Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2008
Французский философ и писатель-постмодернист Жорж Батай считал идеальным выражением человеческой расы не человека, а архитектуру. Именно в архитектуре он видел идеал общественного существования. Продолжая мысль, философ даже предположил, что, с точки зрения эволюции формы, люди – это всего лишь “промежуточный этап между обезьянами и большими зданиями”. Пожалуй, лишь один архитектор ХХ века приблизился в своем творчестве к подобному пониманию пространства. Им стал автор столицы Бразилии, коммунист и провокатор, приучивший мир к кривой линии и бетонному безмолвию, Оскар Нимейер. Торжества по случаю его столетнего юбилея прошумели в 2007 году по всему миру. Москва присоединилась к празднованию выставкой в музее архитектуры им. А.В. Щусева под названием “Поэзия форм”, на которой можно было вполне оценить будущую красоту человеческой расы.
Он родился в Рио-де-Жанейро и получил длинное и изогнутое, как реки Бразилии, имя: Оскар Рибера Алмейда де Нимейер Соареш. “Здесь и арабские имена, и португальские, и немецкие, – пояснял позже знаменитый бразилец. – Я метис, как все в этой стране, и я горжусь тем, что я – как все”. Действительно, индивидуализм был изначально чужд Нимейеру, что позволило ему, уже будучи известным архитектором, органически влиться в ряды коммунистической партии и стать одним из самых преданных ее товарищей. Он прославился тем, что однажды со словами “Забирайте мой дом для партии, вам он нужнее!” отдал свое жилище генсеку Бразильской КП, а Фидель Кастро когда-то сказал о нем: “Нимейер и я — последние коммунисты на этой планете”. И хотя сам Нимейер, как безупречный коммунист, видел искусство в торжестве общественного, а не индивидуального, в том, чтобы “нести народу прогрессивные идеи и веру в его созидательные и преобразовательные возможности”, он все же был индивидуалистом – в высшем смысле слова: надчеловеческом и даже надрасовом.
Несмотря на незыблемость коммунистических убеждений (Нимейера уже тридцать лет не пускают в Соединенные Штаты), он чувствовал индивидуальность в каком-то планетарном масштабе: как индивидуальность стадиона, города, страны – пространства в целом. “Ты, может, видел вещи и получше, но вот такой же не видел”, – любит он говорить надоедливым критикам о своих строениях. И в этом он прав. Каждое его строение уникально как личность. Он рисовал эскизы дворцов, как рисуют портреты любимых женщин, выстраивал геометрию площадей, как пропорции знакомого лица. Именно потому и сторонники, и критики архитектурных творений Нимейера часто называют его “скорее скульптором-монументалистом, чем архитектором”, всегда отмечая динамизм и очень личную чувственность форм его архитектуры.
Так, например, Музей Оскара Нимейера в Куритибе построен в виде огромного глаза (семьдесят метров в длину и тридцать в высоту), а один из его фонтанов представляет собой огромную человеческую руку, по которой стекает вода. Одного взгляда на фонтан достаточно, чтобы буквально ощутить, как вода касается твоей собственной ладони. Получается, что Нимейер одним жестом вписывает маленького человека в огромную вселенную. Еще один пример – памятник Южной Америке. Он имеет вид распахнутой ладони, в линиях жизни которой узнаются очертания континента. Именно этот экспонат демонстрируется на выставке “Поэзия форм” не на фотографии, а в форме огромного макета скульптуры, возле которой часто останавливаются посетители, вглядываясь в собственную ладонь и сравнивая линии жизни – свои и Америки. В таком предельном сближении судьбы человека с судьбой континента, в их, казалось бы, невозможной идентичности – весь Нимейер. Отталкиваясь от данной мысли, организаторы московской выставки определяют важнейший вклад Оскара Нимейера в современную архитектуру как понимание “того, что архитектура, прежде всего, является главным способом художественного выражения превосходства Человека”. Именно это качество молодого архитектора и позволило ему стать автором самых масштабных произведений зодчества ХХ века.
А начинал он, как бы сейчас это ни казалось странным, чертежником у Ле Корбюзье, когда тот был приглашен строить Министерство просвещения и здравоохранения в Рио-де-Жанейро. Переняв все лучшее от Мастера, Нимейер разошелся с ним в главном. Ле Корбюзье любил прямой угол, а Нимейер всему на свете предпочитал плавные кривые: “Меня вовсе не привлекают прямые углы. Впрочем, как и прямая линия, грубая, негибкая, созданная человеком. Что мне по нраву, так это свободный и чувственный изгиб. Тот изгиб, который я вижу в горах моей страны, в извилистых руслах ее рек, в облаках на небе, в теле любимой женщины. Из изгиба создана вся Вселенная, Всемирная кривая Эйнштейна”. Этой кривой он задал вектор движения архитектурного процесса, остающийся неизменным до сих пор.
Десятилетия спустя один из родоначальников “биоархитектуры” Фриденсрайх Хундертвассер навсегда откажется от прямой линии, заявив, что она “безбожна и безнравственна”, что это не линия творчества, а линия подражания. Но ни он, ни кто-либо другой не сможет превзойти Нимейера в масштабности архитектурной мысли. Хундертвассер “срисовывал” свои кривые со спирали на домике улитки (его эскиз к флагу Новой Зеландии), Нимейер – с изгибов гор и облаков. Именно такие широту и смелость творческого размаха заметил в молодом архитекторе президент Бразилии Жоселину Кубичек, когда в 1957-м решил воплотить свою “сумасшедшую идею” – построить новую столицу, которой не будет равных и в XXI веке.
В своей книге “Мой опыт строительства Бразилиа” Нимейер вспоминает, что площадка, выбранная Кубичеком для новой столицы, выглядела ужасно. “Это была совершенная пустыня. Без дорог. Просто ничего”. С того и пришлось начинать. Лусио Коста одним наброском определил генеральный план, похожий на огромный крест или птицу, раскинувшую крылья. Нимейер придал его рисунку плоть, построив здесь дворцы, чьи изогнутые колонны, по словам Андре Мальро, стали “лучшими после греческих”. Нимейер этим до сих пор гордится.
Полиция не советовала президенту связываться с ярым социалистом, не пускала архитектора в столицу. Говорят, что Кубичек позвонил в надлежащие органы и со словами: “Нимейер не может уйти! Без него не получится города”, – открыл Оскару двери в столицу будущего. “Это было славное время, – вспоминает зодчий, – все надо было делать быстро, все заново, мы днем работали, ночью пили вино и спорили, смотрели на звезды. Мы даже не знали, каким должен быть Конгресс. Кончилось тем, что мы поехали в Рио измерить старое здание, разделить на количество депутатов и понять, сколько им нужно места для их машинисток и секретарш”. В итоге получился уникальный архитектурный ансамбль из стекла и железобетона (кстати, Нимейер был первым, кто по-настоящему оценил потенциал данного материала), всем своим существом тянущийся ввысь, в другие миры, но совершенно не подготовленный к миру этому. Нет прямой необходимости посещать Бразилиа – макеты и фотографии произведений Нимейера на выставке достоверно передают ощущение. В данном городе чувствуешь себя, как в космическом пространстве: бесконечная звонкая белизна лопастей и крыльев из железобетона – тяжелого материала, который Мастер сумел превратить в парус; тянущиеся вверх параболы и гиперболы очертаний зданий – как будто высший математик начертал при помощи них свою формулу гармонии… Труднее всего поверить в то, что все это – не для королей или великанов, а для обычных людей, для тебя. Но вот в новом зале распахивает ладонь памятник Южной Америке, и ты невольно сравниваешь ее со своей и понимаешь: что ж, раз уж мы родились на этой планете, то почему бы не жить здесь красиво – так, как это делает Нимейер.
Противник функционализма Корбюзье, Нимейер утверждает самоценность формы, ее содержательность и независимость, а также свободу творчества от уз технократизма и функционализма. Порой такая его игра с криволинейными формами и геометрическими объемами выливается в противоречие между внешним видом и решением внутреннего пространства постройки. Например, эффектная полусфера Музея Республики (2004-2007) в Бразилиа плохо приспособлена для экспозиции живописи или графики: мягко изгибающиеся стены ее интерьера вынуждают кураторов изобретать особые варианты размещения произведений (просто так их на стену не повесишь). Но между тем именно данная постройка всколыхнула мировую общественность и заставила вспомнить девяностолетнего архитектора, который был и остается не только бодрым и полным сил, но и способным удивлять.
“Надо уметь удивлять”. Эту фразу, как и другую: “Архитектура – это всегда изобретение”, Оскар Нимейер не устает повторять и в сто лет. Даже можно сказать, что все творчество Нимейера – сплошная кривая удивления. За век работы он никогда не изменил себе и даже сейчас жалуется, что нынешние компьютерные пространства уничтожают его великую кривую, в них чувствуешь себя, “как в желудке у кита”. Удивительный зодчий до сих пор все делает от руки: пишет книги, чертит, рисует. В его мастерской нет компьютера. Его кривые – ручной работы.
Впрочем, в одном из последних интервью Нимейер все же противопоставил искусству, своей профессии иные ценности: “Теперь для меня самое главное – не архитектура, а семья, друзья и этот неправедный мир, который должен измениться или умереть. Хотя я скажу: надежды нет. Мир катится к черту, и его ждет гибель”.
Годы и опыт, всемирное признание и слава не прибавили архитектору оптимизма. Но даже если его нерадостный прогноз сбудется, то, очевидно, сбудется и прогноз философа Батая. И если всем нам в процессе эволюции все же придется превратиться в здания, то, пожалуй, большинство, не задумываясь, станет произведениями Оскара Нимейера. По крайней мере те, кто успел посетить выставку к столетию художника в Москве.