Маленькая повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
Относительность понятия эпизода <…>. Никто не может гарантировать, что совершенно эпизодическое событие в жизни не содержит в себе силы, способной в один прекрасный день сделать его причиной всех последующих событий…
Милан Кундера
Случайность есть лишь псевдоним Бога <…> для тех особых случаев, когда Он не соизволит явно начертать Своим рукотворным знаком…
Сэмюэл Тэйлор Кольридж
В поезде было пусто. Клэр неприязненно взглянула на расхристанного парня в шортах, с наколками на голом торсе. Его нога в расшнурованных тяжеловесных бутсах вызывающе возлежала на сиденье. Какой дурак придумал делать в поездах эти велюровые сиденья? Да еще шибающего в глаза акрилового синего цвета… Они впитывали все человеческие выделения и отвратительно пахли. В Барселоне, вспомнила она, сиденья были пластиковые, моющиеся и вообще было ощущение промытости и чистоты. В Москве – тоже, кажется, дерматиновые, моющиеся. Только мы почему-то вопреки всем правилам гигиены повсюду запихиваем плюш или ковры, даже на кухню или в туалет. Би-би-си при этом регулярно устрашает омерзительными существами, проживающими в таких покрытиях, видными только под электронным микроскопом.
Клэр отвернулась от парня: делать замечание было бессмысленно и опасно – и уставилась в окно. Там медленно поплыли безобразно-величавые громады корпоративных зданий вдоль Темзы. Они напомнили ей о давнишнем желании написать о смешном и несуразном в архитектуре. Папка с материалами росла, да все никак не доходили руки. Краешек глаза зацепил кучку полицейских в фосфоресцирующих желтых жилетах и смехотворных вытянутых касках. Издали они походили на сознательно обезображенные головы индейских жрецов, виденных где-то в Латинской Америке. Над ними болтался огромный воздушный шар рекламы.
Поезд двигался с Чаринг Кросса в сторону Дартфорда. Она выходила через двадцать минут на Блекхите, и надо было чем-то себя занять. Глазеть на окружающих не хотелось: уже входя в вагон, она увидела, что потешиться было нечем. Обычно она забавлялась, находя какого-нибудь примечательного человека и приписывая ему невообразимые причуды. На соседнем кресле валялась потрепанная газета из тех, что бросают недочитанными в общественном транспорте. Клэр слегка брезгливо притянула ее поближе. “Метро” была бесплатная газетенка, пережевывающая новости из платной прессы. Читать в ней было нечего, кроме рекламы туристических компаний. Скидки, распродажи, дешевые рейсы… Близился отпуск, и такая информация могла пригодиться. Цены, по крайней мере на помятой газетной бумаге, выглядели привлекательно. Клэр не особенно верила рекламной болтовне: сама некогда сочиняла велеречивые буклеты к китайским чаям для похудания. Позже выяснилось, они вымывали кальций из организма.
Зрачок зигзагообразно перебирался с одной виньетки на другую, безучастный к буколическим прелестям греческих островов и экстатическим красотам Индонезии. И вдруг обескураженно остановился. Между рекламой круиза по Средиземному морю и дешевыми полетами по Европе невесть каким образом затесалось объявление: “Требуются женские яйцеклетки. Подарите жизнь. Я обращаюсь к любой женщине моложе 36 лет с просьбой подарить мне свои яйцеклетки, чтобы заиметь ребенка. Я пыталась шесть лет, и это мой единственный шанс на успех. Процедура изъятия клеток предельно проста. Все затраты будут полностью возмещены. Просьба обращаться в Центр по репродуктивной медицине”. Ниже на черном фоне был пропечатан белый номер телефона. Клэр несколько раз прочитала обьявление и затем, сама не зная зачем – может, повинуясь любопытству или импульсу сочувствия к неведомой женщине, дошедшей до такого: публично кричать в газете о своей боли, обращаясь Бог весть к кому, – вырвала страницу.
Интересно, что имеется в виду: “затраты будут возмещены”, – оплатят медицинское вмешательство или купят за сумасшедшие деньги яйцеклетку? – соображала Клэр, автоматически поднимаясь вверх от станции к огромному продуваемому ветрами зеленому полю с псевдоготической церковью посередине. Всего в двадцати минутах от центра, зато дышится почти как за городом, – патриотично подумала Клзр.
Почему-то особенно приятно было сознавать, что здесь родился Генрих VIII и что по соседству с ее домом проходит нулевой меридиан: делаешь шаг, и ты уже в другом полушарии. Мимо, как всегда по графику, проехала законсервированная старушка с доброжелательным морщинистым лицом. Она была частью пейзажа, как и белые пятна чаек, недовольно сбившихся в стаю подальше от хозяйственных ворон, разбиравшихся в оставленном кем-то мешке.
“Бедняга. Небось прогнали через всякие там ужасные процедуры типа лапароскопии и прочие муки адовы, а потом сказали что-нибуль типа: “К сожалению, вы бесплодны. Не отчаивайтесь. Можно попробровать другие варианты. Если хотите, мы вам поможем”. Придурки. Понимали бы они что в этом. Наверное, напутали все, как тогда со мной. Какая-нибудь хорошенькая блатная аспирантка, которая и влагалище-то видала только в учебнике, зато работала над замысловатой диссертацией. Национальное или этническое меньшинство”. Клэр отчетливо увидала перед собой самодовольное лицо российского академика Самойловой и почувствовала жар в голове. Она опять начинала “плескаться адреналином”, как говорил муж, из-за прошлого. Правильно: нельзя оборачиваться, не то превратишься в соляной столб. А что сделаешь, если воспоминания все-таки иногда вырываются из-под контроля и захлестывает тебя?
Клэр пять лет просидела корреспондентом “Рейтер” в России в начале восьмидесятых. Там она принадлежала к совершенно особой касте недосягаемой элиты. Они разъезжали по городу на блестящих серебристых “Вольво” и “БМВ”, питались отличными западными продуктами из “Березки”, в то время как полстраны довольствовалось мясом десятилетней давности из стратегических запасов и упивалось самогоном. Жили все под охраной, точнее, надзором, на Кутузовском с гувернантками из дипкорпуса. Правительство выпасало их на специально организованных лужайках псевдоевропейской жизни. В ответ они должны были вежливо закрывать глаза на случайно попадавшие в глаза “неточности” – несуразицы режима. Выгодно было необычайно: некоторые ее коллеги по корпусу, в частности, итальянцы, только и делали, что мешками ввозили в страну джинсы, якобы для собственного пользования, которые выменивали на каратники. Бриллианты тогда в России ничего не стоили. Де Бирс не дотянулся. А те, кто даже этим не занимался, все равно получали неслыханные привилегии за прозябание в малоцивилизованной коммунистической державе.
Прадеды Клэр по материнской линии были выходцами из этой державы, и в огромном викторианском доме, еле различимом в зелени сада, где среди столетних лип, каштанов и дубов беспечно сновали белки, а в норе за сараем проживала бесхвостая лиса, с детства девочке прививали любовь к русской культуре и литературе. Kогда малышка Клэр проявила тягу к мудреному мелодичному языку Дягилева и Стравинского, бабка страшно обрадовалась. В молодости она ездила в Париж на их спектакли, и обрамленными рекламами того времени с зарисовками Бакста был завешан холл. Клэр говорила по-русски с чуть слышным акцентом и поражала аборигенов знанием несметного количества идиоматических оборотов. В Москве ее часто принимали за прибалтийку, откуда-нибудь из Литвы. Да и внешность была подходящая: густые прямые очень тяжелые волосы цвета потускневшего золота и чуть раскосые глаза цвета морской волны. Клэр, увлекавшаяся генеалогией, не без изумления обнаружила, что в ее роду со стороны отца вот уже несколько столетий существовало два основных полюса притяжения – Россия и Британия: то обрусевшие англичане отправлялись в Московию, то обританенные русские перебирались на остров. Так или иначе семья была связана с этими странами. Аккуратную эту схему разрушал лишь один эксцентричный дядюшка с изрытым чирьями лицом, собиравший кареты и осевший во Франции, но и он был женат на англичанке из Уэльса.
Московская история, хотя прошло уже много лет, сыну было почти восемь, не вызывала больше скрежещущей боли, но все же вспоминалась по тому или иному поводу. Она видела себя, такую испуганную и вместе с тем по-идиотски гордую, что вот она, иностранная корреспондентка, была запросто вхожа к светилам медицинской науки в России, не стояла в многолетних очередях. Теперь она стыдилась даже вспоминать об этом чувстве превосходства над несчастными, закутанными в платки или одетыми в нелепые мохеровые шапки и уродливые, все как на подбор, пальто с неизбывными норковыми воротничками женщинами со всего Союза. Некоторые из них наивно душили себе пах c трудом раздобытыми французскими “Клима”, дабы облегчить участь гинекологу.
Клэр въелись в память никчемные подробности о ее лечащей врачихе. Эта звонкоголосая стерва, сама того не зная, расшатала внутренний мир Клэр и предопределила ее судьбу. Они были примерно одного возраста. Миниатюрная, изящная и сверхэлегантная совсем не по-русски: все наряды из дорогих западных магазинов и высочайшего качества обувь змеиной кожи в комплекте с сумкой. Такое было под стать только “Харвей Николс” – поставщику королевского дома. Где уж там “Березкам”! Привилегированность так и сочилась из нее, несмотря на довольно простое, без заносчивости поведение. Клэр приходилось встречаться с подобной публикой. Как правило, это были дети директоров огромных научно-исследовательских институтов или академиков, которым правительство выделяло бесплатные дачи с горничными в Серебряном Бору или на Николиной Горе под Москвой. Они с самодовольной уверенностью шагали по научной стезе, уже проторенной родителями, и становились докторами наук годам к тридцати пяти. Любимая ученица Самойловой, бывшей действительным членом нескольких иностранных академий… Клэр напряглась, чтобы представить ее лицо, но так и не смогла. Подсознание невосстановимо растрескало его, словно переводную картинку. Осталось лишь зыбкое ощущение чего-то восточного, по-видимому, казахского.
Клэр забеременела в России и, пока успела осмыслить за горой работы и вечным одиночеством – муж постоянно мотался, виделись крайне редко – всю значительность события, как врач в клинике дипломатического корпуса сказал, что помимо беременности у нее растет миома. Посему с беременностью предстоит расстаться, все равно не выносить: предстоит операция. Послушно, как на заклание, поплелась она на аборт. Как всегда, одна. То, что для нее было трагедией, для русских женщин было нормой. Они умудрялись делать аборты по восемь – десять раз за жизнь, а то и больше. Для них это было сродни естественной процедуре: чистке зубов или подмыванию, только слегка более болезненной. Аборты были единственным источником дохода у мало зарабатывавших гинекологов. Только “своим”, платившим за официально бесплатную услугу, их делали под наркозом. Остальных же, что вереницей приходили из женских консультаций, нередко привязывали ремнями к креслу, приказывали не орать и больно били по пальцам ланцетом. Писать об этом, конечно, было рискованно и грозило высылкой из страны: подглядывать реальную жизнь не позволялось. Иностранным корреспондентам показывали только грандиозные “показушные” заведения, построенные с участием западных фирм и поблескивавшие современной техникой, типа Центра психического здоровья, Всесоюзного онкологического научного центра, Всесоюзного центра охраны здоровья матери и ребенка – как раз того, где ее должны были “резать”.
Этот отпрыск АМН на юго-западе города соседствoвал с сомнительной репутации Университетом Дружбы народов, где ковались коммунистические кадры из студентов из Африки, Азии и Латинской Америки. Безликое, отделанное мрамором здание было скорее под стать министерству или райкому партии, нежели лечебнице. Оно всегда было окружено иномарками и черными “Волгами”, на которых разъезжали чиновники и партийные бонзы. Первое, что тогда бросилось в глаза, – это налет казенщины и бездушность. Даже проскакивавшие мимо врачи в наспех застегнутых через пуговицу халатах более походили на работников фирмы по производству электроники, слыхом не слыхивавших об Авиценне, Гиппократе или Парацельсе. В старых дореволюционных московских клиниках – Пироговке, Градской, – при всей их внешней обшарпанности, бедности и запущенности, все же было эмоционально комфортнее и уютнее. Может, потому, что их возводили с благотворительными целями и с любовью к людям в те времена, когда в России еще верили в Бога и страна называлась святой Русью, а не СССР. Приятно было разглядывать пожилых осанистых, степенных врачей. Значительные утомленные лица, как на старинных портретах, не вызывали сомнения: это – потомственная профессура. В любой момент, казалось, из коридора могла вынырнуть худенькая фигурка монахини из Красного Креста.
Клэр, вопреки негласным запретам дружившая с московскими журналистами, слышала разное про этот Центр. Поговаривали, что сюда возили на аборты несовершеннолетних балерин из училища Большого театра, которыми тешились владельцы черных машин. Что Центр был полигоном для испытания препаратов из водоросли ламинарии и простогландинов для абортов, за что получал денежки с Запада, куда взамен поставлял плаценту для приготовления косметических препаратов и лекарств. Без согласия рожениц… А разве в России когда-нибудь хоть кого-нибудь спрашивали?
Тогда Клэр была настолько погружена в себя, что не стала вникать в чудом попавшуюся ей информацию, за которую другие бы дорого дали. Ее предупредили, а она не отреагировала. Раздумывая позже над странными совпадениями в своей жизни, она поняла, что нужные сведения всегда приходили вовремя. Некто невидимый при любых обстоятельствах словно предупреждал ее сверху. Только сама она часто не была к ней готова или не верила собственному чутью. Что не бывает дыма без огня, она поняла лишь позже, сама оказавшись подопытным кроликом.
Предполагаемая миома, которую “взращивали” перед операцией, обернулась всего лишь остатками плода, не удаленными во время первого аборта. По медицинским показаниям беременность пришлось прервать в искусственных родах. В противном случае ребенок – девочка – все равно бы умер в конце концов еще в утробе от бесконечных уколов и лекарств, которые Клэр поглощала все время. “Ну что же вы хотите, медицина – наука не точная. Да вы так не горюйте, у вас еще будут другие дети”, – увещевала ее Самойлова. Затребованная медицинская карта, которую Клэр хотела переслать своим врачам в Лондоне, – вот незадача – куда-то делась, объяснили ей виновато в регистратуре Центра.
Она мужественно выкарабкалась из этой травмы. Не стала добиваться правосудия, просто решила сохранить нервы и оставить все позади, хотя иногда у нее в голове и проскaкивала шальная мысль сбить Самойлову вместе с ученицей машиной. А много лет спустя, когда газеты мира обошла скверная история про вышибленного из США гинеколога, который, приехав в Россию, обосновался в Центре и делал деньги из абортивного материала, Клэр лишь знающе кивала головой.
Незаметно для себя она подошла к дому и, не скидывая плаща, ринулась в кухню. Через несколько минут должны были подъехать автобусы с детьми из престижных школ Дулвича. Она судорожно стала сочинять, что бы вкусненькое дать сыну. Он приплетался из школы измученный, как с работы, с подглазниками, капризничал и долго не мог прийти в себя. Хотелось как-то обрадовать его, заглушить неизменно вырывавшееся из-под контроля чувство вины перед ним.
Неимоверная нагрузка, свалившаяся на детей его поколения, коверкала им детство. Система бесконечных соревнований и скачек, когда нельзя было ни на минуту расслабиться, побыть самим собой, внутренне отпугивала ее. Но поступить иначе было нельзя: не дать образование сейчас – все равно что отнять возможность выбора в будущем у собственного чада. Потогонная система частной школы давала больше гарантий для последующей жизни. Хотя до банальности очевидно было, что гарантирована в этой жизни только смерть. Следующие несколько дней Клэр крутилась волчком в обычной суматохе. Она почти забыла о вырванном и положенном в архив – долгий ящик – объявлении, как вдруг, читая “Ивнинг стандарт” на станции – поезд как всегда задерживался, – натолкнулась на объявление. “Кромвель госпитал” зазывал женщин делиться своими яйцеклетками взамен на бесплатное лечение от бесплодия и прочих проблем с обзаведением потомством. Возможных кандидатов приглашали на разъяснительную лекцию. Внизу красовались оптимистично-восклицательные мнения тех, кто уже прошел через эту процедуру. Одно из них, начиненное альтруизмом, как рождественская утка яблоками, почему-то тронуло всегда циничную Клэр своей нарочитой гуманностью. “Я подумала, что, даже если не забеременею сама, дам возможность иметь нормальную семью кому-то еще”. Другое – совершенно по-английски, с упоительным прагматизмом обсуждало выгодность мероприятия, всенародно почитаемое “value for money”. Страна, породившая индустриальную революцию, ставила на деловую основу сакральную сферу деторождения. Дома Клэр откопала старое объявление и замерла: между ними прошло ровно 2 месяца. День в день. 9 июля и 9 сентября. Стояло ли что-то за этим или это было случайным совпадением? Она аккуратно сложила объявление в конвертик и постаралась отвлечься. Но не тут-то было. Настроение резко испортилось. Она уже поставила крест на желании иметь второго ребенка: хватило нескольких выкидышей и одной крайне тяжелой беременности, проведенной почти целиком в клинике. Не говоря уж обо всей предыдущей истории в Москве. А тут закопошились в душе полунадежды, да и сама тема притягивала ее, как магнитом.
Случайное объявление не то чтобы вывело ее из строя, но настырно всплывало в сознании и будоражило призрачными появлениями в самые неожиданные моменты. Чем бы она ни занималась, оно маячило перед глазами. Оно было занозой, от которой никак не удавалось избавиться: еще не болела, но могла загноиться в любую минуту. Клэр казалась себе самой бессмысленно мотающейся туда-сюда молекулой в броуновском движении. Бьешься-бьешься, а толку чуть. Никак не удавалось ни на чем сосредоточиться. Пребывание дома только усилило эту внутреннюю развинченность. Из-за сына она появлялась в агентстве только пару раз в неделю. Поначалу ее порядком угнетала необходимость отложить в сторону любимую работу и сидеть на полставки. Она упивалась политическими событиями и крутилась в парламентских кругах, как у себя дома. Ей нередко поручали освещать скользкие, заковыристые темы, типа высылки Пиночета в Испанию, или разбираться во взаимоотношениях жен президентов США и России. Но постепенно у нее возник вкус истинной британки к копанию в саду, подравниванию газона. Даже готовка, неизменно вызывавшая в ней прежде скуку, стала потихоньку засасывать ее. Помешивая ризотто с грибами, как и положено по рецепту, деревянной ложкой, Клэр неожиданно для себя взяла трубку и позвонила по номеру во втором объявлении. Вежливый, по-коммерчески натренированно-участливый голос секретарши (grammar school, одевается в “Марксе и Спенсере”, прошла дополнительный курс кастомер кэар – продиагностировала Клэр) попросил у нее данные, чтобы прислать необходимую информацию и пригласительный билет на разъяснительное собрание в “Кромвель госпиталь”, как только она сочтет нужным. Будто подталкиваемая кем-то и все еще не веря собственным намерениям, она произнесла свой адрес.
Почта работала безукоризненно, и на другой день она уже держала в руках толстую папку с буклетами в белой торжественной обложке с тиснеными вензелями госпиталя.
По дороге в клинику Клэр принялась психоанализировать себя и воображать неизвестную женщину, с которой ей предстояло поделиться своими генами в случае получения согласия врачей. Каждый сам зарабатывает себе судьбу. Может, ей нельзя иметь детей, она наказана свыше, а я, помогая ей, могу перетянуть на себя ее карму. От этой мысли ей сразу стало не по себе и захотелось немедленно залезть на колени к отцу или мужу и свернуться там калачиком. Она не то чтобы фанатично верила в реинкарнацию и карму, но многие события ее собственной жизни и жизни друзей все чаще заставляли Клэр относиться к этой теме серьезнее, чем было принято в ее кругу.
Особенно после того как, преследуемая несколькими снами, которые были реальнее любой яви, она, скрыв от всех, подверглась сеансу регрессивной терапии, а вслед за тем потихоньку стала читать трудно перевариваемую эзотерическую литературу.
“Может, клиника просто скупает клетки для экспериментов. Ладно, приеду и посмотрю, что подскажет интуиция”, – проговаривала она себе настойчиво уже не в первый раз.
Госпиталь находился в самом центре Лондона. Клэр охватило странное чувство, будто она уже видела нечто подобное в своей жизни. Ну да, конечно, богатый родственник Московского центра. Только этот окружен трехдверными лимузинами и похож на филиал Арабских Эмиратов. Клэр была чуть ли не единственной англичанкой на этаже. Остальные проходили, победно шелестя дорогими, ручной выделки шелками шаровар и паранджей. Лица некоторых были прикрыты золотыми полумасками типа “коломбина”, как на карнавале в Венеции. Правда, в зале ожидания – мягкие кресла, пушистые ковры, фигурные столики с кипами журналов на любой вкус, начиная от “Нэшенл джиогрэфик” и кончая “Кантри стайл” – перед кабинетом, где была назначена встреча, сидели еще три женщины европейского вида. Одна из них, вся в родинках, благородно неброская в своей изысканности, с недоуменно-обиженным лицом, привлекла Клэр своей похожестью на нее саму, очевидной принадлежностью к одному и тому же типу. Заостряться на мысли о том, что 150 000 лет назад все европейцы были рождены от всего не то пяти, не то шести женщин, как-то не хотелось. Клэр примеривалась, пытаясь представить себе, кому достанется ее клетка. Итальянка или француженка, определила она, хотя такой тип чаще встречается в северных странах. Гуманитарий. Явно старше тридцати пяти – значит, хочет получить клетку, а может, ей уже вживили эмбрион, и она пришла на анализы. Ничего, симпатичная, с большим вкусом, такой не жалко и помочь, только уж чересчур недоверчивая и все время настороже. Непрерывно озирается, словно за ней кто-то гонится. Встретившись с ней глазами, Клэр невольно улыбнулась и опустила глаза. Она знала за собой способность смущать окружающих пристально-изучающим взглядом, когда принималась за свою любимую игру. “Кто-то ее порядком травмировал”, – не успела додумать Клэр, как ее вызвали в кабинет.
После длительного собеседования с профессором, в ходе которого выяснилось, что клетка совершенно не обязательно достанется женщине, давшей объявление, а может попасть к кому-то другому со столь же удручающей историей, Клэр прогнали сквозь множество процедур и опросов. Пожилая дама генетик с умными собачьими глазами и прокуренными зубами допытывалась о болезнях и причинах смертей ее предков чуть ли не до седьмого колена, ловко вычерчивая схемы на листочке. “Нет, Иценко-Кушинга не было, Паркинсона – тоже, упаси Господи, не было, без волчанки обошлось, да, никудышная вегето-сосудистая система, по-моему, у нее были камни в почках, глаза у него тоже были зеленые”. В ее воображении вдруг отчетливо предстал монах Менделе. Он сосредоточенно ковырялся в горошинах, а выглядел при этом, как святой Иероним на гравюре Дюрера, восседавший за пюпитром у себя в келье в средневековом храме. Видение-мираж было явно некстати, но она никак не могла от него оторваться. В какой-то момент ей почудилось, что говорит вовсе не она. Некто вместо нее изрекает ответы, в то время как она сама летит, точнее, не летит, а парит в невесомости.
Клэр вышла из клиники не налегке. При каждом шаге об ногу ударялся увесистый пакет рекламных проспектов, прайс-листов и прихваченный со столика в фойе ошеломительный журнал “Пути к беременности”. Ведущая статья должна быть о непорочном зачатии как одном из “путей”, чуть было не съязвила она вслух, уже сидя в поезде и принимаясь перелистывать журнал и проспекты. Со смешанным чувством читала Клэр: к восхищению примешивалась всевозрастающая неприязнь к индустрии воспроизводства. Это было похоже на любой профессиональный журнал, напичканный рекламой. Издатели даже не пытались скрывать, что за их рьяным желанием помочь воспроизводиться стоит многомиллионный бизнес. Проштудировав все от корки до корки и разобравшись в мельчайших тонкостях процедуры – надо было отдать должное, все было расписано великолепно, – Клэр решила, что, пожалуй, не станет ввязываться в эти игры.
От идеи накачиваться гормонами, чтобы взрастить в себе много клеток, часть из которых осеменяли и обратно вживляли тебе, а часть отдавали тем, кто в них нуждался, веяло чем-то отвратительно зловещим. Да еще эта приписка, естественно, мелким шрифтом, в одном из буклетов: “Не существует веских доказательств связи между процедурой стимулирования клеток и развитием рака. Возможный риск станет очевиден через 20 лет”. Но уже на подступах к дому ее опять кольнуло желание иметь малыша и странная, ничем не объяснимая жалость к незнакомке, которую можно было бы осчастливить. Вспомнилась собственная реакция, когда сказали, что она, Клэр, стерильна. Слава Богу, это оказалось ошибкой, причиной был ее первый муж, и лечение не понадобилось. Однако тогда она готова была пойти на все. “Как странно, – размышляла Клэр, – миллионы и миллионы людей ежесекундно совокупляются и зачинают детей без всяких там генетических и прочих анализов, а здесь несчастье приводит к избранности. Беременности тебе не гарантируют, зато, если родишь, ребеночек будет отборный, вероятность болячек крайне мала. Они предельно тщательно исследуют генетику будущих родителей и смотрят, чтобы не было схожих злосчастных генов. Жаль все-таки, что все происходит анонимно”.
Клэр все никак не могла решить, как ей относиться к собственной яйцеклетке: то ли считать ее своей частью, то ли отдать и забыть, как забываешь о менструации в день ее окончания или о сданной для переливания крови. Все же полностью отключиться от этой мысли сложно, особенно если знаешь, что где-то в мире будет преспокойно расхаживать твоя частица, не подозревая о вашем сокровенном родстве. А вдруг ребенок будет твоей зеркальной копией, а ты даже об этом не узнаешь? Мужчины испокон веков рассеивают по миру свои клетки в случайных встречах, войнах, насилии и подчас даже не знают о том, что где-то бегают их чада. Мы тоже получили теперь такую возможность – распространять свои. Только при помощи изощренных хирургических методов. И для нас по-прежнему это сопряжено со страданиями и муками. “И будешь ты рожать в муках”. Технологии не избавляют нас от библейского проклятия. Чем активней мы боремся за равноправие, тем больше навешиваем на себя проблем. Нам не уступают места в общественном транспорте, захлопывают двери перед носом и предупредительно не отодвигают стульев от стола в ресторане. Работаем, тянем на себе семью, а теперь еще затеяли это развлеченьице с клетками… А так – совершенное равенство полов… Мужчина биологически стремится покрыть как можно больше самок, укрепить, насадить себя генетически. Мы же носимся с эмансипацией, следовательно, хотим максимально приблизиться к мужчинам. Одеться в наряды типа “унисекс”, single size. Отнять у них позиции. Но в мире все должно пребывать в равновесии. Не об этом ли говорит вся древняя символика? С Природой бороться неразумно. С одной чаши весов убыло – на другую прибыло, так что нечего пенять на зеркало, коли рожа крива, и жаловаться на участившуюся мужскую импотенцию или тотальную феминизацию мужчин, не говоря уже о новой международной политической силе – гомосексуальной, добившейся разрешения не только на регистрацию браков, но и на усыновление детей. “За что боролись, на то и напоролись”, – вспомнила Клэр русскую пословицу, часто слышанную от московских друзей. Мысли как назло все время съезжали в сторону, к обобщениям, что только мешало принять решение.
Попробовать еще раз? Малыша хотелось нестерпимо. Газеты наперебой сообщали о повадившихся рожать голливудских дивах. Клэр представила пухлое, розовое создание с крепкими ручками и ножками, с белоснежной головкой – копию сына. Только сыном она не смогла полностью насладиться. Болячки и бесконечные проблемы с близкими поглотили радость материнства. Она, как заведенная, выполняла долг. С возрастом ее все больше тянуло к детям. Но стоило только позволить себе размечтаться, как страх, что новая беременность принесет с собой еще больше проблем и она не сможет всецело посвятить себя маленькому существу, начинал покусывать исподтишка. Да и заводить опять с мужем беседу на эту тему не было сил. Он был травмирован ожиданиями, и можно было предположить с большой долей вероятности, как он отнесется к процедуре “производства образцов спермы” (значилось в буклете). Клэр живо представила, как он хмыкнет в бороду, прочитав совет “воздерживаться от эякуляции и мастурбации до момента забора яйцеклеток, когда понадобятся новые образцы спермы”. Слишком сложно будет уговорить его. А что потом с ребенком? Все виденное или слышанное, так или иначе касавшееся темы, колыхалось в сознании. Прямо как поля пшеницы под резкими порывами ветра. То все доводы приминало одно-единственное всепоглощающее “хочу”, то веские, юридически отточенные и совершенно разумные аргументы укладывали их в противоположную сторону. Предположим, я отдаю клетку, а сама ничего не получаю от этого лечения. Результат – ZERO. Что тогда? Какие чувства возникнут во мне? Будет ли мне все равно? А что, если нет? Вдруг захочу – до боли – увидеть этого ребенка и буду всю жизнь терзаться тем, что сотворила?
Где-то в глубине подсознания забрезжило воспоминание о давно виденной передаче. Два темных силуэта на экране, мужской и женский, с искаженными голосами, отвечали на назойливые вопросы. Эти двое были затравлены прессой и оглаской, которую получило их дело. У женщины не было матки, и пара нашла приемную, суррогатную, мать, чтобы пересадить ей замороженные эмбриончики. Но пока шла процедура с “созданием” эмбрионов, поднялась буча. Итальянский деонтологический кодекс запретил пользоваться услугами суррогатных матерей, и женщине пришлось везти эмбрионы в США или куда-то там еще. Но я-то, слава те Господи, не в Италии, а в Англии… – вспомнилось Клэр. Но тут же в голову пришла история про двух доморощенных британских гомосексуалистов. Они завели ребенка с суррогатной матерью из США, но с трудом смогли ввезти его на родину по юридическим причинам. ОК, то был из ряда вон выходящий по своей идиотичности случай. Но кто гарантирует, что в моей ситуации не окажется какого-нибудь, пусть даже не юридического, подвоха? Человек предполагает, а Бог располагает. Просто загогулины и хитросплетения судьбы. “Бешбармаки”. Затесавшееся со времен России в лексикон словечко означало диковинную еду не то казахского, не то киргизского происхождения. Для Клэр оно стало символом чего-то ужасно запутанного, неисправимого, но и комично-несуразного одновременно: этакой непомерно огромной лепешки, которая могла шлепнуться на жизнь и застить свет. Вдруг та родит, а сама умрет, и мой детеныш останется сиротой? Комбинации одна чудовищнее другой так и роились в мозгу. От них становилось не по себе. И вообще, не походит ли вся затея на биологические опыты? Но подспудно что-то заставляло отталкивать эту мысль. Материнский инстинкт и “хочу” были сильнее доводов разума. Тогда, в программе, ей была симпатична женщина, слепо доверявшая подруге, согласившейся стать суррогатной матерью. (Интересно, кого осенило этим восхитительным словосочетанием: любой психолингвист с радостью зацепился бы за него.) Она не подвергалась излишним сомнениям и вопросам. Верила в близкого человека, и никакие каверзы ведущего не сбивали ее с толку. Такая бесхитростность, а может, глубинная мудрость обезоруживали.
Клэр же сводили судороги сомнений. Они подкрадывались полегонечку, исподволь и, дойдя до апогея, без труда сметали аккуратно обоснованное решение, словно куролесящее торнадо. Когда сомнения и размышления стали невыносимы, Клэр просто решила плюнуть на то, что их вызывало: “Ну что тебе не живется спокойно?” – и почувствовала блаженное облегчение. Работы было невпроворот, так что даже сами обстоятельства жизни помогли вытолкнуть навязчивую идею из сознания. Однако уже через пару недель она настырно вернулась к ней.
Клэр с семейством разгуливала по выставке африканской скульптуры под открытым небом в Кью Гарденс. Прямо над головами у них беспрерывно сновали самолеты, оставляя за собой замысловатую клинопись в небе. Рев их никак не вязался с умиротворенной атмосферой викторианского лесопарка. Он заставлял задирать голову и, прерывая разговор, глазеть наверх чаще, чем того требовало любование окружающей природой. Муж, равнодушный к этническим штучкам, удалился с сыном в роскошную стеклянную галерею. Немного погодя, последовала за ними и Клэр. Здесь, как и полагалось в тропиках, было влажно и душно. Изо всех сил плодоносили цветы. Все кругом размножалось и воспроизводилось, бушевало изобилием и многообразием. Сын с мужем носились друг за другом по винтовой лестнице, а она, лениво рассевшись на скамеечке, созерцала стайки проскакивавших мимо детей и вереницы женщин на сносях, которые протискивали сквозь толпу тяжелые животы. И вдруг она абсолютно четко поняла: надо рискнуть, чтобы потом не корить себя за упущенные возможности.
При виде двух кресел – гинекологического и парикмахерского – Клэр неизменно сковывало чувство совершенной незащищенности и неподвластности обстоятельствам. У парикмахера она цепенела от боязни, что ее внешность всецело зависит от малознакомого подозрительно жеманного человека, который щелкает ножницами прямо у лица и навязывает свои представления о красоте. У гинеколога ее колотило от лязга орудия пыток с кокетливым названием “зеркало”. Лежа враскорячку в кресле, она отрешенно наблюдала. Один врач выбирал железку расширителя поудобнее крупными волосатыми руками. Из-за жары он был в одном лишь халате с короткими рукавами вместо своего извечного синего в полоску костюма с фосфоресцирующей розовой рубашкой и синим разухабистым галстуком. Другой, маленький и вертлявый, с носиком пуговкой и умными глазами, утопленными под непомерно развитым лбом, настраивал рядом ультразвуковой аппарат. Они перекидывались фразами, в которых выражалось недовольство реформой системы здравоохранения и что-то, касавшееся самой Клэр. Она же делала усилия, чтобы сосредоточиться на адажио Альбинони: во время процедуры разрешалось прослушивать компактный диск. Сын и муж всегда подтрунивали над ее пристрастием к минорной музыке. Клэр ввели в вену обезболивающее и транквилизатор “гипновал”, когда из-за ширмы выплыла медсестра, держа наготове шприц. Клэр могла наблюдать на экране за самой процедурой и видеть свои яичники. Предстояло, ей объяснили, довольно болезненное испытание. Огромной иглой надо было забрать уже созревшие яйцеклетки. От одного ее вида по телу понеслись мурашки.
“Господи, Господи, Господи, – про себя суеверно затараторила Клэр, – пусть это все успешно закончится поскорее! Отделаться бы сейчас, да и дело с концом”. В разъяснительном буклете с чуть извиняющейся интонацией говорилось, что сложная процедура могла длиться от тридцати до шестидесяти минут.
“Если не доберутся до яичников, то будут делать эту кошмарную лапароскопию, или трансабдоминально, или как его там… прокалывать живот уже в операционной, под общим наркозом, а не амбулаторно, но я этого не вынесу. Могу начать горланить песни, как тогда…” – только и успела подумать она, как ее пронзила короткая судорожная боль – игла добралась до яичника. Маленький монитор на пальце, следящий за сердцем, начал себя странно вести. Клэр дали кислород и попросили глубоко дышать. Муж, державший ее за руку, не мог заставить себя смотреть на экран, боясь потерять сознание. На пятнадцать минут воцарилась самая длинная тишина в жизни Клэр. Она напряженно ждала приговора. Некто в смежном помещении, похожем на шкаф, считал под микроскопом ее клетки, если их, конечно, удалось заполучить.
“Хорошо, – уговаривала она себя, – самое ужасное уже позади. Все эти трансвагинальные сканирования, гистеросальпингограммы… Даже произнести невозможно… Осталось совсем чуть-чуть… Да и не может же это быть больнее обычных физиологических родов!” Хотя каждая боль, перенесенная за эти подготовительные дни, отличалась от предыдущей по-своему и в чем-то была изощреннее и изобретательнее другой. Перед ней словно был выложен каталог, она поочередно выбирала тип боли: режущей, колющей, дырявящей, жгучей, вспарывающей, сверлящей и – совершенно уж невыносимой – взрывающей изнутри от принятия гормонов гонадотропинов, добытых из мочи климактеричек. Она сама колола бузерелин по схеме. По телу от этого взрыва потом разнесло микроскопические искры красных точек. Она впала в легкую депрессию и стала забывчивой, но об этом была предупреждена. А чего стоила лапароскопия, когда от введенного в живот газа – расширяли брюшную полость – начало чудовищно болеть плечо. “Мозг, видите ли, решил, что заболевший нерв находится в плече. Но я же смогла вынести эту боль!” – подбадривала себя Клэр.
Только мысль о том, что роды гораздо больнее, помешала ей тогда остановиться на полпути – столь отвратительно она чувствовала себя от принятия гормонов. “Так, наверное, чувствует себя грешник в преисподней, – отчитывалась она тогда по телефону подруге. Все же присущая ей самоирония взяла верх над сочувствием к себе: – Я еще чем-то недовольна, а ведь у меня есть выбор: можно колоться самой, а можно брызгать в нос из пульверизатора”. И она закончила курс.
– Поздравляем, – услышала она звонкий, ободряющий голос. Он прервал ее самоуглубленные размышления.
– Двенадцать, все как на подбор, очень хороший результат, – донеслось из подсобки.
Клэр не успела осознать эту радостную весть, как медсестра голосом автоответчика в банке, который говорит “нажмите кнопку 5”, произнесла:
– Можете встать и пойти в комнату для отдыха. – Вслед за этим, не теряя деловитости в голосе, она обратилась к мужу: – Вы готовы?
Вопрос был не случаен. Буклет предписывал мужу немедленно произвести “образец свежей спермы”, после чего отвезти жену домой.
Дома Клэр проспала несколько часов кряду. О происходящем они почти не говорили, боясь сглазить, совсем по-русски. Оба ожидали, когда можно будет позвонить по выданному им телефону и узнать, произошло ли оплодотворение клетки. Обычно такая информация выдавалась по прошествии двадцати четырех часов.
Когда в назначенный час Клэр нашла в себе силы позвонить в Центр по оплодотворению, то чуть не запрыгала от радости. “У вас четыре первоклассных эмбриона”, – оповестил ее показавшийся таким родным и симпатичным голос.
– А как мои клетки, подошли?
– Безусловно, но больше об этом я не имею права говорить, – вежливо свел на нет все попытки продолжить расспросы мгновенно одеревеневший голос.
Через день, счастливая, вернувшись в госпиталь для пересадки эмбриона все с тем же диском Альбинони и переносным проигрывателем, она встретила знакомые лица. Одна из женщин была совершенно подавлена, и Клэр, такую чуткую к чужим настроениям, сковала неловкость. Она почувствовала себя глупо и виновато за излишнюю жизнерадостность и принялась прятать свой магнитофончик, чтобы ее удачливость не так резала глаза.
В той же комнате, где позавчера Клэр рассталась со своим урожаем яйцеклеток, должна была происходить пересадка эмбриона. Теперь это посещение не смотрелось так ужасно: пугающее оборудование куда-то исчезло. Клэр не сдержалась и попросила показать эмбриончиков. Они выглядели такими милыми и крохотными, и она прониклась щемящей нежностью к ним. Эту нежность, продлившуюся всего несколько минут, вытеснила тревога. Оказалось, что из-за привычной невынашиваемости Клэр было решено провести процедуру хатчинга. “Это довольно банальная вещь, – увещевал профессор. – Мы просто химически сделаем небольшую дырочку в пленке, защищающей ваши клетки, так что это поможет эмбриону лучше прикрепиться к стенке матки. Мы подозреваем, что ваши выкидыши были вызваны тем, что пленка была очень плотной и не разрывалась в нужный момент, предотвращая прикрепление”. Чем больше успокаивал ее врач, чем проще он объяснял суть происходящего и чем любезнее улыбался, тем сильнее она волновалась: а вдруг они продырявят так, что заденут сами клетки? Однако и на этот раз волнение было напрасным: хатчинг прошел удачно, и священный груз по тонкой трубе перекочевал в матку Клэр. Процедура пересадки эмбриона в матку оказалась совсем не болезненной.
– Можете вернуться к нормальной жизни, как только почувствуете себя получше. У нас нет никаких свидетельств того, что продолжительный отдых увеличивает успех беременности. Конечно, вам, с вашей склонностью к невынашиванию, стоит воздерживаться от физических упражнений и нельзя носить тяжести. Да вы и сами знаете, не маленькая, – улыбнулся миролюбиво врач.
Клэр дописывала статью – надо было кровь из носу отдать ее в газету к завтрашнему дню. Она чувствовала себя на удивление бодро и сидела в саду за столиком с портативным компьютером и чашкой японского чая, привезенного мужем из последней поездки на Хоккайдо. Два уже написанных куска никак не сочленялись. Надо было встать и размяться, да и спина порядком затекла. Клэр решила отвлечься и пройтись по саду – это было самым надежным способом уловить новую идею. Соседская кошка, барственная и откормленная, повадившаяся охотиться у них в саду, караулила маленького грачика, который важно расхаживал по только что вспаханной садовником земле. Клэр, раздумывая о статье, сама взялась доделать оставленное им до следующего прихода, а затем, наполнив здоровенную зеленую пластиковую лейку – реликт, чудом переживший все великие чистки, – стала поливать цветы. А к вечеру, когда как назло в доме никого не было – сын убежал к соседям смотреть крикет, а муж был в Вене на конференции, – у нее начались тянущие боли внизу живота. “Что я наделала, идиотка, дура непроглядная!” – догадалась Клэр. Пришлось вызывать “скорую”, но к ее приходу было уже поздно.
Лежа с закрытыми глазами, Клэр просыпалась от наркоза и старалась прийти в себя. Она временила возвращаться из небытия. Чистка, полагающаяся после выкидыша, прошла успешно. С этого момента надо было начинать жить заново. Но мысль о том, что она сдала много клеток и что-то осталось еще не пересаженным, крутилась все время в сознании. Она решила немедля опять записаться на прием к тому же профессору, чтобы окончательно развеять все сомнения, а заодно и провериться.
Дородный консультант вышел из кабинета, чтобы дать ей раздеться. Клэр всегда казалось это излишней данью корректности, но таковы уж были правила. За ширмой еле слышно шушукались медсестры. Одна из них, видать, помоложе, уверенная, что Клэр не слышит, – для этого надо было обладать казуистическим слухом – свистящим шепотом произнесла:
– Да, не повезло. А у той, ты ее видела, нет? Ну, которой пересадили ее клетку, кстати, они очень похожи, говорят, показательная беременность.
Вторая немедленно на нее зашикала, но было уже поздно. Клэр разразилась рыданиями. Поднявшаяся в ней волна ненависти к миру, самой себе, к болтливой медсестре смешалась с обидой, яростью, бешенством, жалостью к себе и бессилием. Какой черт дергает этих идиоток за язык? Очень мне нужно их дурацкое сочувствие! Ее прямо вспучивало от злости, несмотря на слабость после недавно перенесенной чистки. Медсестры кинулись к ней, сразу обе. Закудахтали наперебой утешительные слова. Заколыхались на груди подвешенные часики, и задвигались серебряные вензеля пряжек на резиновых поясах.
Первое импульсивное желание отомстить болтливой медсестре, написать на нее рапорт, прогнать ее с работы вытеснили со временем апатия и понимание – люди всегда болтают лишнее. Да и сама она не принадлежала к молчаливой касте людей, которые могли похвастаться умением хранить чужие секреты. Она использовала чужие истории, никого не именуя, но орудовала в своих репортажах их жизнями в доказательство своей идеи. А ведь кто-то мог с легкостью догадаться, кто стоит за этими анонимными мистерами или мисс Смит.
Прошло две недели после выкидыша, и Клэр вернулась к работе, но чувствовала себя потерянно: отправляясь в комнату за чем-то, она мгновенно забывала за чем. Она пребывала в состоянии бестелесности, а мысли порхали в голове все одновременно, налетая или наскакивая друг на дружку, и ни за одну из них невозможно было ухватиться. Исхудавшая, бледная, Клэр все никак не могла прийти в себя. Дома, в выходные, она с трудом принуждала себя одеться, слонялась по этажам, как привидение, в ночной рубашке. Если бы не сын, то, наверное, и не ела бы совсем. Мальчик, очень чувствительный к переменам в ее настроении, пытался по-детски неуклюже растормошить ее. Говорил, что у нее стал маленький, сморщенный рот, что она смотрит куда-то вдаль. Она видела и не видела его, словно была окружена стекловатой. Смысл сказанного с трудом доходил до нее. Чтобы общаться, надо было делать неимоверные усилия над собой, все время встряхиваться, напрягаться. Пару раз домашние находили утюг в холодильнике или ключ, оставленный в замочной скважине наружной двери. Все-таки было ужасно несправедливо и чудовищно обидно. Ее беременность не удалась, безусловно, по ее собственной вине, а у той, неизвестной, все получилось с первого раза, и она благополучно носила сейчас ее детеныша, неизвестно правда, от кого. Стоило ей увидеть на улице благородного вида, со вкусом одетую блондинку в пределах сорока, сродни Мишель Пфайфер – Клэр знала, что именно так должна была выглядеть ее преемница, – как в ней все начинало клокотать и вспениваться. Иногда в своих длинных внутренних монологах она говорила себе, что не знала подробностей жизни той женщины, что, может, она так настрадалась и что у нее вообще не было детей, но эти адвокатские струны звучали еле слышно. Сделать с этим уже ничего было нельзя, она сама подписала бумаги. Кому теперь станешь объяснять и доказывать, что в тот момент она была полна задора и оптимизма, доброты и любви к людям, что ею руководили одни эмоции, а теперь – совершенно противоположные? Теперь ее трепало, душило и раздирало гнетущее чувство злобы на незнакомку. Какие уж там высшие понятия и гуманные соображения!.. Больше всего бесило то, что она рисковала своими здоровьем, выращивала в себе эти клетки, а урожай собрал кто-то неведомый, другой.
Вопреки опасениям мужа, неустанно звонившего ей отовсюду, куда бы ни забрасывал его консультационный бизнес, Клэр стала довольно быстро приходить в норму. Этим своим свойством она втайне гордилась. После периодов чудовищной апатии, вызванных любыми трагическими обстоятельствами, в ней вдруг просыпалась железная сила. На лице появлялся легкий румянец, глаза опять излучали усмешку, так что давно не виденные друзья, встречавшие ее после перипетий, вполне естественно сомневались в серьезности перенесенного ею. К моменту, когда Клэр удовлетворенно обнаружила, что все реже и реже стала натыкаться в мыслях на эту тему, ее срочно отправили в командировку в ее любимую Венецию – там как раз открывался очередной кинофестиваль.
В Венеции был проведен не один год, и каждая трещинка на фасадах палаццо вдоль Канале Гранде была знакома, как шрамы на руках любимого человека. Она чуть было не опоздала на рейс “Бритиш Эрвэйз”. Ее коллега, изводивший скабрезными историями о своих похождениях по дороге в аэропорт – останавливать его было бесполезно, издеваться – тоже, так как беднягу недавно бросила жена, оставалось только отключиться и не слушать – оказался в самолете к ее вящему удовольствию через проход от нее. Клэр, извинившись по-итальянски перед уже сидевшим у прохода мужчиной, стала перебираться через его длинные колени к своему месту у окошка.
– Домой? – вежливо спросил он ее по-итальянски. Должно быть, почувствовал себя обязанным побеседовать с ней после столь интимного контакта. Болтать Клэр не хотелось. Слишком была раздражена и устала. Она взглянула соседу прямо в глаза отпугивающим ледяным взглядом, из-за которого очень многие боялись подкатывать к ней с ухаживаниями, особенно в ее бытность в Италии. Взглянула и утонула в бездне одиночества и печали – таких искренних, таких безысходных и так тщательно скрываемых за элегантностью манер и костюма. После этого она стала отвечать на вопросы и даже расслабилась. Остаток пути они провели в такой замечательно-одухотворенной, полной трехмерных намеков-шуток атмосфере, что было жалко расставаться. Впервые за последние несколько лет она почувствовала себя женщиной и в ней взыграла ее природная склонность к кокетству. Уже в аэропорту “Марко Поло” обменялись визитными карточками. Карточка Нино Касталди, сделанная хорошим дизайнером, элегантная и с налетом грусти, выпала у нее из рук. Когда он кинулся поднимать ее, она с трудом сдержалась, чтобы не погладить его по начинающей уже лысеть голове. Они долго глядели друг другу в глаза, но так и не нашлись, что сказать.
Несколько месяцев от него не было никаких вестей. Да и чего ему было звонить, назидательно объясняла себе Клэр. “Я замужем, у меня ребенок, как назло произвожу впечатление глубоко порядочной женщины. Кому придет в голову, что я просто всегда держу себя в узде?” В то же время она знала, абсолютно точно знала, что он тоже думает о ней и что для него это мимолетное столкновение в самолете на самом деле почему-то очень важно. Наконец, не выдержав, она позвонила ему на мобильный под весьма наивным предлогом – дескать, собирается писать серию статей о промышленности в Венето, где он жил, и хотела бы с ним посоветоваться. По тону – радостному, даже счастливому, если бы был собакой, то вилял бы хвостом – поняла, что ждал, но сам звонить не решался.
В следующий же ее приезд в Италию они встретились в ее любимом ресторане “Re Teodorico” на вершине горы у Castel San Petro в Вероне. Сначала долго стояли на смотровой площадке, завороженно любуясь краснокирпичным средневековым городом, уже начинавшим переливаться огнями вечернего освещения. Прошел дождь, и дурманяще пахло липами, платанами и кипарисами. Постепенно площадка стала заполняться влюбленными парочками: наступало время ритуальных поцелуев. Когда они вошли в ресторан и манерный официант с выщипанными бровями и длинными ногтями начал подробно и заученно объяснять историю каждого заказанного ими блюда, обоих уже познабливало от желания, но они чинно и благопристойно подавали друг другу тарелки и, стараясь не показывать виду, вели беседу ни о чем и обо всем сразу, возбуждаясь еще больше. Со стороны это выглядело деловой встречей. Вечером он отвез ее в отель “Leon D’Oro”, и они вежливо распрощались, договорившись как-нибудь увидеться.
Но уже в девять утра назавтра он позвонил ей, чтобы узнать, как она спала. “Отлично”, – соврала она, хотя всю ночь ворочалась и чувствовала себя так, будто изгоняла из себя последние остатки наркоза или беса. Всю дорогу обратно в Лондон она проспала, что с ней случалось крайне редко. После этой встречи он начал названивать почти ежедневно, просто сообщая: “Я на Бали. Здесь сейчас три часа ночи”.
Может статься, переспи она тогда с ним в самый первый вечер, им легко удалось бы избежать травм от лавиной нахлынувшей на них страсти. Но вместо этого последовали бесконечные телефонные разговоры. Именно они привели к рьяной влюбленности и пылу двадцатилетних. Он стал ловить Клэр в Англии, рискуя разрушить ее всегда доверительные отношения с мужем. Держал на телефоне, задавал вопросы, на которые нельзя было сказать ничего определенного в ответ, спрашивал о статьях. За словами стояло совсем другое. По моментально менявшемуся выражению ее лица – на нем застывала напряженная, но в то же время полублаженная улыбка, а после разговора она ни на чем не могла сосредоточиться и ее взгляд пьяно блуждал по дому – муж заподозрил неладное. Он стал отпускать сардонические шутки в сторону поклонника, но был слишком умен, чтобы выставить свою ревность напоказ. Между ними не было ничего предосудительного, и, хотя флюиды Нино витали в воздухе, прекратить эти звонки было неудобно, да и не хотелось. Тем более пару раз он обратился к ней за какими-то услугами, что давало ему почти безусловное право продолжать звонки и интересоваться обстоятельствами переговоров по его просьбе.
Когда Клэр опять направили в Италию, они условились, что встретятся через пару дней после ее приезда, но уже к вечеру он кружил по холлу гостиницы. Оба, столкнувшись, были на взводе. Он был чрезмерно элегантен, выбрит и рекламно подстрижен. Он очень просто, совсем неожиданно по-детски спросил: “Пойдешь со мной?”
– Придется, – в тон ему так же просто ответила Клэр.
На Пьяццале Рома они сели в его длинномордую породистую машину и молча покатили куда глаза глядят.
– Ты волнуешься?
– Нет.
– А я очень. Мне кажется, что у меня ничего не получится. Я был уверен, что ты никогда не согласишься.
Клэр ласково пощекотала ему затылок. Хотела что-то сказать, даже открыла рот, но передумала.
Накануне ей приснился сон. Она сейчас охотилась за образами, оставшимися после него, но они мгновенно растворялись, стоило ей приблизиться. Она отчетливо помнила только ясный совет не втягиваться в этот роман, не тревожить себя бессмысленными хлопотами, никчемными усилиями и нервотрепками. Сны часто помогали Клэр, но не их сюжетная сторона, хотя и она была порой поразительно точна, а именно ощущения. Они часто становились ключом к пониманию последующих событий в ее жизни.
Она не заметила, как добрались до отеля – современной громадины посреди шоссе. Хотя построен он был с претензией на роскошь для бизнесменов с корпоративными кредитными карточками, потолки были давяще низкие, а длинные коридоры с дешевыми эстампами из уютной образцово-показательной тюрьмы чуть было не заставили ее повернуть назад. Пока он регистрировался, она шкодливо проскочила в открытый лифт. Не хотела показывать документы – все же замужем. В комнате он повел себя странно: плюхнулся не раздеваясь, прямо в плаще и ботинках, на кровать и, казалось, заснул. Несколько минут она просидела в недоумении, а потом очень медленно, едва дотрагиваясь до него, как до спящего младенца, стала колдовать над его ремнем и молнией. Он лежал не шелохнувшись. В ней проснулась какая-то веселая, азартная злость, и она стала разогревать его всеми способами, какие только известны всегда сдерживавшей себя женщине с разбушевавшимся аппетитом. Конечно, он не выдержал, и остаток ночи они провели как на девятом валу. Когда потом, изнеможенные, переплетаясь с доверчивостью людей, проведших вместе всю жизнь, они подшучивали над собственным буйством, он вдруг неожиданно промолвил, словно отвечая на собственную реплику: “Да, но ты же замужем”.
Лишь когда наутро машина выехала на маленькую улочку на окраине Падуи, всю в осыпающихся деревьях, вызывавших в памяти Джакаранды Иоганнесбурга, когда медленно проехала по сиреневому ковру дальше, в сторону Венеции, набрав скорость и оставив позади полуразрушенный заселенный черными эмигрантами дом, в каждом изуродованном будто бомбежкой окне которого торчала спутниковая антенна, она поняла: есть серьезная опасность влюбиться. Он сидел рядом, ничем не смущаемый, безупречно одетый от Ферре джентльмен с сильно выступающими надбровными дугами и лысеющим затылком. Его запах, а он поразил ее, этот запах ребенка после душа, ощущение его холеных сухих рук с рельефно прорисованными венами, воздушных нежных прикосновений пальцев, какие бывают только у утонченных эротоманов, – все это словно привилось к ней и не отпускало. Она чувствовала себя, как в первые дни после вакцинации. От его близости гудела каждая клеточка организма, и ничего не оставалось, как только им переболеть.
Первые дни в Лондоне по возвращении были томительны. Повезло еще, что муж был в отъезде. Это давало возможность хоть чуть-чуть психологически войти в колею, остудиться, но ее тянуло, тянуло опять к ее итальянцу. С одной стороны, хотелось, чтобы навязчиво-вожделенные воспоминания перестали роиться в мозгу. С другой – было так сладостно в минуты затишья перед сном мысленно прогонять, как на видеомагнитофоне, останавливаясь, где захочется, кадры той ночи. Даже необходимость писать о съезде консерваторов, к чему она готовилась довольно долго и тщательно, не могла вытеснить из головы вожделенных мыслей о нем.
Чтобы развеяться, Клэр стала чаще обычного заглядывать в маленькие бутики на Фулам роуд. Правда, выходя на улицу с огромными бумажными пакетами на веревочке – на дне очередное одеяние развевающегося свободного покроя, ценой далеко переваливавшее за три сотни, – она потом дивилась сама себе. Шкаф и так донельзя был завешан одеждой, и, даже надевая то или иное платье по разу в год, она все равно не смогла бы сносить всего. Про многие туалеты она совершенно забывала и, отрывая их в недрах шкафа, радовалась, как обновам. С момента же появления Нино в ее жизни ей вдруг опять захотелось покупать и покупать. Как и обувь, они всегда были ее страстью. Уже много лет она чувствовала себя высококлассным журналистом, профессионалом, матерью, но не женщиной. Нино пробудил в ней дремавшую самку. Кроме того, и она подсознательно это ощущала, он как бы компенсировал ее неудачную попытку забеременеть. Словно жизнь решила ее подбодрить. Конечно, его не было рядом, и неизвестно, как скоро они вновь увидятся да и увидятся ли вообще. Однако неведомая сила опять загоняла ее в магазины, где она плотоядно скупала наряды.
Придя домой, она, как водится, первым делом заглянула в почтовый ящик. “Опять навалили”, – процедила сквозь зубы Клэр, всматриваясь в сочно раскрашенную рекламу цифрового телевидения НТЛ. Предлагалась дешевая услуга. Значит, следует поменять контракт со СКАЙ. Но тут же эту мысль прищемила другая – что и СКАЙ теперь начнет беготню с понижением цен. Опять жди листков и буклетов, принимай решения, опять сожалей, хоть на миг, об упущенных возможностях. С момента потери ребенка Клэр особенно раздражала реклама, словно та была виновата в происшедшем. Клэр считала, что она попалась тогда именно на рекламу. Мы находимся в тисках. Нас стадами гоняют от одного барьера к другому, а мы доверчиво мычим, пялясь на рекламы типа “Мы бережем Ваши деньги для Вас” или “Мы только и делаем, что заботимся о том, как удешевить Ваши покупки”. Надо непрерывно что-то предпринимать, чтобы не прогадать. Да и у кого хватит нервов читать пропечатанную мелким, зловредным шрифтом правду, чтобы не попасться в хитроумно расставленную ловушку. Если все кругом такие благородные и щедрые, то почему бы…
Тем временем в сумке настойчиво позвякивал телефончик. Зачacтую Клэр его не слышала или думала, что звонит у кого-то из проходящих мимо: навязчивые мелодии звучали повсеместно. Однако на этот раз она сразу поняла, что звонили ей и что это был он. Она секунду переждала, прежде чем ответить. Сердце колотилось, как теннисный мяч о стенку, быстрыми, короткими ударами.
Новость была неожиданной. Он прилетал в Лондон. Ее распирало от радости, к которой примешивался тревожный привкус оттого, что надо было придумывать очередную ложь, чтобы увидеться с ним. Да, но кто он, собственно говоря? И почему ее так неудержимо тянуло к нему? По ее внутренним канонам его давно следовало отринуть. В противоположность добротному, надежному и на редкость цельному мужу любовник был соткан из противоречий. За его манерами профессионального плейбоя, оставлявшими ощущение глубинной, скрытой порочности, сквозили едва уловимая боязнь быть раненым и затаенная тоска. Он не делал ничего из того, к чему она было приучена: не дарил цветов и подарков, не приглашал в гости или рестораны, не водил на выставки или вернисажи. У него не было даже высшего образования – вещи столь обыденной в ее кругах, как носовой платок. Появляться в свете с ним было опасно – не столько даже из-за семьи, сколько из-за его поразительного невежества: он ничего не читал. Она даже не пыталась говорить с ним на эту тему, чтобы не ставить его в неловкое положение. Правда, это с лихвой уравновешивалось великолепным чувством юмора и безукоризненными, старосветскими, почти что реликтовыми манерами. А что знала она о нем? Практически ничего. Только то, что в детстве был бойскаутом, что у семьи, которая перебралась на север Италии из центра, были большие сельскохозяйственные угодья, где он собирал помидоры, что мать относилась к нему с прохладцей. Ну и что помешан на своем процветающем бизнесе, заложенном еще отцом, и на скачках биржи. Но что он любит, а чего – нет, куда ходит по вечерам, кроме обязательных бизнес-ужинов? Можно было лишь теряться в догадках.
Он просто смотрел на нее, ничего не говоря. Они сидели в его номере в “Ле Меридьен” на Стрэнде. За все время их нечастых встреч он ни разу не произнес ни одного ласкового слова, не сделал ни одного комплимента, только смотрел на нее этими своими тоскливыми глазами, в глубине которых гнездилось восхищение. А может, ей только так казалось? Точнее, хотелось этого. Нечего и говорить, что Клэр, избалованная мужским вниманием и привыкшая к легкому флирту, была задета. Более того, она поймала себя на том, что злилась. Мужчины, как один, нашептывали ей про прохладную шелковую кожу, волосы цвета потускневшего старого золота, точеные зубы, изумительно породистые щиколотки и, что встречается крайне редко, красивые пальцы даже на ногах. Она равнодушно внимала этим порой довольно затейливым словесам, но не слышать их было оскорбительно.
Мужа же всегда пленяла элегантность ее жестов. Он не уставал наблюдать, как утром, закинув нога на ногу и сидя на краешке кровати, она откидывала капризно голову назад и, сидя прямо, как в студии художника, закалывала непослушную гриву японскими гребнями. Сейчас она вдруг увидела себя со стороны, только вместо мужа в нее тем же взглядом впился любовник и упорно ничего не произносил. Всего лишь раз, в самом начале их знакомства, он разоткоровенничался, захлебнулся потоком сбивчивых воспоминаний о себе, своих бывших связях, точнее, встречах, оставивших шрамы воспоминаний. И из этого странного потока выплыло, косвенно правда, что он восхищается ее руками. Промелькнуло нечто невнятное про друзей, что настырно пытались сосватать ему докторшу с пальцами-сосисками. Выплескивая всю эту информацию, он целовал как-то уж очень самозабвенно ее руки. Тогда же обмолвился и о “той женщине”, с которой якобы встречался уже шестнадцать лет, точнее, находился в непонятной для многих субботне-воскресной связи, не решаясь ни жениться, ни расстаться, и перед которой чувствовал себя виноватым. Клэр распирало от желания узнать, что же там такое случилось, но, подумав, она решила смолчать. Со временем расскажет, а может, выплывет само собой.
Уже тогда Клэр отметила, что обо всех своих пассиях он отзывался по-старосветски уважительно. Она инстинктивно сторонилась мужчин, дурно отзывавшихся о своих бывших. В его же словах чувствовалась некая благодарность за то, что с ним были, что ему отдались. Особенно же поразило ее, что, несмотря на свое положение и внешнюю привлекательность, он чувствовал себя немного ущербным и недостойным того, чем ежесекундно щедро делилась женская половина человечества с мужской. Вообще в его высказываниях сквозило некое обреченное благородство. Все истории, получалось – вернее, как он давал понять, – кончались не по его вине, а по какому-то особенно зловредному стечению обстоятельств, при которых он чувствовал себя не на высоте. Обстоятельства, подумала тогда Клэр, были все легко преодолимы. Подумаешь, одна была моложе на восемнадцать лет. В наши дни это совершенно несущественно, да и раньше тоже вроде бы не сильно кого тревожило. Подумаешь, другая была в Штатах: при нынешних-то средствах сообщения это сущая чепуха. Ну а байка о том, что у третьей был какой-то мистический жених, показалась ей просто смехотворной. Иных ее подруг мужья просто уводили от других мужчин, одну даже с животом. Но то были решительные, сильные, ни перед чем не останавливавшиеся личности. Значит, либо у Нино комплекс неполноценности и он подсознательно выбирает недостижимое, либо чего-то недоговаривает. А может, вся энергия уходит в бизнес, и, когда подворачивается подходящая женщина, не хватает сил полностью ее заарканить, ибо все нравившиеся ему дамы, судя по всему, принадлежали к типу востроязыких профессионалок, не так-то легко расстающихся со своими мнимыми свободами. А еще может статься, он зациклен на своей собственной свободе. Как знать и как вообще ей, выросшей в культуре, где с шестнадцати лет отделяются от родителей и начинают самостоятельную жизнь, понять его, человека из страны, где тридцатипятилетние мужчины с проблесками седины неразлучны с мамами, стирающими и гладящими им рубашки?
Клэр все больше и больше нервничала. Его манера общения была непонятна и становилась тягостной. Он исчезал на недели, потом появлялся вновь как ни в чем не бывало и подробно излагал бесцветным тоном докладчика, где и что делал, словно жене. Где-то она вычитала, кажется, у Ломброзо, что, только задев самолюбие некоторых женщин, можно ожидать от них любви. Может, он проверяет на мне, правда ли это.
Во всяком случае, мое самолюбие он топчет. Самое мерзкое, что я не могу даже предъявить претензии. По негласному уговору с самого начала было ясно, что мы только любовники.
Клэр лежала на диване и следила за аккуратными повторяемыми зигзагами, которые вычерчивала под лампой в воздухе муха. Нино, как эта муха, тоже ведет себя зигзагами.
И зачем он ей названивал? Эти звонки, несмотря на влюбленность, оставляли вместо радости и подъема горечь, недоумение и раздражение. Он вежливо здоровался, учтиво спрашивал, как дела, интересовался, где она, чем занята, и прощался. Любая попытка удержать его на телефоне чуть долее проваливалась сразу и окончательно. На все вопросы он отвечал обтекаемо и сворачивал разговор холодным тоном барина, которому поднадоело слушать холопский бред. Внимательный к мелочам, он не проявлял к серьезным вещам никакого интереса. Несколько раз то ли забывал, то ли не мог явиться на встречи. Что-то его явно заботило. Но что? Она иногда умудрялась почти подвести его вплотную к серьезному разговору. Вот-вот он должен был сказать что-то, объясниться, но в последний момент переводил разговор на другое, ускользал. Да, он подробно интересовался ее сыном, особенно с того момента, как увидел его фотокарточку в годовалом возрасте у нее в бумажнике. Он проявил к нему преувеличенную, как ей тогда показалось, внимательность и какое-то совершенно противоестественное для мужчины любопытство к мелким деталям детского быта, а потом сознался, что у него тоже есть маленький ребенок, мальчик. С той женщиной, о которой я тебе говорил. Клэр напряглась:
– Ты что, ее оставил? Надеюсь, я – не причина.
– Нет.
– Ты не живешь с ними?
– Нет
– Вы разведены?
– Мы никогда не были женаты. Так странно, мой сын как две капли воды похож на твоего. Хотя все дети в этом возрасте очень похожи…
Последняя их встреча произошла в Венеции, в его крохотной квартирке на верхнем этаже палаццо со звучным и обязывающим названием “Сан Марко” рядом с обгоревшим театром “Ла Фениче”. Она досталась ему от родителей во времена, когда он учился здесь в университете (который, как многие ему подобные, бросил, уйдя в семейный бизнес). Судя по всему, большую часть времени она пустовала. Проснувшись после активно проведенной ночи в пять утра, Клэр лежала не шелохнувшись и прислушивалась к звукам города. Ей нравились недолгие, но довольно энергичные всплески волн о стены зданий взбудораженного грузовой лодкой канала. Они перемешивались с голубиным воркованием и покрикиванием пролетавших прямо у окон чаек. Порой можно было разглядеть их сосредоточенные злые мордочки. Так хотелось, чтобы белоголовые, покоряющие с властным видом печные трубы птицы вытеснили из морского города стаи несносно ворчащих тупых голубей, которые заполонили и загадили волшебную площадь. Шум трепещущих на ветру занавесок перекрывался зычным “Оэ!” поворачивающих за угол гондол и тарахтеньем маленьких моторных лодок. Сквозь него пробивались крики государственных служащих – сборщиков мусора. Они выходили на службу, как на праздник, в зеленых брюках и малиновых рубашках – униформе, порожденной прихотливой фантазией диктаторов от моды, – и чувствовали себя хозяевами города в утренние часы. Чуть позже послышались разговоры соседей через улицу и восторженные возгласы редких туристов. Чириканье птиц на свободе и трели канареек, выставленных в клетках на подоконники поутру. В семь часов начали бить колокола: к густому зазывному голосу Св. Марка – колокольня была хорошо видна из окна, протяни руку, и можно дотронуться до золотого ангела на ней – примешивался отдаленный мелодичный гул других церквей. А вслед за этим послышался осерчалый рык такси и длинных грузовых лодок, перевозивших строительные материалы к реставрировавшемуся театру и мешки с мукой – к ресторанам. На удивление неслышно, почти вежливо проплыла живописная лодка с зеленью. Застучали молотки, и в пространство въелся плачуще-надрывный рев сирены – неслась по каналу то ли “скорая помощь”, то ли пожарная команда. Позже, часов с десяти, она, как с галерки “Ла Скала”, следила сверху за худосочными, щуплыми гондолами, с трудом удерживавшими равновесие под грузом ожиревших американских туристов пенсионного возраста, радостно и подобострастно хлопавших в ладоши от пары коряво произнесенных по-английски гондольером слов. Клэр забавляли разухабистые гондольеры, эти ходячие носители местного фольклора, которые передавали профессию из поколения в поколение, от отца к сыну. Они ловко маневрировали по каналу Рио де ла Верона, отталкиваясь ногой от зданий, к которым приходилось прижиматься в случае интенсивного движения. Трудно было вообразить, но иногда узенький канал заполнялся до отказа гондолами с японцами в панамках и шелковых платочках на шее. Они усердно, не поднимая головы, изучали карты города. Кто заставлял их тратить деньги и силы на многочасовой перелет и всю туристическую групповую кутерьму, если можно было, не выходя из дома, изучать всю ту же планиметрию при меньшей жаре и большем конфорте?
Она так задумалась, что и не заметила, что Нино не спит и, как всегда, пристально изучает ее. Клэр начала тяготиться его молчанием. “Странно, в постели я с ним так на редкость раскована, чувствую, что он влюблен, а сказать нечего”. Невозможно же все время обсуждать результаты его сделок, удачной покупки земли или работу его фабрик в Китае. Это уже говорено-переговорено. Ей вдруг стало противно от себя самой. Он, словно почувствовав волну отчуждения, встал и быстро направился в душ. Клэр перебралась в длинную кишкообразную кухню приготовить кофе. Неприязнь к себе самой за эту уже несколько месяцев длившуюся страсть усилилась. Почему он не подпускает к себе? Почему не рассказывает о ребенке? Почему все наши разговоры похожи на официальные отчеты?
Больше всего ее потрясло уже тогда, когда они занимались любовью в первый раз, это пронзительное желание слиться с ним и иметь ребенка: она испытала такое же чувство много лет назад с мужем. Почему, ну почему она хотела иметь ребенка от этого, в сущности, постороннего человека? Ведь было ясно, что историю эту надо было “прикончить”. За совсем небольшой срок он словно пророс в нее. Объяснить себе это Клэр, привыкшая все аккуратно раскладывать по полочкам, никак не могла. Она четко знала, что любила мужа, в этом у нее не было никаких сомнений. Чувство это было незыблемым, неотъемлемой частью ее самой. Они, правда, заочно были знакомы еще с детства. За годы брака он стал родным, абсолютно близким существом. У них были общие корни, одинаковое – под кальку – социальное происхождение, общие вкусы и представления. Даже их деды заседали вместе на советах Королевского географического общества, а потом отправлялись на интеллектуальные битвы в один из оформленных в неогреческом стиле клубов на Пэл Мэле. Когда они впервые встретились, то все было естественно, будто расписано кем-то по нотам и многократно отрепетировано. Муж был надежным, гранитным, атлантным. Ее с первого же момента пленило его сухое, слегка саркастическое чувство юмора и его монументальное спокойствие. Его “да” означало “да”, а его “нет” было железным, и цепляться за любые, пусть даже самые веские и внушительные причины, чтобы переубедить его, было бесполезно. Клэр пришло на ум, что в русском языке слово “замужем” означает “быть за мужем”, то есть жена была вторичным субъектом, она могла прятаться за мужем и в случае чего выглядывать из-за его спины и корчить рожи миру. Именно так она чувствовала себя в браке. Нино же не просто появился в ее размеренной жизни: он по-оккупантски вторгся в нее. “Надо прекратить, причем немедленно”, – говорила себе она. Было ясно, что из простого адюльтера эта связь грозит вылиться в нечто более продолжительное и серьезное, способное взбороздить жизнь. Причастность к семи смертным грехам, из которых, кстати говоря, прелюбодеяние не числилось самым отвратительным, хоть и не пугало в полную силу, но по крайней мере тревожило ее. Присущая большинству женщин подспудная религиозность накатывала на Клэр волнами, и тогда она немедленно принимала решение – прекратить. Уставившись загипнотизированным взглядом в комнату, Клэр старалась изо всех сил представить себе женщину, которую он уже изранил своими выкрутасами, и внезапно прониклась к ней совершенно сестринским сочувствием и жалостью. Почему та не прекратила, не прервала это безобразие? Почему позволила себе попасть в хомут и не стремилась вырваться? Все вопросы, кружившие в сознании, были однотипны, и уже на третьем из них Клэр спохватилась, что и сама висит на крючке его плэйбойского очарования и находится точно в таком же положении. Той, очевидно, с каждым годом было труднее остановиться: потерянные беременности, испуг, что тебя никто больше не захочет, что ты вся износилась. Возможно, действовала привычка. Вот именно, привычка “свыше нам дана, замена счастию она”, – улыбнулся ей сложивший на груди руки Пушкин. А может, она однолюбка? Фраза “надо немедленно прекратить” кружила в сознании, как коршун над добычей. Не могу же я так сильно зависеть от секса, да и ничем он не лучше… “Надо ему сказать, чтобы прекратил звонить”, – думала она, но при каждом звонке телефона надеялась, что это был он.
Клэр безумно хотелось обговорить все с подругой, “обсосать косточки”, как они это называли, в длинных телефонных разговорах, но ей что-то мешало проговориться. Подруга, хоть и была кибернетиком, человеком с математическим складом ума, отличалась тонко развитой интуицией и уже не в первый раз интересовалась у Клэр, что с ней творится. Последние разговоры неизменно начинались с фразы: “У тебя все в порядке?”. За ней следовало: “Звучишь больно странно. Ну ладно, созреешь – сознаешься. Уж кто-кто, а я-то тебя знаю как облупленную. Это только твой сильно влюбленный муж может не замечать, что с тобой что-то происходит, хотя скорее всего просто делает вид, что не замечает”…
Клэр в который раз стало неуютно из-за своего предательства. Тем более что муж как раз вошел в дом в приподнятом настроении, неся сумку с вкусностями, привезенными из Швейцарии. С порога, как всегда, он громогласно вопросил: “Есть ли в доме какая живность?” – имея в виду Клэр и сына.
– Можем пойти на Промс, если хочешь. У нас распространяют билеты, – сказал он, обнимая Клэр в коридоре и игриво щипая ее за грудь.
– Ага, хорошо, – пробурчала Клэр, вскользь поцеловав его в щеку и освобождаясь от объятий – они становились невыносимыми. Его частые командировки были спасением. Они позволяли Клэр оправдываться за совершенное перед самой собой. Но даже наедине с собой она понимала, что оправдание было зыбким. Он посмотрел на нее как-то особенно пристально и сказал: “Кошка, которая гуляла сама по себе. Опять одичала. Надо приручать заново”.
Вечером опять позвонила подруга. “Надо встретиться. У меня есть идея, – радостным голосом проговорила она. – Пойдем в ресторан где-нибудь в районе Сант Джеймс”.
– Ну, выкладывай… – сказала Барбара с места в карьер. – Чего у тебя там? Небось страсти-мордасти… Знаю я вас, удачливых дамочек среднего возраста. Все так хорошо, что душа просит немножко дерьмеца для равновесия.
– Любовник, – тихо выдавила из себя Клэр. – Надо прекратить, а не знаю как. Не могу найти в себе силы.
– Ты что, серьезно влюбилась? – В глазах подруги появилось сострадание. Она прошла через это несколько лет назад, когда ее любовник вздумал убить ее мужа.
– Не знаю… Понимаешь…
И Клэр залпом выпалила все, что ее терзало, сделав ударение на странные перепады настроения Нино и его исчезновения.
– Да что там, – подвела итог Барбара. – Ему за пятьдесят. Вот и бесится. Типичный синдром повышенной мужской раздражительности. Не любит он ее, эту свою кралю, но, видать, привязан, может, деньгами, а может, еще чем. А там кто знает, с этими католиками пойди разберись. “Mea culpa, mea culpa, mea grandissima culpa”! – И она картинно трижды постучала себя по груди. Клэр рассмеялась. – Не морочь себе голову. Наслаждайся моментом. Мы стареем, так ведь? Еще когда придется порадоваться? Помнишь, твой отец говорил нам: “Спешите, девушки, а не то зад покроется морщинами”? Ты же знаешь, мораль штука относительная. А если серьезно, то я думаю, что у тебя все равно уже все сходит на нет. Не насилуй себя. Вот увидишь, что все само очень органично закончится и заглохнет. И прости ты себя ради Бога. Ну чего ты так уж мучаешься? Ты всегда была к себе очень строга. Знаешь что, меня вдруг осенило, что вы, наверное, похожи с этим твоим, как его, Нино. Оба рефлексируете. Анализируете. Почитай Теодора Рубина о ненависти и сострадании к себе. Мне лично очень помогло… Слушай, у меня есть идея… – И она начала методично рассказывать про возможность купить рядом пару домов в Монтенегро, совершенно непонятно как перепрыгнув из кабинета нью-йоркского психоаналитика в средиземноморский рай: – По очень низкой цене с большим участком земли прямо у моря.
– Да? – сказала с отсутствующим видом Клэр скорее своим мыслям. – Надо обмозговать.
Разговор о Средиземном море сам собой перенесся на предстоящую через несколько дней поездку на Мальту: Клэр так ждала ее.
Самолет, освещенный солнцем под проплешинами туч, несся в зареве тумана. Ребенок сзади бесконечно дергал ее кресло, изредка взывая капризно: “Маам!” – с быстрым провалом и подъемом на втором “а”. Земля внизу – английская – гляделась зелено-коричневым покрывалом “патчворк” из искромсанных в порыве припадка и затем сшитых наново лоскутков. Клэр с семьей летели из Гатвика, который прозвали домашним аэропортом: берешь А2, затем М25, А21, а там не за горами и аэропорт.
На сухой земле Мальты дома тесно прилипли друг к другу. Точь-в-точь как в Израиле. Они взяли машину напрокат и прямиком покатили в Сан Джулиан, к розовому “п”-образному пристанищу пятизвездочной “Драгонары – Вестин”. На пляже Клэр принялась за свою излюбленную игру – рассматривать публику. Стайки мальчиков трех-пяти лет в надутых ярких крылатках. Выставка грудей всех форм и размеров: маленькие задорные, тяжелые грушевидные, аккуратные боттичеллиевы. Плечи, спины, щиколотки в наколках. Стыдливые красавицы и бесстыдные уродины эротично обмазывали себя, публично наслаждаясь собственным телом. Огромная пляжная индустрия: тапочки, кепочки, доски и чехлы к доскам, кремы для загара и от загара, стульчики, подставки под спинку и специальные складные пляжные сумки. Мячи, лопатки, зонты, подстилки и полотенца сливались в одно красно-оранжево-зеленое полотнище. Крепкие мальчики-спасатели в красных трусах и белых майках с загорелыми скульптурными торсами восседали над этим человеческим морем на своих высоких деревянных тронах и наблюдали за торжеством потребления. Археологи будущего возьмутся скрупулезно воссоздавать эту атмосферу и проницательно предполагать, как отдыхали предыдущие цивилизации и зачем им надо было столько принадлежностей для простого общения с первозданной стихией.
Англичане, как и заведено век от веку, сидели семейными группами, каждая за своим столиком. Зал, нарядно накрытый к завтраку, гудел в основном по-английски, и только изредка доносились до весело хохочущей Клэр обрывки русской речи и итальянское “ма нон ми дире…”. И вдруг Клэр заволновалась, сама не поняв отчего. Выражение ее лица сменилось, и муж испуганно спросил :
– Что с тобой? Ты ОК?
– Угу, – промычала она и сделала вид, что поперхнулась, театрально закашлявшись.
Она еще не осознала, что ее чуткий слух вычленил в толпе голосов знакомые густо-певучие интонации Нино, всегда завораживавшие ее. Показалось, решила она и изо всех сил попыталась вернуться к семье. Что-то все же сломалось. Рухнуло в один момент, и повисла неловкая тишина. Сын удивленно пожал плечами, а муж пронзительно впился в нее взглядом, что заставило ее по-актерски собраться с духом и привести себя в видимый порядок.
Вечером они выбрались в маленький рыбный ресторанчик “La Maltija” в двух шагах от отеля, где прославленный телевидением повар потчевал их великолепным тунцом под соусом и нежнейшими маленькими осьминожками, которые покорно растворялись во рту. Они помогли ей вернуть потерянное днем самообладание. Муж, слегка подшофе, был в прекрасном флиртующем настроении. Когда они вернулись в комнату, сын уже спал, и они, хихикая, как первоклашки, согрешили в ванной, чуть не выломав радиатор под несколько утихомиривающих ударов в стену из соседнего номера.
Поутру их разбудил стук молотка. Было около 7.30. Муж красочно охарактеризовал менеджмент пятизвездочного отеля и позвонил пожаловаться портье. Стук прервался почти мгновенно, но снова заснуть не удавалось. Они наспех позавтракали и пошли на безлюдный пляж. Муж плюхнулся на лежак со своей обожаемой субботней “Times” , а Клэр с сыном, перебрасываясь на ходу только им двоим понятными шутками, пошли к бассейну. Бассейн с пресной хлорированной водой всегда казался Клэр монументальным кощунством, особенно в тесной близи к роскошному, в светлых прогалинах, лазурному морю. Оно поднималось выше дурацких мелкотравчатых загородок и шлепало волнами по голым плоским ягодицам асфальта. Клэр пристроилась на одном из синих лежаков прямо у подножия “Парфенона-казино”.
“Надо же, построить подобное заведение в виде древнегреческого храма… Прямо кич какой-то”, – произнесла она миролюбиво даже не соседке, а скорее размышляя вслух и, поймав себя на этом, обернулась, смущенная, словно оправдывалась, что говорит в пространство, и искала собеседника. В нескольких метрах от нее, под прохудившимся от ветра соломенным навесом вполоборота к ней на корточках сидел Нино. Он аккуратно замазывал солнечным протектором спинку малыша. При этом он лучился необычайной нежностью, присущей только очень большим мужчинам при обращении с детьми. Рот у него был напряжен и полуоткрыт, как при выполнении тяжелой физической работы. А мальчик лупил с самозабвением вандала саблей по возведенному кем-то песочному замку. Он был совершенно гол, а во рту у него торчала соска. Рядом сидела, деловито перелистывая дорогой архитектурный журнал “Domus” белоснежная, вся в родинках итальянка в немыслимо изысканном купальнике. Та самая – из очереди в “Кромвель-госпитале”. “Ксаверио, смотри, какой кораблик, как у папы. Только с глазками”. Малыш развернулся всем телом, чтобы посмотреть на раскрашенную рыбацкую лодку. Клэр остолбенела: он словно сошел с ее собственной детской фотографии или с фотографии ее сына, когда они были в том же возрасте. Молниеносная убийственная догадка-уверенность прожгла ее. Это мой мальчик. Мой и Нино… И Клэр показалось, что она сходит с ума…
г. Венеция
∙