Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
КОГДА С КУХАРКОЙ, УПРАВЛЯЮЩЕЙ ГОСУДАРСТВОМ,
СЛУЧИЛСЯ ПРИСТУП
Допустим, плотнику немногого стоило проглотить обиду, когда управление государством поручили кухарке, а не ему. Кухаркино правление он сносил легко: хлебал, точно суп, это государственное варево, лишь иногда позволяя себе резкие высказывания в отношении новой власти в кухонных полемиках. Он спрогнозировал, например, что с приходом к власти кухарки в стране запахнет жареным. Однако некоторое время спустя вынужден был признать, что несколько ошибся: кухарка знала свое дело, и специи, добавляемые в блюда, готовящиеся на государственной кухне, придавали бытию пряный, сдобный запах. Жизнь, говоря проще, была вполне съедобной.
Хандра, как это водится, подобно маслу не вытекает совсем, какое бы широкое ни было для ее утечки отверстие. Множество ее остается на стенках души. Душа же, ею умащенная, покоя не знает. Плотник лихо диссидентствовал в мечтах, и на мнящемся ему шлифовальном станке он ловко снимал с плоти государства все грубые зазубрины и заусеницы, а в финале с удовлетворением ощущал ладонью гладь державных границ, приятную теплоту власти, облую лепоту законодательства, крепко притертого к надобностям общества. Он прочил свои трудовые мозоли в публичное достояние. Но вскорости венец, в грезах водруженный на голову, начинал терзать темя, точно выполнен был из иглистого терна. В такие минуты плотником овладевали путы сомнений, государственные помыслы свои он вдруг обряжал в обличье полишинели, становился сонным, квелым, и очень скоро состояние хандры доводило его прямиком до бутылки.
Газеты писали о приступе, случившемся с кухаркой, как об армагеддоне. Читать эти газетные вопли, как и утирать распущенные нюни, было препротивно. Но плотник читал, вчитывался, перечитывал, твердя: вот, сейчас, скоро, очень скоро. Казалось ему, что следует искать промеж строк, в тропках между абзацами, пройтись, набрать, словно сыроежек, полный кузовок призывных криков. Однако же никто его на освободившееся государственное место не призывал. Почтовые ящики были перегружены корреспонденцией. Он обрушивался на это скопище конвертов, жестоко казнил каждого из них по очереди, вырывая им внутренности, но вызволял на свет лишь квитанции, каталоги, рекламные проспекты, буклеты. Неприязнь его имела теперь конкретный курс: супермаркеты и распродажи – помечены вражьим тавром.
Приступили к лечению приступа сразу после взятия у кухарки всех анализов, прежде на титульных листах газет торжественным шрифтом опубликовав результаты обследования мочи и крови. Плотник готовился к панихиде, день за днем ворсистой тряпкой поддерживая торжественный лоск парадных ботинок, загодя заготовил панегирик правлению усопшей, потратив на его сочиненье закат, предвещающий ветреный день. Он ждал, держа дверь на мушке своего внимания. В минуты дремы ему приходилось принимать доклад главы правительства, втиснувшегося в квартиру со своей трибуной. Поверхность внешней политики была обработана грубо, занозы, оставляемые ей, – болезненно остры (такого рода боль не прощается, вот она – главная причина политической напряженности). Прелый запах внутренней политики чувствовался в парламенте. О, этот знакомый влажный признак плохо проветриваемого помещения! Кому, если не плотнику, знать, как избегнуть этой гнили!
Воспоминания об этом счастливом сне долгое время в период дневного бодрствования наполняли его сознание. Всякий раз, лишь прикрыв глаза вновь, он ждал повторной атаки этого сновидения, но выманить нового докладчика, например, министра финансов, из темного закутка на свет никак не удавалось, да и сон днем не шел, – вот плотнику и приходилось довольствоваться какими-то куцыми обрывками дремы, от которых он лишь противно слабел. Однако к полуночи за ним присылали кортеж. Ехали с головокружительной скоростью по улицам города, пугая кошек и привлекая пучки пенсионеров. Воздух разрывался от мотоциклетного треска: у плотника кружилась голова. С головокружением, на волнах пропаганды, как был после трудового дня – в спецовке, в легком подпитии, в неофициальных сандалиях, с карманами, набитыми мелким инструментом (рулетка, кстати, в карманы не поместилась, пришлось ей схорониться в складках автомобильных чехлов), – он прибыл в Кремль.
Запомнился длинный проход. Запомнились красные ковровые дорожки, крадущие звук шагов. Запомнилась многая, юлящая вокруг его широкого государственного шага кремлевская братия. Секретарю было невыносимо стыдно озвучивать анкетные вопросы, ибо вся страна знала фамилию, имя, отчество, краткую биографию народного избранника, – но этого требовал регламент. У секретаря от волнения под мышками пропотел пиджак. Плотник в эту минуту решил для себя, что он будет, во-первых, снисходителен к этим людям, отдавшимся государственной повинности, во-вторых, всеми средствами избегнет коварности почечуя, даже если для этого придется совершить переворот в отечественной медицине. Руководство страной он видел просто: поначалу следует хозяйским шагом, неторопливо, как это он не раз делал в хранилищах пиломатериала, пройтись по складам кремлевским, разглядеть каждого, проверить пригодность всякого, избавиться от сучковатых, искривленных эпохой, потемневших от поры, заплесневелых и рассохшихся. Лишь крепкие, не тронутые тленом пойдут в дело. Пустые породы будут отправлены на заслуженный отдых. Он доверял своему глазу, способному различать мельчайшие погрешности обработанных временем поверхностей. Он был профессионал, мастер, искусник. Затем возьмется за привычное свое занятие: сколачивать, сбивать все, требующее скрепления. Все шаткое будет подправлено гвоздем. Требующее шпульки – получит шпульку. Смешанный с казеиновым клеем опил заляжет в щели, образно говоря. Все лишнее будет нещадно отсечено. Что ж, плотник никогда не сочувствовал всякого рода обрезкам! Мановением ловкого рубанка он снимет непривлекательный горб, веками росший на хребте у государства, исправив эту грубейшую историческую ошибку. И дождется наконец славы! Исполать тебе, плотник, трудяга! – воскликнут транспаранты, взвиваясь над фасадами. Исполать! – выхлопами изукрасят самолеты небеса. Его день рождения добавит красного цвета календарю, а на стенах домов в местах его пребывания проездом, жития и учения вспучатся памятные медные барельефы.
В самый апофеоз своего правления он неизменно просыпался, некоторое время цеплялся дремой за ускользающие полы успеха, пытаясь притянуть его к себе за край половой дорожки. Все утро нес сомнамбулический бред, звонил в мастерскую, пугающе дрожащим голосом, словно боялся оговориться, брал отгул, кляня сильнейшее недомогание, затем заседал в пивной. К вечеру домой возвращался лежа, под бдительным присмотром участкового милиционера (которому он в свое время задешево сообразил сруб для бани), и уж в такие-то ночи ему не снилось ничего.
Ухудшение кухаркиного состояния, о чем было доложено в средствах массовой информации, заставило его собраться. Он вновь и вновь (чтобы не опростоволоситься, как опростоволосился во сне) оглядел и вычистил парадно-выходной костюм, перечитал помпезные обращения к народу, намаранные бессонными ночами, отрепетировал перед зеркалом выраженье лица. Однако, как сообщили официально, на должность и.о. руководителя государства все же была назначена канцелярская крыса. Что ж – видимо, решили наверху, – коль скоро государством смогла управлять кухарка, почему же – хотя бы временно – во главе его не может быть поставлена канцелярская крыса?
Этот комок обиды был слишком крупен, и плотник болезненно морщился, глотая его. С крысами у него были особенные счеты. Промышляя на разных уровнях государственной службы, они пакостили ему наперебой: одна из них, облеченная канцелярским пером, изгадила ему трудовую книжку невообразимыми описками и кляксами, другая же, тайно пробравшись в незапертый сейф отдела кадров, обильно испражнилась на его личное дело. Он легко мог определить крысиный запах среди тысяч других, в залежах буковых досок по духу легко отыскивал их засохшие фекалии, отскребал вонючие черные горошины совком и спешно выбрасывал вон. Одно лишь упоминание о крысах превращало его лицо в мину. Одно лишь упоминание о крысах заставляло его горбиться и съеживаться, ибо отчего-то всегда казалось, что они целятся ему клыками в самые микитки. В свете последних событий напряжение пухло с баснословной скоростью. Плотник совершенно измотался, переживая сложившуюся обстановку как нечто интимное, близкое к сердцу. Ловя себя на мысли, что за всяким углом ему мерещится усатая морда, он подумывал было о санаторском лежбище и питании, о лечебных променадах в компании спутниц, навязанных соседством за столовским столиком, о греховной жарище саун.
Как вдруг: объявлено повсеместно и во всеуслышанье о грезящейся отставке и.о. руководителя государства. Что ж, – было прокомментировано всеми средствами массовой информации, – крыса есть крыса, канцелярская она или ручной слабый здоровьем альбинос. Вот оно, началось, подумал плотник и совсем перестал спать ночами. К тому времени, как торжественно наряженный в зоологическое таинство герба конверт был вручен ему почтальоном, плотник был доведен нетерпением до крайнего истощения душевных сил. Однако он тут же со всей мощью главы государства обрушился с критикой в адрес министерства связи: конверт был непочтительно примят с одного острого края и заляпан жирными пальцами.
– Ох, уж и попрыгают они у меня! – многозначительно сказал плотник.
Почтальон зевнул без уважения, потребовал роспись, не моргнув глазом, вышел, абсолютно равнодушный.
Документ, извлеченный на свет, поведал следующее: настоящим предлагается (ФИО не указаны), как аттестованному специалисту в области (не заполнено), явиться такого-то числа по следующему адресу, во столько-то часов к такой-то проходной. Приписка (мелким шрифтом): код допуска такой-то. Подпись. Печать: бюро пропусков. Что ж, подумал плотник, все это верно, я аттестованный специалист, вы не знали еще таких-то специалистов, а сейчас, с моим приходом к власти, узнаете. Я покажу всем вам, вот вам, например, вам, вам (указал пальцем на того и этого) и вам, в частности (отраженью в зеркале), как следует трудиться. Трудиться, трудиться и еще раз трудиться, скажу я вам. Вот, помню, все детство меня отец порол за всякую огреху, за курение на сеновале, за испорченный о ствол дерева топор, но вот за лень – особливо.
Перед таким-то числом он старался не появляться на людях: пока не был готов к журналистской атаке, не зажигал в комнатах света, но к утру такого-то числа, как огурчик, свежевыбритый, в пригодившемся, наконец, костюме, вышел из дому. Кортеж не был подан вовремя. Подтолкнутый наступающим на пятки временем, плотник сел в первый же автобус, стесняясь своего фрачного наряда, заплатил (в последний-то раз) кондуктору, сел к окну. Когда за целый квартал объезжали разрытые трамвайные пути, он вдруг подумал, что целиком пересмотрит порядок дотирования городского коммунального хозяйства, вспомнил, что в нагрудном кармане его пиджака возле сердца хранятся те, кто давно уже просится в отставку. Вот они, списком, сердечные мои. Придется рассчитаться за весь бардак, за все болезненно и глубоко севшие занозы, за случайность среднего профессионального образования, за хлюста на любой проходной, за непроходимые катакомбы бюрократии, заселенные брандахлыстами.
Начальственным взором оглядывал плотник державу, подходя к Кремлю. Каждый зубчик кремлевской стены требовал государственного внимания. Караул у мавзолея слишком уж, по-утреннему, сер. Страна сдержанно принимала в самом своем сердце нового властителя, не позаботившись ни о фанфарах, ни о парадах, ни о прочих инаугурационных формальностях, и даже в пропускном пункте плотника встретили сдержанно строго, потребовав пропуск.
– Меня ждут, – солидно сказал плотник, показывая письмо.
– Да, мне сообщили о вас, – согласился хлыщеватый капитан, зачем-то вслух, театрально, по-гамлетовски произнося код допуска, затем берясь за телефон. – Плотник пришел, чинить будем, – сказал он в трубку приватным тоном. – Есть проводить! – отчеканил весело и трубку бросил.
Если бы плотнику удалось хотя раз до сегодняшнего дня, всамделишно, а не в иллюзорных плоскостях сновидений, вступить в Кремль в обличии хозяина, сегодня он не пожалел бы о том, что столько сил отдал лощению пустого костюма вместо того, чтобы отрабатывать походку. Во снах он не шел, а парил. Сейчас же в его конечностях случился полнейший разлад (имманентный дух государственных помещений, что ли, был так тяжел?). Не чувствуя ног и рук, но бодрясь, он брел за лихо отшагивающим капитаном, отвлекаясь беседой с капитанской спиной. У спины было выспрошено многое: о внутриколлективном климате, о рассохшихся оконных рамах, украшенных неофициальными занавесочками в горошек, о повсеместных острых запахах приправ, напоминающих о сытном кухаркином правлении, и о новаторски плотоядных повадках канцелярской крысы. О последней капитан рассуждал спиной охотней всего: да, дескать, крыса есть крыса, кругом помет, местами хищные запахи, но работаем, что ж еще нам делать, и не с такими срабатывались. А самое-то главное: грызет, сволочь, и грызет, начала с глумливой грызни в кабинете министров, теперь и вообще под основы государствоустройства подбирается, пробует подтачивать фундамент исполнительной власти. Истерзала законодательную базу, но сама, однако же, взбеленилась, когда ручная крыса сбежала из зоологического уголка и подпортила ножку стола в ее кабинете.
– Надеюсь, – сказал капитан, останавливаясь и наконец показывая лицо, – вам быстро удастся исправить эту нашу кремлевскую проблему.
– Не беспокойтесь, – ответил плотник, – я знаю свое дело.
– Конечно, – сказал капитан, – для этого вас сюда и пригласили.
Внушительной длины коридор, полный солидных ходоков, торжественно восстал из сна. Сейчас, когда от прошлой жизни осталось всего лишь несколько нетвердых шагов, ростком в голове плотника вдруг проклюнулась мысль: входя во власть, я думаю прежде всего о тебе, человечество. Мой арсенал отточен. Кончено мое личное время. Ныне мы срослись с государством пуповинами, и всю боль от всякой занозы нам следует теперь делить поровну. Мне не жаль теперь моих ладоней, коль скоро они и не принадлежат мне одному. Я чувствую любой винтик, коль скоро он теперь часть меня самого.
– Сюда, – сказал капитан, распахивая дверь. Плотник вошел в огромный кабинет, заставленный отлично изготовленной лакированной мебелью, вдохнув приятный запах стеновых деревянных панелей, прошелся, придав походке размеренную упругость, отметил вкусный цвет ковра, преобладание дубового шпона в обстановке, резную лепоту массивного стола.
– Вы сядьте за стол-то, сядьте, – хитро предложил капитан. Плотник сел в кресло, вскользь коснувшись чуткой ладонью столешницы, но стоило ему примостить локти поудобнее, как вся конструкция стола пошла ходуном, подставка от золотого паркера скатилась по наклонной, с тупым стуком брякнувшись об пол.
– Вот-вот, – назидательно сказал капитан. – Испортили ногу столу. Министру финансов испоганили подставку для зонтов, отгрызли кусок, и зонты теперь сваливаются. В малом зале дыра в двери, так и ждешь, что журналисты просочатся. Работы много. Приступайте. Инструмент и материал вам доставят по требованию.
Но плотник больше не хотел думать обо всем, что оставлено за зубчатыми стенами. Прошлого больше не было. Он остался за столом, и мысль его вдруг залихорадило: войдя во власть, я наращу кургузую столовую ножку спичечным коробком, чтобы исправить крен столешницы; я подопру собой расшатавшиеся устои с той же легкостью; я вытравлю крыс; из потайного склада я выну частную собственность и раздам ее, как благотворительность, в розницу; я вспомню о культуре, ибо кто-то, наконец, должен вспомнить о ней. Оставьте меня одного: мне следует приобрести позу, и поза моя будет монументальна; я вылощу лицо и обувь, готовясь позировать; я буду представительствовать, черт возьми!
КОГДА ТРЕБУЕТСЯ ПОВЕРНУТЬ ВСПЯТЬ РЕКУ
Жизнь есть искривление материи в пространстве и времени согласно заданным свыше величинам, но это движение по векторам, сориентированным на стороны света, не есть ли трюизм? Кажется, мы зашли так далеко, что и само наше желание растоптать унылую рутину модным сапожком новаторства кажется нам обыкновенным трафаретом. Как избегнуть засасывающего, гладкого – хотя и с легкой рябью на поверхности – течения быта? Где найти географические карты, содержащие белые пятна, исследование которых приведет к немедленному прославлению? Какие изотопы заставить распасться, дабы обеспечить себе мировое значение и сытую вольность? Какую реку повернуть вспять, чтобы с торжественными ее волнами войти в океаническую ширь истории, и добраться до какого-нибудь жаркого островка, и поселиться на нем средь просторов и времен?
Впрочем, философствование – лишь дурной, болезненный сон, нападающий ночью исподтишка. От него нет проку, лишь испарина на нашем во всех отношениях покатом лбу, еще не проявившемся в ноуменальном свете, еще гладком во всяких смыслах. Всегда тяжело найти водораздел бодрствования и сна, ведь где-то глубоко между ними есть связующие связи, как будто молоко впустили в воду, разбавленную чернилами, и грезы бродят среди яви, и громко топочут, не признавая мира, не признавая тебя, осуществленного в мире. Но странно – как это, за счет каких метаморфоз, просыпается в философствовании быдлейшее, и медленная, неосмысленная грусть, обогнув гору сна, ринется, взревев, по покатой поверхности утра? Так просыпается обывательница, уже начинающая думать, что она дура, раз может – пусть и во сне – задумываться о бытии. Мы, главнейшее составляющее вселенной, просыпаемся, и мир вокруг нас возникает, и налаживается кровяное давление, берет свое бодрый пульс, и дает о себе знать мочевой пузырь, о котором как-то забылось с вечера.
Вот, кажется, мы и подобрались к действительному началу рассказа, и нужно дать ему необходимую амуницию: а то нам жаль его, ведь он разложен перед нами, такой голенький, такой смирный. Заполним его пространство утром, в котором пол усеян снятыми вчера (позавчера, позапозавчера) носками и бельем, снятыми так, чтобы сегодня легко было разгадать по ним, валяющимся кучечками, историю вчерашнего (позавчерашнего, позапозавчерашнего) дня. Дадим ему героя, чьи носки, ведь без героя ему нельзя, даже без такого негероического, просыпающегося, полупроснувшегося, проснувшегося окончательно. Дадим герою быстренько припомнить его бородатенькое фамилие Обанюк, дадим зеркал, заляпанных пальцами, чтобы припомнить ему его внешность, все плеши и ноги, уши и неожиданное отсутствие хвоста в установленном природой месте.
Гражданин Обанюк, бывшее товарищ и сегодня многих брат, завсегда спит голый, и оттого он беззащитен против врагов, нагло ночью лезущих ему в душу. Проснувшись, он словно чувствует себя не защищенным от всей этой пришедшей на ночной ум мыслительной чепухи, защищает тело футболкой и пальто, а башку – кепариком: долой вещь в себе! да здравствует вещи на себе! При дневном свете он переходит на суки и похрены, не откликается на свист, а лишь на Олег Борисович. Утро ему подано свежим (к тому, что он любит все свежее, давно приучены все ресторации, принимающие его бренное тело для приема пищи), хотя, в принципе, ему плевать, он крепок и жирен телом, ибо гордится, сален волосом и словом, и от этого счастлив, и хрена ли ему сделается, если он понимает феню и фенечку лучше, нежели муру философии и лабуду литературы. Он едет на драндуле-бенце завтракать и кушает в гордом одиночестве, взглядами обрабатывая официанткин попензис, ведь пока больше ему нет на сегодня дела, он свободен, ибо художник, ибо – в вечном свободном полете, вечно не в курсе, что даст новое утро, что брякнут по ящику, что принесет на хвосте сорока, что пробухтит радиво.
– Эй, вруби-ка радиво громче! – сказал Обанюк неопределенному лицу, ведь в не врубленном громче ящике появился Президент, которого Обанюк слишком уважал, чтобы допустить нелепейшее, рыбье хлопанье президентского рта. “Кажется, позавчера, – подумалось, – не нашлось ответа вопросу о том, что у меня есть святого? Вот оно, святое, окостюмленное, огалстученное, отрибуненное”. Часто нас посещают государственные думы: за Президентом трибуну таскают, или каждый раз она разная? всяких баб ему можно, или есть дуры отказывающиеся? кроет ли по матушке в свободное от работы время? в какой баньке полощется, и пускают ли туда граждан посмотреть сквозь дырочку? Размыслился и, размыслясь, очнулся уже тогда, когда Президента увели: черт возьми, подумалось отчаянно, я всегда знал, что думать вредно, мысли отвлекают от жизни, каждая из них укорачивает ее ровно на свою длину.
– Эй, – обратился Обанюк к бармену, вразвалку сидящему на стойке, – чего такое сказали-то?
Бармен посмотрел уничтожающе, как на дуру, и сказал протяжно и как-то даже обиженно:
– Это кошмар какой-то.
Кошмар так кошмар. Видали и хуже. Докушаем солянку, вон: пирожок с говяжьей печеночкой нетерпеливо мнется на краю блюдца, цопнем его пальцами, раззявим пасть, но снова – возня на экране, комментарии к официальному заявлению Президента, вслушаемся в белиберду, ведь нельзя же, чтобы человек жил средь всего этого и оставался холодным! Человеку, решительно отвергающему жизнь в референдумах, в избраньях, надо разжечь себя, распалить душу, растопить лед на том самом месте, что отвечает за гражданскую самосознательность, за разносторонность взглядов, за политическую ситуацию внутри организма в целом (пивасик переносим на вечер).
– Ситуация, – сказали с экрана (белый ворот, голубая грудь, полосатый галстук с толстенным узлом), – новорожденная экономическая политика… аргентинский путь развития… В одном я согласен: чтобы исправить… я повторю слова Президента, ибо на нас возложена… мы должны, где надо, осушить моря, решить судьбу океанов, пусть нам реки придется повернуть вспять, но мы докажем истории нашу состоятельность… чтобы человек, это зазвучало… так сказать, превентивная мера недостаткам, оставленным нам природой на доработку… Пришла пора стать народом, могущим поставить на колени природу, взявшим в руки руль мироздания…
Отвлечемся: ибо представилось, сколько мобильников теперь взметнулось к ушным раковинам: решать судьбы рек, текущих не туда, решать уделы морей, миллионы лет необоснованно занимающих не отведенные для этого участки земли, без учета, так сказать, нужд близлежащих населенных пунктов. Теперь станем жить, с затруднительностью постигая несовершенство топографических пейзажей. Плыть, разрезывая лодочным носом волну и задумываясь о коварном неудобстве речного рукава. Осуждать исступленную, муругую поверхность океанической перспективы. Принимать неуют бухты, заложенной без должных согласований. Затушевывать ретушью полезных поползновений белые пятна истории. Свернуть горы, оттого что обращены не теми ликами и не к тем. Стиснув зубы, обязательно какое-нибудь, очень уж ответственное лицо сядет в кресло посередь казенки, нависая над тремя губерниями. Сядет думать думу о губернском переустройстве, о несовершенстве географических карт; и все ему будет не так: и жилы рек, и опухоли возвышенностей, и гиперсперматозоид пруда с хвостом в виде городского ручья, и абсолютные пустыри, отмеченные, как плантации бергамота и щавеля, хотя и то и другое – вранье. Еще вчера ему, проживающему свой век в перспективе естества, многое было невдомек, до многого не доходили руки. Сегодня же: все не так, все природное несовершенство потребовало доработки, укрепления швеллером, штукатурки и малярных работ. Он думам отвалит ночь и начало рассвета.
Утром, едучи на службу, он свободным ртом откушает на завтрак горячую собаку, другой рукой временно игнорируя настойчивый треньк мобильного телефона. Ему некогда, он готовит черновик речи, понесенной от президентского спича, начатой ночью, обдуманной в раннем сортире. Вот она: дайте, дескать, нам высушить море – если это надо стране! – и мы выпьем его залпом, шатаясь, отойдем на безопасное для народа расстояние, ибо мы – ставленники народа, его доверенные лица! Достаточно одного категорического императива, чтобы мы объявили войну географии, чтобы совершили переворот в геодезии, чтобы пустили реки в новые русла, а на доньях высушенных морей вырастили бы турнепс!
Очень уж ответственное лицо шло коридорами власти: ковровые дорожки по его приказу были немедленно перестелены рисунком вспять. Революционный этот настрой был встречен восторженно взбудораженным муравейником. Личный его секретарь, привыкшая к услужению, приготовила блокнот: шариковая ручка, как натасканный, науськанный охотничий пес, замерла в напряженной стойке.
– Запроси отдел информации, – было сказано коротко и ясно.
– Что запросить? – не менее коротко и ясно было уточнено секретарем.
– Сколько рек мы имеем в нашей губернии, – сказал он, – сколько из них мы готовы повернуть вспять? Во сколько это нам встанет? Мне нужны конкретные экономические обоснования. Это во-первых. Во-вторых, сколько в наличии у нас имеется гор, и пусть дадут информацию лишь о тех, которые имеется техническая возможность перевернуть. В-третьих, мне нужен список всех морей, омывающих берега нашей губернии. Будем осушать.
Нет места гримасе изумления на секретарском лице: служба. Привычно засуетились, копаясь в извивах географических карт, привлеченные для нужд губернии краеведы: их было штук двадцать, но и дело, пахнущее государственными дотациями, стоило того, чтобы они оторвали зады от пыльных стульев своих библиотек и заработали наконец на благо отечества головами. Всем имеющимся в стране водоемам было приказано выстроиться в ряд: водоемам губернии – сделать шаг вперед – для учета. Аналитики, отяжеленные папками и знаниями, суетились вдоль строя, костеря на чем свет стоит неподатливых и неторопливых – взывая к порядку, угрожая, требуя, наконец. Результаты превзошли самые худшие опасения: требуемый свыше перечень имел убогий размер печатной строки, и даже укрупненный до безобразия шрифт и нестандартный, щедро обрубленный по краям бумажный лист, дерзнувшие придти на помощь, не внесли успокоения в смятенные души ведущих специалистов. Все это делалось в дичайшей спешке: бывают минуты, когда ответственный чиновник так жаждет ответа на поставленный ребром вопрос, будто этот самый вопрос, стоящий ребром, режет ему ребра, невыносимо стесняет ему мать-перемати. Тогда все – не менее ответственное – чиновничье собирает ответ, как на поднос, пригоршнями, с миру по нитке, взывая к ответственности и к общественности, и несет его на торжественно вытянутых руках пред ясные начальственные очи.
В этом месте очень уж ответственное лицо сказало: “Что?” – тем самым могильным тоном, который вынимается из особых, потайных ящичков чиновничьих душ лишь по особым случаям. Затем оно это самое “что?” повторило, угрожающе приподымаясь в креслах: есть позы, принимать которые ежедневно невыгодно, но иногда, в критические для всей губернии дни, ими не следует пренебрегать, хотя они неудобны и вредны для государственных спин.
Оно орало, требуя отдать отчет, о чем ему докладывают, орало так, как с рюриковых времен никто, быть может, и не орал: наверное, рот его, учитывая настойчивое стремление страны к тотальной европеизации, был полон и васисдасов и уотов, но наш герой был патриотом своей губернии, где о васисдасах и слыхом не слыхивали, а уоты давно набили оскомину, поэтому им произносились исключительно матюки.
Статистика, попытались ему объяснить, дескать, упрямая, наглая наука. Но оно и слушать ничего не хотело и орало, что просто все в своем стремлении оправдать тот бардак, который творится вокруг, зашли слишком уж далеко! Где губернские моря? Где горы, он спрашивает вас? Мы в центре равнинной Евразии, безуспешно пытались возразить ему, у нас испокон веков не было ни морей, ни возвышенностей, даже искусственно созданных человеческим гением… Это особенности географии нашего края… “Кошмар!” был произнесен очень уж ответственным лицом могильным тоном, тем самым, каким венчается срыв референдума по вине бездумного и ленивого электората. Чрез губернию, подведомственную ему, текла всего одна река, в которой переполоскали свои мощи и нижнее белье чуть ли не все жители губернии, ибо она бурной протяженностью своей могла соперничать с Ориноко!
– Всего одна река! – воскликнуло очень уж ответственное лицо и опало на стол опарой.
– Одна, – согласилась секретарь.
– Речушка, – всхлипнуло.
– Мы озерный край, – попыталась секретарь, но попытка не удалась: на очень уж ответственном лице не было лица. Сладкие мечты о государственных дотациях, уже так удачно распределенных авансом, заполонившие было кабинет, теперь смущенно толпились: кто-то, из самых трусливых, пользуясь неразберихой, успел смыться через раскрытую кабинетную дверь, другие уже решали последовать его примеру, порядку, в общем, не было никакого.
– Дверь закрыть, – вдруг сказало очень уж ответственное лицо, на котором хотя все еще и не было лица, но все обратили внимание, что оно уже – медленно, но верно! – возвращалось на свое законное место. Для таких происшествий в ящичках государственных столов, лишь выдвинешь их в нужный момент, всегда хранятся: торжественная, до звону, минута, пара соответствующих случаю выражений лиц, инструкция по наполеоновскому дрожанью ноги.
– Карту! – раздался громоподобный приказ, и вот уже распялена она на столе, и уже склонен над ней весь свет губернского чиновничья, чающего выкарабкаться из постигшего всех тупика. Это был момент настоящего единения: чиновники стояли плечом к плечу, на миг забыв о думских батрахомиомахиях, о выгоде местного раздора: река, поросшая тиной былого невнимания, сейчас напряглась под пристальными взглядами, вспучились ее извороты, изгорбились воды, недовольные прежним руслом, будто красуясь, словно просясь в новые берега.
– Ну что ж, – произнесло очень уж ответственное лицо, – будем поворачивать, раз так… Одна река – это не густо. Соседние губернии могут похвастать большим. Нам же остается обратить на себя внимание размахом работ, количеством вовлеченных сил и смелостью проекта. Прошу доложить на местах, что, мол, так, мол, и так…
Все бросились с докладами на места и, достигши мест, доложили: так, мол, и так, будем, дескать, поворачивать… Соседние, дескать, могут, нам что же остается… Размах и количество вовлеченных… Смелость, опять же, проекта…
Чуть позже: запах его одеколона заполонил квадратуры телевизионной студии, его изрядный лоб был размножен по экранам телевизоров: где-то там, в темных низах телеэфира, электорат, топыря подбородки, внимал его обычному косноязычию.
– Сограждане! – сказал он в одноглазые морды камер. – Заявление Президента, прозвучавшее сегодня утром, было им озвучено. Взят курс на осушение морей. Президент определил новые русла рек как ближайшую политическую задачу. Однако ситуация, сложившаяся после его озвучивания, в нашей губернии осложнилась.
Земле, не ведавшей укора за все многолетнее существование губернии, расположившейся на ней, было поставлено на вид: разбазаривание в столетьях водоемов, недогляд, попустительство природным силам, не ведающим никакого порядка. От нее решительно был потребован ответ: кто виновен в устроенном географическом бардаке, кто замешан в недостаче водоемов, кому, наконец, выгоден этот водный дефицит? Земля отмалчивалась, не желая свидетельствовать: за этим молчаньем, как всем казалось, неизменно стояли черные, мрачные силы. С той самой минуты к земле было приковано самое пристальное внимание общественности, она была размножена и в копиях продана: как популярнейшая заставка для мониторов, как живейшая тематика кухонных пересудов, как фабула многих совещаний, посвященных восстановлению утраченного было порядка.
Однако же вернемся туда, на ту ступень нашего рассказа, с которой мы так ловко соскочили: пока наш герой, бывшее товарищ и многих сегодня брат Обанюк, не заскучал, не дай боже, по плавном выходе из ресторации. Он представляется нам усаживающимся в автомобиль и сыто крутящим его иностранного производства баранку до самого обеда. О, это вечное состояние околоделовитости, бизнесозабоченности, отстраненности от рядового: оцинкованными стенками бенца, кирпичом индивидуального жилья. Мир существует как вспомогательное приспособленье, как пузырь, забитый доверху предметами первой, второй и последующих необходимостей, сквозь стенки которого легко проходят ладони: вытянул призовой бургер, как из игрального аппарата, съел. Спасибо за бутер! Кола – бонусом!
Видеть мир из-за тонированного автомобильного окна есть достижение из достижений, и жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за время, проведенное вне личного автомототранспортного средства; нельзя допускать простоя мобильного телефона, ведь именно переговорами зарабатывается право на жизнь. Обанюк колесит по округе, не зная устали: его быт нехитер, как автоматическая коробка передач, и активная педаль, заменяющая и газ, и сцепление, и тормоз, у него одна. Он очень прост в обращении: начни с ним переговоры, и он заработает денег с твоей помощью. С банковской карточкой в кармане он ловко бродит по тропкам мегаполиса, ища денег, как грибов: и всякий раз к вечеру возвращается с полным лукошком. Гражданин Обанюк – явление исключительно энергичное, и оттого не было рассвета, который он проспал бы, и оттого не было утра, которое он не встретил бы выпрыгиванием из постели, зарядкой бурля и бунтуя против застоев и пролежней, образовавшихся посредством бестолкового лежанья в средоточии ночи. В его энергичности запросто можно было бы отыскать болезненные признаки, нотки какого-нибудь затяжного пароксизма, если бы это не приносило хорошего дохода, окупающего любые сумасшествия. На все происходящее в губернии был живо нацелен его пристальный взгляд: по принципу “не знаешь, где обрящешь”.
Утро, начинающееся с просмотра прессы, рассуждает он, покупая свежие газеты, приносит удачу. На полчаса – он временно в петитах, рыщет в поисках смысла сегодняшнего бессмысленного дня, он там до поры, пока не станет к месту, тем более что он никогда еще не пропускал случая подвернуться вовремя. Пропустит исповедь политического обозревателя, отринет крестословицу: дело вовсе не в том, что он во всем этом не смыслит ни уха, ни рыла. Просто ему для личного счастья требуются не смыслы и не загадки, а заголовки. В тот час губерния уже напоминала муравейник, сквозь путанные ходы и лазейки которого, суетясь, быстроногие губернские труженики что есть мочи тащили проекты поворота реки вспять, совсем так, как муравьи тащат личинок. Это был поистине перформанс технологических идей, торжественные статейные заглавия шли колоннами, неся, как на древках, гранты и проекты, удостоенные рассмотрения.
Дальше все пошло как по маслу: предметы и явления, граждане и общественные деятели впряглись в одну лямку, требуя момента истины немедленно, – и тут уж Обанюк не упустил случая. Лицо очень уж ответственного лица, в ущерб семье и личной жизни, не сходило со страниц периодической печати и не вылезало из телевизоров, и лоб его, прежде лоснящийся просто так, теперь уже блистал торжественно, учитывая историческое значение происходящего в губернии, и отблеск этого лба, как софит, освещал для телезрителей фотографию Обанюка. Все периодические издания обошел удачнейший во всех ракурсах фотоснимок: очень уж ответственное лицо показывает землекопам – лопату надо держать черенком, дескать, вверх, а штыком как раз вниз, товарищи землекопы, а не так, как вы ее держите, дорогие мои земляки. На втором плане Обанюк: выражение его назидательно поднятого пальца очень уж суровое.
В то время как лицо очень уж ответственного лица не сходило с полос и с экранов, тело его также не знало покою, мотаясь без устали: его видели на заводских окраинах с непосредственной помощью Обанюка проверяющим на зубок качество железобетонных плит, приготовленных для строительства запруды; оно лично держало руку на пульсе сроков поставки партии лопат, слушая доклад Обанюка о неустойках и пенях, примененных к недобросовестным поставщикам; оно публично потребовало у неба ясной погоды, прежде мужественно отстояв в церкви молебен, а после доложило в подставленные микрофоны, что, дескать, договоренность достигнута, погода будет что надо, а рядом Обанюк улыбался во все свои зубы. Все новостные программы обошла серия ярких сюжетов: Обанюк под личным контролем очень уж ответственного лица лично контролирует восход солнца и допустимую норму облачности.
Как вдруг идиллию попытался нарушить бюджет: явившись в законодательное собрание с кислой миной, с трибуны объявил о собственном дефиците. Отзвук, вызванный этим заявлением, поднял волну справедливого возмущения: председатель комитета по бюджетной политике, по прямому указанию очень уж ответственного лица, был подвергнут унизительному, но справедливому самобичеванию. Выяснилось, что подрядчик, призванный произвести основные работы по установке запруды, остановился на подготовительных работах, необоснованно требуя пересмотра сметы, оплаты выполненных работ, договорного авансирования. Бюджетом такие дополнительные траты предусмотрены не были – и работы были приостановлены. Очень уж ответственным лицом было поначалу предложено расторгнуть с подрядчиком договор и денег не платить, однако так как, по существу, подрядчиком являлось само очень уж ответственное лицо, а не платить самому себе было бы верхом глупости, то очень уж ответственное лицо (слывшее человеком неглупым) приняло единственно верное решение высечь рабочих.
Обанюк, как законный представитель общественности, воззвал к своей доверительнице: общественность, вся как один, под его началом всколыхнулась, требуя принятия немедленных мер. Немедленно очень уж ответственным лицом был в торжественной обстановке представлен на суд Фонд поддержки общественных инициатив. Не сходило с уст: да ведь очень уж ответственному лицу уж и так хватает ответственности, а оно еще мужественно взяло на себя учреждение Фонда! Кто же встанет у руководства вновь созданной организации, – также не сходило с тех же уст, – ведь, воистину, у очень уж ответственного лица ответственности уже слишком? Под пристальным вниманием телекамер и фотообъективов Обанюк принял на себя всю ответственность, которую очень уж ответственное лицо уже не имело возможности взять на себя.
История, сколько еще в тебе ланселотов, могущих в нужный момент срубить драконьи головы безысходности? Сколько рулей может взять в свои две руки человек и не выпустить ни одного, как бы ни был тяжек удел рулевого общественной приемной? Какою мерою мерить общественный резонанс, возникающий всякий раз, когда ему следует возникнуть? Иссякаем ли взрыв народного единения и согласия? Будет ли когда-нибудь конец шеренгам баб, с ведрами и шайками идущих черпать воду, переливающуюся через край некачественно сооруженной запруды? Откуда столько сил у личного секретаря, уже месяц не посещающего ночных клубов, но на крыльях несущегося по коридору с докладом: счет Фонда пополнен за счет средств населения, не имеющего средств к существованию?
– Люди, – торжественно сказало с экранов очень уж ответственное лицо, не скрывая слез, – вот наша главная ценность! Вот для кого мы, простые государственные служащие, готовы не спать ночей! Вот те три кита, на которых зиждутся вальсы наших побед! Наших отцов и наших дедов! Не посрамим! Выйдем же все как один на бой с разбушевавшейся природной стихией!
И тогда все как один, олопаченные и оведренные, зашагали к реке с той самой торжественностью, будто не запруду предстояло устраивать, а копать русло новейшей истории! Со всех сторон – насколько хватало глаза – везли на спинах самосвалов щебень, перли на горбах бревна, гигантскими лапами кранов подавали железобетонные столбы и, вооруженные современными орудьями труда, на суднах, вброд и вплавь кидались на реку, как на противника. Кипела водная пучина, извиваясь в страшном давлении человеческого гения, сопротивляясь ломам. Ведрами, ушатами и корытами отсекали ей плоть, и она шипела от боли, пенясь. Нескольких дней хватило для устройства запруды: высотою до небес, бетонной, сварной крепостью могущей спорить с самыми великими природными постройками. Мощно ударилась ослабленной грудью река, жалко воя и шипя, поднатужилась, собрав текущие ей на помощь воды, повторила попытку и отступила, обратившись своим теченьем в обратную сторону.
Это был момент торжества великого человеческого гения! Дух безумной радости летал над ликующей толпой! Сколько было объятий! Сколько интервью было взято в те минуты – авансом на оставшееся десятилетие! Увязая в мягкой тине по колено, шли по осушенному руслу самые смелые добровольцы, таща на мускулистых плечах трибуну, установили ее в самом эпицентре прежнего, отжившего свое, русла. Принимая помощь подставленных плеч и протянутых отовсюду ладоней, по предусмотрительно постеленным поверх грязи доскам, как цирковой канатоходец, под дружное ликование очень уж ответственное лицо добралось до нее с докладом. Кто-то передал графин с водой и стакан. В свалившейся на всех – относительной, конечно, – тишине, предварительно хрустнув бумажным листом, очень уж ответственное лицо раскрыло рот, словно желая выпустить наружу томящуюся в неволе речь.
Вода ударила исподтишка, как пощечина, поначалу хлестким и сильным ручьем, прокравшись сбоку запруды, потом, журча, ринулась на безоружную, бессильную толпу со всех сторон, с небес, из-под земли, веселыми, радужными фонтанами, восторженно рычала, и со всех концов света неслась ей на помощь неизвестно откуда взявшаяся подмога. Лишь на миг допустив обнаженье своего дна, перелилась она через края устроенной запруды, не допустив торжественного “ура”, что уже готовились выкрикнуть столпившиеся. Задавив в себе невыкрикнутое, все бросились черпать бадьями, ведрами, ладонями, лопатами, шляпами. Однако то ли работали с испугу плохо да с присущей нашему брату ленцой, то ли по недосмотру выплескивали вычерпнутую воду слишком близко и она стекала обратно, но река в конце концов играючи разметала инструмент и людей. Воды ее, чудовищно разбухнув от бурления, с новой силой ударили в преграду, и хрустнул железобетонный бок запруды, и сквозь сломанные его ребра с ревом вырвалась водная масса. Тут уж закружилось все в ее тяготении обрести прежние берега, смешивая щепки трибуны и черенки лопат, головы и спины. Где-то на горизонте, неслышно крича, среди пены и волн под непрекращающимися взорами телекамер красиво тонуло, уносясь прочь, очень уж ответственное лицо.
Как только поверхность реки выровнялась, прекратилось дикое бурление и остатки позора были унесены водами вниз по реке, Обанюк собрал оставшееся в живых чиновничье: держать совет. Ситуация была не из простых. Напряжение, нависшее над столом переговоров, звенело: его даже многие слышали, как признали позже. В такие минуты даже самое нелепое, самое невзначай брошенное слово может иметь решающее значение. И слово это было брошено. Попав в плодородную почву переполоха и отчаянья, оно проросло побегом великолепнейшей идеи, должной восторжествовать над насмешливой и убийственной непокорностью природы.
Кто-то невзначай припомнил, что среди представленных на конкурс проектов были как талантливые, так и, на тот, поверхностный взгляд, слишком смелые. Обсуждался, например, и такой проект, каковым предлагалось не предпринимать никаких усилий для строительства запруды, а просто поменять местами стороны света: и тогда река потечет не с севера на юг, как прежде, а с юга на север! Волна возмущения (это были лица, лоббирующие интересы неуемных топографов и географов) прошла по рядам чиновников, но ее быстро урезонили, отметив, что этот проект к тому же еще и самый дешевый! Была немедленно взбурлена мерная безмятежность типографий. Был пущен механизм новой истории, текущей теперь в другом направлении. Губерния, так настрадавшаяся в эти последние суматошные дни, на личных автотранспортных средствах тем же вечером разъезжалась по домам. И всякий губернский житель, как частица ее и как истинный патриот, помнил свой новый курс, свой личный вектор, измененное волеизъявлением народа новое направление своей новейшей жизни, ниточкой вьющееся теперь в общем, дружном потоке нового времени.
г. Пермь
∙