Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
Шесть лет крымскому Волошинскому фестивалю поэзии, и я на нем не впервые. Но вот на этот раз выпало проделать волошинский путь из Коктебеля в Париж, да еще с подаренной мне коктебельскими волошинцами, только что вышедшей в свет в “Вагриусе” книгой “Максимилиан Волошин. Парижа я люблю осенний строгий вид…”.
В дороге и после понову вчитывался в парижские стихи молодого Волошина (некоторые узнал впервые), всматривался в его коктебельские акварели.
Да-а, можно быть дилетантом в живописи и при этом замечательным живописным явлением. Искра несравненного волошинского живописного дарования создала завораживающий мир, в который не устаешь вглядываться и чувствовать спокойную душевную радость. С поэзией дела обстоят сложнее, тем более с волошинской поэзией девятисотых-десятых годов: слишком явственны влияния Анненского да даже и Блока. Не у Блока ли заимствовал Волошин славянофильско-декадентскую чрезмерность: “В каждом Стеньке – Святой Серафим”? Но что ценно, так это то, что Волошин видит Париж не в дежурно-куртуазном светско-буржуазном ракурсе Мопассана, Флобера, Пруста и проч., но в грозно-историческом и сурово-глубоком. А какие встречаются яркие образы: “Мрак ужален пчелами свечей” – превосходно…
Но вернемся к нашим поэтам.
В самом принципе Волошинского фестиваля как стильная и органичная компонента присутствует наряду с профессионализмом дилетантизм: фестиваль открыт всем – и совсем зеленой молодежи, и тем, для кого стихи – хобби, и опытным мастерам. Потому-то здесь – весь срез современного стихослагательства: от постмодернистских сюрреалистических наворотов до добросовестного реалистического стиха кушнеровской выучки.
Но и самый радикальный сюрреализм становится настоящей поэзией лишь тогда, когда за ним – твердый смысл, когда смысловой “сдвиг по фазе” – не результат камлания, транса, импровизации, а имеет твердую жизненную подкладку. А дистиллированная изящная словесность, где нет ни вещего эмоционального начала, ни любви, ни боли за родину, ни тревоги за человечество – этих традиционных и славных составных отечественной поэзии, – всего лишь бледная спирохета…
Впрочем, и любой реалистический стих полноценен только тогда, когда это не эклектика, когда каждый эпитет нов и у поэта есть не заимствованная, а оригинальная, выстраданная собственной культурой жизненная идея и музыка…
А еще в Киммерии на Волошинском фестивале лишний раз понимаешь, что такое единство славяно-русской культуры, какая это ценность, как необходима нам солидарность. И не только политическая, но и эстетическая. Историческое преступление – резать здесь по живому.
Так случилось, что одновременно с парижскими волошинскими стихами я читал французского историка Огюстена Кошена, и не могу не привести из него замечательную цитату. “Некоторые революционеры – их не много – умерли достойно; ни один не боролся за свое положение и за свою жизнь как мужчина – ни жирондистское большинство, ни даже колосс Дантон. Это потому, что ни один из них и не был мужчиной, то есть волевым человеком, черпающим силы в себе самом. Это лишь некие темпераменты, слепые силы, подчиненные неведомому закону. <…> Марионетки, которых ничто не сломит, пока нитка их держит, и которые падают, лишь только она порвется: не на своих ногах они держатся”. Думается, что это применимо к любым революционерам: будь то якобинцы, большевики или нынешние деятели цветных революций.
…Мне посчастливилось в этот раз жить в номере с окном на волошинскую гору, на округлом завершии которой темным лирическим бугорком обозначалась олива над могилой поэта.
Максимилиан Волошин,
киммерийский жрец,
сердоликовых горошин
любодей-истец…
Волошинский фестиваль, надеюсь, достойное приношение его памяти. Взрывчатость и смирение, энергия и мешковатость, изощренный интеллектуализм и простодушие, гостеприимство и работолюбие – жили в нем в причудливом, но нерасторжимом единстве.
Прикасаясь к его памяти, мы закаляем душу, учимся тому, что повседневная доброта и неуклонная целеустремленность могут быть нераздельны.
∙