О поэзии Юлия Гуголева
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2008
| И про надпись на воротах белой краской “Здесь живут люди”, просто – “здесь живут”. Чисто – надпись, белой краской. Ю. Гуголев |
очешь понять, свой ли парень за столом, спой с ним песен. Так и случилось на киевском фестивале теплым майским вечером в квартире, выходящей на Крещатик, а если свеситься немного с балкона и вправо, то и на Майдан. Голос, так же как и у многих, сидящих в той компании, у этого красивого загорелого москвича в черной футболке на довольно крупном, по-украински гарном торсе, был явно наработан на собственной московской кухне. Это потом выяснится из стихов: (…Гой еси, шолом-алейхем. / Старый клен стучит в окно…), (Нивы сжаты, рощи голы, / сквозь туман кремнистый путь. / Ой, как хочется рассола,/ человечности чуть-чуть…), (И какие-то мерзкие рожи! / Может, мы это, только моложе. / Не всегда ж мы себя узнаем).
И компания, после того как Гуголев виртуозно и самозабвенно нарезал селедочку, спелась в секунды: Айзенберг, Кибиров, Гуголев, Месяц, Цветков, Володарский, иногда взвевающийся кострами Кенжеев. Все досконально знают одни и те же песни. Скажи мне, какие песни ты любишь, и я скажу тебе, одной ли мы с тобой крови. В сутолоке фестивальных площадок – стихов в исполнении Гуголева со сцены мне не досталось. Слушать слушала, но как-то с галерки, то есть мимо.
На вручении премии “Московский счет” тем не менее я прочила ему в лицо победу, вдруг вспомнив слышанное в Киеве его стихотворение про пирующего солдата, пришедшего из горячей точки. Неподражаемая и в веселые, и в серьезные моменты мимика: как будто не из медицинского училища человек, а из Щепки. Но так или иначе – абсолютно точно, что из Москвы. Он вытащил книжку “Командировочные предписания”, подарил. Нет, сначала я спросила: а нет ли?..
Прочла в тот же вечер и целиком, что, поверьте, за последние годы, кажется, вообще ни разу не случалось. И поломал мне жизнь. Устроил полный переворот. Именно так я бы и определила итог прочтения, воздействие, реакцию, называйте, как хотите. Второе предложение поверить мне на слово: являясь по духу консерватором в поэтических предпочтениях, приветствуя как можно более ровную традиционную по форме и катарсисную по содержанию поэзию, я ни в коей мере не была готова принять поэзию с нарушенным строем, ненормативной лексикой, спутанностью мысли и черт-те какими лейтмотивами, а порой и без оных. И вот нате, пожалуйста, в одночасье поломать не только понятийный аппарат, но и мою собственную поэтику. Хотя, кто сказал, что поэт должен быть деревянным? Бродский говорил об обратном долженствовании, правда, размышляя о гениальности… Ну пусть.
Простота и приземленность языка, настойчивые и на первый взгляд нелепые авторские ударения, внезапное прободение рифмы на протяжении рифмованного стихотворения, язык разговорный, кажется, начисто отдаленный от литературного, с прозаизмами, подчас примитивный, просторечный, с добавками лишних слогов, легко ломающих силлабо-тонический строй в угоду выговоренности, проговоренности бытового диалога или монолога, звуково повторяющий дикцию рабочих окраин и интеллигентских запоев с прожевыванием и/или глотанием гласных, что узаконивается графически апострофом, уворовывание целых слогов; ритм, склоняющий к определенной узнаваемой манере говорить, то стягивая, то растягивая слоги, а значит, с определенной динамикой стиха. Очень важно слышать авторское исполнение, так как оно ключ к успешному прочтению, равно пониманию лир. героя. А авторское исполнение виртуозно, тихо, практически “под нос”, ненарочито, но расчетливо – так читают настоящие актеры, когда дистанции между ними и персонажем не остается, но артистизм природный.
Отсюда второе. Несмотря на внешнюю с точки зрения традиционалиста неопрятность стиха, совершенно ясно, что произведение лишь искусно имитирует стиль разговорной речи определенного круга лиц. Это говорю к тому, что во всех этих нарочито безыскусных стихотворениях прочитывается высокий поэтический класс, отличная техника, ясно, что поэт знает, что делает, делает специально, как бы разбалтывая, расшатывая основу силлабо-тонической конструкции, но не доводя до разрушения, потому что видит в этом новую форму, perpetuum mobile.
Неблагодарное дело описывать, что якобы видит автор и что он хотел сказать. Но если умелый читатель осознает, что перед ним свежий стиль изложения, то есть самостоятельная поэтика, то он не может не задаться вопросом формы. Гуголев изобрел свой стиль, и этот стиль только его. Ну разве что Венедикт Ерофеев где-то вдали витает. Самодвижущаяся и саморазвивающаяся конструкция. Форма изложения здесь – основное ноу-хау, через которое автор приносит свои, подсмотренные им, смыслы. И, кстати, если в книге “Полное. Собрание сочинений” большинство текстов напрямую щемящие, как бы и созданные на такой волне откровения, не завуалированной тяжести стихи, то в “Командировочных предписаниях” автор, перешедший на другой уровень мастерства, как правило, достигает того же эффекта более трудным путем – путем юмора, легкости и бравурности, через смех над самим собой и находясь в приятельских отношениях с миром. Он подшучивает, он подкалывает своего лирического героя.
Глянь, что ты сделал с паркетом.
Что, б…, почти незаметно!
Что значит ты не об этом!
Он говорит: это можно делать так, с помощью путаного повествования о магическом пальце святого, гарантирующем мир и благополучие; об отце, который старается вырастить колосок путем вытягивания ростка из земли; о гастрономических и прочих претензиях к жене. А о войне можно рассказать через непритязательный диалог оставшихся в живых косноязычных хмельных дембелей, недобрым словом вспомнивших товарища, отлынивающего от застолья, – великолепное стихотворение!.. А о жизни и смерти через полную физиологическими подробностями историю про выезд наряда “скорой помощи” к старушке, к которой, казалось бы, автор и не собирается вызывать сочувствие… А получается из этого: баллада о хрупкости мира и неразумных воинственных детях этого мира (Что тебе еще надо? Что вам / всем еще надо?! Какой защиты?); ностальгия сына по отцовскому присутствию в жизни; рассказ о телесном пребывании человека на земле; горькие слезы над безвестной умирающей мученицей и ее беспомощными и не менее несчастными лекарями. Здесь усматривается следующий прием: желаемого смысла и эффекта автор достигает через обратное, через заземление повествования и создание скорее отрицательного образа. Если в книге “Полное. Собрание сочинений” есть некий диалог фомы неверующего с Богом или саркастическо-боязные выпады на евангельские темы (…пытался при посредстве бледных ног / изобразить страдания Христа, / тем самым подтвердив, что “Я есмь путь…”. / Не то чтобы евангельская муть, – / я говорю о водах Иордана, – / меня растрогала, но – как вам передать? – / со мною сделался нервический припадок…), то в “Командировочных предписаниях” почти совсем нет этой вечной соломинки не умеющих ничего нового придумать поэтов. С другой стороны, обращение к религиозным символам более глубокое и осмысленное, пропущенное через сердце. А вот миниатюра Гуголева, которая вмещает всё, что нужно было сказать об этом в книге:
Нету худа без добра.
Думает Иуда:
– И добра без худа…
Я ж стою с открытым ртом.
…………………..
Так вот и живем втроем.
И мы понимаем, что важнее не членство в партии верующих или в партии атеистов, важно, какой шкалой ценностей пользуешься по жизни, в какой бы партии ни состоял, а если ты поэт – что ты несешь в своих строфах, добро или зло проповедуешь. И не обязательно для этих проповедей заглядывать в первоисточник. Так и есть в стихотворении “Полноте, батюшка, что ж мы всё кружим по лесу” из цикла “Впечатления из другой области”. Оно наполнено вопросами, но это те вопросы, которые формируют жизнь человека, которые и есть сама жизнь. Это двоякие вопросы, двуязыкие. И второй пласт нам гораздо важнее: (…все эти заросли, поросли, чертовы бороды, броды / я уже видел; достаточно, батюшка, сжалься); (Что ж ты не видишь, родимый, куда нас завел ты!). В стихотворении нет ни единого обращения к Богу, и тем не менее читается оно, как обращение к Богу. И Бог у Гуголева жесток, и созданные им вётлы “приветливо машут – с каким-то замахом”, не оставляя сомнений в том, что милосердия и тепла не предвидится, но остается чувство теплоты, исходящей от самого человека. В повторяющемся “батюшка”, в мягком, “горюющем” тоне стихотворения откуда ни возьмись мудрость пожившего мужичка, не ропщущего более на Бога. Значит, нет озлобленности, значит, не придет она и в сердце читающего. Есть здесь и идущий по дну убитый солдат, антитеза идущему по водам Христу, и смешной и нестрашный Страшный суд, и Исайя, и ударное завершающее стихотворение “Исповедь” с абсолютно далеким от религиозности иереем, специально состыкованным в сознании читателя с образом старшины, с армией, – это для того, чтобы пружина того самого приемчика “от обратного” сильнее потом выстрелила. Исповедывающегося героя заносит, от греха чревоугодия он постепенно переходит к готовности лоб расшибить. “Я чуть не залаял под конец… – Надо жизнь бесовскую заканчивать!!”
вновь переспросил святой отец. –
Будем человеком становиться?!”
Символично, что это последние слова книги.
Отказ Гуголева от пафоса настолько решительный и бесповоротный, что с ужасом прощаешься с большими смыслами, с великими чувствами, которые должна рождать поэзия, и вдруг – они возникают, как галлюцинации в пустыне, а в результате оказываются реальными и настоящими, рожденными почти на физиологическом уровне. После Гуголева невозможны прямолинейный пафос и, упаси господи, дидактика. Это смешно, я вас умоляю. Его герои “намывают себя по крупице”. И становятся-таки человеками!
И что не менее важно: после Гуголева или на фоне Гуголева очень четко понимаешь, где у тебя в стихах, если ты пишешь стихи, безвкусный дешевый пафос, а где живой голос. И хочется только живого голоса. И больше скажу: возникает маниакально-стойкое убеждение в том, что только такой и может быть современная поэзия, чтобы задержаться в этом мире, чтобы быть принятой современниками. Ну ладно, не всеми, а теми, кто уже в XXI веке и снова нуждается в стихах.
Ни на минуту не возникает сомнения в том, что все читаемое базируется на весьма надежных сваях мировой культуры. И это третье. И это обязательное условие первосортной поэзии, а другой не бывает, здравствуйте, Михаил Афанасьевич. Нет сомнения, хотя, казалось бы, мы не знаем, какую школу прошел автор. Набивал ли руку на прописях, так сказать. И даже если начинать знакомство с его текстами именно с “Командировочных предписаний”, где под обложкой концентрированно-бытовой стиль речи, почему-то возникает доверие, как на приеме у врача, который, казалось бы, неведом еще, но руки помыл и глупостей не спрашивает. Культура светится на лбу, как ни смешно. А если серьезно, отношение к своей работе светится – вот что. В нашем случае отношение к поэзии. Нельзя в наше время об этом высокопарно, жаль.
Время стансов? Не знаю. Похоже?
До чего ж всё-т’ки мерзкие рожи!
До чего же багровый кадык!
В книге “Полное. Собрание сочинений” – все становится на свои места задним числом. Находишь подтверждение, что поэт вырос не на пустом месте и не из сора. Кстати, что-то не совсем я согласна с автором вечной цитаты. Более того, культурные пласты не только пройдены, но мастерски переработаны в свои образы (…опознаваемый по затылку / черный Орфей..); (А над нами гудят небеса / и, достойные кисти Дейнеки / воздухоплавательные суда). Также подтверждаются догадки о том, что Гуголев – поэт уже давно, а это важно для доверия (вспомним пример с доктором).
Вот он и есть – доктор. Доктор, делающий прививки. И перевороты.