Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
Кактусы возле компьютера поглощали вредное излучение, оказывая благотворное… – и т.д. Кварцевый аппарат, судя по запаху озона, дотла выжег в кабинете всех бактерий и микробов, оказав благотворное… – и т.п. Наконец, мокро блестящий пол был недавно вымыт, чем тоже, без сомнения, – т.д. и т.п. – оказывал.
Денису Можайкину было в этой рафинированной, очищенной от жизни среде неуютно и тоскливо. Трещала голова. Он нетерпеливо поскрипывал деревянным стулом, а молодая, почти девчонка, врач в изящных очках неторопливо поскрипывала ручкой по бумаге, коротко вскидывая глаза.
– Все-таки объясните. Это что, несчастный случай?
– Да нет, пожалуй. Хотя и не счастливый, – пошутил Денис.
– Или вы это нарочно? – Посмотрела строго, заранее осуждающе. Поэтому и не хотелось объяснять. Он и так-то не собирался.
– Мы нарочно, – согласился Денис.
– У вас что, криз? Или депрессия?
– У нас депрессия с кризом. Но это все равно ни при чем.
– А что тогда при чем? Вы объясните, я не дура, пойму.
Ну не дура, равнодушно подумал он. Даже если и практикантка. И что? Не дура, симпатичная, крепенькая, черненькая девчонка. Чмок-чмок-чмок тебя. И что теперь, все должны к тебе сразу кверху брюхом, и всю подноготную?..
Черт, долго. А ведь неделю теперь на перевязки.
…И как это у них получается: так вот сразу, едва из медухи, быть такими важными, хмуриться, губы поджимать? Естественно и с “право имею” лезть в душу, даже если и – в антисептических перчатках, в бахилах? Только-только ведь выпускница.
– Ну так, Денис Игоревич?
Денис Игоревич вздохнул. Повернул неповрежденную руку, глянул на часы. Часы шли; минуты бежали, секунды летели. А ведь есть еще и доли секунды, и доли долей секунды. Они-то как?
– Случайно. На спор. Выпили, поспорили с шефом, вроде в шутку… А тут еще и депрессия. И злость, интерес – смогу ли? И вроде как нарочно. И случайно. И назло. У меня это все каким-то образом, понимаете, сразу. Можно, я пойду?
– Вот как! – хмыкнула. Посмотрела чуть не с интересом. – Не стыдно? Я на вас время трачу.
Он снова вздохнул, глянул в окно. За окном шел снег. Тут было душно, пахло больницей. Деревенской, дешевой больницей. Там было – свободно и легко.
– Можно, я пойду?
Денису Можайкину не нравились его ладони. Нет, это были нормальные, привычные к работе ладони инженера-строителя. Ими получалось железно стискивать другие, поинтеллигентнее – при приветствии и громко хлопать – где-нибудь на концерте. Нежно проводить по женскому телу и критически щупать хлеб в магазине. И далеко швырять камни – в детстве, и загребать воду, плавая, – летом, весной и осенью, и сжимать в кулаки – когда требовалось… Но вот их мозг, душа, квинтэссенция – хиромантические линии – были безнадежны. На троечку. Черт-те что, а не линии.
О хиромантических линиях он узнал из фильма “Хиромант” – переключил, не увлекло; да так что-то из детства припоминалось, когда якобы гадали друг другу – так, не гадали, играли, баловались. Денис считал себя рациональным человеком, – какое гадание, какая хиромантия?
Школа, итоговая черта внизу листа… Линуем дальше, пишем планы. Следуем планам.
Институт, стройфак, итоговая черта… Линуем. Следуем. Живем.
Армейка, гражданка. Сперва бригадир, через полгода – мастер участка.
Работал с юношеским запалом. Мотался с базы на участок: выбирал-закупал-привозил. Припадал к нивелиру, проверял вертикальность отвесиком. Сдвигал брови, зычно командовал: “Вира-а-а! Майна-а-а!” Ходил по участку тяжело-солидно, по-хозяйски, смотрел с высоты построенного на город: нравилось.
Жить было хорошо. И уже намечалась Марина.
…девушка Марина. Потом, через кольцо, невеста Марина. Потом, через церемонию, как через знак равенства, – жена Марина.
По законам математики после переноса через “равно” знак меняется.
Ладони, затаившись, ждали.
Выйдя из больницы, Денис продышал, проветрил легкие от больнично-стерильного рафинада, впуская в организм привычные, хотя, может, и вредные, болезнетворные… – т.д. и т.п.
Всходило мутное солнце. Больница была на взгорье. Внизу деревня не деревня – остатки. Дальше – база Денисовой конторы. Дальше, по обе стороны, – две горы с широкими спусками. Там уже рассыпались разноцветные точки – лыжники, сноубордисты. Еще дальше, за горами, вокруг – десятки снежных вершин, сверкающее ожерелье.
Драгоценное место. И это еще условия не созданы, подъемников нет, а когда построим… когда построим… что будет!
А вот что: деньги дикие делаться будут, подумалось. Знают, где курорт строить, сволочи.
У неряшливо-синих ворот Денис столкнулся с Вовкой из ремгруппы. Брит до синевы, без шапки, чтобы виднелись футболистски-длинные волосы, в шарфике “Московское Динамо”… Вовка был трепло, бабник, но веселый и глуповатый, поэтому его хоть и били, но беззлобно. Когда он перепивал, то начинал плаксиво, навзрыд задираться.
– Здорово! А че ты тут? А че с рукой?
– Да вот… травма.
– Пасешь?
– В смысле?
– В смысле, – Вовка кивнул на больницу. – К терапевту ходил?
– А… Не, правда, травма. А ты значит – ага? И как?
– Никак пока. – Вовка выбил из пачки сигарету, жестом предложил, закурил. – Молодежь тут вся по нацпроекту работает… квартиру вырабатывает… а курятник-то уже не пустой обычно. Тем более – с такими! – Огонек сигареты вычертил полуокружность от ключицы до пояса.
– Да ты че? Не заметил.
Посмеялись.
– Ладно, пойду.
– Давай. Как говорится, “пожелай мне удачи в бою”. Палец ушиб вон. – Вовка показал распухший палец. – Блоком вчера зацепило. Может, сработает. Я тогда этот палец, блин… я не знаю, в музей сдам! Золотом покрою!
– Ха-ха. Давай.
– Ага. Ты слышал про нас с Веркой-то?
– Неа.
– Ты че, такой скандал был в баре… стыдуха!
Бережно держа забинтованную руку, морщась от работающего в голове отбойника, Денис начал спуск. Вовка остался докуривать; похожий одновременно на ковбоя и индейца – как все одинокие на вершине горы. Его шарф “Московское Динамо” героически развевался на ветру. Его ноги стояли прочно, как сваи. Его футболистские волосы тоже героически развевались. Их трепал ветер.
Как-то вдруг получилось, что после свадьбы Марина стала улыбаться меньше. А ему так хотелось, чтобы она улыбалась. Во-первых, ей шло, ей было красиво улыбаться. Делал комплименты, говорил – не помогало. А во-вторых, улыбка значила бы удовлетворенность жизнью с Денисом.
Не было улыбки, не было красоты, не было удовлетворенности.
Может, что редко выходили? – думал. Много разного думал. С другой стороны, были тихие семейные вечера дома и не тихие, не семейные. Ходили в гости, приходили гости – ее гости. Его гостей она не то чтобы не любила, но… Они и так редко приходили – двое неженатых одногруппников, Жека и Артем (пили пиво, по чуть-чуть, ничего такого), – а потом как-то вдруг не пришли, потом снова не пришли.
Он думал: неудобно, надо позвонить, прямо срочно, вот прямо завтра, а то правда неудобно. Но все не звонил. И они не звонили. А он…
…Он просто любил смотреть на нее.
Марина скептически улыбалась, смотря новости, поджимала губы, цокала, рассказывая о работе или о ценах. Он терпеть не мог, когда цокают, но у нее получалось с самоиронией, не пошло. Ходила по квартире в полосатых деревенских носочках – трогательно. Закуривала и загадочно, уголком, улыбалась и выдувала дым кверху, в нос. Вставала и садилась, слюнявя пальчик, листала гламурные журналы, принимала изящные позы… У нее всегда получались изящные и даже художественные, только ее, эксклюзивные, позы.
– Ты женщина-поза, – сказал он однажды, после тайного, с кресла, любования.
Якобы обиделась и весь вечер игнорировала. Ей будто нравилось – наказывать? обижаться?
Или просто: не говорить, не видеть, не совпадать, не существовать вместе? Не со-существовать?
“Нормально, в норме, не надо, не случилось, мелочи, не хочу грузить, нормально-не-надо-не-случилось”, – объясняла свое обычное не-настроение. Потом был период: она как бы сдерживалась изо всех сил, чтобы не наговорить, не наорать грубостей. Потом перестала сдерживаться.
А он думал: это у нее такой день на работе.
Потом думал: трудная неделя.
Потом: нелюбимая работа. Это ведь так выматывает, так тяготит, раздражает. Это же надо понимать. В том и есть брак: когда в болезни и здравии, в счастье и горести.
Может, ты просто устала, устала от меня? Это бывает…
И однажды, после очередного не-настроения, он согласился на командировку. Работать вахтовым методом. Строить горнолыжный курорт. Шеф предлагал давно, но Денис отказывался: жена, да и просто не хотелось далеко уезжать; но главное – жена.
Соскучится хоть, думал; впрочем, неуверенно. Собрал сумку и рано утром уехал.
Марина не встала проводить.
В поезде под стук колес он напился. Мельтешили за окном какие-то елки, палки…
Ладони выжидали удобного момента. Только Денис зашел в коттедж, явился шеф. Павел Антоныч. Чехов наоборот. Вкатился в сени, топнул, отряхивая снег, – пожилой, низенький, но очень живой, обильный. Заполняющий весь объем помещения, как газ.
– Здорово, членовредитель. Ну как твое ничего?
– Здравствуйте. Да нормально. Чаю?
– Да нет, я это самое, на минутку… Что да как узнать. Ну? Подробнее.
– Да все нормально. – Денис поднял забинтованную руку. – Только на перевязки с недельку. Работать – могу, не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь. Я наоборот: чтобы ты не нагружал и так далее. – Он прошел, не разуваясь, деловито поглядывая по сторонам, постукивая, похлопывая по немногочисленной мебели. Осваивал, помечал территорию. Его ботинки поскрипывали новизной, и что-то бренчало в карманах. Человек-оркестр. Микрокосм. Маленькая автономная вселенная.
Резко повернулся, глянул хитро.
– Это, знаешь, на зоне есть такие – стрелки. – Шеф плюхнулся на диван, закинул ногу на ногу. – Отстреливают пальцы, ноги, лишь бы не работать. Не знал бы тебя…
Денис молчал. Что на это можно было сказать? Тоже сел, на табурет – на полу заблестели мокрые следы.
– А знаешь, я тоже в последнее время задумываюсь над этим всем. Ну как мы живем, дышим и так далее. Ведь ни хера же толком не знаем! Вот вода. Такая естественная, знакомая, родная, так сказать. Аж, так сказать, два о. А ведь попробуй ухвати, поймай ее суть! Недавно мою руки и думаю: вот я взаимодействую с некой первичной стихией. Чуть сжимаю струю – упруго! Черт… Что-то ведь там тебе сопротивляется, рукам твоим…
Шеф недоуменно уставился на свои руки. Денис тоже, автоматически, – на его руки. Тьфу, плюнул внутренне. Сколько можно!
– Сжимаю, значит… Природа, ссука, думаю… Как оно все тут, в сущности… Сжал сильнее – как в морду брызнет! Ха-ха! Вот тебе в морду – природу он понять хочет! Ха-ха! Вот тебе!
Шеф смеялся как бы внутрь: слышалось не “ха-ха”, а “ах-ах” – сиплые вдохи.
Денис тоже посмеялся.
– Хм… вот. Ладно. – Шеф пружинисто встал. – Пойду по сусекам поскребу… чего-то… – Он помрачнел, нахмурился. – Смотри мне там, в общем.
– Смотрю. Не беспокойтесь, Павел Антоныч.
– Там, кстати, врачиха одна… Хм… Ну ладно. А эти, слушай, узбеки новые, как они? Толковые?
Когда дверь закрылась, Денис лег на диван – захотелось просто полежать, расслабить ноющее тело. Со вчерашнего он толком не отдыхал и спал мало. Плюс похмелье. Плюс рука. Как оно все получилось, разыгралось? Сидели с шефом, отмечали первую партию домиков. Обычное, в общем-то, дело. Уважительный повод.
Говорили за жизнь. Пили.
Конечно, о бабах. Пили. О тачках. Пили. О Ксении Собчак. (О Господи! О Ксении Собчак?!!)
Пили, пили, пили…
Потом черт его дернул – о хиромантических линиях.
…А хотелось – жить, сродняясь, сливаясь, приобретая схожие привычки, как его родители. И даже еще более схожие: до того схоже мыслить и чувствовать, что сталкиваться, ставя ногу в одно и то же пространство, место на полу. Как бы слиться в пространстве.
Не получилось слиться в пространстве.
Уехал на две недели. Наметить план работ, присмотреться, привыкнуть; курорт – дело новое. Но главное – дать Марине возможность отдохнуть.
Ехал обратно и думал: ну соскучилась же? Теперь-то не раздражаю? Ведь не может быть, чтобы две недели не видеться – и ничего?
Пришла с работы, улыбнулась, обняла, но лучше бы – так – не улыбалась и не обнимала. А назавтра – по-новой, как и не уезжал. И будто все холоднее в доме. И круговерть, и вечная зима…
Заискивал.
Сам себе удивлялся: стал угодливо улыбаться, трижды думал, прежде чем сказать. Видели бы армейские дружки! Подбирал, синтезировал интонации, внутренне собирался, настраивался… И не говорил. Ничего не помогало, отношения не теплели. Механизм отношений – дело сложное, настоящий сопромат. Как они рождаются – загадка, но как они умирают – это еще сложнее, совсем уж выше понимания. Не люди, не живые, без тела и души, а вот – умирают. И он чувствовал это стремительное умирание, отмирание. Расползающуюся прореху в бытии.
Курил по пачке в день.
Все сместилось, соскочило с резьбы – обвал, дефолт. Переоценка ценностей, пересмотр истории. Например, раньше, до свадьбы, ей нравилось, что он на нее ТАК смотрит. Теперь ее начал раздражать его ТАКОЙ взгляд.
– Денис, сколько можно? Денис, перестань. Денис, не нервируй!
– Ну а как не смотреть-то? – говорил он. – Ты жена или кто?
Фыркнула:
– Как… – Встала и ушла на кухню. На ее, одной-ее, кухню. А он остался. В общей, обоих-их, комнате. Как в общем вагоне.
Вагон трогался.
Она всегда вставала и уходила, он всегда оставался. Или это она оставалась, а он, в вагоне, трогался?
И это все чаще и чаще, и вот уже тенденция, и все как-то с ускорением… Плюс-плюс, умножить-умножить, производная, производная от производной… И такие ужасные, мельтешащие скорости, и ничего не разобрать, и не успеть подумать… А потом – ррраз! И он стоит один, а в шкафах нет каких-то основополагающих вещей: шарфиков, курточек, пальто. Все у тещи. И их квартиру, которая стала такой просторной, солнечной и пыльной, почему-то надо менять, делить на два – один в уме. И все сразу, и все быстро, во всех направлениях, во всех временах…
Как его не расслоило? Не раскололо на части?
Один эпизод запомнился, вспоминался чаще других. Было скучно, осень. Он читал книгу, кажется, художественное. Что-то про строителей или забойщиков… И вдруг понял, что Марины уже давно не видно и не слышно. Ее присутствие не ощущалось. Он заглянул в другую комнату, в кухню. Пусто.
Он открыл дверь в ванную. Она была там. Поставив ногу на край ванны, красила ноготки. Красным лаком.
– Вон ты где! А я тебя, понимаешь, потерял…
Она повернула голову и продолжительно посмотрела. За него, сквозь него, через него. До такой степени ВНЕ него посмотрела, что ему вдруг стало так больно, так пусто. Он молча закрыл дверь, ушел на кухню и закурил. Лилась вода в ванной, а он курил, чего-то ждал, что-то думал – не ухватить… Дежурно существовал, отбывал время и пространство. Дверь открылась, дверь закрылась. Тик-так. Шаги – мимо, мимо, в комнату, из комнаты. Скрип, бряк.
Заглянула в кухню, лицо подобранное. Сказала – затвором лязгнула:
– Мы должны расстаться.
И ушла в комнату.
Денис вытащил следующую сигарету.
И фраза-то какая классическая, дурацкая, подумал. Классически-дурацкая. Из всех мелодрам сразу. Мы. Должны. Расстаться. Кто мы? Кому должны? Зачем мы должны? Под шкафом заскреблась мышь. Тебя еще не хватало.
На строящемся курорте в коттедже номер восемь Денис Можайкин незаметно заснул. Ему снилась дорога. А на ней линии, линии… И стук колес поезда: всегды-всегда, всегды-всегда. Ему часто снились поезда.
– Вон там! Вон еще, левее, левее, стоп! Майна-а! Берем!
После обеда ездили в карьер за песчаником. Груды вымытого снегом оранжево-голубого камня влажно блестели.
Подогнали грузовик, был экскаватор – грабастал булыжники локтистым ковшом, – но почти каждый из бригады счел нужным собственноручно бросить в кузов несколько особенно красивых.
– Вон там! Вон из той кучи! – кричал Денис экскаваторщику. Бегал по грудам, показывал, откуда черпать. После сна голова перестала болеть. Было легко, в теле бродила энергия. Солнце, бесформенное косматое пятно, падало к горизонту.
Подвернулся небольшой, редкостно круглый камень, Денис откинул его в сторонку – забрать себе. Но потом как-то застыдился. Зачем, что за сантименты? Данила-мастер… Не забрал.
Вывезли четыре грузовика, с грохотом вывалили возле вип-коттеджей и тут же начали выкладывать фасад.
Узбеки – новая бригада – были невыносимы. Они бестолково толклись на месте, хватались за один камень, то и дело присаживались на корточки покурить.
Особенно выделялся бестолковостью пожилой, вислоусый. Все он делал неловко, не так, а когда Денис ругался, поправляя, смотрел испуганными глазами и нервно хлопал себя по бедрам. Руки его сжимались и разжимались.
– Не ругай… У меня на родине виноградники, арбузы… – сказал он тихо. – Я всю жизнь выращивал арбузы.
Денис сердито махнул рукой и встал на его место, грубо оттеснив плечом. Какие “арбузы”, думал. Тут раствор стынет, “арбузы”… Было почему-то жалко узбека и стыдно его старости и неумелости. А он, Денис, можно сказать, раненый, да и начальник, должен тут…
– Подавай камни! Навезли вас…
Брал холодный булыжник здоровой рукой, прикидывал на глазок – куда лучше придется, шлепал на слой раствора. Встречались любопытные расцветки, рисунки. Выкладывал камни и думал: почему такая расцветка, рисунок? Это же тоже, наверное, не просто так, а своего рода хиромантия камня. Может, эти линии, пятна на них – это судьба камня, судьба разрушенной, состоящей из этих камней горы, судьба всей местности – и вот этого курорта, построенного из этих камней. Это, черт, интересно. И есть тут, наверное, в оранжево-голубых рисунках, какая-то трагедия, тревожность. Мы просто не понимаем. Их ведь разбили, разлучили и вывезли сюда – как военнопленных. Это же надо, как все устроено, и никогда не узнать до конца, бесконечная матрешка…
– Куда? Ку-да его? Угол вяжи! Угол, говорю, вяжи! Так, иди сюда… Иди на мое место!
Ах, да рраспротак…
Работали дотемна. Недавно яркие камни, скованные раствором, поблекли, смирились и успокоились. И где-то внутри кладки их судьба уже пускала новые линии, изменяла рисунок, становилась снова общей, единой для всех.
…Опять сыпал снег. Денис морщился и иногда издавал какой-нибудь звук.
Бинт разматывался – казалось, разматывают саму кожу. Раненая рука мазалась спиртом, потом какой-то гадостью, потом еще худшей мерзостью, и накладывалась прокладка, потом сверху… а еще… и наконец… – и только потом бинт-кожа снова заматывался, и не было ему конца.
– Неправда, не надо, – говорила девчонка-врач. Стеклышки ее очков взблескивали, руки магическими пассами летали вокруг его ладони. – Вчера было куда… куда больнее. А сегодня… сегодня так, семечки, орешки. Должно быть… должно быть совсем… совсем…
– Не больно, – сказал он.
– Верно, – взглянула поверх очков. – Совсем не больно.
И снова мотала бинт. Целый километр бинта.
– Это я так. У меня хобби… морщиться, – сказал Денис. – Рожи корчить. Иногда получается смешно. А иногда не получается. Когда как. Но я не упускаю возможность… ввв… потренироваться.
Девчонка усмехнулась носом, но не взглянула вновь на Такого Остроумного Человека и не ответила. На груди подрагивал бэйдж – Денис его заметил впервые. Или вчера его не было? “Мария Петровна Ланская”.
Пожалуй, красиво. Мария Петровна. Ланская.
– Скучно тут вам, – сказал он. Так, ни за чем. Думал и сказал. – Скучно же?
– Почему вы так думаете? – Мария Петровна Ланская по-прежнему не смотрела на него, голос был равнодушный, бесцветный. Ножницами – чик-чик – расчикала бинт вдоль и стала завязывать узел. – Вы, наверное, не любите свою работу.
Пожал плечами, хмыкнул. Работа ему нравилась.
– Все, свободны до завтра. – Туго завязав узелок, Мария Петровна встала. – Не мочить, не грязнить… в общем, знаете.
– Спасибо. Не солить, не перчить, – снова пошутил он, было настроение. Наверное, сегодня аппараты не успели стерилизовать микробы человечности.
Она снова усмехнулась носом, начала писать в тетрадке. Из-за шторки выглядывал уютный желтый чайник, на столе стоял какой-то кругляш-сувенир, а на стуле висела мягкая кофта; все это Денис тоже вчера не заметил.
– А работу я люблю, – сказал он, взявшись за дверную ручку. – Работа у меня хорошая. Почти космонавт.
(“Это какая же?” – спрашивает она, а он отвечает: “Ну как, строитель!” А она спрашивает: “Почему же как космонавт?” А он ей: “Потому что…” – не придумал еще, что он отвечает.)
Но она ничего не спросила. Она сказала:
– Да? Это хорошо, – и, наконец, взглянула. – Я тоже люблю свою работу.
Денис понимающе улыбнулся и приготовился сказать “до свидания”; тоже как-нибудь с юмором. В сущности, давно я не флиртовал, подумал. Этак ведь и навык можно потерять. Этак ведь…
– До свидания. – Мария Петровна снова опустила нос в тетрадку. – А вообще-то скучно, конечно. Даже при том, что работу люблю, скучно. Население небольшое. Болеют нечасто… Ну вы понимаете. То есть объективно это, конечно, хорошо, что болеют нечасто!
Наконец-то улыбнулась – смущенно, широко.
– Ага. Но, наверное, и тут свои какие-то преимущества есть? Жилье получить можно.
– Это да. Это слава богу.
– Во как. Путин в боги угодил…
Посмеялись. Могу ведь, когда хочу, подумал. Есть еще порох…
– Ну а дискотеки, бары какие-то? Дискотеки есть? Или “танцы”, как тут называется?
– Дискотеки есть, но контингент…
Мария Петровна сняла очки, моргнула, облизнула губы. Сколько же тебе – двадцать два? Двадцать? Заговорила живо, будто очки были – кандалы, а вот сейчас она, Мария Петровна, их сбросила и побежала, Маша, босиком по траве:
– Уровень, понимаете, все равно… статус – поселок. Ну и это само за себя говорит. Нет у меня желания тут на танцы ходить (выделила “танцы”, видимо – понравилось). А с барами… Бары тоже есть, но тут такая история: я не могу пить алкоголь. Вообще! То есть могу, но я начинаю плакать – такая реакция организма, со школы еще… Навзрыд прямо. И все, конечно, бросаются утешать: да что случилось, да кто обидел, и вечер как-то портится, и мне неудобно… А никто ведь не обидел, самое обидное! Просто такая дурацкая реакция организма.
Он посмеялся, и она посмеялась, и такая у нее искренняя обидка была на лице, на эту дурацкую реакцию организма, из-за которой ее, может, не приглашают в порядочные, взрослые компании.
– Ну пусть не бары. Есть ведь библиотеки, наверное. Катки, коньки… – Он присел на стул, обхватил колено и старательно, как настоящий взрослый, пытался придумать досуг для маленькой плачущей девочки Марии Петровны. – Хотя катка тут нет, коньки в расход. Но можно ведь на лыжах сходить. Такие горы вокруг, такие красоты…
– Это вы так меня приглашаете?
– Да, – ляпнул он автоматом.
И тут же она вспыхнула, и тут же – на секунду позже, чем надо, – он осознал всю диспозицию; догнал, развернул и заглянул в лицо; подумал: Господи, ты же еще совсем маленькая! Что я с тобой делать-то буду? Я – большой-взрослый-разведенный-мужчина? Я ведь на завтрак таких, как ты… Я же…
– Да, – говорил он, опытно посматривая на нее. Закинув по-американски ногу на ногу, поднимая брови. – Конечно, приглашаю. Почему бы нет? Только не на лыжах. На лыжах я это… я не умею.
…И вот сейчас, в околоразводной суете, – время хиромантических линий.
Когда подносил ладони к влажным глазам (один раз было), увидел их буквально “как на ладони”. Увидел, и впервые подумалось: так-так, а почему именно так, а не иначе? Так-так, а вдруг, а если?
Ерунда.
Вышел на кухню покурить, а потом его отвлекли, позвонили с работы – разогнулась петля арматуры, и упала свая, и даже кого-то задело, к счастью, не насмерть, но – в больнице… И завалило-засыпало пространство для дальнейшего думания о хиромантических линиях.
Впрочем, осталась небольшая щель, в которую нет-нет да сквозило. И где-то через, наверное, недели две он снова поднял руки к глазам. Вот левая, а вот правая. Посмотрел холодно и деловито – прикидывая.
Магазины, интернет – скупил-скачал все стоящее по хиромантии. Изучал, смотрел, сопоставлял. Отмечал разночтения, нестыковки.
Подходил на рынке к старику-хироманту и еще к одной цыганке в переходе. Расспрашивал подробно, записывал, платя втридорога. И постепенно, постепенно…
Почему его зацепило? Может, потому, что было в линиях на ладонях что-то от чертежа, плана застройки – от строгого и рационального документа?
Был официальный развод. Его первый развод. Линии говорили, что будет и второй, но зато потом, будь спок, Денис, все на мази. Линии сунули взятку кому надо, линии заняли очередь, застолбили право на нужного, единственно подходящего Денису человека. Только знай держись, Денис. Твое дело дожить, отбыть, выстоять очередь; от звонка до звонка. И тогда уже, Денис, – твой, подходящий…
Но мне не нужен другой, подходящий! – готов был кричать он. Я не хочу очередь! Мне нужен, нужна эта, только эта…
Линии были сухи и неумолимы.
Марина тоже. Размен квартиры взяла на себя.
…Появилось что-то вроде мании – смотреть на чужие ладони. Конечно, никто не показывал ладони нарочно, а он, конечно, не просил. Появилось видение. Взглядом он выхватывал рисунок с ладоней людей; похищал, как разведчик – секретный план врага. Смущался, замечая за собой эту манию, и ведь могут заметить; поругивал себя… А глаза сканировали, переворачивали, являли чертеж в любых ракурсах: слева, справа, фас, профиль, в разрезе, – чудеса проделывали, если задуматься.
Сопоставлял, делал выводы. Подходил к людям, спрашивал – многое совпадало.
“Как узнал?” – восклицали, глаза на лоб. “Приснилось”, – улыбался, отходил, руки в карманы.
У некоторых удавалось увидеть, разобрать чертеж даже через стакан – когда охватывала рука. А однажды увидел ладонь губернатора – он доказывал что-то окружившим его микрофонам, дополняя слова резким, рубящим движением ладони… Что была за ладонь! Произведение искусства. Ничего лишнего. Успех, ум, судьба, долголетие – четко, бесспорно…
– А почему без очков? – крикнул Денис весело. – Без них видно? Темнеет же… Привет!
– Привет. Видно, – улыбнулась она, подходя. В этом пуховике и штанах она походила на плюшевого медведя. Медведицу. Точнее, медвежонка-девочку, или как у них. – Понимаете… (он сделал страшное лицо) понимаешь, честно говоря, я и без них неплохо вижу. Минус единица – это мало совсем, в сущности. У моего брата минус семь, там телескопы настоящие. Да и зимой очки неудобно носить – запотевают, и нос можно отморозить… Я его дразнила: водолаз – две пары глаз.
– Кого?
– Брата. Андрея. Он жутко занудный.
– Ага… Тогда простительно. Ну, куда идем? Налево?
– Как хотите. Ой, хочешь. Ха-ха!
– Или направо? М-м?
– Да мне все равно, серьезно.
– Тогда налево.
Пошли вдоль горы, заскрипели снегом. Было довольно тепло, с неба сыпало. Ну-с, о чем с тобой говорить-то, девочка-медвежонок? Мария Петровна.
– Зачем тогда носишь? Очки-то? – спросил. – Солидно?
– Ну да. Ты же видишь, что я до двадцати двух как бы не очень дотягиваю – внешне. Маленькая собака – до веку щенок. А врач как-никак. Надо, чтобы уважали, боялись даже иногда… Иногда полезно. Пациенты же разные бывают.
– Как я?
– Ха-ха! Нет, ты – золото.
Подумал: сказать, что не выглядит на двадцать два, – обидится. Все с ней непривычно, нестандартно. Наоборот. Не так. Не так как с…
Сидели в баре. Он обещал не поить до слез. Повел не в тот бар, где встречались строители, а в дальний: не хотелось, чтобы их видели знакомые и как-то… связывали. Будто он и она, они – вместе.
Рассказывал про себя, про работу. Про линии на ладонях, на камнях. Хорошо говорил, с огоньком: у него получалось, особенно если выпить. Что линии – везде. Годовые кольца дерева – чем не хиромантия? Сеть дорог на карте – чем не судьба города? И даже, может, трещины на потолке…
– Не доверяю навесным потолкам, – заявил он. – Они бездушные. Они… ТАЯТ. Это как руки в перчатках, понимаешь?
И думал: ну я и врать, ну меня и несет, трепло не хуже Вовки, и внутренне усмехался; но продолжал, потому что – почему бы нет?
Когда вышли из бара, ее слегка штормило. Она выпила бокал коктейля – предельно допустимая норма. Поскользнувшись, ухватила его под руку да так и шла, не отпуская.
– А дальше-то что?
– Ну и вот. Выпиваем, значит. Я говорю: вот, линии. Вот, судьба. А шеф говорит… Он шутник такой вообще-то, но у него никогда не поймешь, шутит он или всерьез… Он говорит: не нравятся линии? Вот нож, вот рука. Рисуй, какие хочешь – хоть круглые, хоть квадратные. И посматривает так хитро. Потом повел, что вот, молодежь, все вы окольными путями, надо проще быть, а не ерундой маяться. И…
Дальше шеф сказал, что женщин нужно держать в руках и что он, Денис, слишком мягкий, хоть и хороший парень, при том, что он, Денис, лично ему, шефу, глубоко симпатичен…
Но об этом Маше не хотелось говорить. Повзрослеет – сама разберется, какие они бывают, мужчины. Он не собирался в этом участвовать. Он умывал руки.
– Ну и что? Дальше-то что? – Она тронула за рукав, заглянула в глаза. Лицо – подобранное, все – внимание.
– Что… Ну а я ему вроде как сокровенное рассказал, да? Мне досадно. И сижу это я, дозреваю, дозреваю… Психую маленько… Он мне: че, неправда? Я говорю: отчего же, правда. Беру нож со стола и режу линию жизни. Я говорю: еще как правда. И режу линию судьбы. Кровь, конечно, но не больно было почему-то – может, что пьяный… Он в осадке, смотрит во все глаза… это я краем вижу, а сам говорю: я с вами кандидатскую защищу – по изменению судьбы… И режу линию здоровья.
Денис снова помолчал, как опытный рассказчик по радио.
– Ну вот, пока он опомнился и нож вырвал, я четыре линии прорезал. Линия жизни хуже всего вышла, она кривая, видишь? – Он взял ее руку здоровой своей, провел большим шершавым пальцем по линии жизни – гладкой, детской; она затаила дыхание. – Долго жить будешь: видишь, аж в локоть въехала.
– И что? И… все? – сказала, когда выпустил руку.
– Ну да, а что еще? Ну замотали… Промыли водкой – у шефа была… И замотали. А утром – к тебе. То есть к вам тогда еще, ха-ха! Вот такие дела.
Помолчала. Шли, хрустели снегом.
– Ну ты и дурак. Дурачок. Такой большой, а как маленький… Так же можно что угодно подхватить, вплоть до гангрены – нож не стерильный! Рыбу, поди, им резали… Резали?
– Резали, – сказал он добродушно. – Омуля. Вкуснотища! Ела омуля?
Не ответила. Думала. Было прямо слышно, как и что она думает, – настолько в ее голове еще все ясно, юно, прямо.
– А может быть, ты немного изменил судьбу? Знаешь… я же не хожу на свидания с пациентами. Хотя приглашают… Часто приглашают.
– Верю, верю, – сказал он с улыбкой. – А у нас – настоящее, взрослое свидание?
Покраснела, отпустила его локоть, отстранилась. Вот тебе и Мария Петровна, подумал он с непонятным сожалением. Детский сад… с грудью. Правильно Вовка сказал: “така-а-а-я”. А толку? Толку-то?
Дошли до ее дома. В голове складывалась фраза: такая галантная, но ни к чему вроде не обязывающая; дипломатичная, но и по-мужски прямая; обтекаемая, так сказать, но и в то же время…
– Мне пора, – сказала она, блестя глазами. На капюшон нападала целая горка снега.
– Ага… Мне тоже. Ты что, обиделась? (И к лучшему, подумал он. Не буду, ну к черту. Ну от греха. Гуд бай, май лав, гуд бай, подумал, наша встреча была…)
Целовались под падающим снегом; было неловко, мешали носы. И он думал, что она думает, что если бы он ей не сказал, что разведен, она бы подумала, что он, наверное, тоже… чуть не в первый раз.
На телефоне, оставленном дома, было девять пропущенных звонков. Восемь – от мамы. Только восемь – от мамы… Денис выпил воды, походил по дому, покурил. Трясутся, подумал, вытянув руки. Надо же, трясутся. Дурацкий звонок, может, случайный: бывает, ткнешь не ту клавишу – а они уже и трясутся…
Затушил сигарету и перенабрал – маме. Слушал гудки, а сам думал о девятом звонке.
Мама схватила трубку, заговорила, что она волнуется, что она уже глотала валерьянку, что нельзя же в конце концов быть таким эгоистом, но как она рада, что он, хоть и такой эгоист, а перезвонил, и т.д.
– Да-да. Нет-нет. Все хорошо, мам. Ничего, мам. Не волнуйся, мам. Может, приеду, может, нет, мам. Как получится, – говорил он все это – и думал о девятом звонке.
Говорил, что носки, да, толстые, что в доме, да, тепло, дом – хоромы, с деньгами пока, нет, не обижают, – а сам думал и думал о девятом звонке.
Что-то обещал, что-то принимал к сведению, о чем-то узнает и перезвонит Ольге – да, завтра же…
О чем узнает? Какой Ольге?!
Курил вторую, смотрел в окно. Горел фонарь, переливался снег. Кто-то в деревне хлопал половиком – в полдвенадцатого! Бах (бах-бах), бах (бах-бах)…
Набрал второй номер. Удобно устроился в кресле, ноги на диван – старался расслабиться; но когда Марина сказала “алло”, сердце все же проломило грудную клетку.
– Привет. Звонила? Тут звонок отобразился.
– Здравствуй… да, спасибо, что перезвонил.
О чем-то разговаривали семь минут – специально глянул потом – целых семь минут. Кажется, даже смеялись; чуть ли не флиртовали. Когда мы в последний раз так флиртовали-то, подумал. Волнами, волнами – к нему возвращалось: заново переживал разговор, вспоминал детали, слова, интонации. Заново понимал смысл всех этих деталей, слов, интонаций…
И вроде бы оказывалось, что он завтра – четырехчасовым – выезжает в город, чтобы встретиться. Встретиться с ней. Что-то загадочное и важное обсудить, может, даже выпить и обсудить, а потом пройтись, присесть и еще раз обсудить. Оказалось, так чудовищно много надо обсудить! Но при этом ни разу не было произнесено, что именно. За семь минут – как это возможно? – не было.
Да и какая разница. Надо же, просто шутили, бэкали-мэкали, несли чушь – а завтра, четырехчасовым, он уже едет в город!
Дурдом.
Денис вытянул из пачки третью. Смеяться? Стреляться? Что после этого делают-то? Как вообще это все получается, и как этот механизм действует, и как это все можно предугадать? Раскрыл ладонь – линии натянулись, проступили красным – четко, явно. Как это можно? Разве он выбирал себе такие хиромантические линии?
Снилось: вот, едет в город. Всегды-всегда, всегды-всегда – стучали колеса. В окно пялилась луна. Встал разбитый. Помятый тоннами неожиданного счастья. Сегодня! – вспомнил. Надо же, уже сегодня! И не мог даже улыбнуться как следует. Не знал, не представлял – как следует, в этом, форс-мажорном случае.
Часы показывали десять. Значит, еще плюс шесть, и вот Марина улыбается – уголком, ему…
…Кожа разматывалась, рука мазалась дрянью, рука мазалась пакостью, кожа заматывалась – почти не замечал. Не присутствовал. Маша что-то говорила, дула на руку, щебетала. Действительно – щебетала, раньше думал: образное. А оказывается, чтобы услышать щебет, нужно просто не-слушать. Отсутствовать. Жалко, так много всего говорит, а выходит щебет. Жалко и стыдно.
– Ты так со мной возишься, – сказал он, смущаясь. – Ты такая хорошая.
И снова растворялся, проваливался в вечер – нынешний вечер… Ничего не мог поделать, проваливался, засасывался временной воронкой вечера. Вот Марина поднимает брови, делает ту самую гримаску…
– А? Что? – очнулся.
– До вечера? – спросила она снова. На лице тревожность – такой чистый, хрустальный оттенок чувства. Судя по всему, одного из первых… Ну как ей, такой, сказать?
– Дда… до вечера. Ну давай, Машенька. – Он потянулся к дверной ручке.
– Стой! Разве так можно? – Она подошла, поднялась на цыпочки, клюнула в щеку.
Он рассеянно улыбнулся, в последний момент успев придать улыбке игривый оттенок, и почти вывалился за дверь.
Пять часов! С ума сойти.
Чуть не снес лавку в больничном коридоре – в темноте затаилась нежданная ступенька. Выругался.
А милая, кстати, у Маши косичка, подумал запоздало. Надо бы сказать, что ли.
…И как протянул день? Прополз, просачковал, отсиделся в курилке.
Был разговор с шефом.
– Павел Антонович, мне нужно уехать на пару дней, срочно.
– Насколько срочно? –Шеф хмурился, прохаживался, руки за спину.
– На… срочно. Павел Антонович! Пара дней всего.
– Ну что ж… Тогда вот что: зайдешь там в офис, возьмешь…
Ага, ага, кивал Денис. Хоть два пакета, хоть три. Все возьму. Весь офис на плечах унесу, как Самсон – забор.
Как я не понимаю – понятно, думал. Но как вы не понимаете? Полгода ведь уже прошло, все почти заросло, зарубцевалось, и тут такое… А вы ведь не слышали, как она цокает, как говорит: “Фи, как можно!” Ни черта вы за пятьдесят лет не видели.
Слонялся по базе.
Попался на глаза узбек-арбузник. Денис подозвал его, взял за грязную руку, ткнул в линии.
– Что это, знаешь?
Узбек молчал, глядя под ноги.
– Ты что меня, боишься? Ты брось.
Узбек молчал.
– Арбузы – любишь? Судьба – растить арбузы, понимаешь?
Узбек кивнул.
– Ну так разорвана линия, понимаешь? Йок арбузы! Понимаешь?
Узбек молчал.
Денис выпустил ладонь, кивнул: “Свободен”. Узбек потрусил обратно.
Зачем, что хотел сказать-то? – подумал, закуривая. Вроде помочь хотел. Такой он несчастный, худой… жена, наверное, в Узбекии… арбузы эти дурацкие… скучает. Выписать ему премию, что ли? Хотя при чем тут премия, если – судьба?
Три часа до поезда.
Собрал немногое, что нужно. Томился. Открыл кран, плеснул в лицо водой. Присел на диван. Подумал обо всем сразу, одновременно рассеянно и сосредоточенно.
Вернулся к умывальнику и снова пустил воду. Тонкая мутноватая струя точно отмеряла вертикальность. Прикоснулся пальцами. Вода была ледяная. Осторожно сблизил пальцы – вода отвечала упругостью. Неуловимой, ускользающей упругостью. Ее хотелось поймать, взять пальцами прочно, до конечного уже-не-сжимания.
Денис сблизил пальцы – сопротивление возросло. Сдавил еще – струя, преломив вертикальность, ударила в лицо.
Отскочил, затер глаз, разозлился, рассмеялся.
– Вот же дурак! Идиотина…
Тер глаз, мотал головой и фыркал. В баре сидели по двое, по трое – за угловыми, укромно темными столиками. И не потому, что говорили о чем-то секретном, просто сидели – а Денису оставался столик посередине. Он заказал пива и сел. Пиво было холодное, приятное. Ускоритель времени, машина времени – кто пробовал использовать это в рекламе пива?
До поезда оставалось полтора часа. Денис приготовился подробно вспоминать, думать. Много нужно было вспомнить и подумать, оживить в памяти, как перед экзаменом. На базе так и не удалось, мешали.
Рядом с Денисовым стаканом звякнул другой, с темным пивом.
– Здорово, Диня. – За столик подсел Вовка.
– Угу. – Денис невольно поморщился. Решил как бы не замечать, не втягиваться в разговор.
Вид у Вовки был печальный, словно его незаслуженно обидели, но он, в общем, не жалуется, а мужественно держит в себе. Футболистские волосы траурно свисали, нос, тоже грустный, протыкал экзистенциальную дырку в бытии.
– Че ж ты творишь, Диня? – сказал Вовка, глядя куда-то за плечо Дениса, вероятно, пеняя его ангелу. – Я у тебя, как у земели, спросил…
– В плане?
– Видели тебя вчера с этой… из больницы.
– А… Кто видел?
– Да все видели.
Денис промолчал. Снова постарался отвлечься, извлечь Вовку, вытащить за шкворник из своей вселенной. Вот Марина садится…
Да даже если и видели, кому какое дело? Какое – кому? Сейчас? Вот ему самому, Денису, – нет дела. Почему другим – есть?!
– Повелся, друг называется, – продолжал, прихлебывая из бокала, стыдить ангела Вовка. Ангел отворачивался, затыкал уши, прикидывался иностранцем. – Зема называется…
– Не зли, а? – сказал Денис. – Это все случайно произошло… Да и не произошло вообще.
А скажешь “не друг” – пришьет: “зазнался”. Друг, брат, зема – все из той же оперы: связать якобы дружбой, якобы братством, якобы землячеством. Даже тут – в мерзлоте, можно сказать, даже такие понятия – только для манипулирования. Да что за люди мы все такие!
– Ага. Дети тоже так вот случайно… происходят.
– Слушай, че ты меня достаешь? – вскипел Денис. Привстал, скрипнул табуретом. К ним обернулись. – Че ты хочешь, а? Выйти хочешь?
– Тихо, тихо, Диня. – Вовка встал, положил ему руки на плечи – усадить на место. Денис смотрел зло, не поддаваясь. – Тихо, Диня. Тихо, тихо, Диня.
Вовка сделал для зала дурацкую рожу, продолжая усаживать: шутим, мол. Просто пьем, ну и поспорили маленько.
Денис нехотя сел, отпил, брякнул стаканом. Вовка тоже сел, вздохнул. Подлил пива.
– Ты не злись, Диня, я же тоже как бы злиться должен. Сам подумай: обхаживаешь телку, обхаживаешь, а потом какой-то ухарь – раз! И при этом, заметь, говорил, что ему на фиг не надо и так далее… Но если это случайно, тогда конечно. Тут материя тонкая…
А скажешь – “не телка”, подумает… хрен знает, что подумает, – вяло подумал Денис, двигая стакан. Стало тошно и скучно, и хотелось уже скорее бежать на поезд.
Или дать тебе в зубы? Рассуждает тут, сука, о материях… о телках… Глянул на часы. До поезда – час двадцать три.
– Так значит, не занята девочка, – утвердил Вовка.
Вот суперклей! А Марина красит губы, подводит глаза…
– …Ну, за взаимопонимание! Брат брата всегда поймет. Брат брату всегда…
Денис, ледяно улыбаясь, навел прицел взгляда на Вовкину переносицу. Вовка взгляд уводил, прятался в окопах – то ли нарочно, то ли так, по привычке. Бормотал какую-то ерунду: про одиночество, про то, что уже пора, а ему вот никак не везет, и все-то шлюхи, и все-то дуры… Денис зачехлил взгляд, прикрыл веки.
Шум бара доносился волнами. Вовка незаметно пропал, Денис наливал и пил – заказал еще две бутылки. Снял часы и положил перед собой, поглядывал. От ожидания ныло сердце. Думалось плохо.
Снежинки садились точно на нос, щекотали.
Почти на перроне – надо же когда-то – нехотя достал телефон. Набрал номер.
– Привет.
– Привет!
– Это… это я, Денис.
– Я поняла! Ха-ха! Ну что?
– Ну что, не получается сегодня.
В трубке замерло, забилось душимое разочарование.
– А… Ну ладно, ничего. А что так?
Он почти ненавидел себя. Но тоже как-то – со стороны.
– Да понимаешь, уезжаю… Мама позвонила. – Он, кажется, покраснел. – Там проблемы… кое-какие. Надо на несколько дней съездить, в общем.
– Да? Поня-атно… Жалко. Ой, а как же рука?
– Рука? Ну как рука… Не мочить, не перчить. Мама перебинтует в крайнем случае.
– Ну что ж… Ничего не поделаешь. Будем ждать тогда.
– Ага. Будем.
– Ты… не можешь говорить, да?
– Да как сказать… Тут, понимаешь, билеты, очередь… – Было уже не стыдно. Пришел профессионализм. – Старушки какие-то… нервные. Ссорятся – что без очереди. На горло наступают.
– Ясно, ха-ха. Ну не буду отвлекать. Тогда пока? До встречи?
– Ага. Тогда да.
Он убрал телефон и почти побежал на поезд. Хотя чего бежать-то? Замедлил шаг, пошел. Потом потащился даже как будто нехотя… И ведь все делаю, словно напоказ, для какого-то невидимого зрителя. Зачем так уж утрированно бежать, идти, плестись? Словно кто-то сверху, из ложи, увидит как я иду-бегу-плетусь, и… похлопает, что ли. Или освищет. Одобрит или не одобрит. Интересно, нравятся ли ему его ладони, которыми – хлопать?
В купе он разделся. Раздернул шторки. Отсюда виднелись верхушки гор, спуски. Неправильно, что я не катаюсь на лыжах. Практически безвылазно жить в таких горах и не кататься – это неправильно.
По поезду прошла крупная дрожь. Поезд трогался.
Никак не мог усесться удобно – из всех сидений торчали гвозди. Пытался отвлечься, думать недодуманное в баре; но налетел какой-то сумасшедший поезд из дальних стран, оглушил гудком, загремел в ушах…
Никак не получалось думать, о чем надо. Упрямо думалось: купить лыжи. Или сноуборд. Столько возможностей, столько линий… такие горы!
Поезд опять вздрогнул. Поезд морозило. Поезд трогался.
Ну не выгорит, вернусь завтра-послезавтра. Вернуться никогда не поздно. Всегда успею. “Всегды-всегда, всегды-всегда”, – подтвердил бесконечный поезд из дальних стран. Ну и все. Сиди, читай.
Вытащил из кармана газету, развернул. И увидел: вот он летит на лыжах с горы, в глаза снежная пыль, бритвенный ветер. А рядом кто-нибудь… Летит и смеется, кричит что-то радостное, и коса развевается, или так – волосы… Лыжи чертят голубым по белому прямые и синусоиды. Светит солнце, сверкают горы…
Поезд лихорадило. Чернели горы. Поезд тро…
г. Красноярск
∙