларьке – завались! Я их нацепила для смеху, а сама там на солнце выгорела и фруктами отъелась, а вы уже сразу – колибри, колибри! Сразу – то-се, замуж, чирик-чирик…
– Ах, ты! – рассердился ворон. – Ах, ты, наглое животное! Да я тебя сейчас выгоню из своего гнезда. Да я с тобой разведусь сейчас же, и все дела.
– Ну разводись, – прочирикала спокойно птичка-воробей и стала чесать клювом ногу. – Разводись, пусть все знают, что старый ворон принял воробья за колибри. То-то смеху будет, от нашей помойки до всех соседних.
Ворон подумал: да, после такой истории его не то что уважать – его вообще никто всерьез принимать не будет.
– Ну хорошо, – говорит он птичке-воробью. – А ты что предлагаешь?
– А я, – говорит птичка-воробей, – предлагаю и дальше жить вместе. Мне это гнездо нравится, из него вид хороший. Ты не бойся, я сейчас клюв сполосну, снова эти перья попугайские нацеплю – в жизни никто не догадается, что я не колибри, а так себе, воробей чирик-чирик, и дальше все тебе будут завидовать.
И точно, нацепила птичка-воробей колибрины перья, порхает, хохочет, клювом щелкает, ногу об ногу чешет – вылитая колибри, даже ворон иногда начинал сомневаться. А об остальных и говорить не приходится. Так и продолжали ворона больше всех уважать.
И ворон уже как-то смирился с этой мыслью, что у него жена дома в гнезде и на улице на публике – это как две разных жены. В конце концов и у людей, думал он, как это видно из сравнения жизни в окне и жизни за окном, часто та же история.
Но однажды прилетел ворон в гнездо, смотрит – а птичка-воробей яйца высиживает. А они поженились хоть и какое-то время назад, но все-таки не такое, чтобы яйца высиживать.
– Так! – раскаркался перепуганный ворон. – Карр, карр! Это что? Это что это будет? Это кто это будет? Это она, называется, на юг слетала! По горящей путевке! Ах ты, трясогузка! Это у колибри и ворона дети будут непонятно кто? Воробьи какие-нибудь? Или попугаи? Чтобы все сразу поняли, какая ты колибри? И заодно какой я ворон? Чтоб на старости лет позор на мои чернины? Чтоб разговоров от помойки до помойки? Нет, я этого не вынесу! Я лучше прямо сейчас все эти яйца раскокаю клювом, вот что!
– Я те раскокаю, – разозлилась птичка-воробей. – Я те раскокаю! Сначала снеси свои, а потом кокай! Даже думать не смей, даже говорить такое не смей! Раскаркался. Они, между прочим, – кивнула птичка-воробей на яйца, – в таком возрасте уже все слышат. Ты не каркай. Ты погоди, пока они вылупятся, а там посмотрим. Может, тебе еще и лучше будет.
Ну ворон, конечно, ей не поверил, чего тут может быть лучше, но все-таки решил подождать. Мало ли, думает, все равно скандала не избежать, а так он хоть откладывается. Потом, думает, выгоню их всех с треском, а сам в монастырь уйду. Т. е. улечу. Буду там трапезы клевать на подворье…
В общем, в положенный срок из яиц стали вылупляться, и вылупились из них… колибри. Не воробьи, не вороны, не голуби, не попугаи, не снегири, не дятлы, не орлы, не куропатки, не утки, не страусы – а самые натуральные колибри, колибристее не бывает. Птичка-воробей чирик-чирик сидит рядом с ними, гордая-прегордая, и говорит:
– Да. На юге много коренных народностей, встречаются там и колибри…
А уже всякие другие соседские птицы, голуби и прочие, вокруг вороньего гнезда кружат, заглядывают туда.
– Ну что? – спрашивают. – Что, как? На кого похожи?
– На колибри, – говорит ворон. – То есть на маму. Вылитые колибри, все до единого. Все восемнадцать.
Ну тут все, конечно, начали ворона поздравлять и уж и вовсе ему обзавидовались. И кто раньше еще чуть-чуть сомневался, что у него жена – колибри, тот теперь убедился – колибри, и никаких. И пришлось ворону ради общественного престижа и дальше всю жизнь усиленно кормить этих восемнадцать чужих колибри и их маму птичку-воробья. А потом еще и поддерживать уже детей этих детей, которых у них было в общей сумме ни много ни мало – 325 клювов! И все до одного – натуральные колибри!
Нравоучительная сказка
У одной матери был сын, а у этого сына была дурная привычка вечно ходить запихнув руки в карманы. Пока он был маленький, это было еще ничего, потому что у них в детсаду еще и не то творилось: один постоянно ковырял в носу и, соответственно, так и ходил с пальцем в носу, другой, допустим, каждую зиму на улице примерзал языком к металлическим предметам и ходил с металлическими предметами на языке, с третьим тоже происходили всякие разности, четвертый отбирал чужие желуди и ходил с чужими желудями, короче, в этой картине “детский сад на прогулке” этот мальчик был еще самым благополучным фрагментом. Но маме этого казалось мало, и она постоянно внушала ему: не клади руки в карманы, а то вдруг в кармане дырка, рука раз – и вывалится. Вывалится, потеряется, потом не найдешь. Хотя это не логично, потому что без кармана рука ведь вывалится еще скорее, в кармане, еще неизвестно, есть дырка или нет, и можно за этим следить, а вот закарманное пространство – это вообще одна сплошная дырка. В нее судьбы вываливаются, а тут рука. Но мальчик маме верил, это был доверчивый мальчик. Хотя рук, конечно, из карманов все равно не вынимал. Была в нем, значит, при всей доверчивости какая-то степень своенравия. Зато он регулярно проверял подкладку карманов на предмет дырок, т. к. мамины слова произвели на него в свое время сильное впечатление и руку потерять он боялся. А звали его Миша. И вот однажды Миша вырос и влюбился в Вику, и это изменило всю его жизнь. В ту пору была осень, Вика только что приехала из Набережных Челнов, шли дожди, и через дождь ехали по кругу уютно светящиеся окнами трамваи, разбрызгивая свет по лужам и норовя задеть Мишу скользким боком, а Миша держал зонтик над Викой и впаривал ей про театр. То ли они хотели пойти в этот театр, то ли уже оттуда вернулись, неважно. Суть в том, что у Миши свободная от зонтика и от Вики рука, как всегда, находилась в кармане, а Вика сунуть руки в карманы стеснялась, ей это казалось неизящно, и в итоге ей надуло в рукава. Вика простудилась и стала постоянно чихать. Миша посмотрел-посмотрел, как она чихает, и говорит:
– Знаешь, Вика, я вот что-то не совсем понимаю. У меня сейчас происходит первая любовь, светлая и чистая. А ты тут уже все обчихала вокруг. Если ты думаешь, что это так приятно на все на это смотреть, на эту профанацию высокого, так ты очень ошибаешься.
И Вика в слезах убежала (чихая), а Миша в слезах остался. Они расстались навсегда. Но у Миши сделалась от Вики душевная травма, и теперь он у всех хорошеньких девушек спрашивал:
– А скажите, чтобы вот, например, чихать… Вы чихаете?
И почему-то Мише катастрофически не везло с девушками, чихали все до одной, то есть кроме одной. Эту одну звали Лидусик.
– Никогда! – сказала Лидусик. – Я не чихаю никогда. Еще чего! Я занимаюсь ландшафтным дизайном, мне чихать некогда.
Миша был покорен и повел Лидусика знакомиться с мамой. Маму удивляло в Лидусике то, что та всюду таскает с собой ноутбук, даже когда едет на 1-2 мая на дачу в Новгородскую область сажать картошку, и еще маму удивляло, что студентка Лидусик зарабатывает тысячу долларов в месяц.
– Ландшафтным дизайном? – подозрительно спросила мама.
– Я берусь за все, что подворачивается! – гордо поясняла Лидусик. – А потом уже разбираюсь.
А маме давно уже казалось, что и за ее сына Лидусик взялась просто потому, что он подвернулся, а потом разберется, и что дальше? Выписывать ее, если перед этим пропишем (Лидусик тоже была не местная, хоть и не до такой степени, чтобы из Набережных Челнов, но все-таки). А Лидусик возразила, что это, напротив, мама плохо влияет на Мишу, потому что он как с ней пообщается – так сразу фигня какая-то. В общем, мама с Лидусиком пошли стенка на стенку, а про Мишу они обе как-то подзабыли. Миша сам приходил, сам разогревал, сам штопал себе дырки в подкладке карманов. Лидусик, кстати, этого не одобряла и постоянно высмеивала Мишин страх потерять руку.
– Это все твоя мама! – говорила она. – Такое впечатление, что у тебя до сих пор пуповина не перерезана. Ты много видел, чтобы у людей из дырявых карманов руки вываливались?
Миша этого видел немного, и вообще гипноз маминого авторитета как-то рассеялся, так что он уже не проверял подкладку, как обычно, каждый день. А проверял через день. А вскоре Лидусик окончательно победила маму, видимо, потому что была моложе, и они с Мишей стали снимать квартиру (т. е. это Лидусик стала снимать, Миша пока еще ничего не зарабатывал). Там Миша уже окончательно бросил осмотр подкладки, и в итоге однажды, сунув, как обычно, руки в карманы, он в левом почувствовал дыру. Сердце Мишино екнуло, но он презрел суеверия и побежал в институт (он опаздывал). А в аудитории, потянувшись левой рукой достать конспект из сумки, Миша с ужасом обнаружил, что чего-то не хватает, т. е. не хватает именно левой руки.
– Дырка! – похолодел Миша, и точно: это была она, здоровая дырень в расползшейся подкладке левого кармана, с безобразно мохрящимися краями. Дырень была, а руки не было. Миша, конечно, опрометью бросился из аудитории прочесывать все пути своего следования, но это все равно что выронить на улице кошелек и надеяться через час найти его мирно ожидающим в какой-нибудь луже. Миша схватился за голову оставшейся рукой и в панике побежал к Лидусику, которая торчала на своей работе зачмуренная ландшафтным дизайном, и Миша ей пришелся явно некстати.
– Доигрался хрен на скрипке! – мрачно реагировала Лидусик, не вылезая из ноутбука. – А че вы хотели со своей мамой? Ясен пень, если всю жизнь капать на мозги, так все мозги размоются. Все эти самовнушения, известный, между прочим, психологический феномен…
– Да кой на фиг феномен! – окончательно разнервничался Миша и побежал к врачу. Врач пообещал пришить новую руку, но сказал, что нужны деньги, и Миша побежал к маме, у которой денег, естественно, не было, и Миша вернулся обратно к Лидусику, у которой они были, но она сказала “не дам”.
– Не дам! – сказала Лидусик. – В наше время мужчина должен все сам, не в сказке живем, и я тебе не Андерсен тебя спасать. – (Лидусик, видимо, имела в виду – не Герда, спасающая Кая.) – Ищи работу.
И Миша стал искать работу, дав в газету объявление: “Безрукий студент Миша ищет работу не по специальности”.
А пока искал, все время думал: интересно, а что все-таки с моей рукой, ведь столько вариантов, может, ее съели собаки а может, не съели, а может, ее пустили в Америку на органы (пястье, запястье, ногти), или ее нашел какой-нибудь тоже однорукий и она служит ему службу – вот сколько было вариантов, причем от всех от них Мишу тошнило. А с рукой тем временем было вот что.
Ее нашла тогда на улице одна старуха, вполне двурукая, Вера Васильна, и отнесла к себе домой. Она была такая уже крепко в маразме, и ей, как всем старухам, было мучительно одиноко, а еще у нее имелся сдвиг на почве комнатных растений, у нее ими заросла вся квартира. Она вечно все срывала и подбирала, высаживала, и оно неизменно пускало корни и принималось зеленеть. Мишину руку Вера Васильна тоже сослепу приняла за какой-то побег, высадила в консервную банку на подоконник и стала регулярно поливать, после чего рука, как положено, сначала зазеленела, потом пустила корни, а потом на ней даже стали проклевываться новые пальцы (а старые, правда, постепенно вяли и засыхали, ну да ладно). Вера Васильна очень радовалась, вносила в подручную почву подкормку и очень хотела поделиться радостью по телефону с другими старухами, что рука того и гляди зацветет, но не могла, потому что все ее другие старухи давно померли. Вера Васильна была сильно пожилая. А вот рука, действительно, скоро зацвела, так что Миша мог бы за нее порадоваться, но он не мог, поскольку ничего об этом не знал, и к тому же он в это время радовался за себя, что ему удалось найти работу. Это произошло по счастливой случайности, когда в Мишином институте ввели новый предмет и преподавать его стала очень интересная женщина, в платье леопардовой расцветки поверх брюк. Каждую свою лекцию она начинала словами: “Забудьте про гуманизм!” А Миша каждый раз начинал спорить, что он про гуманизм забыть не может, типа того, что он даже в булочную сходить без гуманизма не в состоянии. Все остальные студенты тоже очень уважали гуманизм, но так энергично спорил один только Миша, поэтому леопардовая женщина стала его выделять из общей массы, а конкретно сказала, что вот его бы энергию – да в разумных целях. Она вообще была очень разумная женщина, так что даже непонятно, зачем платье с брюками, маскировка, что ли, она постоянно говорила, что вот в мире столько свободных денег, которые только и ждут, чтобы их кто-нибудь заработал. А еще она говорила, что человек должен быть разным.
– Вот я! – говорила она. – У меня множество моделей поведения. Я – руководитель, я – мать, я – любимая женщина, я – конкурент… В бизнесе нужна (она похлопала себя по бицепсу ) – сила!
В качестве, видимо, любимой женщины она в перерывах разговаривала по мобильному.
– Деньги возьми на камине! – кричала она. – Да не на том камине, который в спальне, а на красном. Да нет, в гостиной не красный, а терракотовый, а ты возьми на красном, который в кабинете!
Мишу она продолжала выделять и однажды после лекции предложила ему постажироваться в ее фирме. Очень хорошая консалтинговая фирма, торгует образованием. Бесплатное обучение, гарантированное трудоустройство, стабильно высокий заработок, возможность карьерного роста. Вы молоды, энергичны (прищурилась на Мишу леопардовая женщина) – это предложение для вас! Вы сможете постепенно решить все свои проблемы вплоть до устранения безрукости! – соблазняла она (хотя Мишу долго соблазнять было не надо, ему и так уже Лидусик всю плешь проела с этим трудоустройством).
И вот Миша стал работать. Фирма оказалась действительно консалтинговая, что бы это ни значило, о ней даже была информация в Интернете, в том числе и на английском языке, и под заголовком “Лидерз” была фотография леопардовой женщины. Она позировала в купальнике на фоне набегающей волны. И вообще фирма была очень интересная. Оказалось, что там продают не только образование, но еще красоту, здоровье, счастье, любовь и молодость, причем даже не по самым запредельным ценам. Мишина стажировка заключалась в сидении у окошечка и вопросах приходящим: “Чего изволите? Изволите образование? В 206-ю комнату к Сергей Семенычу. Изволите счастья? В 219-ю к Инге Петровне”. Т. е. своего рода секретарская должность. Платить, конечно, пока ничего не платили, но Леопардиха к нему благоволила, и вообще он был на хорошем счету, и его уже начинали постепенно вводить в курс дела и даже пообещали: с первых зарплат мы тебе по блату справим руку (тире здоровье)! Миша был очень горд и похвастался Лидусику, на что та его вдруг зауважала и даже пожарила омлет с укропом (а до этого готовил всегда Миша, как существующий на правах иждивенца). Короче, все было хорошо и захватывающе, и Миша узнавал про фирму все больше. Как известно, ничего из ничего не бывает, и, чтобы продать кому-то, например, счастье, надо предварительно это счастье у кого-то купить. А какой же дурак отдаст свое счастье? Но какой-то дурак отдаст, в случае если, допустим, у этого дурака счастья полные штаны, но при этом ни денег, ни здоровья, ни образования. Тогда дурак приходит и говорит: тук-тук, скажите, это здесь консалтинговая фирма? У меня тут счастья полные штаны, дайте мне за него пожалуйста образованья с доплатой. Ему дают, а за ним уже маячит кто-то с деньгами, но желающий любви прекраснейшей женщины на свете, а как раз неделю назад приходил мужчина и аккурат и продал любовь прекраснейшей женщины на свете, а на вырученные деньги решил купить счастье… Короче, фирма очень помогала людям. Конечно, не надо думать, что в ней работали ангелы (ангелы вообще никогда не работают, принципиально). Иногда приходил человек и говорил: очень хочется счастья, а денег на него нет, зато вот есть целая куча здоровья, налетай! А фирма прозревала его всевидящим оком и говорила: э-ээ, батенька. Какое ж это здоровье? Вон у вас и почка опущена, и легкое дырявенькое… скоро будет. Ну, что это за разговор “ничего не беспокоит”, сейчас не беспокоит – через час обеспокоит. И давали ему денег вчетверо меньше обещанного в рекламе. Но все равно это было много, так что фирма, в принципе, была очень полезная. Однако Миша задумался. Он подозревал, что это все немножко безнравственно, хотя сидеть без руки на шее у Лидусика или у мамы было тоже как-то не слишком, а никакие другие конторы ему пока что подать руку не обещали. Поэтому Миша был весь в раздумьях, и вот однажды в перерыв он вышел на улицу, сел на лавочку и предался им целиком. А на этой же лавочке как раз в это время сидела дышащая воздухом старуха Вера Васильна. И, поскольку старухам вечно хочется поговорить, Вера Васильна сразу же намылилась поделиться с Мишей радостью, что-де нашла на улице побег, посадила, а он оказался рукой, зацвел и весь оброс новыми пальцами. Но дело в том, что старух ведь никто никогда не слушает и никто с ними не разговаривает. Со старухами разговаривают только совсем маленькие дети, те, которые и говорить-то еще не умеют. А как только дети становятся чуть старше и научаются говорить, они тоже сразу же перестают разговаривать со старухами. Ну и Миша, разумеется, не стал, поэтому про свою руку ничего не узнал, и ему пришлось работать у Леопардихи дальше, но должность его несколько изменилась, это было связано с некоторыми изменениями в самой фирме. Дело в том, что руководитель Леопардиха окончательно пожрала всех остальных руководителей и принялась модернизировать всю политику партии, а именно – переназвала фирму из “Альфа-Консалтинг” в “Омега-Консалтинг” и задалась благородной целью осчастливить всех одиноких старух (стариков бы она тоже осчастливила, но жизнь старика слишком эфемерна, сегодня старик – а завтра уже того, извините, старухи все-таки задерживаются в этом мире подольше). Леопардиха предоставляла старухам разнообразные счастье и любовь, которых так не хватает пожилым людям в их пожилой жизни, а старухи завещали свои квартиры Леопардихиной фирме, взаимовыгодный обмен. Конечно, Леопардиха не первая до этого додумалась, но ведь главное – это не кто первый, а кто лучше. Пушкин тоже, например, воровал сюжеты и наворовал столько, что потом лишние сбагривал Гоголю. Леопардиха тоже была где-то Пушкин, поскольку народная тропа старух в ее контору не зарастала, но главным ее ноу-хау была манера подсылать своих сотрудников непосредственно к старухам, без всякой рекламы на радио, без ничего такого. Старухи в маразме всегда открывают дверь молодым и обаятельным, а Леопардиха, надо отдать ей должное, умела грамотно подобрать персонал.
Одним из самых обаятельных был, как ни странно, Миша, поскольку ему намекнули, что скоро ему начнут выплачивать оклад и что одна старушка – это рубль, а сто старушек?
А если не выполнять план по поголовью старушек, то ведь можно не только не получить обещанную премиальную руку, но и не сдать Леопардихе в институте экзамен и, соответственно, вылететь и идти защищать рубежи нашей Родины. Разумеется, старухи все-таки лучше рубежей, и Миша делал успехи и каждой новой выцыганенной старушачьей душе радовался, как младенец.
Но еще больше он обрадовался, когда, будучи откомандирован фирмой прямиком на квартиру к старухе Вере Васильне, он по долгу профессиональной любезности выслушал дикую историю, как у нее-де вечно все растет и зеленеет, и даже вот она однажды нашла на улице не пойми что, и оно тоже зазеленело и выросло в целую руку со многими пальцами. Где нашли?! – возопил Миша, Вера Васильна объяснила где, Миша возопил что ведь это же моя рука, вот видите, видите – линия отрыва, и если сейчас эту руку выкопать, то войдет как влитая. Вера Васильна, с которой никто не общался, ради общительного Миши была готова на все, они тут же выкопали, соединили по линии отрыва, ампутировали корни, и рука в то же мгновение чудесным образом приросла, как будто бы никогда и не терялась. Правда, пальцев на ней было уже не пять, а примерно семь или восемь, и еще набухали почки следующих, но Миша с Верой Васильной рассудили, что много – не мало и велико – не мало. Дальше они пили чай на кухне, и Миша галантно подливал Вере Васильне кипяточку и подсыпал сахарку обретенной рукой и думал: все, уйду на фиг от этой Леопардихи, что она, блин, всех парит.
Домой в этот вечер Миша летел так, как будто бы у него, кроме новой старой руки из рукава, выросли, допустим, крылья из спины или воздушная подушка непонятно откуда.
Однако дома Мишу ждал неприятный сюрприз в виде отсутствия этого самого дома. Точнее, дом, конечно, был, но больше не было их с Лидусиком квартиры, т. е. квартира, конечно, была, но там, считай, больше не было их с Лидусиком, в смысле у них с Лидусиком больше не было денег ее снимать. Что-то в Лидусикином ландшафтном дизайне лопнуло и с треском повалилось, раскатился какой-то сад камней, отдавив Лидусику ноги и руки с зарплатой, а может быть, утекли лужицей жидкие кристаллы в мониторе ноутбука, в любом случае, Миша с Лидусиком вынуждены были вернуться к Мишиной маме.
Ну и тут, естественно, началось. Бедный Миша, который опять оказался сбоку припека в этой битве титанов, не только не бросил работать у Леопардихи, но и, напротив, все теперь норовил поработать побольше и задержаться подольше и домой возвращался уже заполночь, робко по стеночке прокрадываясь на кухню, в стенах которой еще металось эхо одновременного присутствия мамы с Лидусиком. В Леопардихиной конторе отметили такое рвение, и хоть ни зарплаты, ни зачета, ни руки Мише так и не дали, но зато еще раз все это пообещали (Миша не демонстрировал никому, кроме мамы, счастливо обретенную руку, т. к. пока занимался сведением с нее трех лишних имеющихся пальцев и попытками не дать раскрыться почкам четырех новых. Рука колосилась, как какая-нибудь кукуруза где-нибудь под Ставрополем). Единственной Мишиной проблемой были воскресенья, когда не работали ни Леопардихина контора, ни институт, ни Лидусик с мамой, и бедный Миша мучительно думал, куда бы ему пойти и что бы соврать. Т. е. врал он всегда одно и тоже – мол, надо по работе, а в места ходил разные. Больше всего Мише нравилось ходить в музеи, где тепло и скамеечки, но вечером музеи закрывались, Миша выкатывался и, представив на одной кухне маму с Лидусиком, в панике бежал в гости. Гости, кстати, следовало выбирать с осторожностью, чтобы оттуда не стукнули Лидусику. Когда в большинстве знакомых домов Мишу начали принимать без энтузиазма, он однажды от безнадежности придумал зайти к старухе Вере Васильне. Вера Васильна его, конечно, не разглядела, не узнала и не вспомнила, но все равно ужасно ему обрадовалась и сразу повела пить чай с пирожками. Миша, который у себя дома уже забыл, когда такое видел, сделался сам не свой от благодарности и сытости и стал заходить к Вере Васильне каждую неделю. А дальше произошло удивительное, хотя если подумать, то чего уж тут удивительного, короче, Миша стал размышлять. Размышлял он вот о чем: мама с Лидусиком – конечно, молодые и немножко красивые, но при этом – орут, не пекут и не обращают на Мишу никакого внимания, поскольку заняты исключительно друг другом. Вера Васильна – пусть старая и довольно-таки безобразная и в маразме, зато: не орет, печет и радуется Мише каждый раз, как в первый раз, в буквальном смысле слова, т. к. за неделю успевает его напрочь забыть.
В общем, Миша все больше убеждался, что Вера Васильна – удивительно чуткий, хорошо готовящий, душевно красивый и приятный в общежитии человек, единственный недостаток – что морщины и зубов нет. Ну и там по мелочи – волос нет, слуха нет, зрения нет, памяти нет, но это ведь не совсем нет, а почти нет, а почти не считается. Короче, Мишей вдруг завладела безумная идея, что Вера Васильна в тыщу раз лучше Лидусика, только одна беда, что уже дышит на ладан. Плюс Миша испытывал чувство благодарности за возврат руки, плюс у Веры Васильны как-никак была отдельная квартира, плюс Вера Васильна показала Мише свои семидесятилетней давности фотографии, и Миша был очарован – в итоге Миша пошел в контору к Леопардихе и заявил: так, мол, и так. Желаю обещанное обретение руки для себя обменять на обретение молодости для гражданки Марковой В. В., в чем и остаюсь нижеподписавшийся Миша (подпись). Леопардиха поднимала высоко на лоб брови и спускала низко на нос очки, но в результате все-таки в один прекрасный день выдала Мише толстую пачку документов, справок, накладных и кассовых чеков, из которых следовало, что Вере Васильне снова двадцать лет. Миша тут же сообщил Леопардихе, что больше у нее не работает, пошел в магазин, купил шампанское и водку, нервно дрожа пальцами в кошельке, забыл сдачу, хотел вернуться, но вместо этого выпил в подворотне водку, пробормотал что-то типа “эх!”, вернулся за сдачей, пожевал жвачку, налепил ее на водосточную трубу и пошел домой к Вере Васильне. Вера Васильна открыла ему точно такая же, как на довоенных фотографиях, только цветная, а не черно-белая, и с подозрением полюбопытствовала:
– Ты кто?
– Миша, – ответил Миша, протягивая ей цветы, шампанское, конфеты и сдачу. Вера Васильна пересчитала сдачу и еще более подозрительно поинтересовалась:
– А че так поздно? Ну-ка дыхни. Очень интересно. За квартиру платить надо, а он ходит. Ты все-таки соизмеряй, не в сказке живем.
“В маразме ей больше шло”, – испуганно подумал Миша, отгоняя скверные предчувствия, и робко пошел на кухню.
– Ой! – огорчился он на кухне. – Верунчик, а что, пирожков нет?
– А почему я? – на высокой ноте вопросила Верунчик. – Сейчас такое время, что женщина не обязана. Мог бы и сам напечь. А у меня фигура.
Фигура, действительно, была, и вообще Вера Васильна была молода и совершенно совершенна, и Миша был молод, двурук и совершенен, хоть и с девятью пальцами на одной руке, и все складывалось замечательно, и они даже выпили шампанского, но на втором бокале Миша позорно разрыдался.
– Ну вот, – огорчилась Верунчик. – Ну и какой ты мужик после этого? Ясное дело, что тебе зарплаты не платят. Имей в виду, я тебя на свою пенсию кормить не собираюсь.
Ночью Миша дождался, пока Верунчик заснет, украл из коробки три конфеты, на цыпочках выбрался из квартиры и тихонечко через весь город пробрался в квартиру к маме и Лидусику.
– Ты где шлялся? – спросила Лидусик.
– У Верунчика, – ответил печальный пьяный Миша, печально сидя на полу в коридоре.
– Совсем оборз? – разозлилась Лидусик, замахиваясь на Мишу зонтиком.
– Не смей бить Мишу зонтиком! – выскочила из своей комнаты мама.
– А вы не вмешивайтесь в отношения двоих! – попросила Лидусик.
– Я буду вмешиваться, потому что это мой Миша! – предупредила мама.
– Это был ваш Миша, а теперь это уже не ваш Миша, – объяснила Лидусик. – Теперь это мой Миша. Было ваше – стало наше.
Миша в это время горестно заснул на полу, обрушив на себя гору одежды с вешалки, и маме с Лидусиком пришлось доругиваться над его головой.
С утра Лидусик забрала ноутбук и ушла жить к своему начальнику, а Миша с мамой пошли на рынок. У мамы был артрит, и раньше, до того как Миша наладился по воскресеньям проводить время у чужих людей, он всегда таскал ей тяжелые сумки. Мама сначала делала два ознакомительных круга, гоняясь за дешевизной, а Миша просто уныло покачивался рядом, как водоросль.
– Вынь руки из карманов, – попросила мама.
– Ага, – сказал Миша, не вынимая рук.
– А ты знаешь, что бывает с теми, кто кладет руки в карманы? – благодушно поинтересовалась мама, держа в уме сразу три цены на один и тот же йогурт и целых восемь цен на вареную колбасу.
– Знаю, – кивнул Миша, засовывая руки в карманы по локоть.
– Если в кармане вдруг дырка, – продолжала мама, – рука вполне может в эту дырку вывалиться. Вывалится, потеряется, потом…
– Не найдешь, – кивнул Миша, испытывая чувство дискомфорта от почему-то резко пустившихся в рост пальцев на проблемной руке. Мама, ничего не знающая о Мишиных чувствах, сунула ему две сумки и убежала экономить дальше, задвинув Мишу в какую-то щель между палатками, как бесполезный предмет. Там Миша и торчал, приплясывая и тупо подхихикивая, т. к. восемь новых пальцев, продолжавшие расти, проковыряли ему дырку в подкладке и принялись щекотать Мише бок. Миша так был занят этими оригинальными омерзительными ощущениями, что не заметил, как к нему кто-то подкрался сзади и прикрыл руками глаза со словами:
– Угадай, кто?
Голос был женский, и Миша стал в испуге гадать:
– Лидусик?
– Ну… – кокетливо протянул голос.
– Верунчик? – с ужасом предположил Миша.
– У… – не согласился голос.
– Мама? – наобум стал брякать Миша. – Тетя Оля из Нижнего Новгорода? Анна Леопардовна?
Тут голос кокетливо чихнул, и у Миши сразу все прояснилось.
– Вика? – обрадовался он.
Конечно, это была Вика, такая же, как в далекую осеннюю пору их любви, когда в потеках дождя на асфальте отражались окна трамваев, и все это вместе отражалось в блестевших на Викиных ресницах слезах восторга. Слезы, правда, были и сейчас.
– Что это? – поразился Миша. – Что это, Вика? Что это, слезы? Неужели, Вика, ты до сих пор меня любишь?
– Нет, – объяснила Вика. – Я просто не могу дышать носом. Тогда, в ту далекую пору нашей любви, когда через осенний дождь ехали по кругу трамваи и мне надуло в рукава, я подхватила ринит, и ты меня отверг, и на нервной почве он перешел в фарингит. Моя жизнь без тебя стала лишена смысла, и я поехала к себе в Набережные Челны оплакивать любовь, но, пока я ехала, мне в поезде надуло в уши, и до Набережных Челнов я доехала уже с отитом и бронхитом. Меня положили в больницу и долго лечили, но в больницах жуткие сквозняки, и выписали меня оттуда с тонзиллитом. Мне посоветовали поехать отдыхать на юг, но помешал пиелонефрит… С тех пор я не могу дышать носом – сразу задыхаюсь и слезы.
– Так дыши ртом, – удивился Миша.
– Ну что ты! – застеснялась Вика. – Это так неизящно…
На это Мише было нечего возразить, и они замолчали. Вика молча изящно переминалась с ноги на ногу, чихая, а Миша молча незаметно отрывал за спиной пальцами одной руки неимоверно выросшие в длину пальцы другой, не выпуская хозяйственных сумок.
– Тебе удобно? – спросила Вика. – Держать сумки, не вынимая рук из карманов?
– Сейчас удобно, – честно ответил Миша, и они опять замолчали.
Молчали они до тех пор, пока Вика не засморкала две упаковки одноразовых носовых платков, и пока не вернулась мама с бутылкой дешевого вина.
– О! – удивилась мама. – А я только хотела предложить выпить за Лидусика, ну то есть ты меня понял, а тут уже снова…
– Да нет, – объяснил Миша. – Это Вика, она здесь проездом из Набережных Челнов в Набережные Челны, и она с удовольствием выпьет с нами за Лидусика.
– С удовольствием! – подтвердила Вика, чихая.
– Вам даже и полезно, для горла, – с сомнением предположила мама.
– Да, полезно для горла, для согрева, – чихнула Вика, соглашаясь.
И они все вместе отправились домой, но выпить за Лидусика у них так и не получилось, поскольку бутылку они положили в ту сумку, которую Миша нес в проблемной руке, и эту сумку Миша по пути потерял – вместе с рукой.
– Тьфу ты, – сказал Миша.
– Ой! Ой, какой ужас, опять! А ведь я говорила. Видишь, я же говорила, какой ужас. Вика, вы видите, какой ужас?
– Вижу, – согласилась Вика. – Но мне начихать.
– Ничего себе! – поразилась мама. – А если бы с вами такое случилось?
– Мне бы все равно было начихать, – грустно объяснила Вика. – Мне теперь на все начихать – хронический фаринготрахеит.
Мама подумала, что Вика ругается, и больше ничего у нее спрашивать не стала, а стала спрашивать у Миши.
– Ты понимаешь, что это катастрофа? – спрашивала мама у Миши. – Это ведь уже не будет такого счастливого случая. А я ведь говорила. Ну и что ты собираешься делать?
– Пойду Вику провожать, – буркнул Миша, галантно подавая Вике пальто одной рукой и выходя под дождь.
Снова, как в пору их любви, ездили, отражаясь в лужах, трамваи, снова Миша держал над Викой зонтик, и снова дул ветер, прямо Вике в рукава. Правда, теперь для Вики это уже было все равно: пневмонией больше или меньше – в ее ситуации заметной роли не играло. А вот Миша, у которого в одной руке был зонтик, в этот раз уже не мог сунуть другую руку в карман, т. к. другой руки у него больше не было, и Мише надуло в рукав.
– Ну что же, прощай, Вика, – сказал Миша, чихая, увидев подъезжающий нужный Вике трамвай.
– Прощай, Миша, – ответила Вика, чихая. – Знаешь, я бы до сих пор любила тебя, если бы мне теперь не было на тебя начихать.
– Знаю, Вика, – грустно улыбнулся Миша, чихая. – И, мне кажется, я начинаю понимать твою жизненную позицию.
– Прощай, Миша, – сказала, чихая, Вика, вскарабкиваясь в вагон.
– Желаю тебе, Вика, чтобы этот трамвай с комфортом довез тебя до поезда, который бы с комфортом довез тебя до Набережных Челнов, – прочувствованно пожелал Миша, и, помахав друг другу руками, Вика двумя, а Миша одной, зато с зонтиком, чихая, они расстались навсегда.
А утром, когда мама за завтраком опять пристала к нему, понимает ли он какой произошел ужас, Миша, прислушавшись к своему организму, вдруг понял:
– А мне начихать!
– Да, действительно, – опешила мама. – И давно это с тобой?
– Со вчера с вечера, – предположил Миша. – То ли в рукава надуло, то ли от Вики заразился.
И, допив кофе и обчихав с ног до головы маму, стол, кофейник и любимое мамино полотенце с зайчатками, Миша удалился с кухни.
А мама осталась и стала очень переживать, как же теперь Миша опять снова без руки, и как же это ему на все начихать, попутно делая домашние дела, и переживала ровно до ужина и до того момента, пока не поняла, что ей тоже на все начихать. Видимо, это было что-то крайне заразное.
На следующий день, когда Миша пошел в институт, сдавать зачет Леопардихе, Леопардиха посмотрела на него суровым взглядом лидерза и намекнула:
– Как вы думаете, поставлю я вам зачет, после того как вы отказались у меня работать?
– А мне начихать, – честно объяснил Миша и так начихал на Леопардиху, что хоть отжимай.
Та же так от этого опешила, поскольку ничего подобного с ней еще не случалось ни при одной ее модели поведения: ни с руководителем, ни с матерью, ни с любимой женщиной, ни с конкурентом, – что от недоумения неожиданно для себя не только поставила Мише зачет, но и долго распиналась в деканате, какой Миша молодец. Правда, вскоре она обнаружила, что ей на это начихать, и не только на это. Вот, оказывается, до какой степени это было заразное.
Миша, получив у нее зачет, пошел дальше сдавать другие зачеты и дальше понес свою новую жизненную философию. А когда он вечером вернулся домой, на кухне сидели Лидусик с мамой и мирно пили чай, дружелюбно чихая друг другу в чашки.
– Знаешь, Миша, – ласково сказала Лидусик, целуя Мишу сердечным мокрым поцелуем. – Я решила к тебе вернуться.
– Я же безработный, – напомнил Миша, утираясь. – И вон руки опять снова нет. Тебя же это, кажется, смущало.
– А теперь почему-то не смущает, – удивленно призналась Лидусик. – Я тут с твоей мамой поговорила, и мне как-то стало на это начихать.
– Серьезно? – поразился Миша. – Надо же. Ну ладно, оставайся тогда, если мама не против. Мама, ты не против?
– Не против, – согласилась мама. – Ничего не имею против твоего Лидусика. Более того – мне на твоего Лидусика начихать, пусть живет.
И в доказательство мама действительно начихала на Лидусика, Лидусик начихала на маму, и обе они вместе начихали на Мишу. А Миша начихал вместе на них обеих, а потом Лидусик высушилась феном, а короткостриженные Миша и мама так и просто промокнулись полотенцами, и все разошлись по комнатам спать.
И потянулась у них эта новая удивительная жизнь, где каждый следующий день был мокрее предыдущего и буквально рассыпался брызгами неожиданных происшествий, – например, Миша неожиданно для себя вернулся к Леопардихе, а она неожиданно для себя его приняла. Ни Мишина безрукость, ни чиханье нисколько не мешали ему в его карьере ловца старух, а чиханье так даже и помогало, старухам же все равно было толком не разобрать, чихает Миша или поздоровался. И, даже наоборот, слушая старушечьи рассказы, Миша иногда специально плотно захлопывал свой постоянно чуть приоткрытый рот, начинал дышать носом, на его глазах показывались искренние слезы сочувствия и интереса – и старухи, хоть и не видя, но все чувствовали и таяли. Мишу приняли в штат консалтинговой фирмы, Миша процветал. Иногда в фирму обращалась бывшая старуха Вера Васильна – то меняла здоровье на счастье, то молодость на здоровье, то здоровье на деньги, то деньги на молодость, и хотя с Мишей, как с почетным старухологом, ей теперь иметь дело не приходилось, все же им случалось столкнуться в коридорах, однако Мише было на нее настолько начихать, что он ее уже почти не боялся.
Вообще Миша теперь не боялся ни мамы, ни Лидусика, ни даже мамы в сочетании с Лидусиком. Ну а мама с Лидусиком так вдруг сдружились, что даже бегали занимать друг другу очередь к ухо-горло-носу. Их мучил хронический синусит, но они от него совсем не мучались, а наоборот, им было от него на него начихать.
И все их существование как-то неожиданно наладилось и организовалось, вплоть до того, что консалтинговая фирма нарастила Мише новую руку, которую тот теперь даже в самую непогоду не запихивал в карман, – хоть ему и было на все начихать, но память-то ему не отшибло, а пневмонией больше или меньше – в его случае уже роли не играло. Мама была наконец-то довольна, что Миша все-таки вынул руки из карманов, пусть и пройдя такой долгий и извилистый путь. Лидусик была довольна, что Миша работает, ну а Миша все-таки иногда очухивался, отчихивался и думал:
“Где ж там моя старая рука?”
А рука тем временем была вот где: после того как Миша выронил ее через дырку в кармане вместе с хозяйственной сумкой, в трамвае, рука залезла в сумку и в этой сумке проехала в трамвае до кольца, а потом и уехала в парк. Ночью в парке она от нечего делать съела все содержимое сумки, в количестве двух пачек макарон, одной пачки масла, четырех пачек чая, одной пачки соли, восьми пачек сигарет и трех пачек дрожжей, и, видимо, от этих дрожжей вдруг начала расти, как на дрожжах, точнее, из старой руки вдруг начал расти новый Миша. Начал, а к утру закончил, таким образом, из парка трамвай выезжал, уже имея внутри себя мирно сидящего у окошка на местах для пассажиров с детьми и инвалидов нового Мишу, чрезвычайно похожего на старого, так же насвистывающего и не вынимающего рук из карманов.
Этот новый Миша сначала так и ездил в трамвае, потом, видно, что-то смекнул и стал ездить в пригородных электричках, входя в вагон со словами: “Граждане пассажиры! Вашему вниманию предлагается…” Потом ему это надоело, и он принялся ездить на метро, где уже не предлагал ничего ничьему вниманию, а, напротив, старался этого внимания по возможности не привлекать. Как это ни печально, но в метро новый Миша немножко воровал кошельки. Но его можно понять, поскольку вообще почти всех можно понять, а его особенно, потому что: что ему оставалось делать? Не мог же он идти домой к маме, т. к. у него не было ни дома, ни мамы, – дом и мама были у старого Миши. Не убивать же ему было этого старого Мишу, в конце концов. Он и не стал убивать, естественно, а просто однажды в метро украл у Миши мобильный телефон. Может, кто-нибудь это и заметил, как в толкучке новый Миша старой рукой ворует у старого Миши телефон, который тот только что держал в новой руке, но если кто-нибудь это и заметил, то предпочел не вмешиваться. Может, только подумал: “О! Миша у Миши телефончик украл”, – и все. Сейчас ведь вообще никто ни во что предпочитает не вмешиваться, такое уж время. Да. Ну а Миша, новый, позвонил с телефона старого Миши Верунчику, бывшей старухе Вере Васильне, сказав чистую правду:
– Привет, Верунчик! Это я, Миша!
И Вера Васильна почему-то ужасно ему обрадовалась. Тут дело было в том, что в результате постоянных обменов и купли-продажи, осуществляемых для нее консалтинговой фирмой, она была уже не совсем такая молодая, какой ее оформлял Миша, не двадцатилетняя, а такой уже тридцатник с гаком, и красоты у нее поубавилось (и даже кухня у нее в квартире была уже не десять метров, а шесть, хотя сама квартира при этом осталась прежней, как уж это вышло – одна из непостижимых тайн консалтинга). В общем, Вера Васильна что-то быстро прикинула, сообразила, что при нынешнем раскладе лучше уж такой Миша, чем никакого, и поселила его у себя.
И Миша, конечно, тут же перестал воровать кошельки, потому что воровал он их не из-за своей порочной природы, а потому, что его заела среда и ему было некуда податься. Нельзя осуждать человека, попавшего в такие обстоятельства, тем более учитывая, какая у этого Миши была судьба. Прямо скажем, редкая. Т. е. это была суровая необходимость, а теперь, когда у Миши появились заботливая жена и прописка, необходимость отпала, и Миша уже больше никогда не воровал кошельков. Правда, телефоны он продолжал воровать, но это все было от того, что просто мальчик любил технику. К тому же сейчас модно постоянно менять телефоны, на более усовершенствованные модели, ну вот он и менял.
А старый Миша все пытался поменять место жительства – с целью разъехаться если не с Лидусиком, то хотя бы с мамой, но все тормозилось его наплевательски-начихательским отношением – а в таком деле, как обмен, нужен напор и горячее сердце, и еще раз напор и горячее сердце.
Короче, Миша и его женщины так и толклись все на одной кухне, чихая друг другу в тарелки, иногда, правда, пытаясь решить вопрос с помощью консалтинга, но ведь и консалтинг не панацея. Однажды вроде бы наклюнулся симпатичный многоступенчатый обмен и Миша с Лидусиком даже ездили смотреть квартиру. Причем удивительным образом это оказалась квартира нового Миши и Веры Васильны. Но и тут ничего не вышло – Миша посмотрел на квартиру, посмотрел на Мишу, Миша тоже посмотрел на Мишу, показал квартиру, Миша рассеянно обчихал все углы, обещал подумать и ушел. В общем, в мире ином друг друга они не узнали. Узнали друг друга только Вера Васильна с Мишей, но тоже сделали вид, что не узнали. А Лидусик вообще ничего не узнала, даже то, почему обмен так и не состоялся. Правда, ей было, в принципе, в общих чертах начихать, так что они продолжали тоскливо жить с мамой.
И так бы и тянулась вся эта совместная жизнь, вялотекущая, как гайморит, если бы не одна случайная встреча, точнее, даже несколько случайных встреч. Случайно встретив одну свою знакомую, мама случайно узнала от нее имя-фамилию хорошего врача-отоларинголога, а потом, случайно встретив его же фамилию на дверях кабинета в поликлинике, случайно попала к нему на прием. Врач дунул, плюнул, прописал капельки, и вдруг за две недели скоропостижно вылечил маму от всех ее хворей. В итоге, когда здоровая мама, придя домой, посмотрела на Мишу, посмотрела на Лидусика, убедилась, что ей уже не начихать на происходящее, она ужаснулась на тему “так жить нельзя” и, взявшись за голову, повлеклась прочь куда глаза глядят по ветреным улицам и вымокшим площадям. А на одной из улиц ей случайно попался новый Миша.
Причем мама же не знала, что это новый Миша, она подумала, что это старый Миша, т. е., конечно, она не подумала, что “это старый Миша”, она просто подумала, что вот, это ее Миша встретился ей неожиданно спешащим куда-то голову в воротник, а руки в карманы, опять.
– Миша! – закричала мама. – Ты что, опять руки в карманы, снова?
– Увы! – признался Миша, у которого в карманах лежало три ворованных телефона и одна ворованная зажигалка, и он, как человек, кой-чего в жизни повидавший, знал, как пристально за этими вещами надо в карманах следить. – Увы, мама. Такова жизнь.
Конечно, Миша узнал маму. Потому что это была хоть и не его мама, но все-таки его, потому что он был хоть и не совсем Миша, но все-таки Миша.
– Мама! – сказал Миша. – Пошли домой.
– Там же этот, – напомнила мама, – Лидусик.
– Верунчик, – поправил Миша.
– Ах, уже? – удивилась мама, и они пошли домой.
Дома мама удивилась еще раз, что дом стал совсем другим, но Миша успокоил ее, объяснив, что все меняется.
– Ах, мы все-таки поменялись? – обрадовалась мама. – Надо же. Но я думала, что мы будем жить отдельно.
– Это мы раньше жили отдельно, – туманно намекнул Миша. – А теперь мы будем жить вместе.
– А этот согласен? – подозрительно поинтересовалась мама. – Лидусик? Или ему начихать?
– Верунчик, а не Лидусик, – поправила Верунчик. – Чего это ему начихать, то есть ей. То есть мне. Мне не начихать, живите, пожалуйста. Всегда мечтала жить с Мишиной мамой.
Верунчик не то чтобы мечтала, но поскольку в результате консалтинговых манипуляций ей оказалось уже лет сорок пять, то еще бы она не согласилась на Мишину маму, это при таком-то Мише и при такой-то ей самой.
Так они и стали жить все втроем с мамой.
А предыдущий Миша стал жить вдвоем без мамы. Иногда они с Лидусиком удивлялись: мол, а где же это наша мама, но, поскольку по большому счету им было начихать, они почти сразу же удивляться переставали.
Таким образом вся их жизнь, которая, казалось бы, у каждого из них сложилась, сначала неоднократно разложилась, а потом сложилась обратно, но уже по-другому.
Хотя, в сущности, ничего не изменилось: мама как жила с Мишей, так и продолжала жить с Мишей, Миша, который жил без мамы, стал жить с мамой, но при этом Миша, который жил с мамой, стал жить без мамы, так что то на то и вышло и у Миши все осталось по-прежнему. Вроде бы повезло избавившемуся от мамы Лидусику и не повезло приобретшему маму Верунчику – но, поскольку Верунчику из-за консалтинга сделалось уже активно за пятьдесят, то в мамином лице она приобрела скорее подругу. Ну а Лидусику все равно было на все начихать.
А т. к. все эти переложения произошли изначально из-за Мишиной руки и участвовало в них пятеро: мама, Миша, Миша, Верунчик и Лидусик, как пять пальцев, то все это можно сравнить с азбукой глухонемых или языком жестов: палец туда, палец сюда, два пальца соединились, три разъединились, показали поочередно: класс, фак, виктори-победу, козу, панки – хой!, отстой – и наконец чудесным образом соединились и сложились в большой и прекрасный шиш.
Этот шиш гордо вознесся над горизонтом и стал покачиваться прямо перед носом у солнца, но никто его не увидел. Единственный человек, который иногда видит этот шиш, – это Вика. Безлунными ночами в своих Набережных Челнах Вика тихо выходит из дома, идет к причалу, сталкивает в воду один из набережных челнов – и челн тут же становится прибрежным. Вика садится в челн, берет весла и, тихо чихая, плывет в черном челне по черной воде под черным небом. Челн покачивается, Вика покачивается, покачивается вода, и покачивается небо, и в этом небе покачивается огромный бледный шиш. Вика смотрит на шиш и думает: “О! Шиш!”, а шиш смотрит на Вику и думает: “О! Вика!”, стесняется и лезет выше, в космос. В космосе вдруг оказывается черная дыра, и шиш в нее проваливается. А провалившись, вываливается уже с другой стороны черной дыры и космоса, вываливается прямо Мише в карман. А потом вываливается и из кармана. Миша кидается его искать, а он тем временем уже снова висит в небе, покачиваясь. Но Миша-то ищет его на земле, а поискать его на небе ему и в голову не приходит, и шиш остается ненайденным и незамеченным. Видит его опять только Вика в своем прибрежном челне, но Вике начихать, к тому же ее и на свете-то уже почти нет – последствия застарелой пневмонии.
А шиш продолжает висеть, и, если вы встретите Мишу, ребята, объясните ему, что он просто не там ищет: что достаточно ему просто посмотреть на небо, и он найдет там ответ на все свои вопросы. Ответ висит там и покачивается, большой и прекрасный.
г. Санкт-Петербург