Фрагмент романа
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2008
Фрагмент романа. Полностью роман выйдет в издательстве “Эксмо” в 2008 году.
Витька
1
Рассказывают, что у скифов водится очень редкое животное, которое называется Тарандом. Говорят, что оно меняет цвет шерсти, смотря по месту, где находится, поэтому трудно ловить его, так как окраска Таранда уподобляется цвету деревьев, местности и вообще всего, что его окружает. С виду же это животное сходно с быком, а голова похожа на оленью…”
Мобильник дважды брякнул в судовой колокол: эсэмэска. Витька отвернулся от монитора, взял телефон со стола, ткнул “Открыть”. На дисплее были два ноля. И ничего больше.
Он глубоко вдохнул, выдохнул, сунул мобилу в карман. Снова повернулся к компьютеру, который под конец рабочего дня нагло использовал в личных целях, полупраздно слоняясь по Сети, закрыл Интернет, кликнул выключение, поднялся, бросил в пространство общее “пока” и на слегка неверных от внезапного впрыска адреналина ногах вышел из офиса.
“Как Шервуд Андерсон, – подумал он, нервно ухмыльнувшись, – работал, работал, а потом просто встал, снял с гвоздя шляпу и хлопнул дверью…” В коридоре пара кувшинных рыл с бессмысленным выражением повернулась в его сторону.
Весь офисный курятник валил с работы, лифт тормозил на каждом этаже – сначала Витька нервно переминался в его ожидании, потом – в ожидании, пока он спустится. Нижним этажом считался тут, понятно, первый (у нас не какая-нибудь Европа), но сейчас Витька, впервые увидев на панели лифта ноль, нажал кнопку рядом с ним – и все равно в итоге оказался в вестибюле. Сегодня это и был для него нулевой уровень. Он обнулял весь предыдущий счет.
Минуя вахту, он снова поймал себя на том, что ускоряет шаг. Он понимал, что суетится, и понимал, что зря: ЭТИ еще никак не могли успеть его вычислить – временной люфт у него пока был… Должен был быть…
Снаружи он остановился, пожалев, что не курит, – в самый раз было неторопливо прищемить губами фильтр, клацнуть зажигалкой… Витька огляделся, почти физически – до головокружения – чувствуя абсолютное собственное выпадение из контекста, какое-то космическое отчуждение от окружающего: от набыченных, приглушенно коммуницирующих промеж собой на ступеньках крепышей в галстуках, от выворачивающихся из стеклянной “вертушки” чем-то страшно озабоченных теток, от полированных табличек с фантасмагорическими надписями (“МАС ГНБ. Международная ассоциация специалистов горизонтального направленного бурения”)…
До метро было минут пять ходу. На “зебре” его чуть не сшибла древняя, заполошно ревущая “бэмка” без глушака с маячащами над передними сиденьями бильярдными шарами бритых калганов. В окне явно пустого бетонного урода белел громадный оборванный лист: “Требуется уборщ”.
Возле станции благостного вида бомжик поинтересовался, какой сегодня день недели. “Понедельник вроде, – хмыкнул Витька, высматривая в дурных веселых глазках, светленьких на закопченном волосатом лице, некий намек для себя… скорее – пример… – Двадцать первое августа. Две тысячи шестого года”. Редкие бровки бомжа задрались – словно в изумлении.
“Жопозавр” – без пояснений вывел кто-то баллончиком на облупленной стене. Парочка жопозавров в ментовской форме угрюмо разглядывала входящих-выходящих, что отпихивали друг другу тугие стеклянные двери.
Витька купил карточку и, отойдя от кассы, став спиной к соседней неработающей, некоторое время с деланной рассеянностью изучал гулкий людный вестибюль. Потом быстро направился к турникету, шлепнул карточкой о желтый глаз и посыпался по левой части эскалатора. Примерно на середине резко остановился и обернулся. Никто, конечно, за ним не бежал. Рано им пока…
ПОКА…
Да, но пока – рано.
“Ни-е!.. Ни-е!.. Просто прокрутить, по краю отшлифовать – и можно под резьбу!..” – гундосил в мобилу лысоватый, плотный и округлый, как репа, дядек ступенькой выше него. Витька посмотрел вниз. Прямо перед ним, одной рукой – гиреподобной жменей – небрежно опершись о резиновый рельс, другой придерживая под мышкой девку, ехал раздутый бройлер с выбритыми блондинистыми висками и затылком; на покатых его плечищах натянулась черная майка с хвостатыми солярными символами и крупным багровым слоганом: “За нашу землю! За нашу расу!”
Не в силах не кривиться, Витька отвернулся к соседней лестнице, по которой всплывали из-под земли собранные, сжатые, как кулаки, лица, стеклянистые непрозрачные глазки, цепко облапившие друг друга парочки. Тогда он поднял взгляд к полусферическому своду. Там двумя параллельными шеренгами волоклись цветастые щиты, рекламные тёлки с неестественными гримасами, бредовые фразы, частоколы восклицательной пунктуации: все чаще, все гуще, все больше… “SMS-экстра! Больше возможностей для интернет-общения!” “Oriflame: узнай больше о новой помаде!” “Двигайся больше, живи дольше: уникальная финтесс-программа…” “Деньги могут больше! Эффективные финансы…”
Витька крепко зажмурился, подождал несколько секунд, разглядывая размытые негативы на сетчатке… Когда открыл глаза, перед ним была та же реклама – только почему-то он все не мог выдрать взгляд из очередного щита: не понимая, что там изображено и что написано, но чувствуя некий непорядок.
Наконец Витька сосредоточился и, вывернув голову (щит почти уполз вверх), все-таки прочитал подпись под ни с чем несообразной картинкой: каким-то галлюцинаторным существом… зверем… “В Северных горах, на горе Красных испарений, живет эршу – мышь с заячьими ушами и туловищем лося. Крик эршу похож на собачий вой. Он летает, маша огромным хвостом. Съешь его – не заболеешь животом…”
Витька так ничего и не понял, а мимо ехал уже новый щит: “Есть божество, лицо у него человечье, тело змеи; тело его раздвоено подобно оглоблям, справа и слева – головы; оно носит фиолетовую одежду и красные шапки…”
И следующий: “Бинфэн водится к востоку от горы Усянь, обликом подобен дикому кабану, спереди и сзади у него по голове…”
Витька, конечно, не собирался больше появляться ни дома, ни в офисе, ни у друзей – по крайней мере у всем известных. Он слабо представлял себе возможности и ресурсы ЭТИХ, но догадывался, что они не малы; тем более что поиск совершенно обычного, в жизни ни от кого не прятавшегося человека, имеющего постоянное место работы и жительства, мобильник, банковские счета и карточки, даже теоретически не требует особых усилий. К тому же Витька, как и все, наслышан был о свободной торговле электронными базами данных – хотя какую именно информацию о нем в какие сроки и с каким трудом может получить абсолютно посторонний человек, представлял (как и все) довольно смутно.
– Да ты че, Витек? – поразился по телефону его неосведомленности Колюня. – Любую! Твои паспортные данные, налоговая отчетность, регистрация, недвижимость, работа, правонарушения, вплоть до распития в общественном месте десять лет назад или даже подпольного просмотра западного видеофильма году в восемьдесят втором – все это висит в базах разных госорганов. Все твои деньги – счета, кредиты, платежи – в банковских базах. А в нашей замечательной стране любые базы доступны любому интересующемуся – вопрос только в цене. Причем если частные, скажем, конторы (те же банки) еще стараются не допускать утечек, то есть утечки оттуда стоят дороже, то инфа от государства продается почти как семечки. На всех радиорынках – вместе с порниками и голливудскими экранными “тряпками”… Поехали дальше: электронное слежение. Следы оставляет каждый вход в Сеть, каждое снятие денег с кредитки, каждое соединение мобилы, даже проход через турникет метро с магнитной карточкой. Главное – знать, кого именно пасти. Естественно, к конфиденциальной информации имеют доступ менты, а поскольку менты у нас находятся в широкой продаже, то и любой желающий. Например, бандиты, вычисляющие “заказанного”…
Витька отключился с ощущением легкой тошноты и машинально развернулся к дверям, за которыми как раз засветилась, замелькала очередная платформа. Так, где мы? Переход на станцию “Площадь Революции” Арбатско-Покровской линии…
Уже добрый час он катался по кольцевой, в духоте и толкучке, временами почти ходынской, регулярно пересаживаясь и пересекая по другим линиям центр. Всякий раз, зайдя в вагон или присев на жесткую станционную скамеечку, прилежно осматривался на предмет чрезмерно прилипчивых попутчиков, но, как и следовало ожидать, ничего не замечал.
Собственно, в метро он полез, главным образом, чтобы звонить. Витька слышал, что местонахождение владельца сотового можно определить в момент соединения, и хотя не знал ничего достоверно, решил, что, звоня из движущегося поезда да постоянно меняя направление, он в любом случае сильно уменьшит риск (и по фиг возможные перебои с зоной). Не говоря о том, что в переполненной подземке его, даже вычислив, не так просто будет отловить…
Он боком вписался меж сходящихся – бряк! – дверных створок и обвалился на неожиданно свободное сиденье. Прикинул, кого еще можно набрать. Каринку? Спросить, не заявлялись ли пока к ней?.. Хрен она станет разговаривать – после всего. Хрен вообще ответит… Он все-таки ей позвонил – и действительно услышал лишь долгие гудки.
По привычке он старался не пялиться на сидящих напротив, но в какой-то момент его рассеянный взгляд сфокусировался сам собой. На бейджике, прицепленном к плоской груди седой очкастой тетки и гласящем: “Следуй за Христом!”
Сектантка какая-нибудь, проповедница? Cухая, ледащая, с поджатыми губами и несгибаемой осанкой… Витька хмыкнул про себя, сошел на “Курской” и в очередной раз в плотном людском потоке перебрался на кольцевую.
Где на первой же станции, “Комсомольской”, в вагон сел Христос собственной персоной.
Длинный сутулый тип в неопределенного цвета хламиде а-ля смирительная рубашка, с грязноватыми темными волосами на плечах, с темной бородкой, с вытянутым худым, изможденным даже лицом – словно только с креста. С какой-то бесформенной сумкой через плечо. Увидев его, Витька уже особо и не анализировал дальнейших собственных действий. Не подавая виду, что заинтересовался диковатым персонажем, он висел себе на поручне, разглядывая и не видя очередную рекламу очередного дерьма (“МАС ЛИ. Порционные продукты на заказ”), и, лишь когда поезд стал сбрасывать скорость, осторожно покосился через плечо.
“Христос”, похоже, намыливался выходить уже тут, на “Проспекте Мира”. Витька меланхолично повернулся к другой двери, бормоча: “fallow the white rabbit” и предчувствуя – что?.. Ощущение было будоражащим, пузырящимся, но предельно неконкретным – хотя оно и не могло быть другим: ведь если б Витька знал, чего ожидать, все лишалось бы смысла…
Безумненький тип двинул в переход на Калужско-Рижскую. Вышагивал широко, хорошо видный благодаря росту. Витька шел сзади метрах в двадцати, готовый к чему угодно. Где и как откроется моя кроличья нора?.. Совершенно бесполезно гадать заранее…
Ага, направляемся вон из центра.
Они спокойно загрузились в поезд и проехали три остановки. На “ВДНХ” вышли и встали на эскалатор. Наверху был уже вечер, небо тяжело светилось, отблески поскальзывались на вогнутом фасаде “Космоса”. Ощупью полз монорельс. На выходе из метро Витька вдруг потерял своего “ведущего” (или все-таки ведомого?), причем как-то совершенно неожиданно, словно тот долго усыплял его бдительность и вот скрылся, проделав хитрый финт. Витька завертелся на месте, рванулся туда, сюда, кого-то задевая, обращая к себе безразлично-мобилизующиеся посторонние взгляды…
Когда он снова нашел глазами “Христа”, тот как раз садился в синюю “Вектру” на площади Де Голля. Он подбежал к бровке – чтобы увидеть, как тачка, газанув, уходит в сторону центра, быстро теряясь в разноцветной автомобильной лаве.
Витька тут же вытянул руку, но, когда спустя полминуты возле него остановились, догонять было некого. Он назвал водиле адрес Троянской, повторяя про себя запомненный зачем-то номер “Вектры”: “484 МАС”. Код – какой-то не московский: 30, кажется. МАС… МАС… А это что-нибудь значит?
Бесполезно… Если это знак – по определению бесполезно искать в нем смысл. Ведь задача-то – уйти от смысла. Выйти за пределы смысла и опыта. Туда, где – ничего, кроме абсурда, и не на что полагаться, кроме голой интуиции…
А престарелая мыльница чешет по проспекту Мира между сталинских сундучищ, потом крутит по развязкам у Рижского вокзала – и на каждом повороте, в каждой новой перспективе восьмичасовое небо, по-московски громадное, захватывающее и недоброе, выглядит иначе, щедро меняя цвета и формы: то горизонтальная облачная слоенка, просаженная Останкинской иглой, то драные экспрессионистские кляксы, – и прямо в это небо ты разгоняешься, взлетая на Рижскую эстакаду: в оранжевое, золотое, палевое, бурое, сиреневое, лиловое… Кровоточат впереди кормовые фары, вспыхивает последний блик в верхнем окне какого-то здания справа – там, внизу, в индустриальной неразберихе хлопотливо тасуются пути, пути, пути, толпятся разноцветные вагоны, ползают маневровые тепловозы и горят красным часто понатыканные среди рельсов светофорчики. А ты несешься по Третьему кольцу вместе с лакированными ящиками внедорожников и пыльными коробочками “девяток”: вниз, в туннель, и снова вверх, под чудовищное табло: “Соблюдайте скоростные режимы”, под густую непрерывную капель зеленых электронных стрелок; и справа, над крестами и шпилями, все туманно-золотистое и голубое, а слева, над двускатными крышами и строящимися высотками – розовое и фиолетовое с серой окантовкой. “До Бакунинской пожалуйста… И за перекрестком налево – где магазин “Алые паруса”. Ага, к нему…”
Ленка, заинтригованная просьбой об убежище, в качестве подношения сразу практично затребовала провизию, объявив, что в холодильнике голяк. Витька чуть было не расплатился карточкой, в последний момент выдернув ее из рук кассирши и торопливо принявшись считать налик (причем с неприятным чувством обнаружил, что его совсем немного). Разумно ли вообще было зависать у Троянской?.. Витька надеялся, что на нее так быстро не выйдут: просто о ней пока немногие знали. Если ЭТИ куда и нагрянут в первую очередь – то скорее уж к Каринке (он преодолел слабый, довольно формальный спазм раскаяния)… Но и у Елены долго торчать, конечно, нельзя.
Витька снова чувствовал острое желание немедленно слинять из Москвы. При том, что с самого начала он решил этого не делать. Во-первых, непонятно, куда. Во-вторых, именно на такой, напрашивающийся, вариант ОНИ скорее всего рассчитывают сами. Ну а в-третьих – и в единственно важных! – он помнил, зачем ввязался во все это: смысл не в том, чтобы бежать по поверхности, а в том, чтобы – вглубь…
Держа на отлете цепляющийся за ноги увесистый пакет, он остановился на перекрестке Бакунинской и Третьего кольца, пропуская машины, ленясь спускаться в переход. Справа, между раздвинутых многоэтажек, в просторной перспективе многорядки отчеркнутая по линейке Останкинская вышка, условная, как ось ординат, лишь утрировала бесформенность и безразмерность закатного мира – калящегося, текущего, разлезающегося, в кои-то веки зримо податливого. Витьке мгновенно вспомнилось: “Сумерки – это час прорех, расползания швов, час, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на некоторый миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды небес слегка колеблются…”
Покачивая пакетом, он шел в сторону Бауманской; слева, за сетчатым забором, под вывеской “Гранитная мастерская” сгрудилась небольшая толпа кладбищенских памятников. На многих были надписи и портреты – иногда недописанные и недорисованные. Витька машинально полз взглядом по лицам, фамилиям, датам… Вдруг остановился. Медленно повернулся влево и сделал полшага к сетке. На прислоненной к стене мастерской плите – черной, небольшой, с неровной, “природной” верхней гранью – было его собственное лицо. Подпись под портретом отсутствовала, а из двух дат гравер успел высечь лишь две цифры. Два ноля.
2
По-прежнему оставался непроясненным момент чисто технический: насколько опасно пользоваться мобилой? Что может сказать о его местонахождении один-единственный звонок?
В сотовых компаниях знакомых у Витьки не было, а те, кого он опросил – еще днем, по телефону из метро, конкретикой, как и следовало ожидать, не владели. Только вечером он вспомнил о Егоре.
Нельзя сказать, что Витька вспоминал о нем так уж часто (хотя довольно регулярно), и повод обычно не имел к самому Егору никакого отношения. Как, допустим, нынешний: вряд ли парень особо разбирался в технологии мобильной связи. Оставалось надеяться, что когда-нибудь что-нибудь он про это слышал или читал. А главное – что сейчас он окажется хотя бы чуть менее не в духе, чем обычно.
Витьке повезло, причем дважды. Ответ на его sms пришел всего через двадцать минут: Егор велел перезвонить. А когда Витька перезвонил – с Троянской, естественно, мобилы, – то на прямой свой вопрос (обиняки Егор ненавидел) немедленно получил короткую отрывистую лекцию.
– Вся территория покрытия данного мобильного оператора поделена на так называемые соты, откуда и термин. В каждом – своя вышка с точно известными координатами. Техническая информация о любом соединении, помимо, понятно, номера, включает адрес вышки и сектор, то есть расположение телефона относительно этой вышки. Еще фиксируется сила сигнала, а по ней можно определить, звонишь ты с улицы, из здания или там из машины. Точность – метров триста-пятьсот… – Он помолчал и пояснил: – “Итоги”, второй майский номер…
Вот тем Егор и был ценен – он не забывал ничего. Не только из прочитанного и услышанного, сколь угодно случайно, – а вообще ничего. Он обладал абсолютной, зеркальной, фотографической, короче, стопроцентной, тотальной памятью. Не тренированной, как у какого-нибудь “mr’а Memory” Доминика О’Брайена, – врожденной.
Это был вполне научный феномен, то есть научно зарегистрированный (в детстве Егора подвергали какому-то спецобследованию), но, кажется, никак научно не объясненный. Причем сам “Джорджи-Мнемоник” ни малейшей практической пользы из уникальной способности своей за всю жизнь, кажется, так и не извлек, а попытки других ею, способностью, воспользоваться вызывали (в силу многочисленности) у Егора изрядное раздражение. Правда, у Егора практически все явления окружающей действительности вызывали раздражение – Витька не знал никого, кто хотя бы теоретически мог бы соперничать с ним в неуживчивости: тут Егор тоже был, пожалуй, феноменален. Способ общения с человечеством парень установил односторонний: никогда не отвечал на звонки (то есть, может, на чьи-нибудь и отвечал, но, кто входит в круг избранных, если такой существует, Витька не имел понятия) – только принимал эсэсмэски и кому хотел отвечал. Большинство общих знакомых вероятность отклика полагало близкой к статистической погрешности, но к Витьке руссиш вундер, кажется, почему-то благоволил…
Впрочем, сейчас Витьке было не до того – он боролся с желанием ахнуть по телефону молотком для отбивных и спустить обломки в унитаз. Нельзя, нельзя… Даже отключить нельзя. Единственное, что он решил сделать завтра же утром, – купить новую сим-карту, чтобы самому звонить по необходимости с нее: хотя понимал, разумеется, что и ту, приобретенную на собственный паспорт, вычислить будет не проблема. (Наверное, стоило обзавестись левыми документами, но, где таковые раздобыть, сугубо законопослушный Витька не представлял.)
Параллельно он наблюдал за реакцией Ленки – сознавая, что в ее глазах его поведение должно выглядеть чем дальше, тем более дико. Но что он мог ей сказать?.. В первый же вечер он чуть не проговорился, и, хотя ничего толком сказать не успел, выраженьице на лице у Троянской поймал такое, что зарекся откровенничать даже в малой степени.
Дело было в распространенной, свойственной и Ленке тоже привычке держать телек все время включенным. Там закончились новости и началось какое-то ток-шоу; Витька потянулся было за пультом – вырубить, но почувствовал вдруг специфическое любопытство. Шоу было “семейным”, максимально ему омерзительным, но теперь, когда счет был вроде как обнулен, вся эта жуть уже не должна была иметь над ним власти, и, чтобы проверить степень собственного пофигизма, он решил послушать…
Ведущая – здоровая третьей свежести кобыла с голосом и манерами бандерши (бывшая поп-звезда), фальшиво-сочувственно подвывая, вытягивала из гостей сально-смрадные подробности их семейно-сексуальной житухи. Разнообразные гости – в большинстве провинциалы – в судорогах слезной жалости к себе сладострастно расковыривали болячки. Простой до внешних признаков вырождения народ в студии злорадно сопереживал и праведно негодовал. Поминались мужья-алкоголики с садистскими замашками, суки-свекрови, шлюхи-невестки, дети-уголовники и дети-жертвы растления. Букетистый духан перегара, подгорелой каши, пьяной рвоты, пубертатной поллюции, нестираных носков, использованных прокладок пер от плазменного экрана, как из прорванной канализации.
Витьку, вопреки стремлению абстрагироваться, до костей продрало: стоило подумать о количестве людей, живых как-никак душ, вот в этой вот, в его стране – не знающих, не способных да и не желающих представлять себе иной реальности. Подумать, что пьяное свинство, взаимное мучительство, тихое или напоказ взаимное и всеобщее раздражение, повседневное изуверство, убогие эмоции по убогим поводам у них и называются жизнью, что они вот так вот, вот этим вот и живут – не все страшно, но все чудовищно скучно; однако же единственное средство от скуки, доступное им, – это подглядывание за соседом, которому херовее, чем тебе…
– Ты чего там смотришь? – подозрительно прищурилась на пороге комнаты Троянская, держа на манер хирурга поднятыми кисти, жирные от готовки.
– Смотрю на так называемую обычную жизнь, – медленно ответил Витька, вырубая звук. – На так называемых обычных людей…
Ленка глянула странновато.
– И что ты надеешься почерпнуть?
– Пытаюсь понять, что заставляет человека законопачивать для себя все отверстия в мир, зацикливаясь на самом тухлом: на быте и физиологии…
– Как будто жизнь не состоит из быта и физиологии. – Она пожала плечами. – Из еды, денег, любви, нелюбви. Из мужей, частенько склонных поддать, жен, которые, случается, изменяют, детей, болеющих и попадающих в ментовку…
– Если она состоит ТОЛЬКО из этого, – покачал головой Витька, – это не жизнь. Не-жизнь, жизнь мертвечины, как у упырей…
– В таком случае девяносто процентов твоей страны – упыри, – фыркнула Троянская, возвращаясь на кухню. – Знаешь, какие у этих шоу рейтинги?.. Во-во.
Он стоял в дверном проеме, глядя, как она, сдувая волосы с лица, расправляется с рубчатыми оранжевыми пластами лососины.
– С другой стороны: а чем ты им предлагаешь интересоваться? – Ленка бросила в мойку лязгнувший нож. – Идеями? Какие идеи в нынешнем мире? – Тронула нос тылом запястья. – Искусством? Оно вообще где-то сейчас производится? По-моему, то, что сейчас называется искусством, – это чистые муляжи и бирюльки…
– Рейтинги… – повторил Витька. – Конечно: чем больше народу ты попытаешься удовлетворить разом, тем примитивнее выберешь способ… – Он механически провел ладонью по гладкому косяку. – Самая хана именно тогда и начинается, когда берется человек коллективный, когда действует среднее арифметическое. Сообща мы можем только загнать себя в такую вот глухую могилу стандартной, апробированной обыденнности. Соответственно, выйти – только в одиночку…
Наверное, стоило говорить все же не так серьезно, подпустить в интонацию легкомыслия – это он сообразил по лицу обернувшейся Ленки.
– Не бери в голову, – оскалился Витька как можно безмятежней, но понял, что внезапный этот полив она уже добавила в коллекцию его сегодняшних странностей. Нет, пока Троянская особых вопросов не задавала, и отказ поехать в центр где-нибудь посидеть (загнавший ее на кухню) со ссылкой на усталость-задолбанность приняла, и даже известие о его неожиданном отпуске, но он отдавал себе отчет: долго делать вид, что ничего особенного не происходит, по-любому не выйдет…
Впрочем, ни черта выдумывать и не пришлось. На следующий день, в начале третьего (Троянская была на работе), Витька валялся на диване с ее увесистой, теплой, пахнущей пыльной плюшевой игрушкой полутаксой на ногах и писал по “мылу” (со вновь созданного сетевого ящика) тем, у кого теоретически мог бы залечь “на подольше”. Он пытался вспомнить адрес Михи Ткачука, когда пробили судовые склянки, оповещая о новой эсэмэске. Витька вздрогнул, стряхнул вялую псину на пол, схватил телефон. “Пробили они твою Лену. Двигай. Мас”.
Даже не выключив комп, он прыгнул на балкон за сохнущими носками, потом в прихожую за кроссовками (полутакса на это мельтешение укоризненно затявкала), торопливо, путаясь в ключах, запер замки. Прислушался. Бегом слетел вниз, протолкнул связку в щель почтового ящика. Осторожно приоткрыл дверь подъезда, выглянул. Шагнул через порог, пару секунд потоптался у входа, вертя головой.
Район тут, близ метро “Бауманская”, был тот еще. Дрых на лавке алкаш. Слева, у помойки, совещались кружком бомжи: трое вполне себе грязных-опущенных плюс молодой, хорошо одетый парень в очках, явно принимаемый ими за своего.
– …Ты что, не слышал? А? Я что, не тебе, блин, говорю? А?.. – завывала на одной ноте голенастая молодая маман с устрашающим, дергающимся под маечкой в такт голове выменем. – Что ты вообще мне тут, а?!
– А-а-а-а!!! – столь же однотонно, занудно и удивительно фальшиво отвечал налитой брыкастый отпрыск лет двух с наглым личиком.
– “Люди, одумайтесь, люди, одумайтесь! – шепотом процитировал Витька группу “Ноль”, вливаясь в прущий к метро негустой, но целенаправленный поток. – Вы все сошли с ума, вы все сошли с ума!..”
Он шел мимо лотков с пиратскими ди-ви-ди и с фруктами, мимо “Пункта переработки вторсырья”, облезлого киоска сплошь в огрызках объявлений, мимо жестяного короба, вроде гаража, за приоткрытой дверью которого смуглый хач с грохотом всаживал топор в красно-белые подушки сырого мяса, мимо стихийного рыночка, где как-то вечером наблюдал торчащие вертикально из мешка ноги “ополовиненных” манекенов для штанов…
Завернув за угол станционного вестибюля, подойдя к самым входным дверям, он не стал соваться внутрь, а остановился спиной к стене. Чуть подождал, пропуская народ, следя, не затормозит ли кто. И вдруг поймал себя на том, что в неиссякаемой, грузно валящей мимо, строго в одном направлении, толпе, пинающей его какими-то сумками, оплевывающей незатушенными окурками, не способен различить отдельных составляющих.
Витька тряхнул головой и двинул назад, выгребая против их жуткого течения. Потолкался на рыночном пятачке в жирном запахе шаурмы и уже бегом направился направо, в проход между “стекляшками”. Завернул в одну из них – торгующую, как оказалось, фильмами, где из-за неработающего кондиционера вдыхать приходилось теплый кисель, некоторое время наблюдал сквозь дверь за улицей. Он понимал, насколько смешны его маневры, но хоть что-то предпринимать стоило… наверное…
У входа в магазинчик Витька видел здоровый, измалеванный всеми цветами спектра щит – рекламу подборки дисков с безразмерным риэлити-шоу, столь популярным, что даже Витькину память его название успело испачкать: интрига там состояла вроде бы в том, что молодые смазливые имбецилы обоих полов спаривались в разных комбинациях и разбегались – после обязательных визгливых скандалов, расцарапанных рож и битья посуды (плюс ведущая: вусмерть отпиаренная на гламурном поприще шаблынь с внешностью и мозгами резиновой бабы). Черт, совершенно невозможно тут дышать…
Он уже шагнул к двери, когда сообразил, что парень напротив, возле узбекской забегаловки, прохаживающийся туда-сюда с мобилой у уха, торчит там все время, что Витька – здесь. И, кажется, все время говорит по телефону. Регулярно бросая исподлобья взгляды по сторонам. Немаленький такой тип, спортивненький. Вдруг показалось, что где-то Витька его уже видел…
Тут же пришло в голову: ведь отсюда мне некуда отходить. Интересно, решатся ОНИ, если что, крутить меня на глазах у кучи народа?.. Проверять это у Витьки желания не было – он выскочил и втопил дальше, почти с максимальной своей скоростью (насколько можно было ее поддерживать в довольно людном месте): до перекрестка и оттуда в первом попавшемся направлении…
Следующие полчаса он петлял, бегом и шагом, кое-как унимая непривычную к такому спорту дыхалку, незнакомыми переулками и дворами, беспрестанно оглядываясь, задерживаясь в подворотнях, окончательно запутываясь, и в конце концов оказался, взмокший, отдувающийся, очумелый, на набережной Яузы: напротив Лефортовского, кажется, парка.
Неожиданно долго пришлось ловить мотор в сторону центра. Но, только выбравшись из “Волги” у метро “Китай-город”, Витька подумал о том, что пока так и не представляет себе дальнейшей “вписки”. А также – что врать бедной Троянской.
Хотя… зачем – теперь – что-то вообще объяснять?..
3
В итоге он залег у Михея. Во-первых, у них с Ткачуком было мало общих знакомых (а значит, имелась надежда, что на него сразу не выйдут), во-вторых, у Михи хватало безумия, чтобы ничему особо не удивляться. Длинный, жилистый, ушастый, с обаятельно-звероватой рожей, он слыл городской (и даже, возможно, национальной) достопримечательностью – дауншифтер, бродяга, мистик, гуру, “белый дикарь”; Витька его обычно приветствовал с интонациями Генри Мортона Стэнли: “Doctor Tkachuk, I presume?”
Выяснилось, что Михей как раз намылился в очередную экспедицию – по Центральной Америке: приобщаться тамошних колдовских практик. Неожиданного гостя он сплавил на дачу – в деревеньку со стремноватым названием Омутище, что на Клязьме, во Владимирской уже области, неподалеку от Веничкиных Петушков.
В здешнем двухэтажном коттеджике в отсутствие хозяев Витька провел следующие три дня и четыре ночи – в полнейшем безделье и безмятежности, постепенно и сам переставая верить, что что-то происходит. Листал найденную на полке “Естественную историю” Плиния Старшего. Временами ему представлялось, что он читает собственные Михеевы отчеты о путешествиях – не сразу поймешь, куда: в реальную Африку или в псилоцибиновые дебри. Вот тебе еще один вариант путешествия внутрь… “Нигер берет начало между областями тареллийских и экалийских эфиопов. Недалеко от них живут атланты, полудикие эгипаты, блеммийцы, гамсафанты, сатиры и гимантоподы… Атлантам чужды человеческие обычаи, они не называют друг друга по именам. Троглодиты роют пещеры – это их дома, пища – мясо змей и вместо голоса шипение. Авгилы чтят только подземных богов. Гамфасанты ходят голые и, не имея никакого понятия о войне, не общаются ни с одним чужеземцем. Рассказывают, что у блеммийцев нет голов, рот и глаза находятся на груди. У сатиров, кроме внешнего сходства, нет ничего человеческого; эгипаты выглядят так, как их обыкновенно изображают. Гимантоподы косолапы, они не ходят, а ползают…”
Собственно говоря, и дом, и участок были не Михеевы, а его новой жены (то есть формально даже не жены) Веры. Та хотя и принадлежала к жуликоватому племени интерьерных дизайнеров, занималась все же делом, а не разводкой богатеньких идиотов (Витька посетил один из оформленных Верой кабаков – где было по меньшей мере забавно). Такая маленькая, коренастенькая девка на пару лет старше Михея, на диво непосредственная и – по некоторым слухам, а также косвенным признакам – порядком шизанутая. Под стать Ткачуку. Впрочем, кажется, в хорошем смысле. Во всяком случае, она производила на Витьку куда более благоприятное впечатление, чем прошлая, законная Михина половина. Эта самая Оксана (или Олеся?) из HR-компании (вроде бы), о которой знакомые отзывались со странным пиететом – хотя, насколько мог судить Витька, видевший m-me O пару раз, то была обыкновенная московская камбала с деловой стрижкой и истерическим голосом: она носила видимую ей одной титаническую свою сексапильность как подступившую к горлу рвоту – держась неестественно прямо, ни на кого не глядя, с мучительно-отрешенным лицом, из-за густого лампового загара кажущимся чумазым.
Вечером пятницы, когда в Омутище нагрянули хозяева с целым багажником жратвы-выпивки, когда они оживили имеющуюся на участке маленькую баньку и принялись шастать из парилки в предбанник, заправляясь не успевшим охладиться пивом, говорливая Вера расписывала свою клиентуру:
– …Некий Славик. Делала я ему интерьер дачи. Домик – не где-нибудь, а в поселке Успенское. Не знаешь такого поселка? Это на Рублевке. Участок – тридцать соток. Раньше он принадлежал оздоровительному комплексу “Сосны” Управделами президента. Так вот, Славику эти государственные тридцать соток в личную собственность достались бесплатно. Причем рыночная стоимость каждой – минимум сто штук долларов. То есть государство ему просто подарило свои – то есть как бы общенародные – три лимона…
– И кто же он такой, этот Славик? – спросил Витька, сдерживая пивную отрыжку.
– Никто. Хозяин частной охранной фирмы, – хмыкнула.– Бандит под крышей ФСБ.
– И чем он так отличился перед Управделами?
– Его папаня был главой эфэсбэшного Департамента по борьбе с терроризмом. Причем папаня помер еще за несколько лет до того, как Слава эту земельку с дачкой приватизировал.
– Просто в свое время эфэсбэшным генералам (включая тех, кто на момент “раздачи слонов” уже уволился) и даже их родичам глава администрации Одинцовского района бесплатно раздал в собственность полсотни, что ли, государственных гектаров… – вставил Михей, колдующий с полешками на корточках у топки. – Естественно, незаконно, но что такое закон в России? Понятно же, что это он не по собственной инициативе – без прямой санкции из администрации Путина такого не сделаешь…
– Это “Горки-2”, “Барвиха”, – перебила Вера, вскрывая “Велкопоповицкого козла”, пустившего ей на босые стопы пенную слюну, – самая дорогая земля в России. Бывшие ведомственные поселки, санатории. Причем многие приватизировавшие тут же выставили землю на продажу. Там не только эфэсбэшники прибарахлились – еще правительство Московской области, прокурорские, судейские. Бывший председатель этого самого… Высшего арбитражного суда, который активно помогал упечь Ходора, получил пятьдесят соток как раз за неделю до ареста последнего…
– Ну как там? – осведомился у Михея Витька, которого от всех этих разговоров брала привычная – просто в последнее время совсем уж какая-то нестерпимая – тоска.
– Ладно, проканает, полагаю… – Михей грохнул заслонкой и распрямился. – Пойдем еще попотеем. Вер, сделаешь шланг?
Они содрали с бедер полотенца, похватали дощатые “поджопники” и поспешно нырнули в парилку. Витька полез наверх, а Миха, подцепив ковшиком воды в тазу, быстрым, жуликоватым каким-то движением плеснул на камни – шикнувшие, фукнувшие, яростно дунувшие белым едким паром: Витька едва успел задержать дыхание.
– Так куда ты, говоришь? В Мексику? – спросил он через некоторое время, глядя перед собой, размеренно и осторожно работая легкими, щупая нижней губой покрытую соленой влагой верхнюю.
– Мексика, Гватемала, Сальвадор, Никарагуа, Коста-Рика, Панама… Ну и как получится…
– Далеко. – Витька машинально смазал запутавшуюся в волосах на груди щекотную струйку.
– Ну так в том и смысл.
– Бежишь, – с ухмылкой повернул к нему голову Витька, – из Арканара?
Михей пожал слизисто поблескивающими плечами.
– А че тут делать?
– Во-во.
Нечего, думал он, словно лишний раз себя убеждая. Не-че-го.
– Ну как, готов пострадать? – многообещающе оскалился Ткачук после очередной паузы.
Витька покорно распластался на животе. Михей, взяв из таза отмокающий там веник и отряхнув на плюющиеся камни, лениво перетянул его поперек спины… и еще – покрепче: уфф!.. – и пошел охаживать: со свистом, с оттяжкой, с хэканьем. Витька честно терпел и потом, перевернувшись навзничь, прикрыв ладонями по-футбольному самое дорогое, – и наконец сдался: “Хорош!”
– Готовность десять секунд! – заорал Михей, напоследок прижаривая розгами.
Витька сполз с полка, распахнул и тут же захлопнул за собой дверь парилки, в полтора прыжка пересек предбанник – и, загодя зажмурясь, заглотив воздуху для победного вопля, сиганул в ночные чернила. Немедленно ледяной брызжущий конус – Вера прижала пальцем выходное отверстие шланга – шваркнул по морде, прошелся сверху вниз, снизу вверх, по заднице, по затылку: Витька вертелся на месте, отфыркиваясь и ревя нечленораздельным матом в накрывшее все как дуршлаг с просвечивающими бесчисленными пробоинами небо.
Три четверти часа спустя темная, словно уже пригоревшая бабочка мягко обхлопывала лампочку под странной формы абажуром, разбрасывая по кухне быстрые киношные тени. Бормоча традиционное, из Альсан Васильича, про баню и портки, Михей выдернул из морозилки три запотевшие до полной непрозрачности стеклянные стопки. Витька вертел в руках черную керамическую емкость, произведение дизайнерского искусства, тщетно пытаясь уразуметь, какое отношение имеют семь самураев, давшие имя водке, к городу Черкесску, где, судя по этикетке, ее разлили.
– Ты решил, что это для созерцания предназначено? – Вера брякнула о стол блюдом с закусью.
Витька с хрустом свернул крышку и опрокинул бутылку: живительная влага, запнувшись было на “шарике”, торопливо забулькала в стаканчики, матовая поволока на которых расползлась, как стаскиваемая полиэтиленовая обертка.
– Ну, – посуровел Михей, – погнали.
И Ткачук, и карачаево-черкесские самураи толк в беленькой знали – Витька глотал не морщась, крякая лишь для порядку, драл зубами бурые лоскутья бастурмы, а выпаренное тело все не могло поверить в собственную материальность; в какой-то момент он почти совсем расслабился… Но только почти – тревожная лампочка все-таки мигала где-то в солнечном сплетении, мобильник лежал рядом с баночкой оливок, как взрывное устройство, а снаружи этой безмятежно освещенной кухни стояла глухая темень русских джунглей, в которой взвизгивали, возились и реготали омутищенские бандерлоги. Нет, Витька понимал, что уходить придется, и скоро, – но вот сейчас об этом думать не хотелось совсем, и, чтобы не думать, он садил стопарь за стопарем, а когда водка кончилась, под неодобрительным взглядом Михея полез в холодильник за оставшимся пивом…
Он не запомнил, как все закончилось; всплыв в сизых вязких сумерках (мутная хмарь в комнате мало отличалась от такой же в голове), не сразу определился во времени и пространстве: гостиная внизу, диван, совсем раннее утро. Потом, вновь закрыв глаза, попробовал хотя бы в общих чертах восстановить содержание вчерашних страстных (кажется) дебатов, но в памяти застряло лишь собственное: “Вот эта вот реальность, наша, современная – она НЕДОСТАТОЧНАЯ. Не знаю, эксклюзив ли это именно нынешних времен, объясняется ли это историческими там, социальными причинами, но наш мир, он же действительно кастрированный какой-то! Что, нет разве? У него какая-то, я бы сказал, пониженная вариативность. В нем очень мало можно не то что сделать, а даже допустить…”
Некоторое время он ворочался, сопел заложенной ноздрёй и начал уже было снова распадаться и утекать, когда непонятно в чьей голове болезненно отдался двойной отрывистый звяк. Витька сел, одновременно шаря вокруг себя, – телефон нашелся в глубокой щели между спинкой и сиденьем. “Принято 1 сообщение”. “Открыть”. “Едут к вам. Мас”. “Назад”. Время: 05:54.
Витька соскочил с дивана, сцапал с его спинки разметавшие штанины джинсы, с пола – майку, торопливо принялся совать во все это ноги, руки, едва соображающую башку. Едут… Едут… Давно? Откуда? М-мать…
В совмещенной с гостиной кухне он отвернул кран мойки, нагнулся над шаткой башенкой грязной посуды, хватая протухшим ртом холодную струю. Щедро поплескал на рожу, на темя, кое-как пригладил пятерней встопорщенные вразнобой волосья. Подумал о хозяевах, дрыхнущих на втором этаже. Ладно, потом объяснимся. Если еще будет, кому объясняться… Заметив заварочный чайник, он подцепил его и выхлебал из гнутого носика горькие душистые остатки.
Вернулся в комнату, подобрал с пола и натянул носки, пихнул в джинсы телефон, проверил наличие лопатника. Часы, часы… где часы?!. В кармане, черт!.. Сердце, как теннисный мячик от стены в пол, туго отскакивало от грудины в диафрагму. Мутило, но терпимо – хуже, что ни черта не работали мозги. Он прошел в прихожую, затолкал стопы в кроссовки и, ежась, до слез зевая, вывалился на крыльцо.
Было свежо, даже холодно. Небо светлело, но толком не прояснялось – за ночь наволокло молочную облачность. Пискнула пару раз какая-то птица.
Наискось, по мокрой траве Витька пересек двор и отпер калитку, все еще не в силах решить, стоит ли ломиться в открытую по улицам. Притворил за собой створку, осмотрелся. Ни души, естественно, не было кругом; свистнула, застучала поодаль электричка; знобкий ветерок ощупывал сероватую и неотчетливую листву яблонь.
Впереди, метрах в тридцати, прямо посреди улицы, мордой к Витьке стоял коричневый “Чероки”. С тонированными непроницаемыми стеклами. Фары не горят, движок заглушен, но как-то Витьке это авто не нравилось, тем более что торчало аккурат у него на дороге. Он нырнул обратно за калитку, вслушиваясь, не хлопнут ли дверцы. Нет: по-прежнему висела зыбкая тишина, которую несколько секунд спустя разодрала хриплая, многосложная, словно взбирающаяся на несколько ступенек вверх петушиная команда.
Стараясь не топтать грядки, Витька пробрался в дальний конец участка, в перепутанные, лижущиеся росой смородиновые заросли. Кое-как, царапаясь и намокая, вырвался из них, пролез сквозь проволочную условную ограду на соседний надел. Следующие пару минут он прыгал через ботву, кусты и заборы, а один раз даже был атакован довольно злобной, всерьез намеренной его покусать поддельной овчаркой. Наконец, форсировав залитую туманом травянистую канаву, выбрался в редкий, порядком замусоренный перелесок.
Тут между стволами и прутьями тоже настаивался клочковатый туман – не слишком вроде бы густой, – подлую сущность которого Витька оценил, лишь начисто потеряв направление, перестав видеть что-либо, кроме этих самых прутьев, стволов и тумана. Он остановился и прислушался.
Пощелкивали, позвякивали над головой птицы. Где-то монотонно бýхала, словно ведя отсчет, собака. Потом прилетел с железной дороги гулкий долбеж товарняка, но, с какой именно стороны, понять было невозможно. Только сейчас Витька сообразил, что даже не отлил еще спросонья, и долго орошал бледной струей рельефный, в зеленых лишаях березовый комель, островки полосатой коры на котором смотрелись остатками плохо содранных обоев.
Чувство потерянности охватило вдруг его. В этом тумане, втихаря сожравшем мир, в этом месте, где на глаза не попадалось даже мусора, можно было вообразить что угодно. Что он и в самом деле уже не вполне ЗДЕСЬ. Что если идти сейчас, положившись целиком на интуицию, и если интуиция не подкачает… Новое предчувствие – совсем смутное, само себя шугающееся – шевельнулось где-то в почти недоступной глубине. Витька закрыл глаза и попробовал прислушаться к себе, но не разобрал ничего, кроме частых пинков сердца.
Он пошагал дальше – благо какая-то тропка тут все-таки, кажется, имелась: хилая, почти заросшая, разветвляющаяся… Скоро он и сам не знал, тропа под ним или просто очередная проплешина в траве. Так что шел исключительно по наитию – тем более что и туман (показалось Витьке) становится гуще: в нем почти не различить уже было просветов в деревьях и кустарнике. Сыроватая зябкость заползала под майку.
Куда-то, действительно, пропал только что обильный мусор. Витька словно, сам того не заметив в тумане, перебрался из подзагаженной поселковой рощицы в нормальный дикий лес. Стволы пошли какие-то могучие, в странной формы наростах… А – не: вон, бутылка валяется. Он пнул ее кроссовкой. Что-то с ней было не так. Бутылка как бутылка, стеклянная, темно-зеленая, вроде винной, но с дырой в боку. Неровной дыркой, будто прогрызенной… в стекле. Причем бутылка не разбилась. Прикол…
Витька пер уже порядочное время, а лес (и впрямь лес!) и не думал кончаться. Он и не ведал, что в окрестностях Омутища имеются столь серьезные заросли.
Не сразу он понял, чего еще не хватает, – звуков. Витька специально прислушался повторно. Ага, так и есть. В смысле – нет. Ни единой птицы, ни далекого поезда. Тишина звукоизолированного бокса: плотная и неестественная, сквозь которую будто даже проступает потусторонний шорох: то ли крови в ушах, то ли чего-то вовсе непредставимого. Витька почувствовал, что ему становится не по себе.
Скоро он опять остановился – перед ним в земле была дыра. Странной симметричной формы: формы широкой улыбки (метров пять между уголками “губ”), с осыпавшейся, оплывшей землей по краям. Но не яма – именно дыра. Колодец. Шахта. Дна Витька, осторожно приблизившись, не разглядел. И вообще ничего не разглядел. Темень. Чернота.
Он вытянул руку – да… Из дыры слабо шел воздух. Чуть теплее окружающего. И – запах… запашок… Чего-то вроде знакомого, но нелепо-неуместного… Чего-то кондитерского…
Он осмотрелся. Туман стоял со всех сторон – занавесом в бесконечное количество марлевых слоев. Если таращиться в него долго, можно было различить смутное колыхание: словно кто-то в этих слоях пошевеливался, тревожа марлю. Будто полузамазанные грязно-белой краской (вернее – “запыленные” из баллончика), висели фрагменты веток: ни листик не шелохнется. Они, листья, в этом освещении обесцветились – казались такими же серыми, как ветви, стволы. Статика монохромной фотографии: эдакой художественно-размытой…
Витька сделал пару шагов, дотянулся до низкой кроны. Что за дерево – он не смог определить. Ощупал листья. Они были пластмассово-жесткие, с режущими краями. Жестко прикрепленные к черенкам, как те – к ветке. Тоже – пластмассовой…
Шорох, шепот, шелест в черепе нарастал – медленно, но верно. В нем различались уже какие-то интонации…
Витька резко повернул голову на движение в тумане: в этот раз близкое, явное – что-то большое и темное бесшумно прошло всего под парой полупрозрачных занавесок. Он отступил на шаг, чувствуя ледяную щекотку мурашек на висках, хребте и пояснице. Нет, ничего…
Нет – снова, еще ближе!.. Сейчас даже на миг проявился контур: толстая горбатая туша, словно здоровенной свиньи, кабана, – только с двумя тяжелыми опущенными бошками, вторая на заду…
Наверное, от неожиданности он отступил на шаг – и в ту же секунду земля под ним мягко подалась, осыпаясь в дыру, в яму, в ухмыляющуюся пасть, спиной к которой он стоял; Витька загреб руками в инстинктивной попытке удержать равновесие и опрокинулся навзничь, в тепловатую черную пустоту…
Он открыл глаза, вдохнул-выдохнул, потряс головой. Просочившееся откуда-то солнце помаргивало в листве. Лопотали птицы. Туман оседал березам под ноги. Никого и ничего не было поблизости.
Витька пошел практически наугад, пиная разлетающиеся белыми хлопьями поганки. Он то и дело сбивался с еле заметной тропы, натыкался на импровизированные свалки, однако меньше, чем через пять минут, вышел к проселку. Поколебался, но все-таки двинул по дороге, очень внимательный, готовый при малейшем звуке мотора прыгнуть в кусты. Однако никто не встретился ему, ни на колесах, ни пешком, – до тех пор, пока впереди не стал различим неровный, отрывистый шум шоссе.
На него Витька, разумеется, лезть не стал, во всяком случае, здесь, но, ориентируясь на просвет, на дорожный шелест, рявканья и погромыхивания, направился параллельно Владимирской трассе в сторону Петушков. Он пер через заросли и пустыри, задами каких-то полузаброшенных промплощадок больше получаса, прикидывая, что если ЭТИ едут в Омутище на машине (машинах), дальше поворота соваться не будут, разве что по ошибке; а когда решил, что удалился на вполне безопасное расстояние, повернул под прямым углом, перелез кювет, встал на обочину и принялся голосовать.
– …И г…н порвался, прикинь! – Он заржал, но как-то осторожно, с оттенком уважения к серьезности ситуации. – Ну я так слегка на стреме, сам понимаешь, а она мне, прикинь: “Да это фигня. Я типа чистая, но даже если что – не обязательно заразишься. Я сама с мужем типа полгода е…ь, не знала, а потом оказалось, что у него сифон. А мне типа ничего!” Не, успокоила, прикинь!..
Витька растянул губы. Орел за рулем “Газели” был примерно его возраста, мускулистенький, с широкой располагающей ряшкой, с щедрой нагловатой улыбкой – такой первый парень на деревне в темных очках а-ля “Матрица”. Всю недолгую дорогу до Петушков он развлекал пассажира историями съема им проституток – похоже, пребывая в уверенности, что того это живо интересует и искренне забавляет.
Дезертировав, наконец, на перекрестке в центре Петушков, Витька нырнул в первый попавшийся двор, упал на недоломанную скамейку. Пересчитал содержимое лопатника. Инстинкт по-прежнему велел рвать подальше от Москвы, но теперь это было бы еще глупее. Налички оставалось всего пять с небольшим тысяч, а пользоваться карточкой означало рисковать: вероятность того, что ЭТИМ стучат из банка, конечно, имелась. Уж с ИХ-то стороны пасти данный канал – по крайней мере всячески постараться – было бы логично…
Тут Витька снова вспомнил о мобиле – и снова победил в себе искушение бросить ее прямо сейчас прямо сюда, на бетонную плитку, и растолочь каблуком. Нельзя: польза от эсэмэсок перевешивала (пока) риск быть вычисленным через оператора.
Да, нала совсем чуть – самостоятельно в чужом городе долго не протянешь. А сваливаться на голову к родственникам: рязанским, скажем, или самарским… И что он станет объяснять? Тем более что пробить иногороднюю родню ЭТИМ труда не составит, ОНИ небось давно это сделали.
Ну и самое-то главное: вглубь! Вглубь, а не по поверхности…
Он поднял голову. Слева в неряшливых зарослях сирени примостился одноэтажный жилой дом деревенского вида. Всклокоченный, пошатывающийся венец творения в обвисших трениках принимал из окна полную прозрачного содержимого полуторалитровую пластиковую бутыль. Витька глянул на часы: 07:22. С добрым утром.
Почти весь день он проваландался в Петушках, избегая людных мест. Никакого цветущего жасмина не обнаружил, поел и похмелился в крошечном шалмане, где по телевизору под потолком крутили комедийное шоу с развеселой музычкой и беспрерывным закадровым гоготом, сбросил с полдюжины разных звонков, а после шести вечера пошел на станцию. Только там (если засекут – нехай гадают, в каком направлении он подорвал) сменил симку на недавно купленную и извинился перед Михеем…
Витьку частенько укачивало в электричках, но сейчас он старался не спать – и все равно уснул, и во сне убедился, что есть животное, называемое анфолопс; это животное очень горячее, так что охотник не может приблизиться к нему, имеет на голове длинные рога в форме пилы, так что пилит большие и высокие деревья и валит их на землю; если же почувствует жажду, идет на Евфрат-реку и пьет. Есть же там вереск с тонкими стеблями; и вот начинает играть с вереском животное, и запутывается в нем рогами, и, будучи захвачено, заплетается в ветвях его и громко кричит, желая убежать, и не может. Итак, охотник, услыхав и поняв, что оно захвачено, идет и закалывает его…
– Да накостылять, б…ь, ка-азлу! Ну че он б…ь…
Витька, морщась, расклеил веки. Рот внутри был картонный.
– …Если ты сосешь, сам, значит, лох! – упивалась собственным чириканьем яйцеклетка лет шестнадцати, ерзая на сиденье через проход от него рядом с двумя неподвижно-перекошенными, не вполне вроде бы даже живыми сверстничками.
Он посмотрел в окно: там густо, но нестройно наступали многоэтажки в закатной позолоте – они уже въехали в Москву. Поезд прибывал на Курский – Витьке вдруг пришло в голову, что перрон ЭТИ ведь тоже могут пасти: на всякий случай. Вскоре электричка, засипев, принялась тормозить, потянулась платформа, выползло название: “Новогиреево”. Витька вскочил и пошел к выходу.
Этот район был абсолютно ему незнаком: куда ведет Фрязевская улица? куда идет 662-й автобус?.. Пройдя пару кварталов в выбранную от балды сторону, Витька поймал мотор – причем сел не в первую остановившуюся возле него машину (сделал вид, что запрошенная цена не устраивает), а в следующую. Сказал ехать до Садового. До Таганской? Ага.
Он не мог заставить себя не посматривать в зеркало заднего вида, а вскоре уже откровенно завертел головой (водила сопел непонимающе-недовольно). Черный “Аккорд”-универсал Витька заметил, еще когда они тащились по Перову. Повторяя все их эволюции, держась на одной и той же дистанции, “Хонда” довела их “Ниву” до широченной магистрали (шоссе Энтузиастов, по словам водилы) и, чуть приотстав, продолжала переть следом, как на буксире. Машин хватало, но “Аккорд”, сука, прилежно держался в зоне видимости. Собственно, что тут такого – вероятно, они просто ехали кратчайшей дорогой в центр, туда же, куда надо было и “Хонде”; но сейчас Витька не мог позволить себе верить в случайности.
Они нырнули под железнодорожный путепровод, по обе стороны шоссе тянулись сплошные заводские корпуса и заборы. Если что, подумал Витька, и бежать некуда. Впрочем, вряд ли ЭТИ станут подрезать прямо на многорядке…
– Скажите, тут рядом метро какое-нибудь будет? – спросил он.
– За мостом будет. Как ее… “Авиамоторная”.
– Остановите у нее.
Мужик – грузный, рыхлый, неприветливый хачик – посмотрел выразительно.
– Двести нормально будет?
– Нормально.
– Покажете, в какой стороне там вход…
– А я помню? Там в переход, по-моему…
Они снова, теперь уже поверху, перевалили железную дорогу; за съездом, миновав перекресток, хачик затормозил. Витька сунул ему заранее зажатые в кулаке две сотенные и стартовал из “Нивы”. Чуть не сшиб зазевавшуюся бабку, едва не навернулся на ступенях подземного перехода, отшвырнул стеклянную створку. Хорошо, у него была карточка – не задерживаясь, проскочил турникет, вприпрыжку слетел на перрон… Поездов не было.
Пытаясь отдышаться, с шилом в боку, Витька изучал списки станций на мраморных путевых стенах – соображая, что делать. Народу в зале под шишковатым металлическим сводом было немного, но он, как ни сканировал присутствующих, не мог с уверенностью сказать, не “висит” ли кто на нем. Некоторые да, косились, однако он, встрепанный, красный, бесперечь оглядывающийся, и впрямь, видать, обращал на себя внимание.
Минуты через полторы подошел поезд в центр. Витька, дождавшись, когда после предостерегающего карканья двери начнут съезжаться, метнулся в него. Следующей станцией была “Площадь Ильича”, что тоже, кажется, на Энтузиастов (или тут оно уже иначе именуется?): если ЭТИ сообразили и газанули, у них имелся шанс перехватить его. Но оттуда, с “Ильича”, переход на “Римскую” – и если они все-таки не сообразят или не успеют…
Не сообразили. Не успели.
Витька вышел, перешел, проехал до “Чкаловской”, там пересел на синюю линию и по ней направился через центр. Постепенно унимались и сердце, и дыхалка, и центрифуга в голове – он снова задумался о дальнейших собственных действиях.
Ночь на носу. К кому набиваться теперь? Он весь день перебирал варианты – и все казались слишком опасными: если уж ЭТИ нашли его даже на Михеевой даче…
И тут, как не раз в тупиковых ситуациях, ему – по ассоциации, что ли: в качестве парадоксального выхода? – опять вспомнился Егор. Вот уж на кого никто не подумает!.. К сожалению, видимо, правильно не подумает: при Егоркиной-то нелюдимости кого-то к себе пускать… С другой стороны, у него же вроде слабость ко мне, нет? По-любому: что я теряю?..
Он сменил карточку, набил Егору подобострастную эсэмэску и, привалившись к дверце в торце вагона, стал ждать. Он чувствовал себя совершенно выпотрошенным: полым и дряблым.
У сидящего перед ним пацанчика от мобилы в уши шли провода, но громкость была такая, что даже Витька мог насладиться музоном. Звучал некий рок-н-роллец… отечественный, судя по доносящимся отдельным словам… причем, кажется, такого старомодного пошиба, восьмидесятнического. Витька напрягся, пытаясь определить, не знакомое ли что-то. Он отлично слышал ритм, а через некоторое время вроде бы даже стал разбирать и текст. Ага… ага…
Умножь меня на ноль.
Умножь меня на ноль,
Чтоб мне легко пройти
Таможенный контроль.
Чтоб в униформе хам,
Храня покой границ,
Нашел бы только хлам
Истерзанных страниц.
Но, чтоб не разгадал
Таинственный пароль –
Умножь меня на ноль…*
4
– Фо хум зэ бэлл толлс?.. – сонно проворчал Егор, под кряканье пружин переворачиваясь на своей койке (Витька знал, что цитирует он не Хемингуэя и тем более не Джона Донна, а “Металлику”).
Не отвечая, он дотянулся до мобильника. Он догадывался – фо хум. “Принято 1 сообщение”. “Открыть”. “Подъем. Они у подъезда. Мас”.
Ни хрена спросонок не соображая, он принялся лихорадочно одеваться в болезненном свете фонаря под крышей гастарбайтерской бытовки, соседней с домом.
– Че там?.. – Егор вывернул морду из подушки: кажется, щурился.
– Все, пора мне, давай. – На ходу заталкивая телефон в карман, Витька поскакал в прихожую. – Помнишь? – крикнул не оборачиваясь. – Я вечером ушел!
Егор запыхтел матом – Витька не слушал. Подхватил кроссовки, но обувать не стал – прямо в носках вышел на темную (лампочка на этаже не горела) лестничную площадку, тихонько, стараясь не щелкать язычком замка, закрыл дверь и через две ступеньки запрыгал вверх. Миновав пару пролетов, остановился – в глубине раздался мягкий удар двери подъезда, торопливые множественные шаги. Он побежал дальше. До последней площадки (хорошо, освещенной) он добрался быстрее, чем ЭТИ до Егоровой квартиры, – он еще слышал негромкий целеустремленный топот, когда непослушными пальцами завязывал шнурки. Потом внизу задавленно вжикнул звонок.
Витька осторожно, чтоб не гремела отвесная железная лесенка, вскарабкался к квадратному люку на чердак. Запирающий его замочек он еще вечером вскрыл Егоровой отверткой. Сейчас он нахваливал себя за предусмотрительность – тем более что, честно говоря, не ждал от ЭТИХ подобной прыти. Черт, в натуре не ждал…
Чердак был затхл, низок, кромешно темен. Почти на ощупь, натыкаясь на трубы, пачкаясь в пыли и каких-то сальных натеках, Витька нашел слуховое окно, ручку…
Покатая жестяная крыша гулким аханьем отзывалась на неверные шаги. Маячил насест антенны. Холодный рассветный ветер налетал порывами. Зевота раздирала челюсти.
Было довольно светло, сзади небо уже вовсю бледнело – дальние жилые башни, тройка высоких труб в точечных огоньках силуэтами проступили на фоне розоватой его каймы, под легкими штриховыми облаками. Но город стоял мертвый: лишь редкие окна желтели, да улицы передавали по цепочке фонарный свет, да спаренные фары проскальзывали быстро и одиноко под слабый обрывистый шорох. Отчаянно заорала припозднившаяся гопота.
Дом имел г-образную форму. Витька доковылял до самого дальнего конца крыши, влез в окошко (присохшее, не сразу открывшееся) и долго, матерясь все более остервенело, искал люк в подъезд – тоже отпертый втихаря вчера вечером.
Порядком изгвазданный, он бегом спустился на первый этаж и в нерешительности остановился перед наружной дверью. Прислушивался, но ничего не слышал. Тусклая лампочка освещала мятые железные почтовые ящики, выцветшую рекламу домашнего интернета на стене, криво процарапанное там же по штукатурке “Сурок гарбунок лысый педарас”, грязный потоптанный газетный разворот у Витьки под ногами – опять с какой-то сплошной рекламой. “18% женщин после сорока страдают раком шейки матки…” Покупайте препарат против этой самой шейки… раковой… а также генитальных бородавок… Нет, встряхнулся он, к черту. Рвать отсюда.
Он поддел защелку и распахнул дверь. Ночной пустой двор. Внедорожник с включенными фарами у Егоркиного подъезда. Витька быстро пошел в другую сторону, к углу. Он почти уже свернул за него, когда сзади рявкнул автомобильный движок.
Витька рванул. Не на улицу, а вбок, в темень, к детской площадке.
Фары джипа широко махнули по двору. Витька вмазался плечом в стойку качелей, чудом не сверзился в песочницу, взлетел по трясущейся сетке забора и обрушился в крапиву по другую его сторону. Зассанная непроглядная щель между гаражами. Тылы какой-то котельной: в распахнутом окне, забранном толстой решеткой, – яркий люминесцентный свет, слышны гудение и рокот.
“Зря я во все это полез. Может, я правда – того?..” – пискнул вдруг внутренний голосок – впервые за все это время. То есть не совсем впервые – впервые столь определенно.
Он подался в проход между котельной и соседней одноэтажной постройкой с такими же зарешеченными, но темными окнами. Он был у самого его конца, когда впереди послышался мотор и полыхнули фары. Витька развернулся и втопил назад.
Свернул наугад, направо, за постройку, споткнулся в темноте о валяющуюся покрышку, ободрал левое предплечье об асфальт. Поднялся, побежал… остановился, задыхаясь.
Тупик. Автомобильный остов. С одной стороны, за забором – строительный котлован, все голо, горят дежурные лампы. Напротив – глухие, безоконные стены смыкаются углом. На одной из них, более высокой, метров пятнадцати (минимум) – пожарная лестница. Ни о чем не думая, Витька полез.
Ладони и подошвы скользили по ржавому жирному крошеву, плохо закрепленная лестница ходила ходуном. Колени бились о перекладины. Один раз он чуть не сорвался. За шумом собственного заполошного дыхания он все-таки слышал голоса внизу. Он не смотрел туда… не смотрел… не смотрел…
Ессссть…
Толевая обширная плоская крыша. Светлеющее небо. Несколько секунд он стоял на коленях, хляпая выкипевшими легкими. Железный привкус во рту, ноют десны, слюна – как густые сопли.
Судя по гулкому судорожному полязгиванию, ЭТИ лезли следом. Витька огляделся, не в силах сдерживать панику, взбухающую над диафрагмой, как опара, как ноздреватая шапка убегающего молока. Поодаль из крыши торчала некая невысокая надстроечка, рубка. Он рванул к ней, завернул за угол. Заперая дверь без ручки, покоробившаяся филенка. Кажется, открывается внутрь. Отскочив на пару шагов, он врезал в нее всем телом, не чувствуя боли. Еще раз…
Ни хера не видать… Единственное, чем он мог подсветить себе, – экранчиком мобилы. По узенькой крутой грязной лестнице, спотыкаясь, Витька спустился на несколько пролетов; увидев на площадке приоткрытую дверь, сунулся в проем. Коридор, что ли? Эхо, шатающееся между голых стен, сырой, прелый, цементный запах, мусор на полу.
Он свернул за какой-то угол, остановился. Ага, суки, идут…
Стараясь по возможности бесшумно перекатываться на подошвах, погасив экранчик, чтобы не выдавать себя светом, и оттого совсем вслепую, он куда-то брел, налетая на стены, въезжая ногами в нераспознанную дрянь. Саднило и мокло стесанное предплечье. Сердце частило паровозным кривошипом на полном ходу.
ЭТИ тоже осторожничали: их шепчущие переговоры и вкрадчивые шаги вплетались в копошшшение крови в ушшшах; мутные сполохи фонариков в отдаленных проемах мешались с ползающими перед глазами цветными кляксами. В какой-то момент Витька застыл на месте: вдруг не найдут?.. – но тут же понял, что надеяться на это не стоит. Время и численность были на их стороне – из брезжущих то за одним, то за другим поворотом окон тянуло белесой синевой, местами уже можно было разглядеть конфигурацию комнат, контуры геометрического хлама по углам.
Вдруг ударило: телефон! Как они еще не доперли просто набрать его номер – и найти по трезвону? Он пляшущими пальцами, не видя, отколупал крышку, выцарапал сим-карту, отшвырнул.
Шаги и голоса зашоркали, забубнили вдруг совсем близко, на стену прыгнуло круглое, с дыркой посередке световое пятно, вынимая на миг из потемок распахнутый выпотрошенный электрощит. Витька, рефлекторно пригнувшись, посеменил в ту сторону, где угадывались утренние окна.
Наверное, ЭТИ его услышали: голоса за спиной сделались громче, заметались фонарики. Витька наддал, уже не хоронясь. Позади гаркнули, посыпался топот.
Он вылетел в длинный коридор, по правую сторону которого тянулись окна с частично выбитыми стеклами в двойных рамах, по левую – редкие двери. И дверь в конце. Он добежал, толкнулся – заперто. Открывалась она в его сторону – не выбьешь.
Витька выглянул в окно – прямо из-под него уходила стеклянная крыша перпендикулярной пристройки. Он бешено задергал ржавый шпингалет, затряс тугую облупленную раму. Сбоку его ослепил электрический луч. Со всхлипом, с надсадным кряхтеньем, сыпя мусором и содрогаясь, оконная створка подалась, впуская ветер.
Он сел на подоконник, перебросил наружу ноги. Позади вякнули – вроде предостерегающе. До стеклянной крыши было метра три. Двускатная, пологая, она состояла из продолговатых прямоугольников в сетке тонкой рамы – похоже на теплицу… Под нею было темно – что она закрывала, не разобрать. Но и отсюда было видно, какая она грязная и ветхая. Кажется, некоторые стеклянные пластины треснули. Витька понял, что ни за что туда не прыгнет.
Ветер отталкивал обратно. ЭТИ что-то говорили ему, не спеша приближаться. Он не слушал. Он понимал, что добился своего. Ты хотел себя спровоцировать, подстегнуть? Пожалуйста! Назад некуда. А вперед…
Нет, слабó.
Солнце уже просунулось между домов, брызнуло рыжим соком, и на одном боку крыши лежал зыбкий серебрящийся отсвет, превращая замызганное стекло в амальгаму, фольгу, воду… или что-то вовсе нематериальное… Дорога к выходу, если она вообще была, лежала для него по этому зыбкому сиянию.
ОНИ все не подходили. Не решались – боясь, видимо, что Витька сиганет. В виде трупа он им нужен не был…
Он облизнул губы. Ноги болтались над пустотой. Хорошо: что я теряю? Просто жизнь, неминучую, как рак шейки матки, и привлекательную, как генитальная бородавка?..
Бесполезно. В трех метрах над этим треснутым стеклом все его мысли о нарушении границ, о творческом акте прорыва в иную реальность, об индивидуальном всемогуществе казались сугубо праздными и издевательски несерьезными.
…Петр сказал ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, вышед из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу. И, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! Зачем ты усомнился?..
Кисти мертво вцепились в нижний занозистый край гнилой рамы. У них были свои резоны.
Отклонясь вбок, прижавшись к раме правым плечом, не разжимая правой руки, Витька поднес левую ко рту и дергая зубами окровавленный ремешок, снял часы. Перехватил ладонью, одной рукой включил таймер и поставил его на 00:10.
А сзади талдычили, не унимались. Мол, не чуди, сам видишь, что все.
Хрен вам.
Жидкое сияние внизу мерцало: неверное, ненастоящее, нездешнее…
ЭТИ все-таки решились: Витька услышал быстрые смазанные шаги.
Он зажмурился, пытаясь представить внизу ровную, надежную, чуть упругую твердь. Он понял, что так оно и есть за миг до того, как ощутил прикосновение сзади к плечу. И еще миг спустя запищали часы.
00:00.
Он разжал руки…
Фил
1
– Слушай, что такое “реактивный параноид”?
Спросила это Каринка без тени улыбки – ей явно представлялось что-то вроде психа, удирающего от воображаемых преследователей с реактивной скоростью, – и Фила привычно толкнуло неприятное предчувствие.
– Вид реактивного психоза, – ответил он после короткой паузы, вытягивая из пачки “парламентину”, – когда налицо параноидный синдром… В принципе, в чистом виде он встречается редко. – От сигареты во рту дикция сделалась постинсультной. – Скорее говорят о “галлюцинаторно-параноидном состоянии”…
– Это тяжелая штука?
– Конечно, – погасив зажигалку, он поднял на нее глаза.
Каринка горбилась, положив острые углы локтей на край столика, смотрела исподлобья тревожно и требовательно.
– Это вылечивается?
– Обычно да… – Фил выдохнул дым, помедлил. – Существуют так называемые “реактивные состояния”: психозы и неврозы. В отличие от невроза реактивный психоз по большей части быстро проходит, и после выздоровления – если, конечно, человек выздоравливает – личность полностью восстанавливается.
– А из-за чего это бывает? И как выглядит?
Да что там у нее могло случиться? С кем?..
– Как “измена”, – сказал он. – Собственно, по науке она и называется “параноид”. У сидящих, ты в курсе, на психостимуляторах это бывает, на снотворных, алкогольный параноид диагностируют. Но это все – экзогенные, вызванные внешними причинами… А реактивный – он психогенный, то есть возникший в результате психической травмы.
“А я засуну два сиденья в багажник после этой долбаной переварки?” – громко и страшно злобно осведомились у Фила за спиной. “Не зна-аю… – сонно и неразборчиво потянули в ответ. – Может, засунешь… Может, не засунешь…”
– Но это может произойти с нормальным вообще человеком? – не отставала Каринка. – Здоровым?
– Душевно – ты имеешь в виду?
– Да.
– Ну чаще такие психозы развиваются у людей с неустойчивой психикой или, например, физически ослабленных, но это в данном случае не причина и не обязательное условие. Причина – еще раз – в психической травме. Что касается того же реактивного параноида, то, если не ошибаюсь, считается, что преморбидные – существовавшие до болезни – особенности характера тут вообще не имеют большого значения.
Две тетки, полезшие было за соседний столик, критически принюхались к его углу, забрызганному водой с матерчатого навеса, и неуклюже ретировались, громко двинув пустой стул рядом с Каринкой.
– А насколько круто сносит крышу? – даже не обернулась та.
– Бывает, что круто. И внезапно. Психиатры говорят: бред возникает остро. Как правило, заболевший много галлюцинирует – галлюцинации бывают и слуховые, и зрительные. Восприятие действительности становится бредовым – каким-то событиям, поступкам окружающих придается особенное, неадекватное значение. Появляются идеи преследования, отношения, воздействия – то, что называется “персекуторным” бредом… Довольно, кстати, опасным, – добавил он, глянув на нее, – как раз под его влиянием люди ведут себя агрессивно по отношению к окружащим… или пытаются покончить с собой…
Они встретились взглядом, и Каринка тут же опустила глаза. Подошел официант. Каринка словно не сразу поняла, чего тот хочет; поняв, попросила стакан негазированной минералки. Фил взял красного сухача.
– Ты что, не на колесах? – механически осведомилась Каринка.
Фил отмахнулся. Они замолчали. Филу молчание это не нравилось – девчонка откровенно, почти демонстративно не спешила ничего объяснять, при этом была явно не в своей тарелке. Собственно, для нее это не было редкостью… точнее, к Филу она нередко обращалась, вляпавшись в те или иные проблемы, но просить о чем-то ни прямо, ни намеками не любила. Так что изрядная часть их встреч сопровождалась обоюдной тревожной скованностью и оставляла у него ощущение, будто он чего-то существенного то ли не понял, то ли не сделал.
– Правда, по симптоматике реактивный психоз близок, допустим, к параноидной шизофрении. – Фил обстоятельно вкрутил в пепельницу окурок. – Там болезнь совсем другая, хотя проявления похожи… Спасибо, – взял бокал. – В конкретном случае психиатр должен ставить диагноз, исходя из всей картины, в том числе – в большой степени – из анамнеза…
Он все же пытался исподволь ее разговорить. Спрашивать напрямую было нельзя. Почему? Он представления не имел, но исполнительно придерживался этой неформулируемой, более того, вообще инстинктивно (хотя и ясно) ощущаемой условности: одной из многочисленных в странных их отношениях.
– Вот ты говоришь: психическая травма… – как-то неуверенно сказала Каринка. – А если непонятно, что стало такой травмой?
– То есть?
– Ну если врач говорит, что похоже на этот вот самый параноид, но с чего все началось, никто не знает?
– Карин, спрашивай конкретней.
Но ни черта конкретизировать она не стала.
– А проблемы с памятью в таких случаях бывают?
– Бывают… Иногда возникает частичная амнезия – как раз на период максимальной выраженности расстройств сознания.
– А при черепно-мозговых травмах?
– Зависит от тяжести травмы. – Фил нахмурился: ему все меньше нравился разговор. – При тяжелых люди – если вообще выживают – часто получают серьезные психические расстройства…
– Да нет, по-моему, не тяжелой, – пробормотала она больше самой себе, – средней, что ли…
– У кого это?
Каринка хмуро взглянула на Фила и молча смотрела так некоторое время, чуть дергая прядь на виске.
– У Витьки, – произнесла наконец.
– Что с ним?
– Его нашли три дня назад, в воскресенье. Где-то недалеко от “Автозаводской”, ну, где “ЗИЛ” и все прочее, сплошные промплощадки… В каком-то заброшенном цеху. Он упал из окна соседнего здания на стеклянную крышу. Пробил ее и свалился на пол. Слава богу, высота не такая уж большая была, насмерть не разбился. Но ноги переломал, руку, осколками еще его порезало… Ушиб позвоночника, травма головы…
– Ну хоть для жизни опасности нет?
– Да нет вроде, слава богу…
– Где он сейчас?
– В “Склифе”.
– В сознании?
– Да, даже разговаривает.
– И что – не помнит, почему упал?
– Вообще не помнит, что с ним всю последнюю неделю творилось. Ну и как на этом заводе оказался – тоже…
– Целую неделю?
– Он так говорит. Такое может быть?
– Да все может быть. Ты навещала его?
– Меня не хотят пускать… Сашка рассказывал.
Фил залпом допил вино.
– А при чем тут реактивный психоз?
Ох, не хотелось ей откровенничать. Или, может быть, впутывать Фила во что-то. В дрянь какую-нибудь… И как ей объяснить, что для него лучше впутаться во что угодно, в любую уголовную мерзость – чем умыть руки, дав после работы бесплатную консультацию и предоставив ей расхлебывать собственные ее (не имеющие к нему и не могущие иметь отношения) заморочки?.. И как объяснить это себе самому?..
– Он странно себя вел вот в эту самую последнюю неделю… – Каринка теребила собственные кисти. – Неожиданно взял на работе отпуск за свой счет. Дома, видимо, вообще не появлялся, ночевал у знакомых – причем все больше у каких-то левых, никому не известных. Звонил разным людям со странными вопросами. А сам ни на чьи звонки не отвечал. Говорят, было похоже, он скрывается от кого-то. Эта его… тоже ничего не понимает…
– А знакомые, у которых он ночевал, что-нибудь говорят?
– Да ничего путного. – Она помялась. – И он… мне он тоже пару раз звонил – еще в понедельник прошлый.
– Чего хотел?
– Я трубку брать не стала… Я ж не знала…
Да. Тогда тем более понятно…
– Ну? – подстегнул Фил после паузы.
– А Сашка… ну он же иногда говорил, что считает Витьку… ну, специфическим человеком. А сейчас он пошел к знакомому психотерапевту и описал ему примерно, что произошло. И этот психотерапевт говорит: похоже на реактивный параноид… А ты что скажешь?
– Ну, Карин, что я могу сказать?.. – Фил пожал плечами. – А Витька не мог на самом деле от кого-нибудь скрываться? Вдруг в какие-то неприятности попал?
– О которых никому не говорил? Ни родителям, ни друзьям, ни брату… ни этой своей?.. Да от кого Витьке-то прятаться? От бандитов? Ментов? – Она скривилась недоуменно-отрицающе. – Ну ты же представляешь себе Витьку…
Фил помедлил:
– А это его падение – не могло быть на самом деле попыткой самоубийства?
Каринка не ответила. Он понимал, что с ней происходит, и не хотел ей потакать. Мало того, что она вообще девчонка впечатлительная, так тут еще и бурные отношения с этим Витькой, в которых они оба, похоже, запутались, и чувство вины – звонил, помощи, может, хотел, а она не ответила… Ясно, что сейчас она ощущает себя обязанной, задолжавшей и пытается принимать участие – хоть каким-то образом…
– Ну а менты что – не знаешь? – спросил он.
– Да, видимо, не будут даже проверку проводить. Несчастный случай – и все. Хрена ли им париться…
– Карин, понимаешь… – Фил пробарабанил пальцами по столу. – Гадать, вот как мы сейчас с тобой, – дело бесполезное. Что на самом деле с Витькой случилось, мы не знаем, а нафантазировать тут можно все что угодно. Если у него действительно амнезировалась целая неделя – это, конечно, очень много, но известны случаи, когда у людей из памяти выпадали годы. А потом все восстанавливалось. Вполне вероятно, он потом вспомнит, что произошло… И не будем исключать возможность, что он просто не хочет рассказывать об этом и говорит, что все забыл… В любом случае стоит подождать, не суетиться и не пугать самих себя.
Глядя в сторону, она как-то принужденно хмыкнула.
– Да никто никого не пугает. Я чего тебя парю – просто наслушалась разных слов и хотела понять, что это означает… – Словно вспомнив о почти не тронутой минералке, сделала несколько быстрых глотков и отставила стакан. – Всяко спасибо…
– Да не за что. – В нем опять стремительно нарастало чувство, что что-то упущено. – Ты звони. Держи в курсе насчет Витьки и вообще…
Она кивнула, чуть улыбаясь – растерянно и упрямо.
Филу приходилось лечить от разных зависимостей, но вышло так, что больше всего он занимался наркоманами и за много лет работы в казенных и частных клиниках навидался этого контингента вдоволь – во всей пестроте его химического “генезиса” и во всем однообразии результатов. Дурцефалы-опиатчики, нанюханные герычем или по-старинке гоняющие по трубам пром, пончик, марфу с герасимом да вечную свою уксусную готовку – высохшие, желтушные, гнилозубые, с “дорогами жизни” вдоль вздутых вен в “колодцах”, “чичах” и “кукляках”… Нервные, остервенелые потенциальные суициденты из числа висящих на барбитуре: “бешенке”-нембутале, “бормотухе”-барбамиле, люминале и реладорме… Разящие яблочной кислятиной, с тромбофлебитом и концами на полшестого винтовары, мулечники и прочие “стимулянты”, верные джефу, карбиду и марцефали до судорожных припадков и “марганцевого слабоумия”…
Чем во всей этой мутноглазой, потливой, затравленной толпе так уж выделялась она – кроме того, что была дочерью не слишком близких, но давних знакомых? Примчавшихся к Филу в маловменяемом состоянии после того, как деточка Кариночка чудом не загнулась от передоза триметилфентанила (он же “тришка”, он же “крокодил”) – бронебойного синтетического опиата, известного быстрым привыканием, тяжелейшей зависимостью, разнообразными осложнениями и огромной летальностью (по слухам, именно им – в виде аэрозоля – потравили полторы сотни человек на “Норд-Осте”)… Девочка из хорошей семьи, подсевшая на заразу в полубогемной тусовке, двадцатиоднолетняя задвига, еле откачанная налоксоном – маленькая, тощенькая, шмыгающая носом…
Почему именно ей он стал названивать после ее выписки из реабилитационного отделения – и ей, и родителям, требуя регулярных собеседований, настойчиво зазывая в Центр в качестве уже консультанта (“Вот смотрите: я глухо кололась полтора года, а теперь полностью завязала…”), с удивлявшей его самого готовностью откликаясь на любую ее просьбу о совете, общении, даже деньгах? Наверное, на фоне этой готовности она могла бы выдоить из Фила существенные суммы, но как раз деньги Каринка занимала редко, понемногу и всякий раз очевидно преодолевая себя: просто просить у родителей на фоне вечных их мотивированных и немотивированных скандалов ей было еще неприятней, а с нормальной работой девчонке не везло так же, как и со всем остальным.
Это была какая-то кармическая расплата, тягостная необъяснимая закономерность: умная, много умеющая (без всяких дипломов), коммуникабельная, с хорошим характером – она фатально не приживалась нигде, вечно искала работу, устраивалась на самые неожиданные должности и либо вылетала через месяц-два, либо разорялась очередная контора. Далекая от любых стандартов красоты, Каринка тем не менее всегда была в центре мужского внимания, причем обычно какого-то смутно беспокойного, драматически-конфликтного, постоянно мучилась выбором – и каждый раз выбирала самый проблемный вариант, после чего мучилась уже новыми коллизиями…
Не сказать, что она часто жаловалась Филу, она вообще нечасто жаловалась, но уже без малого три года он был для нее человеком, который всегда готов слушать. Который всегда рядом. Зрелый тридцатисемилетний мужик, давным-давно женатый (“до отвращения моногамный”, как хмыкал он сам), чей сын был младше Каринки на меньшее количество лет, чем сама она была младше Фила, квалифицированный и востребованный врач, работающий зачастую на износ, у которого таких пациентов, как она, за годы практики было – батальон…
Наркоманы и наркологи хорошо знают поговорочку – жутенькую для тех, кто “в теме”: “Героин умеет ждать”. “Мы как б…и, – мрачно ухмылялся Никеша, один из нетривиальных Филовых подопечных, – бывшими не бываем”. Над любым завязавшим это висит как отсроченное исполнение приговора – всю жизнь. Можно пройти любые лечебные и психотерапевтические курсы, можно вытерпеть ад сухой ломки, можно возненавидеть эту дрянь всеми убитыми ею печенками, не колоться год, два, пять, десять, пятнадцать лет – и все равно сорваться. Не просто можно, а как правило так и бывает. Рано или поздно. С огромной вероятностью.
Как любой нормальный профессионал, Фил просто старался делать свое дело хорошо, не слишком заморачиваясь на сопутствующие темы, но временами его, конечно, не могла не прошибать мысль о малом (по определению – как ни старайся) кпд его работы, такой нужной и такой бесполезной. Невозможно всю жизнь проходить за плечом у каждого отломавшегося, но в этой худенькой девице, оказавшейся и сильной, и целеустремленной, и терпеливой, в какой-то степени персонифицировался для Фила (он понимал) конечный смысл его пахоты: по крайней мере данный конкретный человек с неправдоподобно тонкими запястьями, точками в мочках от снятых сережек и всегда неуверенной улыбкой ни за что, ни в коем случае не должен был последовать за теми, кого Фил “вел” и кого потом закопали на Домодедовском, Богородском или Спасо-Перепечинском. Потому что из-за передозировок и инфекционных осложнений средняя продолжительность жизни торчащих на обычном нашем разбодяженном героине или самодельной “чернике” (не говоря о какой-нибудь мерзости группы фентанила) – лет пять…
2
Каринка так и не объявилась до конца недели – в этом не было бы, конечно, ничего странного, не посвяти она Фила в историю с Витькой и не обещай сообщать, что как. В понедельник Фил набрал Каринку сам – она не взяла трубку. Во вторник мобильник у нее оказался отключен. Назавтра тоже.
Ни на что особо не рассчитывая, Фил позвонил ее предкам и услышал привычное: что с Кариной они не общались уже недели две. Видимо, после очередной разборки. Он всегда поражался способности столь спокойного и покладистого существа, как Каринка, с одной стороны, и чрезвычайно (даже, может, чуть утрированно) интеллигентных людей, далеко не молодых ее родителей, с другой, яростно искрить при каждом почти соприкосновении: поводы для срывов в крик, в слезы, для обид на месяцы были обычно совершенно ничтожны или отсутствовали вовсе. То есть ничего, собственно, странного: на преувеличенную заботу о единственном ребенке, переходящую в нажим, ребенок отвечал декларациями и демонстрациями независимости (как подозревал Фил, эксперименты ее с шировьём с того и начались) – после же наркотической эпопеи несчастные папа с мамой порывались установить над несчастной Каринкой тотальный контроль, и немалых усилий стоило Филу убедить их в строго обратном эффекте подобных попыток. Ему пришлось пообещать им не спускать с нее глаз, хотя единственное, что он мог, – это просто находиться в пределах ее досягаемости. Но лишь Фил был для Каринкиных стариков хоть каким-то гарантом спокойствия – так что, переполошив их звонком, он еще был вынужден, подпуская уверенности в голос, заверять, что ничего особенного не происходит. Наверное, так оно и было: Каринке случалось и уезжать без предупреждения, и мобильник отключать, и забывать его зарядить…
Вспомнив, что она упоминала Сашку, Витькиного двоюродного брата, Фил путем ряда манипуляций добыл его номер. Он не очень знал, как представляться, – Фил ведь понятия не имел, рассказывает ли Каринка своим знакомым о нем, и если да, то в каком ключе.
С этим Сашкой она приятельствовала довольно близко – там история, насколько Фил мог судить, была вполне в Каринкином духе: она, по-видимому, нравилась серьезному, сугубо адекватному старшему брату, но сама, разумеется, зациклилась на младшем Витьке – типе, даже без учета последней истории, явно с теми еще тараканами…
К удивлению Фила, Сашка сразу понял, кто ему звонит. И вопроса о Каринке он словно ждал. Нет, где она, он не знает. Сам с ней последний раз виделся в прошлый вторник (за день, получается, до встречи с Филом), а по телефону разговаривал в четверг вроде… (шесть дней назад). Она не упоминала, что собирается куда-нибудь уехать. А ничего странного он не заметил в ее словах?
– Странного? Не знаю… – Сашка откровенно мялся, явно не в силах решить, стоит ли откровенничать. – Она спрашивала… Не в курсе, говорила ли она вам, что Витька, ну вы знаете Витьку, разбился недавно?
– Да, рассказывала в общих чертах… Как он, кстати?
– Вроде ничего. Насколько возможно…
– Он не вспомнил, что с ним произошло?
– Нет… М-м, вы знаете, что с ним что-то странное творилось в последнюю неделю, перед тем как он упал?
– Да… Карина, я так понял, пыталась разобраться, в чем там было дело. Она у меня консультировалась, не похоже ли это на реактивный психоз.
– А в четверг, когда мы последний раз по телефону говорили, она все спрашивала про эти Витькины игры.
– Игры?
– Ну, Витька – он же участвовал во всяких, знаете, сити геймс.
– Это что, простите, такое?
– Есть такой прикол, модный сейчас. Типа квесты и стрелялки в оффлайне. На натуре. Или там догонялки какие-нибудь. Носятся по городу, клады ищут, друг друга понарошку убивают. Офисная молодежь развлекается…
– И Витя тоже этим занимался?
– Ну да. Он любит всякие… дурки… Ну у Каринки вдруг появилась идея: а может, у него просто игра была какая-то очередная?
– И что вы ей ответили?
– Я сказал, что нет, вряд ли. Он же никогда не делал секрета из своего участия в очередной игре. И главное, в них не падают из окон…
– И все, больше она ничего не сказала?
– Да, в общем, нет.
– Саша, я хочу вас попросить. Если Карина объявится или что-нибудь вы про нее узнаете, позвоните, пожалуйста, мне по этому вот телефону. Поймите правильно: у нее же еще родители есть, они тоже не в курсе, нервничают, естественно.
– Да, хорошо. Вы, кстати, тоже звоните – если вдруг что выясните…
Сеня Родин был кочующим репортером (Фил не успевал следить за сменой редакций, где он работал) и знал все. Несколько лет назад он делал материал о наркологических клиниках – так и познакомились.
– Игры? – переспросил Родин понимающе. – Ну да, сейчас их немеряно развелось. Когда-то япписы, знаешь, в пейнтбол рубились после недели у монитора. От скуки и неизжитого инфантилизма. А теперь всяких модернизированных “Зарниц” – так просто куча. Есть, конечно, старые добрые ролевые игрули – как на природе, так и в городском антураже. Есть типа “казаки-разбойники” – такая, скажем, распиаренная забава, “Грохни” называется. Расшифровывается что-то типа “Городская реальная охота независимых интеллектуалов”…
– Интеллектуалов? – хмыкнул Фил.
– Ну так кто всем этим занимается? “Белые воротнички”, естественно, главным образом. Студенты всякие… Они там добровольно делятся на “охотников” и “жертв”. Первые ищут по всему городу вторых, чтобы полить из водяного пистолета. Замочить в прямом смысле… Есть “Сухие войны” – это что-то похожее, но там все одновременно и охотники, и добыча. Есть “Тим Рэйс” – командами ищут по подсказкам закопанный клад. “Дозор” – по ночам шукают спрятанные шифры-“ключи”. “Схватка” – то же самое примерно. Как его, в Питере играют: “Бегущий город”, что ли – участники бегут или едут на роликах, великах или общественном транспорте от одной заданной точки к другой. Наперегонки, понятно. “МДМ” – носятся у нас в Москве по метро. “Фотокросс” – надо сделать энное количество тематических фоток за заданное время. Еще какие фотоигры… “Ну, погоди!” и “Стритчеллендж” – автомобильные догонялки и ориентирование… Их много всяких…
– А судьи кто?
– Ну сидят какие-нибудь модераторы. Вывешивают задания на сайтах игр или шлют участникам эсэмэски. Следят, чтоб правила не нарушались, нарушителей дисквалифицируют. Объявляют победителя. Есть обычно призовой фонд, который участники тем или иным образом формируют – выигравший получает какие-то бабки. Ставки делают. У них сайты у всех есть, у этих игрулек, можешь слазить, если интересно…
– Популярная, значит, штука.
– Ну так скучно всем, Фил! Офисный планктон – ладно, но житуха-то наша нынешняя, общая, и когда похуже, и когда получше – она же правда страшно скучная! Если придумывание развлечений для многих становится чуть не главным содержанием жизни…
– Ну да, – мрачно согласился Фил. – Я тоже вон сколько лет работаю с “изобретателями развлечений”.
…Скука. Теснота. Скованность. Клаустрофобия как главное, самое непереносимое ощущение от объективной реальности – этот мотив в общении Фила с подопечными торчикозниками присутствовал постоянно. Близость горизонта. Бедность выбора. Скудость содержания и перечня возможных вариантов. Кто про это красивей всех трепался – Никеша? Но такая отрицательная мотивация была характерна для очень многих, едва ли не для большинства подсевших на балду. “Вы не обращали разве внимание – мы живем в отвратительно понятном мире! В котором – с которым – все, в общем, ясно, очень просто и совершенно неинтересно. С ним и с нами. Никто же, по сути, давно не интересуется, что мы такое: с одной стороны, наплевать, а с другой – все всем давно понятно. Причем вариант трактовки победил самый примитивный: ты – это штука биологии, мотивированная статусом, размножением и баблом. И никто не возражает. А если вдруг возражает – то, опять же, изнутри очерченного круга понятий… Мать вашу, ну что за тоска!”
Наркоманом, конечно, кто только не становится, социальная выбраковка идет по разным принципам, но ведь среди прочих подвержены ей и те, кто ЛУЧШЕ статистического большинства. Именно потому, что не самодостаточны – в них слишком много человеческого, чтобы удовлетвориться тупой природной программой (семья–зарплата–карьера) и “обычным” кругом интересов. И эти чисто человеческие мощности у них и оказываются не востребованы – и уходят в очередной дурбазол.
Самое поганое, что ничего такому человеку посоветовать невозможно. Другой (и совершенно неважно, кто именно) со своим мнением тут по определению бесполезен – найти себя можно только в одиночку. Те немногие, у кого это получилось, счастливы в той же мере, в какой несчастны не сумевшие.
Филу ведь скучно не было никогда – он занимался в жизни тем, чем хотел, к чему у него был талант, что приносило пользу людям и признание ему. Но не мог же он показать вчерашнему широкезу на себя и сказать: “Завидуй!”…
3
Фил припарковался наискось к бордюру, вылез, квакнул сигнализацией. Перешагнул провисшую меж гранитными пеньками чугунную цепь, посмотрел на часы и принялся, шевеля в кармане ключи от машины, шарить глазами по стоящим, сидящим, слоняющимся.
Артема этого Фил никогда не видел; голос в трубке был молодой, самоуверенный, с ленцой – скорее неприятный. Бывший мент, ушедший в частное детективное агентство; Фил в очередной раз поразился широте круга Каринкиных знакомств. Вообще это удивляло его всегда, сколько он ее знал, но в последние дни, занявшись уже целенаправленными розысками, собирая координаты ее друзей, приятелей разных степеней дальности, экс-коллег, экс-парней (всех, кто мог знать, где она), Фил вдруг понял, что на самом деле слабо представлял себе обширность и разноообразие Каринкиных “контактов”. Иногда она рассказывала ему о всяких диковинных персонажах, с которыми ей доводилось встречаться по разным поводам – от человека с абсолютной памятью до недешевой проститутки мужского пола, – но теперь Фил убеждался, сколь малая часть ее жизни и знакомств ему, оказывается, известна.
Открытие оказалось для него странно неприятным, хотя главным ощущением этих дней было все-таки нарастающее беспокойство за Каринку: никаких ее следов он обнаружить по-прежнему не мог. Те, кто общался с ней после Фила (только по телефону – во всяком случае, видевшие ее ему пока не попадались), описывали эти разговоры как невнятные и обрывочные, темы их как странные, а Каринкины интонации – все больше как встревоженно-подавленные. Артем же, до которого Фил дошел в конце концов по извилистой цепочке, услышав от него, что Каринка пропала, сразу предложил встретиться. Забились на Пушке.
Фил брел, куря, вокруг постамента. Нервный, холодный, осенний уже ветер совался под распахнутую куртку. Позади памятника то ли собирали, то ли разбирали крытую сцену, аллея была перегорожена, кондехала оттуда пара сумрачных ментов. “Не-е, ну такой обалдево-о-он…” – счастливо ныла в мобилу противоестественная блондинка, странно покачиваясь на одном месте.
– Филипп?
Фил обернулся, выбрасывая сигарету.
– Артем?
Бритый наголо, слегка лопоухий от этого крепкий мужик пониже и по-младше (лет эдак на пяток) Фила, с несколько одутловатым лицом и цепкими соображалистыми глазками. Пожали руки, постепенно усиливая пожатие.
До вчерашнего дня о существовании друг друга они не подозревали. Позвонив Артему, узнав, что тот с Каринкой хотя бы разговаривал уже после него, и пытаясь разведать какие-нибудь подробности, Фил, естественно, применил всю профессиональную убедительность, но надежды на откровенность собеседника не питал – не те у него были ремесло, закваска и манера речи. Однако сворачивать разговор собеседник не спешил – он подробно расспросил о Каринкиной пропаже и о причинах заинтересованности в ее поисках Фила (тот придерживался легенды о порученце родителей – что чем дальше, тем больше соответствовало действительности: Филу приходилось регулярно докладываться им, впадающим уже в откровенную панику) – после чего сам предложил стрелку. Теперь Фил гадал, что Артем на его счет думает, – как ни странно, ему чудилась со стороны бритого экс-мента некая смутная приязнь. Обратился тот к Филу сразу на “ты”.
– Когда, значит, она тебе звонила? – уточнил Фил.
– В пятницу, – подумал. – И в воскресенье.
Последний звонок Саше был в четверг. Последний из известных Филу телефонных контактов с ней (как раз невнятно-скомканный) – тоже в воскресенье.
– О чем вы, если не секрет, говорили?
Артем искоса прищурился на Фила. Они медленно шли мимо охраняемых бабкой на стульчике пластмассовых биосортиров с ксерокопированным извинением за отсутствие льгот на каждой из полудесятка голубых дверец.
– Она спрашивала, сложно ли достать “деталь” мобильного номера… Детализацию, – добавил сыщик, видя Филово непонимание. – Список абонентов.
– Это когда?
– В пятницу.
– Зачем это нужно, не объяснила?
– Не-а. Я сказал, что дело, в общем, непростое и недешевое, и она: ладно, забудь.
– И номер не называла?
– Не-а.
– То есть она хотела узнать чьи-то телефонные контакты?
– Ну этим, как ты догадываешься, нам, “частникам”, много заниматься приходится. Тут только надо иметь своего человечка в сотовой фирме. Или в угро. – Подхмыкнул чему-то своему. – Для ментов же биллинги – один из главных способов раскрывать дела. Так что если у тебя есть, скажем, знакомый опер, ты просишь добавить твой номер к списку, который он подает на пробивку мобильному оператору. Хотя так обычно долго выходит…
По широкой лестнице полезли на широкую террасу кинотеатра.
– А сколько это стоит?
Артем покосился, дернул углом рта.
– Ну на фирме купить… в среднем, “деталь” – баксов, скажем, пятьсот. Если тебе нужен анализ – ну установление по именам контактов интересанта, его перемещения – то умножай на три минимум…
По террасе пошли направо. Подразвинченный отрок, незаметно подскочив, с вкрадчивой наглостью потребовал закурить; ласковая улыбочка заверяла, что ночью от его компании без множественных переломов костей черепа ты бы не отделался. Фил нехотя полез в карман.
– По-моему, у тебя есть идея, что за номер она хотела пробить. – Артем пригляделся к Филу. Тот в ответ продемонстрировал пачку. Сыщик, помедлив, протянул руку.
– Идея не идея… – Фил нахмурился, суя в рот сигарету. Изложил историю в самых общих чертах, добавив, что номер был скорее всего Витькин.
– Витька – это кто? – Артем сцедил дым с губы. – Парень ее нынешний? – Филова зажигалка сделала в его встрепенувшихся пальцах несколько почти неуловимых для глаза кувырков.
– Скорее бывший. Они сами, по-моему, разобраться никак с этим не могут.
– Ты его знаешь?
– Лично – нет.
– У него точно с кем-нибудь из таких, – Артем растопырил на обеих руках “пальцовку”, – дел быть не могло?
– Да нет, не думаю, – помотал головой Фил. – Откуда? Он, как я понял, скорее, знаешь, не от мира сего…
Они остановились на углу, под пластиковым деревом-мутантом казино “Шангри-Ла”. Положив руки на перила, Фил посмотрел влево, вниз по Страстному. Решительно разодранные тучи, яркая ледяная голубизна в широких прорехах, все под ней преувеличенно четкое: страховочная сетка проводов, зеленые рельефные крыши, золотая церковная луковка, граненая башенка высотки.
– Ее ж тянет ко всяким, – пробормотал Фил, – анофлексным… – Ему вспомнился этот чертов Стасик.
Артем задумался, затянувшись напоследок так, что запали щеки.
– Не знаю, – выщелкнул окурок. – Не нравится мне все это.
– Мне не нравится, что у нее третий день телефон отключен. И никто абсолютно из знакомых понятия не имеет, куда она могла деться.
– А ты всех ее знакомых знаешь?
– Ну не всех, конечно… У нее ж их полно.
Очевидно, что-то в его тоне заставило Артема в очередной раз на него покоситься. Но Фила и впрямь теребило не вполне понятное ему самому ощущение… Конечно, существо неприкаянное, мотаясь между работами, между тусовками, Каринка с кем только вынужденно не пересекалась, но Фил не знал, кроме нее, пожалуй, никого, способного с большинством более или менее случайных и даже вовсе мимолетных знакомых обоих полов и разных возрастов мигом налаживать какой-то человеческий, личный контакт. Вроде бы хроническая неудачница, а с неудачниками никто не любит иметь дела. С другой стороны, она, кажется, умела подать себя и совсем иначе.
Вот и припухший крепыш Артем… (Что между нею и им, господи, может быть общего? А между нею и тобой?! Филу вдруг почудилось, он догадывается о причинах странного Артемова к нему расположения – тот нашел “товарища по несчастью”: на примере Фила убедился, что не одинок в парадоксальной, неуместной даже своей привязанности.) В любом случае приперся же он сюда; очевидно встревожен – явно из-за Каринки: мрачно вон обдумывает что-то про себя…
– Постой, – вспомнил вдруг Фил. – Про “деталь” эту она спрашивала в пятницу. А в воскресенье? Она что-нибудь о себе говорила? И вообще?
И вот тут по взгляду Артема он понял, что достиг-таки границы его откровенности. Колкие светлые глазки не стесняясь меряли Фила – как давеча при рукопожатии, только уже без признаков симпатии. Где-то позади с гнусавым гнусным кряканьем транспортировали очередную VIP-тушку.
– Ничего интересного, – медленно произнес наконец сыщик, отворачиваясь. – О себе – ничего…
– Саш, я хочу спросить: когда Витю нашли, на заводе этом, его мобильный телефон при нем был?
– Да… Он разбился.
– А сим-карта?
– А почему вы спрашиваете?
Фил объяснил, что Каринка интересовалась возможностью пробить номер и предположил, что это было связано с Витькиной историей.
– Ну да, – как-то вроде бы нехотя подтвердил Саша. – Она у меня про мобилу его интересовалась… и про симку.
– И?
– Не было в нем симки, в телефоне.
– То есть вынул кто-то? До или после его падения?
– Откуда ж я знаю?
– Значит, контакты Вити узнать невозможно?
– Ну у сотового оператора можно попросить эту… детализацию.
– Но там, насколько я понимаю, дают информацию только владельцу номера?
– Вот именно. А Витьке, сами понимаете, сейчас не до того.
– И еще вопрос… Вы сказали, что Карина звонила вам в последний раз в четверг. Вы, правда, больше с тех пор не разговаривали?
– Вы что, не верите?
– Саш, поймите…
– Я все вам рассказал! – резко. – Все, что может касаться кого-то, кроме нас двоих! – И отключился.
4
Солнце било в высокие пыльные окна, заставляя щуриться, наполняя подъезд – отчего даже гулкие пролеты со стенами в казарменно-зеленой краске, с высокими консервными жестянками, пришпандоренными кое-где к перилам в качестве пепельниц, с попадающимися на площадках то мусорными пакетами, то упаковочными картонками выглядели как-то жизнеутверждающе. Номера были не на всех дверях – нужную Фил вычислил по порядку. Отклика на придушенно свиристевший раз за разом в запертых пустотах звонок не было так долго, что Фил уже собрался идти обратно, когда за дверью зашаркали.
– Кто?
– Филипп Коношенков. Знакомый Карины.
Шлепнул замок. Марик хмуро разглядывал Фила, явно пытаясь вспомнить, виделись ли они когда-нибудь. Фил помнил, что однажды виделись, но когда и где – хоть убей…
– Что-то случилось?
– Вы не знаете, где сейчас Карина?
– Я? Откуда? А что вообще с ней?
Фил вкратце объяснил. Марик кивнул: проходи, мол.
– Я вам звонил, – сказал Фил в его широкую спину, – но мне, видимо, дали старый или неправильный номер – отвечают, что нет такого абонента…
Просеявшись через шевелящиеся снаружи тополиные кроны, солнечные зайчики скакали по кухне. Тихо гундосило “Наше радио” (опознанное Филом благодаря музыкальным вкусам тринадцатилетнего сына) – невнятно нудило о лесбийских страстях. На перепачканном столе “спал” ноутбук с седым от пыли экраном; обтрепанные по краям распечатки, распахнутые глянцевые журналы, томик Стивена Кинга держались неустойчивой грудой, готовой поползти во все стороны и накрыть тарелки с бурыми спекшимися останками, несколько кухонных ножей с черными лезвиями хитрых форм, отдельно лежащую трубку домашнего телефона.
– Когда, говорите, она мобилу отрубила? – Марик сгреб за горлышки с подоконника несколько цокнувших пустых бутылок, сгрузил их под мойку.
– Во вторник я уже до нее дозвониться не мог.
– Вторник… Она звонила мне в прошлые выходные – не помню точно, в субботу или в воскресенье.
– Ничего странного не говорила?
– Она? М-м… Про Никешу спрашивала… – Марик принюхался к взятой с подоконника же большой керамической кружке. – Пацана одного знакомого. – Некоторое время помедитировал на содержимое и решительно выплеснул его в раковину.
– Я его знаю, – удивленно сказал Фил. Почему-то он не ожидал, что Марик может быть знаком с Никешей. – А что она про него спрашивала?
– Где он сейчас.
– И где?
– Без понятия. Я его тыщу лет не видел. – Он выудил из сушилки над мойкой видавшую виды турку, нагнувшись, добыл откуда-то пакет молотого кофе.
– И все? Ничего больше не говорила?
– Да че-то говорила… непонятное. Шизовый разговор был. Мне, честно говоря, показалось, что она на дури.
Они встретились с Филом взглядом. Тот снова механически подумал, какое у этого профессионального, так сказать, мужика на вполне брутальном, с черной разбойной щетиной лице вялое выражение. Не похмельное – абстинентных признаков вроде не наблюдалось, – а именно ленивое. Марик работал “мужчиной по вызову”. Рекламу собственных услуг, как рассказывала Каринка, вешал в Сети. За час брал с клиенток порядка двухсот баксов. Фил вспомнил о нем случайно, когда размышлял о разнообразии Каринкиных знакомств. Еще еле нашел.
– Почему на дури? – Фил стоял посреди кухни, сунув руки в карманы. Только сейчас он отдал себе отчет, что все свидетельства странного поведения Каринки в последнее время подсознательно подверстывает именно к этой слишком очевидной версии.
– Пургу несла конкретную. – Марик снял с подставки электрочайник, подставил под яростную струю из крана. – МАЗ какой-то… АвтоВАЗ…
– В смысле?
– Или Марс… Типа погоняло. Не знаю ли я такого… Еще вопросы какие-то бредовые. Я так и не понял, чего ей надо было.
– Какие вопросы?
– Не помню. Ну бред…
Марик включил чайник, принялся трясти в турку кофе. За окном с распахнутой форточкой шепелявила листва, взвизгивали дети.
– “Кто я для тебя”? – негромко произнес – то ли осведомился, то ли утвердил – Фил.
Марик медленно повернулся к нему:
– Вам она что, тоже это говорила?
Ему, Филу, – нет. Но некоторые из ее знакомых, кто общался с ней как раз в те дни, вспомнили, что она задавала им этот никем не понятый толком вопрос. Один и тот же. И мужикам, и женщинам. “Кто я для тебя?”
– Что она могла иметь в виду? – спросил Фил.
– Да откуда я знаю?
Они смотрели друг на друга. Чайник влажно захрипел, словно собираясь прочистить горло. Радио голосом Кинчева выло про величие славянского духа.
– Заявление имеет смысл подавать? – спросил Фил. – Родители хотят, – добавил, слыша в трубке тишину.
– Толку?.. – пробормотал наконец Артем неопределенно-неодобрительно.
– Но с прошлых выходных о ней никто ничего… Не существует же срока, по истечении которого можно идти в ментовку с заявлением?
– Да нет, срока не существует… Но кто ее будет реально искать? Знаешь, сколько таких заявлений пишется каждый день? По скольку “бэвэпэ” получается на каждого мента из этих, оперативно-розыскных отделений? Она ж совершеннолетняя…
– И что?
– Если несовершеннолетняя – прокуратура может завести уголовное дело сразу по сто пятой… Есть там перечень случаев: машина если пропала вместе с владельцем, если пропал собственник недвижимости, которая готовилась к продаже…
– А если не уголовное?
– Если не уголовное, то розыскное. – Легкое раздражение в голосе. – По закону оно должно быть заведено через десять, что ли, дней после приема заявления. На самом деле хрен его заведут раньше чем через месяц: пока участковый данные соберет, пока прокуратура проведет проверку. Хорошо, если… черт! – Он осекся. – Ну одно дело, если разыскиваемого найдут в больнице, в морге или там в изоляторе. Либо по БРНС получится его пробить… Бюро регистрации несчастных случаев…
– А если нет?
– Ну нет, так нет. Будет висеть себе в базе данных… Что вообще ментура делает? Составляет опознавательную карточку – со всеми данными на пропавшего, какие есть. Они направляются в справочно-информационный центр ГУВД. Если через три месяца не нашли, объявляют всероссийский розыск. – Артем замолчал, словно иссякнув. Фил ясно увидел курносое его лицо с набрякшими подглазьями (не синими, но отчеркнутыми резкими морщинами, как на бумаге, несколько раз сложенной по одной линии в разные стороны), – и на лице этом маячило какое-то неприятное выражение. – Ты хоть подумай, – включился досадливо, – девке двадцать четыре года, с родителями не живет. Знакомые – хрен знает кто. Включая всякую шпану, бывших нарков. Или не бывших. Сама лечилась. Вот щас менты все бросят и ломанутся спидушники трясти…
– А если в частное детективное бюро обратиться? – спросил Фил нарочито нейтрально.
Пауза.
– Под штуку баксов. – Артем наверняка пожал плечами. – Может, больше…
И тогда Фил, поддавшись странному искушению, рассказал ему об этом загадочном вопросе, задаваемом Каринкой самым разным собеседникам перед тем, как исчезнуть. И естественной реакции – “Что она имела в виду?” – от Артема не последовало. У Фила вдруг появилось ощущение, что тот догадывается – что же она имела в виду.
– Она тебя об этом не спрашивала? – поинтересовался он как бы между прочим.
– А твое какое дело? – совсем уже нелюбезно буркнул Артем после очередной паузы, и Фил понял, что попал.
– Она ведь с этим вопросом тебе звонила в прошлое воскресенье, так?
– Я ж сказал, тебя это не касается.
– Кто она для тебя? – Ледовитая проникновенность собственного тона поразила Фила.
– А для тебя? – агрессивно отбил Артем.
– Для меня?..
А и впрямь?
– Человек, который нуждается в помощи, – неожиданно сформулировал Фил.
– Ты уверен? – хмыкнул Артем со странной интонацией.
– Чем дальше, тем больше.
5
Как обычно по телефону, Илья был мрачно-отрывист.
– Я чего звоню, – сразу перешел к делу Фил. – Помнишь Никешу – у тебя не осталось его номера?
– Он в Питере сейчас, ты в курсе?
– Давно?
– Довольно давно. Совсем туда уехал. Может, с год тому… А че ты о нем вспомнил?
– Мне не он сам нужен. Я Липатову ищу, если знаешь такую.
– Э-э… Кристину?
– Карину.
– Помню немного. А что с ней?
– Пропала… Родители с ума сходят.
Илья помолчал.
– Я спрошу у моих, кто с Никешей дружил. Может, подскажут чего.
Никеша… Причем тут он?.. Этот парень, Никита, в отделении у Фила лежал одновременно с Каринкой. Вроде наметилось у них тогда некое приятельство. Вроде какие-то контакты они и потом поддерживали. Вроде поверхностные. Никешу потом Кармин рекрутировал к себе в “Братчину”. Ненадолго…
– Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – тяжело, в своей манере, хмыкнул Илья.
Фил познакомился с ним некогда в ходе очередной просветительской антинаркотической акции – возглавляемая Ильей Карминым “Братчина” занималась перевоспитанием бывших торчков и алкоголиков на базе православной веры. Помимо чисто духовной “накачки” (активной, но, слава богу, сугубо традиционной – более того, секты всех родов Кармин и Ко воевали с истовостью инквизиторов, и пострадавшие от лжепророков составляли весомую часть их “клиентуры”), “реабилитируемые” подвергались тут довольно суровой трудотерапии, в основном богоугодного толка: в больницах, приютах, “стардомах”, на строительстве-реставрации церквей… Действовали православные напористо, вдохновенно и результативно – это, конечно, произвело впечатление на Фила, как и сама фигура Кармина, тридцатилетнего харизматика, ста с лишним килограммового мужичищи, воспитывающего, помимо двух своих, двух детдомовских детей, лица хотя и светского, но с очевидными и немалыми лидерско-пастырскими задатками. Одно время они поддерживали довольно плотный профессиональный контакт, который Фил в итоге свел к минимуму. По односторонней инициативе и по соображениям, при случае честно изложенным Илье: “Мое дело вне идеологии. Любой”.
Не то чтобы Фил имел что-то против РПЦ, но его не могли не смущать покровительствовавшие “Братчине” компашки вроде “Союза Православных Хоругвеносцев” или “Свято-Сергиевского Союза Русского Народа” – боевитые чернорубашечники, борцы с преподаванием в школах теории Дарвина и основ сексуальной гигиены, с каналом “Дискавери” и правозащитниками из числа “не русских по крови и духу либералов-толерантщиков”. И он не слишком понимал, что в их компании делает крайне умный, эрудированный и трезвый Илья. В несколько декоративном карминском консерватизме, игрушечном мракобесии и кукольном антисемитизме хватало, наверняка, недоизжитых комплексов, включая сугубо национальные (при росте метр девяносто, косой сажени в плечах, домостроевском “мамоне” и церковном басе отчетливо иудейские черты его лица объясняли многое), – но по большей части Фил видел, чувствовал тут некую не слишком понятную ему концепцию, программу, чуть ли не вызов.
В конце концов он даже спросил об этом у Ильи напрямую (благо личные отношения у них с Карминым остались вполне нормальными).
– А потому что я должен дать им смысл! – помедлив, произнес “братчик” мрачно-напористо. – Настоящий, понимаешь? Сверхзадачу. Объяснить, на фига все. На фига он переламывался, спрыгивал, на фига унижается, исповедуется нам с тобой, слушает наши проповеди. Что я такому скажу – молодец, отмучился, давай теперь делом займись: живи, работай, детишек расти? Двигайся по службе, требуй повышения оклада? Машинку купишь, потом поменяешь? От этого он и удрал в свое время в дрикс – от тоски и убогости “просто жизни”. И я не могу ему сказать, что физическое существование – это самоцель. Он не животное, ему выживания и размножения мало. Человек на то и человек, что ему нужны ценности, не сводимые к его собственным, личным, жральным и сральным потребностям…
– Это понятно, – поморщился Фил, – я не о том…
Он подумал, что человек человеку рознь и большинству-то удовлетворения жрально-сральных потребностей, кажется, вполне хватает; в гробу они видали любые духовные сверхзадачи, а вот цель поменять тачилу с подержанной и беспонтовой на нулевую и крутую – для них всем целям цель…
– Вера – это достойный выбор, ладно. – Фил примирительно поднял руки. – Но выбор сугубо индивидуальный – вот в чем дело. Ответственность за него ты несешь только перед собой… ну и высшей инстанцией… Я тебе скажу, что меня смущает: социальные выводы, которые, по-вашему, предполагает этот сугубо личный выбор. А ведь делая его, человек на самом деле всегда оказывается наедине только с Богом. Но у вас получается, что он, выбор, тут же делит мир для совершившего его на наше и не наше, своих и чужих. Кто не с нами – и так далее…
– Ты, Фил, философ! – бешено сощурился Илья. – Красиво излагаешь. Я-то оценю. Но ты уверен, что это прозвучит для какого-нибудь пацана, который только что на сухую слез? Человек вообще тварь слабая, а пыряться начинают самые слабые… – Он вдруг осекся и насупился. – Хотя судить – грех: кто я в конце концов такой, чтоб с пренебрежением говорить о существе, которое, как и я, как все, всегда, по определению – одно в мире среди ледяного, безмозглого и равнодушного хаоса? В этом плоском, сером, беспощадном, суконно-тоскливом аду…
От карминского тона у Фила мурашки пошли по коже; он сообразил, что произносимое “братчиком”, кажется, далековато от христианского канона.
– И вот он, перекумарившись, возвращается сюда обратно. В “реал”. Здесь не стало ни теплей, ни гостеприимней, а он и так полностью выпотрошен и дезориентирован. И тут я не имею права начать перед ним распинаться об индивидуальном выборе. Я выделяю ему броник, каску, ставлю в строй с ему подобными и гаркаю, матерюсь и отдаю простую, внятную команду. Но команду все-таки, не мною от балды придуманную, а проверенную тысячелетиями…
Глядя на него, Фил вдруг вспомнил, что всего лет семь-восемь назад Илюха ни о заблудших душах печься, ни в церковь забредать и не помышлял, а работал себе аккаунт-менеджером в пиар-агентстве (или что-то в этом роде) среди совершенно довольных собой и всем молодых профессионалов. “Я отирался в этой компании постоянно: в офисе, в спортзале, в клубе, нах, – делился в период почти дружеского их с Филом сближения Кармин, – я был вроде сам такой, но я ни хера в них не понимал, никогда! Для них же ничего, что не конвертируется в бабло или в статус, не существует в принципе. Абстрактного мышления – ноль! Индивидуальных каких-то предпочтений – ноль! Сомнений – ноль! Все заранее известно, все одинаковое для всех: чего добиваться, чем выеживаться, как и где оттягиваться. Замкнутый, герметичный мир. Абсолютно цельное и абсолютно нечеловеческое существование. Я ведь до сих пор не уяснил – что это за создания такие? В них же ни добра, ни зла, ничего людского – это ж материализованные фантомы гламурных, нах, журналов! Какие-то вещи в себе: обтекаемые, неподатливые и идентичные, как яйца…”
А ведь ты испугался их, понял Фил. Еще бы! Ты все-таки по понятным причинам ждешь от человека где-то неуверенности, комплексов, где-то вдруг бескорыстия, где-то тяги к неформулируемому, а в этих псевдоразумных яйцах ты вообще ничего не видел, кроме глянцевой скорлупы. Вот и сбежал от них к тем, кто способен вести разговор о высших ценностях и общественных идеалах, спорить о ненасущном, горячиться по поводам, брюха и члена впрямую не касающимся… И стараешься теперь не обращать внимания, что коллективистские абсолюты, сами по себе куда как благодородные – вера, отечество, – и тут тоже (как и всегда и везде) для большинства провозглашающих их оказываются отнюдь не поводом преодолеть в себе эгоистическое, животненькое, а поводом себе это животненькое простить.
Вот именно, что человек тварь слабая. И принимая надличностные ценности, он сплошь и рядом – если не как правило – все равно не готов принять ЛИЧНУЮ ответственность, от которой ценности эти тебя вовсе не избавляют, наоборот; но он норовит разделить ее с соратниками, единомышленниками, единоверцами, однопартийцами, сомплеменниками, то есть попросту спихнуть. Нет, думал Фил, наверное, коллективный выход все-таки не выход, а его иллюзия, за все следует отвечать самому, в одиночку, – вот это-то я и пытаюсь изо всех сил внушить моим ребятам. Но звучит это неуютно, неутешительно, как любая правда, ибо правда в том, что утешиться в этом мире особо нечем, можно только помогать: в конкретных ситуациях, конкретный человек конкретному человеку, и если б я мог, ей-богу, я бы помогал каждому из вас в каждой из ваших заморочек, но меня не хватит на всех, меня ведь едва хватает даже на одного, на одну из вас…
Илья перезвонил через пару дней и продиктовал Филу мобилу некоего Антона, Никешиного приятеля, знавшего, по его собственным словам, Каринку. Шепелявящий и глотающий слова (Филу пришлось изрядно напрячься) Антон подтвердил, что Липатову он хоть и изредка, но встречает. Последний раз? Очно – ну еще весной где-то. А по телефону – да, она ему не так давно звонила. Недели каких-нибудь полторы назад. Не в прошлые выходные? Да, кажется. Она Никешу искала, новый его номер спрашивала – у него же теперь другая мобила. Он в Питер свалил, с год назад, к родителям.
Фил хорошо его помнил, Никиту Рузова, – тот был из необычных пациентов. Невысокий, худой, ладный, выглядевший в свои тогдашние двадцать три-двадцать четыре на порядок старше: очки, большие залысины в светлых почти до альбинизма волосах. На жало кидать он начал из чистого любопытства и действовал неизменно с выдумкой: умудрялся таранить – внутривенно – и кислоту, и PCP (“ПэЭсПэ”, как по-нашенски зовут фенциклидин, “ангельскую пыль”), и даже грибной отвар, так что выжил лишь благодаря везению да решимости, с которой все-таки соскочил, сдавшись в “выручку”. С Филом он беседовал охотно, явно радуясь возможности озвучивать действительно серьезные вопросы, на которые Фил не всегда и ответить-то мог. У него осталось ощущение, что убедительных для Никеши рациональных доводов в пользу “чистой” жизни он так и не представил, парня откровенно не удовлетворяла Филова осторожная приземленность – за высшими смыслами он, видимо, и подался к Кармину; впрочем, у того тоже не задержался.
– И вы дали ей номер?
– Конефно.
– Вы не помните, она ничего странного не говорила?
– Фтранного? Да нет… Про Никефку только фпрафивала, где он, как ему поввонить… А, да, ефё фпрофила, не внаю ли я никого по кличке э-э… Маф, фто ли…
– Мас? Или МАЗ?
– Черт его внает. Это якобы Никефкин внакомый какой-то.
– Но вы не в курсе?
– Первый раф от нее уфлыфал.
– “Мас” – и все? Ни имени, ни фамилии она не называла?
– По-моему, нет… Ояма.
– Что, простите?
– Фофай Мафутафу. Маф Ояма.
– Да… А мне вы не могли бы дать питерский телефон Никиты?
…По данному Антоном номеру ответили, что абонент в сети не зарегистрирован.
6
Затушив сигарету о собственную подошву, Фил встал с капота и двинулся ему наперерез – видя Сашу первый раз в жизни, он почему-то не сомневался, что опознал его правильно. Высокий полноватый парень в очках заметил Фила шагов за пять – запнулся, встретившись с ним взглядом, остановился.
– Саша? – медленно приблизился Фил.
Располагающей наружности, исполненный чуть комичного достоинства, чем-то этот аналитик рейтингового агентства напоминал плюшевого медведя. (И в очередной раз у Фила в упор не совмещался очередной Каринкин приятель с нею самой – во всяком случае, с той, что знал Фил.)
– Филипп?.. – Аналитик, видимо, старался держаться независимо, с оттенком неудовольствия, но вышло все равно растерянно. Они молча смотрели друг на друга в обоюдной нерешительности. – Тут и будем беседовать?
Пошли через стоянку. Саша вынул ключи – откликнулась нового вида BMW-пятерка. Хозяин плюхнулся за руль, Фил поместился рядом. Саша на него не смотрел – взгляд аналитика то улетал через лобовое на кусты, заборчик, шлагбаум, то обращался внутрь, а руки быстро, пляшуще, словно по раскаленному, постукивали по баранке; потом – тут же – сняли очки и принялись щипать переносицу.
– Давайте сразу, – сказал Фил. – Ваши отношения меня не касаются. Сейчас речь только о том, что с Кариной что-то произошло. И я практически уверен, что ничего хорошего. Поэтому я не могу не задавать вопросы.
На мраморное крылечко поодаль выползли два охранника в черной униформе – с ряхами одновременно довольными и угрожающими.
– Ну? – после паузы повернулся к Филу Саша.
– Когда вы разговаривали в последний раз?
Аналитик уставился перед собой и довольно долго молчал. Даже сбоку при не очень хорошем освещении Фил видел, как бледное пухловатое его лицо идет красными пятнами.
– В прошлое воскресенье, – произнес наконец Саша, не глядя на него.
– По телефону или очно?
– Очно.
– Вы же понимаете, что я должен спросить – о чем?
– О наших отношениях. – Он нервно хмыкнул.
– Она ничего не говорила о себе? Что делает, что собирается делать?
– Я же сказал – нет! Я понятия не имею, что с ней случилось! Что, вы правда думаете, я бы скрывал, если б знал?
– Не думаю. Но вы последний из всех, мне известных, видели ее.
– Хорошо – и что?
– Она говорила что-нибудь про Витю?
– Спрашивала, как он.
– Не обмолвилась, что что-то узнала – насчет этой его истории?
– Я же сказал… – Он раздраженно хлопнул обеими руками по рулю.
– Как она вам показалась?
Взгляд на Фила. Взгляд в пространство. Молчание.
– На нервах.
– Из-за чего?
Кривая-кривая ухмылка.
– Из-за ваших отношений?
Молчание. Застывшее лицо.
– Не было признаков, что она опять начала долбиться?
Саша повернулся в очевидном изумлении, потом скривился – как бы понимающе-пренебрежительно, но на самом деле жалко:
– А, вот вы к чему… Да ни черта вы не понимаете! Бред – этим бы она никогда не стала больше заниматься.
– Она спрашивала, кто она для вас?
Саша дернулся. Глаза за очками беспомощно бегали.
– Откуда вы знаете?
Пока Фил говорил, ему казалось, что он сцеживает воду из пластиковой мягкой емкости, какие носят в рюкзаке, – Саша словно сдувался, проседал в себя, лицо его теряло выражение. Только теперь Фил понял, до какой степени не представлял, даже после телефонных с ним бесед, реальных эмоций этого периферийного персонажа пунктирных Каринкиных рассказов – положительного, но сугубо второстепенного. Ему не хотелось думать, что должен был испытывать Саша, если ту же роль она ему отводила и “по жизни”…
Лобовое покрылось испариной, прохожая тетка распялила зонт. Снова содрав очки, повертев их в руках, с отвращением бросив на торпедо, заговорил и персонаж – почти лишенным интонаций, но временами как бы поскальзывающимся голосом.
В прошлое воскресенье они, наконец, выговорились. Вообще Саша, видевший, что Каринка целиком занята его братом, всю дорогу добросовестно держал свое при себе – хотя и не избежал унизительной роли приятеля-конфидента. От каковой роли у Каринки (наверняка все понимавшей) тоже, видимо, не хватало духу его избавить. А в тот последний раз, в воскресенье, она вдруг, настояв на встрече, взяла быка за рога.
Она и правда была сама не своя – словно кто-то ее здорово “накрутил”. Слушать ничего не хотела – только твердила, что Саша ошибается, что происходит вовсе не то, что ему кажется…
– А что, как она считала, происходит? – осторожно-настойчиво, беря невольно профессиональный тон, уточнил Фил.
– Да не знаю я, что она считала… Какая разница, что она там говорила?
– Может быть, есть разница…
Аналитик громко, будто через силу выдохнул, опять вдруг потеряв дар речи. Помолчали. Фил покосился направо: в жабоподобный “Кайенн” лезли – нахраписто, словно угоняя его – два заплывших красномордых гоминида с неравномерно опушенными мятыми черепами, в лопающихся на гигантских задах спортивных штаниках.
Она говорила (на каком-то заводе, в полуистерике), что она – это вовсе не то, что Саша в ней видит. Что ее на самом деле вообще нет – ее как отдельного человека, самой по себе. Есть зеркало, отражающее подсознание глядящего в него… Оказывается, каждый более-менее близкий ее знакомый (мужик, женщина, старый, молодой, неважно) видит в ней что-то свое: а именно то, что хочет видеть – даже, наверное, подспудно хочет, не отдавая себе отчета. И не просто видит – а она и на самом деле всякий раз как бы становится тем, чем требуется быть в данном конкретном случае: почему-то ясно чувствуя, как должна себя вот сейчас повести, что сказать, и почему-то не будучи в силах поступить иначе, по-своему. Что это: талант какой-то уникальный? Болезнь? Но ведь это все не она настоящая. А что такое она настоящая, она не знает, да, наверное, и нету никакой ее настоящей… Потому и не везет ей так ни с делами, ни с мужиками, ни с родителями – все же хотят видеть в ней разное…
Саша пытался Каринку успокоить, апеллировать к здравому смыслу – без толку: тем более что и со спокойствием, и со здравым смыслом у него самого в тот момент было никак. И поскольку ни она его, ни он ее ни в чем убедить не смогли, ушла Каринка в еще худшем состоянии, чем была вначале…
Фил довольно долго молчал, уставясь в намазанное снаружи скользкой бесцветной икрой стекло. Нет, что-то такое она иногда говорила и ему – в нечастые моменты откровенности, когда находили на нее приступы самоедства. Будучи человеком гипертрофированной, почти болезненной отзывчивости, Каринка иногда и впрямь мучилась недостатком обыкновенного пофигизма, неумением ненавязчиво послать очередного визави с его жалобами и исповедями. Потому, видать, и липли к ней вечно всякие странненькие… Вроде Стаса… Но что могло заставить ее, совершенно здравую, спокойную, не склонную к депрессиям девчонку, построить на базе этого комплекса целую паранойяльную теорию, саму в нее поверить, несколько дней подряд обзванивать и обходить близких и дальних знакомых, ища ей подтверждения (“Кто я для тебя?”) – этого Фил не представлял.
– Ну вот вы психолог, – словно прочитав его мысли, покосился на Фила Саша, – можете это как-то объяснить?
– Пока я могу только гадать, – дернул плечом Фил. – Навязчивое состояние, депрессия – скорее все-таки психогенная…
И тут его прошибло. “Что такое реактивный психоз? – спросила тогда Каринка. – Психогенный, вызванный травматическим событием… Это же может случиться со здоровым в целом человеком?.. Витька в последнюю неделю непонятно себя вел… Звонил знакомым со странными вопросами, а сам на звонки не отвечал. Дома не появлялся… Как будто скрывался от кого-то…” Неужели она все-таки решила сама разобраться, что там с ним произошло?..
“Кто я для тебя?”
Простоватая полудетская внешность. Легкие, готовые растрепаться волосы. Охотно появляющаяся, но словно стесняющаяся саму себя улыбка – в глазах держащаяся дольше, чем на губах. Манера при ходьбе обхватывать себя руками, будто озябнув.
“А для меня – кто? – снова и снова думал Фил. – Человек, нуждающийся в помощи?” Ведь в этом, наверное, и было все дело: он видел, что нужен ей.
Но что – ей одной разве? Это он, который столько лет вытаскивает людей без малого с того света? Он, для которого уверенность не просто в пользе, но в жизненной – в прямом смысле – необходимости его дела всегда была стержнем мироощущения? В конце концов он, отвечающий за свою семью – за этих нескольких людей, которым уж точно нужен больше всего…
Да, да, только, если уж додумывать до конца… И быть честным с собой… Ты что, правда полагаешь, что спасаешь их, всех этих самоубийц: нариков, алкашей, игроманов? Спасти нельзя никого! Можно еще вытянуть наверх за шкирку пытающегося выкарабкаться из вырытой для себя самого могилы – если и когда он пытается это сделать сам. Но нельзя обещать ни ему, ни себе, что он не прыгнет туда опять. Более того – скорее всего прыгнет. Неспроста же он ее вырыл. Потому что на самом деле ни черта он не хочет спасаться! Даже если сам верит (сейчас) в собственное желание. Но тебе ли не знать, насколько редко люди осознают собственную натуру – и тем более, сколь мало над нею властны.
И уж точно не властен над ней, ЧУЖОЙ, ты – со всеми своими умениями и со всем своим альтруизмом. Что им ни говори, ни объясняй, ни втолковывай, как на них ни дави – эту границу тебе не перейти по определению: просто они – не ты. Все всегда сами по себе, сами в себе, и когда сами себе враги – тоже; и так редко кому-то действительно бывает нужен ЧУЖОЙ с его помощью…
Вот поэтому она стала столько значить для Фила – ей он необходим был. И тогда, после УБОД, когда, голубовато-бледная, с выпирающими косточками, она смотрела на него с абсолютно детским сочетанием недоверия и надежды, и все три последующих года – в самых разных ситуациях. Ей – как никому, может быть, другому.
Ведь самые его близкие – жена, сын – были слишком благополучны и удачливы, обладали, как и Фил, в этом мире нормальной “остойчивостью”, и, любя, конечно, их, он никогда не чувствовал себя единственным гарантом их выживания. Как чувствовал это иногда в отношении вполне посторонней девицы, обязательствам перед которой у него взяться – вроде – было совершенно неоткуда…
Вот поэтому Фил уже две недели сидел на телефоне и носился как полоумный по городу в ущерб работе и семье, чем дальше, тем острее чувствуя что-то вроде самого настоящего отчаяния…
7
Долго, больше получаса, Фил бродил здешними лабиринтами, путаясь в закоулках, проходах, внезапных захламленных тупиках, дурея от толчеи и звуков: надрывный мяв очередной поп-шалашовки через несколько метров сменялся загибами очередного юмориста вперемежку с краткими обвалами коллективного гогота, те – сиплыми жалобами на судьбу воровскую, они – насекомой звенящей вибрацией восточных липких мотивчиков… Что-то уильям-гибсоновское чудилось ему в наэлектризованной сдержанно-агрессивной мультиэтнической каше с мощным присутствием Юго-Восточной Азии, в завалах поддельных тряпок, дисков с пиратскими фильмами, играми, ворованными базами данных, тысячерублевыми подборочками снятого на мобилу размытого “реал видео” с юной гопничьей толпой, калечащей прохожих или насилующей одноклассницу – очень, говорят, популярно в нынешнем сезоне… Пудовые хари ментов… Киберпанк русского базара – с забористым нашенским звериным душком…
Несколько раз Фил совался к настороженным продавцам: некоторые – непроницаемые хачи – вообще отказывались понимать то ли Филов вопрос, то ли в принципе русскую речь, другие отфутболивали по невнятным адресам. И никакого Стасика, конечно, не наблюдалось, а телефон его все время был вне зоны (или Фил добыл устаревший номер)…
Снова вспомнить об этой гротескной фигуре его заставило известие, что перед исчезновением своим Каринка обзванивала и обходила знакомых в состоянии, слишком похожем на навязчивое. Он знал – надеялся, – что со Стасиком она порвала окончательно (не без Филова настояния) больше года назад; ему не хотелось признаваться себе, что для подтверждения обсессивной ее “теории” по логике стоило бы обращаться как раз к такому вот Стасу – для которого Каринка якобы столько значила. Да и на самом ведь деле… Что-то же он нашел в ней – раз так намертво присосался.
Он, сука хитрая, чувствовал ее болезненную жалостливость (прирожденные паразиты слабину в другом распознают великолепно, тут у них интуиция бывает совершенно фантастическая) и давил, давил на нее нагло, прицельно, непрерывно… Он был из категории слабаков, чужие слабости эксплуатирующих беспощадно: маленький, тихий, цепкий клещ, невыковыриваемый и заразный.
Фил как-то видел его: узкоплечий блондинчик, весьма смазливый, со странно задерживающимся на визави взглядом, двусмысленной полуулыбочкой, характерным сочетанием пугливости и самодовольства. Его вроде сложно было воспринимать всерьез – пацан и пацан, зеленый, лошок: все у него всегда складывалось как-то по-дурацки. Но Фил был слишком опытен и талантлив по части раскусывать людей: этого он классифицировал сразу, еще по Каринкиным рассказам, быстро понял его опасность и с самого начала как мог девчонку предостерегал. И, разумеется, абсолютно безрезультатно – по крайней мере поначалу.
Ей было его жалко. Ну разумеется. Не ей одной. Жалкость была Стасовым основным капиталом, часто и продуманно используемым. Считалось, что ему всегда страшно не везло. В первый раз он загремел на зону еще по малолетке и по какой-то феерической глупости: украл с пацанами телефонную будку (sic!), чтобы продать на цветметы. Мог бы отделаться условным, но не повезло – сел. На смешной срок, однако что-то там с ним на киче якобы произошло (не повезло опять же). Произошло ли в действительности и что именно, никто никогда толком не узнал – тему, дабы не травмировать Стасика, поднимать зареклись. Особенно после того, как однажды в бухой компании кто-то из полузнакомых, повздорив (по пьяни и из-за девки) с ним, прошелся на тему зоновских петухов. Наехавший был гораздо здоровее, Стасик в ответ промолчал, но, когда оппонент отлучился на балкон подымить, Стас, незаметно для всех оказавшись у того за спиной, четырежды пырнул его ножом.
Ранение оказалось опасным, пострадавший получил инвалидность. Учитывая “задок”, прежнюю судимость, Стасику светило причалиться уже надолго. Однако получил он всего пару лет: сознался, раскаялся, извинился, пообещал оплатить потерпевшему лечение (платили нищие родители, влезшие в долги). Все бросились за Стасика наперебой ходатайствовать, включая, как ни поразительно, потерпевшего – одним словом, пожалели…
Так за него – жалея – вечно кто-нибудь и хлопотал: по любому поводу. Нигде он толком никогда не работал, но шло это ему только в плюс: “Не везет парню!” Он запивал: всех кидая, спуская чужие деньги – с тем же эффектом. Даже его происхождение из какого-то подмосковного заповедника гоблинов, вроде Балашихи или Долгопрудного, оборачивалось ему на пользу, словно бы давая фору сочувствия перед мажорами-москвичами (жил он давным-давно в Москве, вечно кому-нибудь навязавшись).
Что в нем – таком – могло притягивать девиц? Но что-то ведь тянуло, и неслабо – насколько Фил знал, перед ними Стас замечательно умел и красоваться, и стелиться, там похныкать, тут подсюсюкнуть; с женщинами он вообще чувствовал себя уверенней. И всегда их эксплуатировал – исключительно успешно и замечательно откровенно, бросая без колебаний, но не стесняясь, если что, и после этого клянчить сочувствие и бабки. Как правило, он получал и то, и другое (деньги, естественно, не отдавал, никому никогда – и даже не из жадности, а из глубинного, не требующего ни артикуляции, ни осмысления собственнического чувства ко всему, однажды попавшему в руки).
Его искренне считали добрым и нелепым, почему-то в упор не замечая ни хваткости, ни цинизма, ни равнодушия (не потому ли, что сам он свято полагал себя невезучим, используемым и безответным?). Надо было быть Филом, чтобы понимать, какого дерьма можно дождаться от такого вот умильного бедолаги. Как он в свое время тщился втолковать это Каринке! Она смотрела на Фила виновато, но неуступчиво – это, видимо, был тот абсолютно безнадежный случай, когда неизъяснимое ХОЧЕТСЯ умножается на осознание высшей, внелогической правильности собственных действий: есть ли что правильней жалости?.. Разубеждать ее было не легче, чем запрещать наркоману думать о дури: когда ты видишь, что здравый смысл просто игнорируется, а твоей (Фила) харизме молча и успешно противостоит “магнит попритягательней”. Он мог только ждать, когда и ее душка Стасик попользует и вышвырнет.
Не тут-то было! Ее он отпускать не собирался – видимо, никогда. На Каринке его “заклинило”, “зарубило”; сама мысль, что она способна обойтись без него, заставляла Стасика мгновенно и полностью терять адекватность. От приторной ласковости, заискивания и самоуничижения он вдруг переходил к агрессии – отобрав телефон, пытался запирать ее у себя в квартире, угрожал (в подробности Каринка Фила не посвящала – там явно было, что замять); когда после пары подобных историй она все-таки наладила Стаса подальше, сучонок принялся шантажировать ее самоубийством, порезал себе вены, угодил в реанимацию… И она снова и снова возвращалась к нему – несмотря на дружные уговоры знакомых, несмотря на собственное неоднократно озвученное намерение больше с ним не связываться.
Фил не знал, что побудило Стаса в конце концов от нее отстать (подозревал, что без постороннего вмешательства тут не обошлось), но сам он совершенно искренне сказал ей тогда: “Вы опасны друг для друга – вы друг для друга род болезни. Лучшее, что ты можешь сделать – для вас обоих лучшее! – никогда не иметь с ним дела. Никакого. Не видеться. Не разговаривать. Вообще. Ты меня понимаешь?” Фил настоял, чтобы она внесла Стасов номер в “черный список” своего телефона. Он никогда за прошедший с тех пор год с лишним не упоминал при ней о нем, но всегда внимательно следил, не обмолвится ли сама Каринка. Он всерьез боялся, что урод снова ее достанет и патологическая карусель завертится по-новой, – Фил не брался предсказывать, к чему это может привести, учитывая недвусмысленно психопатические черты этого Стасика. Он почти успокоился и даже после ее пропажи подумал о Стасе не сразу (или подсознательно не хотел думать?): только после Сашиных слов, получив представление о творившемся с Каринкой, Фил заподозрил, что в таком состоянии с нее вполне могло статься нарушить зарок… Да и истории с запиранием и отбиранием мобилы вспомнились тут же.
Фил обнаружил, что уже некоторое время смотрит – глаза в глаза – на развалившегося за прилавком выгородки, торгующей разнообразными дисками, огромного мясистого долдона с лицом пупса.
– Здрасьте, я Стаса ищу.
– Не ты один, – ответил пупс взрослым свирепым голосом, не изменив безмятежно-бессмысленного выражения розового лица.
– А чего с ним?
– А я знаю, чего с ним?
– Он здесь работает?
– Здесь, б…ь, он точно больше не работает.
– Что он, пропал, что ли?
– Да этот м…к вечно пропадал, не предупреждал никого. Хоть бы позвонил, козел…
– Давно вы его не видели?
Пупс помолчал – то ли вспоминая, то ли размышляя, стоит ли отвечать. То ли просто осмысляя вопрос.
– Две недели, – произнес нехотя.
– Бишкет? – переспросил конопатый непослушным языком. Глядя на него, Фил вспомнил выражение “налимьи глаза”. Пацан кивнул самому себе: хотел, видно, ответить, но, не найдя сил, только головой указующе мотнул – и качнулся в ту же сторону всем телом.
Фил свернул за ним налево, в сырой полутемный проход, где под потолком, в каком-то десятке сантиметров от головы, тянулись толстые грязные трубы, потом еще раз налево. Оказался в ярко освещенной электрическим светом каморке, в которой поместились диван, стол, табуретки, несколько эмалированных пятидесятилитровых баллонов с надписью “пропан”; под столом прятался бочкообразный однофазный электродвижок. Напротив дивана светился экраном большой пыльный телевизор. Прилагающийся дивидишник стоял, кажется, на паузе; вибрирующего статичного изображения Фил опознать не смог, пока секунду спустя не сообразил, что перед ним разверстая вывернутая вульва размером с весь экран: красная, глянцевитая, какая-то искусственная, обвисшая дряблыми складками.
– Э! – конопатый мотнул головой назад и снова чуть не упал. – Тут к тебе…
Тот, к кому он обращался, довольно молодой кратчайше стриженный парень (с неприятно мятым лицом, серовато-бледным, неравномерно заляпанным контрастно-бордовыми пятнами), сидел к столу боком, навалившись на упертый в столешницу локоть: “глиптел”, влипнув неподвижным взглядом в трехлитровую банку маринованных огурцов, воздвигнутую меж пустых бутылок и стаканов. Фил заметил на пальцах правой его руки – кажется, сразу на четырех – сизые “перстни судимости”: то ли этот Бишкет в свои года уже был матерым рецидивистом, то ли метал гнилые понты.
– Здорóво, – сказал Фил. Предполагаемый рецидивист вздернул на него равнодушный пьяный взгляд. – Не знаешь, как мне Стаса Машинского найти?
Бишкет снова уставился на банку, потом решительно стянул ее, гулко булькнувшую, со стола, водрузил на колени и чуть не по локоть запустил руку в рассол. Во взвившейся зеленоватой мути видны были хватательные движения татуированных пальцев. Словно “рецидивист” ловил рыбку в маленьком аквариуме.
– Стаса? – Он снова глянул на Фила исподлобья. – Стас сдох, – сообщил довольно внятно, даже деловито (даже с некоторым удовлетворением), сосредоточенный на поимке огурца.
– В смысле?
– В смысле – крякнул, – промямлил неразборчиво, жуя добычу. – Накрылся.
– Умер?
Парень кивнул.
– Из-за чего?
Бишкет шумно проглотил:
– Разбился. На “десятке” своей. По бухому. – Не глядя, сунул банку на стол, звякнув ею о конус из-под “Эталона”.
– Когда?
– Да на прошлой неделе похоронили. – Парень ковырял ногтем в зубах, засунув мокрый палец глубоко в рот. – Говорят, кривой был в говнище. Там еще баба с ним какая-то ехала…
– Что за баба?
– Я знаю?
– А с ней что?
– Хер знает. По-моему, тоже п…ц.
– Машинский Станислав, – продиктовал Фил. – Разбился примерно десять дней назад. “Жигули-десятка”.
– Понял, – буркнул Артем. – Попробую пробить.
Фил отключился, вслушиваясь в себя. К собственному удивлению, он по-прежнему ничего не чувствовал. Совсем. Даже, если честно, этого удивления.
В среду 6 сентября в 03:15 на Ярославском шоссе, в месте пересечения с Московской кольцевой автодорогой, автомашина ВАЗ-2110, двигаясь в сторону области, на большой скорости врезалась в опору моста МКАД. Водитель, владелец машины Станислав Машинский, от полученных травм скончался на месте, пассажирка, неустановленная девушка примерно 25 лет – по дороге в больницу. Экспертиза показала в крови водителя значительное содержание алкоголя.
По совету Фила Каринкины родители написали заявление о пропаже – через несколько дней их позвали на опознание. Погибшая в ДТП 6 сентября была идентифицирована как Карина Липатова.
8
– Пьяный в кашу, че тут непонятного?.. – Гаишник был жирен, сиплоголос и страшно раздражен. С Филом он сначала вообще не хотел разговаривать.
– Вы думаете, просто не справился с управлением?
– А вы что думаете?
– Я? Что я могу думать?.. А это не могло быть самоубийством?
– С чего вы взяли?
– Просто предполагаю. Он был человек психопатического склада, уже предпринимал суицидальные попытки.
– Он же не один ехал, с этой девицей.
– Вот именно.
– Что – вот именно? К чему вы вообще клоните?
– Да нет, это я так… – Фил вдруг ощутил полное отсутствие желания не просто продолжать разговор, а вообще пользоваться голосовыми связками.
В одежде Каринки ее телефона не нашли. Отключен он был как минимум с утра того вторника, а в понедельник уже не отвечал.
“Лучшее, что ты можешь сделать – для вас обоих лучшее! – это никогда не иметь с ним дела. Никакого. Не видеться. Не разговаривать. Вообще. Ты меня понимаешь? Обещаешь?..”
Прямо в ментовском коридоре Фил вытащил сигарету из пачки и по пути к выходу механически растер в кулаке.
Никому невозможно помочь. Не обманывай себя. Никому. Никому это не нужно. Не нужен ТЫ (как любой другой, посторонний) – со своим знанием последствий, со своими предостережениями, со своим бескорыстием.
Эмоций не было. Словно он в принципе не способен был на них. Как андроид.
На улице молотил ледяной бешеный ливень, ноги с шумом въезжали в лужи. Фил торопливо нырнул в машину. Встряхнулся по-собачьи, обтер мокрыми руками мокрое лицо, кое-как зачесал волосы. К ладоням прилипла пара извилистых волосков – он отряхнул их с внезапной нестерпимой брезгливостью. Струи глухо, настырно барабанили в крышу, в утратившие прозрачность стекла, за которыми проползали расквашенные огни.
Фил не знал, сколько сидит без движения и мыслей, с сигаретной пачкой, забытой на коленях. Заголосил сотовый – дежурным звонком, каким он сигналил о вызовах с незнакомых ему номеров.
Голосил долго. Фил даже не стал его доставать. Так и не смог пошевелиться.
Артем молча выложил на столик перед Филом две пачечки распечаток со столбиками мелких цифр. Ксерокопии.
– Это что?
– Вот, – сыщик ткнул пальцем, – детализация ее номера. Вот, – тронул другую стопочку, – “деталь” этого ее Вити.
Фил механически пробежал глазами колонки номеров, поднял глаза на Артема. Ему показалось, что тот как-то отяжелел и потемнел – словно от сильной физической усталости. “Кто она для тебя?”
– Посмотри, какие номера ты знаешь.
Фил кивнул. У него не было ни желания, ни намерения копаться в этих листках да и вообще предпринимать теперь что-либо, но согласиться было проще, чем возражать.
Запарковав машину, Фил заскочил в магазин. Было около одиннадцати вечера. Он возвращался с пакетом к дому, когда на противоположной стороне пустой темной улицы заметил нестройную шеренгу – почти толпу – в три-четыре десятка человек обоего пола. Все без исключения характерно-чернявые, несомненно – “понаехавшие”, они шли-брели в направлении центра: абсолютно молча (только шарканье ног слышалось), не глядя ни друг на друга, ни кругом, но не как зэки, которым запрещено поворачивать голову, а как люди, абсолютно не интересующиеся окружающим. Руки почти у всех были пусты – лишь пара мужчин тащила “челночные” сумки. Точно так же безмолвно и мрачно по обе стороны растянувшейся толпы шагали двумя редкими цепочками человек восемь ментов – здоровенных (почти все на голову выше конвоируемых), бесформенных, угрюмых. Не столько даже шагали, сколько бессильно брякали в асфальт высокими тяжелыми “гадами”. Фил наблюдал подобное впервые и не представлял, что именно происходит, – впрочем, живя всю жизнь в этом городе, удивляться он разучился.
Некоторое время они с этапом двигались параллельно – потом Фил свернул во двор, последний раз оглянувшись на удаляющихся прежним курсом хачей. Что-то жуткое, парализующее было в их мерном, шаркающем топоте, ощущалось за ним не по-человечески равнодушное приятие мира, в котором бессмысленно и бесполезно все: действие и бездействие, послушание и несогласие, выживание вопреки всему или отказ от него…
Фил невнимательно слушал Артема, совавшего ему свои листики, и не вникал, чего именно тот хочет. Он слишком хорошо понимал две вещи: что сыщик действует не ради какой-то осмысленной цели, а дабы забыть чувство вины и боли, и что на него, Фила, такой самогипноз не подействует.
И все-таки он усадил себя за эти распечатки. Не из желания чего-то добиться, а просто из принципа, которого придерживался с незапамятных времен: если все равно, стоять или идти, – лучше идти.
Принуждая себя, он добросовестно обводил ручкой номера, сверялся с памятью собственного телефона, корябал цифры и имена на отдельной бумажке. Отыскал карманный календарик, исчеркал его. Картина прояснялась, но Фил упорно не видел в ней ни смысла, ни пользы. В списках были знакомые номера, были неизвестные (в Витькиной “детали” последние, понятно, преобладали), совпадающие (мало) и нет… Один разве что, встречающийся в обеих распечатках, привлек Филово внимание – может, тем, что, судя по первым цифрам, включал код какой-то другой страны. Плюс три-семь-один – Филу это ничего не говорило.
Он посмотрел на календарь. С этого номера на Витькин несколько раз звонили в конце десятых и эсэмэсили в двадцатых числах августа. Аккурат, выходит, перед тем как – и непосредственно когда – с Витькой творилось странное…
Так. Каринка звонила по нему сама – начиная с вечера пятницы, первого сентября, – несколько раз в течение нескольких дней. Тех самых дней (суббота, воскресенье), когда, явно будучи на взводе, она допытывалась у всех: “Кто я для тебя?” И под конец (в понедельник) – она набрала-таки номер Стаса…
Фил уставился в одиннадцать цифр. Потом, пожав плечами, натыкал их на собственном телефоне. Он не знал, на что рассчитывал, но когда там ответили – по-русски, молодым мужским голосом, – Фил сообразил, что понятия не имеет, чего сказать.
– Добрый вечер, – пробормотал он, – меня зовут Филипп. Я знакомый Карины Липатовой.
– Здравствуйте, – вежливо и несколько удивленно, – это она дала вам номер?
– Карина умерла, – сказал Фил.
Пауза.
– Черт!.. – Если собеседник и притворялся, что растерян, то весьма талантливо. – От чего?
– Разбилась. На машине.
– Когда?
– Две недели назад.
– Да… – Парень, кажется, не знал, что добавить.
– Простите… Я могу узнать, с кем говорю?
Пауза.
– Вы не знаете, кому звоните?
– Ваш номер попал ко мне… ну, отчасти случайно. Но я хотел бы задать вам пару вопросов. Насчет Карины.
– Н-ну? – Удивленное недовольство сменялось, кажется, осторожной иронией.
– Во-первых, как к вам обращаться?
Пауза.
– Ну зовите меня Мас.
9
“Правильный мужик… Всегда полный порядок в мыслях и поступках… Позитив, как цель и логика, как средство… Железно контролирует себя и думает, что окружающее тоже можно и нужно упорядочивать…”
Кто она была для тебя? А кто ты – для нее?
Волей-неволей Фил возвращался к этому разговору, получившемуся долгим и странным. До абсурда, если вдуматься. Но Фил не вдумывался – вернее, вдумывался в другое. Садил на лестничной площадке сигарету за сигаретой под звуки пьяной остервенелой свары у соседей, под нытье лифта и громыхание его дверей. Кем бы он ни был, этот Мас, о Филе он, оказывается, слышал. Все-таки Каринка рассказывала о нем, и довольно подробно. Свою версию… Вот так вдруг узнаешь что-то о себе от совершенно неожиданных людей.
А что, собственно, нового ты о себе узнал? “Правильный мужик”? Ну да, Фил всегда полагал, что жить следует по правилам. Ведь только такое существование бывает осмысленным, позволяющим себя уважать…
“И думает, что окружающее тоже можно и нужно упорядочивать…”
Он всякий раз бросал эти размышления. Просто было наплевать. Оцепенение не проходило – умственное, эмоциональное, даже физическое.
…На выходе из подъезда ему чуть не въехали в морду какими-то длиннющими рейками. Рейки втаскивал внутрь жирноватый дядек (с пятого, кажется, этажа) с капризным выражением на щекастом лице – они у него все застревали, втыкаясь то в притолоку, то в щель между внутренней дверью и косяком. Дядек недовольно сопел и косился на Фила, словно тот ему мешал, а не наоборот, придерживал закрывающуюся створку. С полминуты Фил простоял спиной к стене, пропуская; наконец, вышел (не дождавшись, конечно, ни “пардон”, ни “спасибо”). Распахнутая наружная дверь была подперта кирпичом.
Его машина стояла у самого подъезда. Фил уже взялся было за ручку, когда увидел: только что впершийся буквально поперек узкой дорожки чудовищный джип “Кадиллак” наглухо заблокировал ему выезд. Задом он встал на проезжую часть, мордой на тротуар, перекрыв заодно и подход к дому. Из “Кадиллака” вылезла засушенная тетка без возраста (что-то, может, около пятидесяти) с яркими крашеными волосьями и на высоченных каблуках.
– Я прошу прощения! – окликнул ее Фил.
Тетка захлопнула дверцу, пискнула сигнализацией и заклацала прочь.
– Извините!.. – крикнул Фил ей в спину. Она не реагировала. – Уважаемая!..
Остановилась. Обернулась. Филу бросились в глаза гроздья золотых фенек и странный стеклянный взгляд.
– Я извиняюсь, вы выезд загородили, – кивнул он на осклабившийся широченной радиаторной решеткой Escalade.
Сушеная джиповладелица некоторое время в упор рассматривала Фила все с тем же непонятным ему выражением.
– Я выехать не могу, – терпеливо объяснил он.
– Те че? – бросила (выплюнула) тетка. Даже не как бомжу, а как приставшему малолетке-беспризорнику.
Опешивший Фил, не зная, как себя вести, в третий раз раздельно повторил:
– Я – выехать – не могу.
– Ты че, ох…л? – напористо осведомилась сушеная. – Че ты п…шь?
– Вы выражания выбирайте, – пролепетал он.
– Че, б…? – Интонация взвилась, полоснув дисковой пилой по доске. – Ты мне, гребень, будешь тут пасть свою разевать?! Тебе, б…, знаешь че в нее щас задуют?! Ты че, парашник, х… не сосал давно?! – Диск вертелся, прыскали опилки. – Я, б…, скажу – тебе дупло порвут, ты понял?! Тебя на хор, б…, поставят! На колхоз, б…, пустят!..
Фил стоял столбом, чувствуя полную утрату сцепления с реальностью. Мумия из джипа равномерно, с циклическим повышением децибел, визжала, харкаясь пещерным матом и аногенитальными блатными загибами. Это продолжалось довольно долго, на них таращились прохожие, кто-то уже замаячил в окнах.
Фил развернулся и пошел к подъезду. Нагнулся, поднял кирпич, подпирающий дверь. Выключившаяся было и шагнувшая в прежнем направлении мумия обернулась и замерла, заметив, что Фил движется к ее мордатому черному катафалку.
Перехватив обеими руками кирпич за “боковины”, он опустил его на просторную лобовуху джипа. Стекло промялось и побелело. Взвыла сигнализация, замигали поворотники. Фил зашел справа и сунул кирпич в боковое водительское окно, лопнувшее с тугим звуком, опавшее на сиденье и Филу под ноги мелкой блестящей щебенкой. Фил вышиб левое заднее и покосился на тетку. Та судорожно давила кнопки телефона. Он быстро сделал несколько шагов к ней. Тетка бросила мобилу к уху, подняла глаза на приближающегося с кирпичом Фила, шарахнулась назад. Глаза у нее были маленькие, округлившиеся и абсолютно бессмысленные.
Фил уронил кирпич, протянул руку, вырвал у твари телефон (что-то невиданно-крутое). Неотрывно глядя в ее остановившиеся невменяемые бульки, медленно размахнулся и изо всей силы ахнул мобилу об асфальт. Тетка дернулась бежать, но зацепилась каблуком о поребрик и едва не грохнулась. Фил сгреб ее сзади за крашеные патлы, так, что задрался острый подбородок, рывком притянул к себе и, задохнувшись в боевом отравляющем парфюме, прошипел в оттянутое ювелирной блямбой ухо:
– А теперь, чума, села за руль – и освободила! б…!! дорогу!!!
Квартира была импозантная, но сильно запущенная – с далекими лупящимися потолками, с вытертым, кряхтящим паркетом.
– Курить можно? – обернулся Фил к девице.
Та поколебалась:
– Только в окно. А то совсем задохнемся.
Он крутанул полуантикварную металлическую ручку и со скрежетом вытянул на себя высокую створку. Втек прохладный воздух, припахивающий бензином. Фил закурил и облокотился на обширный истрескавшийся подоконник.
Когда Фил объяснил этому Масу, зачем Каринка сделала то, что сделала, что она вдруг вообразила (впрочем, так ли уж беспочвенно?) на свой счет, тот сказал, вполне легкомысленно: “Значит, иногда небезопасно следовать своему таланту”. Филу тогда это показалось наставительной бессмыслицей, а сейчас он вдруг сообразил, что второй день примеряет Масову фразу к себе.
“Талант. Что это за штука вообще такая? Знать свой талант и найти ему применение – уже достаточное условие, чтобы чувствовать себя в жизни адекватно. Так я всегда считал – и считал, что уж мне-то с этим повезло (особенно на фоне тех, с кем я работаю, кому как раз НЕ подфартило)…”
Защелкал замок, бухнула входная дверь, послышались голоса целой компании. Фил медленно обернулся. На пороге встала эта татуированная девица – Марина? – кивнула головой в сторону прихожей:
– Руст пришел.
Фил затянулся напоследок. “А может, я всегда обманывал себя – ну отчасти? Скажем, недоговаривал самому себе? Как раз по поводу моих способностей… Что я о них знаю? Точнее – что я всегда боялся о них узнать?..”
Рустам молча внимательно рассматривал своего бывшего “хронолога”, чуть качая головой – явно под впечатлением их телефонного разговора и Филовой просьбы.
– Что там на мне выросло? – раздраженно осведомился Фил.
– Ну последний раз спрашиваю, – деланно насупился Руст. – Ты уверен?
Чувствовалось, что его тянет сбиться на привычное “вы”. Фил в ответ только рот скривил.
“Все говорили мне про мой талант. “Проницатель душ”… Да я никогда в нем и не сомневался: в том, что это именно талант, дар – не сводящаяся к сумме знаний и навыков, сплошь и рядом необъяснимая, инстинктивная способность распознавать человеческие побуждения. Необъяснимая иногда настолько, что сам я – да! – пугался ее и игнорировал. Потому что “правильный мужик”, позитивный рационалист, не привык доверять подсознательным озарениям. А еще?..
Не потому ли, что понимал – вернее, догадывался: не стоит идти по этой дорожке до конца? Опасно…
Вот именно. Особенно для такого, как я. Опасно ПОЛНОСТЬЮ видеть взаимосвязь человеческих позывов и поступков. Потому что придется отдать себе отчет, насколько тут все алогично и непоследовательно, сколь в малой степени поддается воздействию. Или – не поддается вообще. Проминается, расползается, протекает между пальцами. Это как строить дом, прекрасный и удобный, по всем архитектурным законам, ясным и логичным… но – из манной каши.
Все мои многолетние попытки подвигнуть людей поступать во благо себе самим (всего-то!) – это же бесконечная возня в каше, в желе, борьба с жидким тестом. И я еще удивляюсь собственным малым успехам…”
Кухня была как кухня – если не замечать застарелой химической вони, разноцветных пятен на столах, распотрошенных на “метелки” тампонов на полу. Руст открыл холодильник и достал оттуда стеклянную банку, в которой было немного желтоватой жидкости, – Фил обратил внимание на внезапно появившуюся в его движениях бережную мягкость.
“Но разве я мог иначе? Разве вообще можно иначе – если хочешь уважать себя? Что скажешь, Мас?.. А вот я не видел и не вижу другого пути. Поэтому я привык подчинять собственные поступки, собственную жизнь жесткой логике, действовать в категориях смысла и цели…
Но по этой же причине мне – да! – всегда приходилось давить в себе те самые способности: я чувствовал, что могу понять о вас слишком много, и запрещал себе это понимать… Но только ли о вас? Не боялся ли я собственного таланта больше всего потому, что мог слишком много понять о СЕБЕ?..”
– Ну сколько? – Руст шарил в выдвинутом ящике стола. – Двадцать?
Фил рассеянно кивнул.
– Зарядишь машину?
– Не вопрос.
– Можно тут где-нибудь у тебя?
Руст хмыкнул.
“Правильный мужик… Уж в собственной-то стопроцентной последовательности ты никогда не сомневался. Не мог усомниться. Не имел права. Потому что всегда требовал позитива и логики от других и обязан был быть для них тут примером, эталоном. Но так ли уж ты отличаешься от прочих? В тебе – там, внизу, куда ты никогда не позволял себе заглядывать – не та ли самая трясина?
Как он сказал, этот Мас – в шутку, в подкол – или?.. “А вам не приходило в голову, что вы связались с ними, нариками, пыжиками, чтобы “торчать по мнению”?..” Не приходило?.. Что глядеть на них, слушать их – это твой способ долбиться без дури? Потому что за самым жестким подчинением себя правилам почти всегда стоит скрытое, но мощное – тем мощней, чем жестче правила – желание похерить все и всяческие ограничения…”
– Шмыгнуть тебя? – спросил Руст.
– Ты че, забыл, кто я? – криво ощерился Фил.
Тот снова покачал головой.
– Ну на, доктор, – протянул ему шприц, – пихни колючего…
– Нулевый хоть?
– Обижаешь…
Фил содрал куртку, упал в кресло. Пошлепал себя ладонью по левому локтевому сгибу, немного поработал кистью. Нахмурился:
– Перетягу не дашь?
Рустам, извиняясь, пожал плечами, выдернул из собственных штанов кожаный ремень, бросил Филу. Тот туго затянул его на левом плече, еще некоторое время “покачал”, сжимая-разжимая кулак, прикусив губу, прицелился, вкололся.
– О, молодец… – пробормотал внимательно наблюдающий Руст, когда в шприце ворохнулся багровый султанчик.
Руст не соврал, рекламируя свою стряпню, – почти сразу Фил почувствовал, что кресло под ним мягко опрокидывается назад: но это было не столько падение, сколько захватывающее неуправляемое скольжение. Соскальзывание… Что-то испуганно и весело поднялось в груди, заторопилось сердце. Руст подал реплику, Фил не услышал. Прикрыв глаза, он поскользил – спиной вперед – туда, где не существовало правил и порядков, где ни черта он не был должен ни другим, ни себе…
∙
* Стихи В. Кругликова