Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2008
Двадцатый век позади, а ушиб от него все не проходит. Сродни неврозу: пока не изживешь – в будущее не примут.
В своей новой книге “1962: Послание к Тимофею” (СПб., “Амфора”, 2007) известный критик и телеведущий Александр Архангельский пытается привить эту высокую болезнь сыну. Книга не посвящена, а именно обращена к наследнику. Жанр ее с трудом поддается определению. (Первой приходит на ум история Государства Российского в стихотворном переложении А.К. Толстого, том самом, где “земля наша богата, порядка только нет”.) Такие книги пишутся раз в жизни и всегда оставляют след по прочтении.
1962-й – год рождения автора. В течение этого года происходят почти все описываемые в книге события. “Мне повезло на год рождения, – пишет Архангельский. – Какое событие ни возьмешь, любое – как зрелый яркий плод на соблазнительных полотнах Ботичелли”.
Однако дело, думаю, не только в везении. Родись писатель в другой год – нашлось бы и в нем немало зрелых событий, достойных пера летописца. Главная интенция автора – связать собственной пуповиной два времени, лечь мостиком через разлом между прошлым и настоящим. Вычленить общие хромосомы поколения советской эпохи и нового, живущего в нынешней России. (Примерно то же попытался сделать год назад на экране Алексей Балабанов, но, упакованное в шершавый “Груз-200”, его послание, похоже, не было прочитано современниками.)
“1962” вобрал в себя историческую хронику и семейный роман. Автор с равной увлеченностью живописует Карибский кризис и Love-story своей матери, с одинаковой скрупулезностью воссоздает внутренний мир Хрущева, Микояна, Кеннеди, бабушки и ее родственников. Немыслимым физиологическим усилием извлекает со дна младенческой памяти прикосновение ледяного ободка ночного горшка и запах наструганного мыла. При этом ревниво следит, чтобы разнокалиберные исторические фигуры и герои частной семейной истории не перерастали, не заслоняли друг друга в пространстве книги.
“Без маленьких людей нет большой истории; их она приносит в жертву, ими управляет, от них зависит”.
Близкие автора не встречаются с сильными мира сего (Хрущев не просит няню снимать с героя картуз), но тем не менее стоят с ними на одной доске, дышат одним с ними воздухом. Архангельский настаивает на равноправии и взаимосвязи всех со всеми.
“Он вырастет, женится, пойдет на войну, сгинет в революцию, сделает состояние на хлебном кризисе, попытается выпрыгнуть из окна небоскреба во время Великой депрессии, возьмет себе на память осколок Берлинской стены и потеряет все деньги в год дефолта, чтобы уехать в Китай и стать гражданином мира. Он не будет принимать никаких решений, не сделает политической карьеры, вообще не сохранит своего имени в истории. Но история – это он, история – это то, что пройдет сквозь него и в нем осуществится. …Про каждого из нас нужно рассказывать точно так же, как было когда-то рассказано про главного из людей, про единственного Человека с большой буквы – про Господа нашего Иисуса Христа”.
И все же текст не везде подкрепляет декларацию. Ярче всего излучение в тех главах, где исторические параллели действительно пересекаются с линиями частной судьбы. Суд над военным преступником Адольфом Эйхманом – ссора бабушки с дедушкой Толей, бывшим энкаведешником и сталинистом, который, как и нацистский офицер, свято хранил верность приказу. Брежневское решение о вводе войск в Афганистан (ельцинское – в Чечню) – и день напролет голосящая на балконе соседка, чей сын вернулся домой в цинковом гробу.
Переводя историю в измерение личного и человеческого, Архангельский пытается снять с нее маску рока. “Случайно случившийся случай”, минутный каприз политика, оплошность телеграфиста и не вовремя застрявший лифт – вот что правит историей, что составляет плоть ее и кровь. (Совсем как в миниатюрах Стефана Цвейга, где промедление одного из десятков наполеоновских генералов оборачивается поражением при Ватерлоо, а незапертая калитка в крепостной стене губит великую Византию.) Каждый из нас вершит историю, – убеждает сына Архангельский. Каждый из нас в ответе за ее неисповедимые пути.
Ключевой прием в “1962” – снятие крыши. С хрущовок, деревенских изб, Белого дома. Взгляд на человечество сверху – как на единый муравейник, общежитие, где все связаны со всеми мириадами связей, где все малы, близки и похожи перед лицом неумолимого времени и где всех поэтому жалко. Взгляд, который автор, по-видимому, пытается разделить с Богом.
Искренность и смелость повествования, с одной стороны, диктуется выбранной формой. Речь, обращенная к сыну, несовместима с фальшью и фигами в карманах. Тут о времени и о себе (у Архангельского, пожалуй, умышленно наоборот – о себе и о времени) можно только напрямик и по-взрослому. Но, с другой стороны, смелости и искренности как таковых литературная форма не отменяет и заслуги автора не умаляет ни в коей мере. Трудно, местами больно писать о “совке”, откуда мы родом. О лагерях, Афгане, Новочеркасске. Еще труднее – не снижая градуса – о дне сегодняшнем, о “стране, которая двадцать лет назад хлынула пеной на волю и на лету застыла, обледенела”. “То советскому человеку видятся русские сны, то русскому – советские”. Прорыва не получается. Качнувшийся влево маятник начинает движение вправо. Нам остается следить за колебаниями, но жизнь коротка, а память порой и того короче. Потому и подзаголовок у книги – “Послание к Тимофею”. Вот только дойдет ли послание?
По большому счету Архангельский отправил “1962” не сыну, а своему же поколению, заставшему “совок” в его расцвете, помнящему шлейф гагаринской славы и страх ядерной войны, борьбу за мир и зябкие школьные утренники. У поколения Тимофея будут свои герои, болезни и страхи. Лишь бы наши по наследству не перешли.
“…На дворе 14 сентября 1987 года; знаешь, что это был за год? Узнай”, – советует Архангельский-старший в финале книги. Возможно, это единственный совет, которым воспользуется Тимофей.
Если солнечным сплетением для книги Архангельского стала точка во времени, то для “Романа с самоваром” (М., ЗАО “Новый медведь”, 2006), вышедшего из-под пера Анатолия Наймана, – точка в пространстве. Это тоже книга об эпохе и поколении.
“Мы формулировали, делали выводы, подводили философию. Знали наизусть стихи, пусть не совсем точно. Пели “Гори, гори, моя звезда”. Заговаривали о грехе, о добре, о боли, о Боге. Настаивали на том, что так и надо: про душу думать, про звезду, стихами. Что пусть варяги нами володеют, а мы тем временем перетрем о духовном… Жалкие люди, согласен. Так ведь люди вообще – жалкие”.
“Люди – жалкие”. Наверное, это и есть тот лейтмотив, общий для обеих книг, который позволяет их авторам принимать и оправдывать свой век-волкодав. Архангельскому – сквозь горечь, Найману – сквозь ироничное удивление.
Когда отступают волны истории, на каменистом дне остается сиротливо лежать отдельная человеческая судьба, сжавшаяся до нескольких страниц сухого текста, до пары снимков в семейном альбоме, до одного бумажного клочка, чудом сохранившегося в ящике чужого письменного стола.
Свой адресат апологии поколения есть и у Наймана – не названный по имени 44-летний представитель поколения 70-х, не жалующий “шестидесятников”. “…Вы, мой случайный собеседник – умный, острый, знающий… скажите: кто выдерживает возраст? Я имею в виду его, возраста, постоянный уход, постоянный приход нового”.
Если Архангельский в “1962” – облеченный знанием отец, то у Наймана в “Романе с самоваром” своя роль: он гид, водящий гостя по знаменитому ресторану “Русский самовар”, склоняющийся вместе с ним над памятным альбомом для приношений в виде отзывов, снимков, автографов и экспромтов.
Мы перелистываем одного за другим Бродского, Барышникова, Ростроповича, Ахмадулину, Абдулова, Фетисова (несть им числа), а голос Наймана, словно изысканная приправа к роскошному блюду, сопровождает комментариями и воспоминаниями этот семейный альбом культового прибежища русских эмигрантов. Иными словами, текстом иллюстрирует иллюстрации и делает это со вкусом. Но надо признать, увлекательней всего книга читается в тех местах, где иллюстрациям возвращается их исконная, подчиненная функция. Где острая мысль уводит автора далеко от расползающихся от времени чернил знаменитостей и авторская речь, отрываясь от визуального контекста, перерастает, разрушает формат альбома. “Идет время, откладывается геологическими слоями. То, что недавно было химически несовместимым, Бог спрессовывает как единую породу эпохи, для которой ему нужен и Бродский, и шестидесятники, и аввакумовцы, и Евтушенко”.
“Русский самовар”, единственное место на земле, где русские любят друг друга, плывет через океан времени непотопляемым, несгораемым ковчегом, и каждый, кто хоть раз взошел на него, обретает на нем жизнь вечную и вечную память. Красивый миф. Красивое место.
Архангельский и Найман подарили нам два памятника минувшей эпохи. Два ярких плода, снятых с уже поверженного дерева, в тени которого большинство из нас успело вырасти и окрепнуть. Два свидетельства любви и веры в человека несмотря ни на что. Поклон им за это.