Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2008
Как-то раз заспорили мы с другом-поэтом о влиянии биографии на оценку личности в искусстве.
Вот был Гомер, о котором мы не знаем ничего, кроме его предполагаемой слепоты, роднящей его не только с древнерусским Баяном, но и с любым мало-мальски приличным легендарным сказителем. Весь скудный материал для реконструкции личности рапсода черпаем из тех же Илиады-Одиссеи.
А вот, скажем, Сирано де Бержерак, Франсуа Вийон и граф Рочестер, которые интересны для современников и потомков больше в роли остроумцев, любовников, дуэлянтов и персонажей мемуаров, чем в качестве авторов бессмертных творений. Строго говоря, даже если бы ни один текст, вышедший из-под пера этих господ, не сохранился, их историческому образу это мало повредило бы: звание поэта в данном случае – лишь дополнение к парадному наряду, вроде перевязи или аксельбанта. К чему текст, если вся жизнь – как песня?
Так что же первично в поэзии?
Поэтов в Москве гораздо больше, чем дуэлянтов, причем есть безусловно неординарные, имеющие шанс пережить в заветной лире не только свои земные оболочки, но и посмертную мемуарную славу. Но сегодня, во всяком случае, мы оцениваем тексты друг друга через призму личного отношения – в силу, что называется, экстралингвистических факторов. Ими же не в последнюю очередь руководствуемся при выборе материала для чтения: в библиотеке любого современного московского поэта, вовлеченного в орбиту литературного сообщества, львиную долю книг составляют дарственные экземпляры. Темп жизни в мегаполисе неумолим: успеваешь читать себя и – по мере сил – знакомых, иногда независимо от степени их дарования и твоего читательского аппетита. На иные имена времени достает не всегда.
Навела меня на эти несвоевременные мысли присуждавшаяся в июне этого года премия “Московский счет” – профессиональная поэтическая премия за лучшую книгу года. 135 московских книг оценивали 138 московских поэтов. Как было замечено в одной из прошлогодних статей о лауреатах “Моссчета”: “выступающих больше, нежели зрителей”. А если учесть, что голосовать по условиям премии можно и за себя, аналогия с поэтическим вечером получается полная.
“Московский счет” не то чтобы спорен или как-то особенно – по сравнению с другими литературными ристалищами – необъективен. И устроители, и голосующие обладают должным авторитетом, признанием и профессионализмом. Вот только не может московский поэт прочесть за год 135 книг своих собратьев. Принцип анонимности голосования позволяет его участнику сохранить честность – но не беспристрастность, ибо для совершения выбора надо владеть информацией, а читают поэты, не обремененные обязанностями членов жюри, как уже отмечалось, в основном своих. И голосуют, соответственно, за них же.
Когда мне предложили участвовать в голосовании – заколебался. Из длинного предложенного списка, как оказалось, читал десяток книг ближайших друзей и коллег. Плюс семь-восемь тех, что стыдно было бы не прочесть, живя в одно время и в одном месте с крупными величинами. Оценивать же – посредством выбора трех позиций – в конечном счете предстояло всех. (Недавно брал интервью у Юлия Гуголева. Почти на все вопросы о литсообществе, группах и направлениях современной – читай московской – поэзии поэт отвечал неизменным: “А это, как я уже говорил, – совершенно не мое собачье дело. Мое дело – писать стихи”. Тоже позиция.) Однако, придя на церемонию вручения премии и пообщавшись с другими гостями, убедился, что они в сходном положении. От сердца отлегло: все на равных, никто не обладает полным знанием, голосуя за фрагмент доступной ему художественной действительности. Мозаика складывается из этих фрагментов – и вовсе не обязательно не отражает истинного положения вещей. Но прежде всего в ней отражается нынешнее состояние литпроцесса, замкнутого в пределах Садового кольца, словно в стенах окруженного враждебными османами Константинополя. Потому что премии “Не-московский счет”, сопоставимой по статусу с “Московским”, для российских поэтов на сегодня не существует.
Перед объявлением итогов координатор премии Евгений Бунимович призвал присутствующих воспринимать происходящее как своего рода игру: расставить всех по местам способно только время, ныне же определяется поэт, чья книга здесь и сейчас набрала наибольшее число голосов. Согласен. Но всякая игра любит счет. Счета – цифр – как раз-таки и не хватает, на мой взгляд, “Московскому счету” для того, чтобы (при сохранении принципа анонимности голосования) стать настоящим индикатором моды и лакмусовой бумажкой столичного поэтического вкуса. Кто за кого – не самый интригующий вопрос. Поэт голосует за тех, кого читает, а читает он – см. выше. Гораздо любопытней было бы узнать, на сколько голосов победитель – Ирина Ермакова – опередила ближайших преследователей, удостоенных специальной премии, – Родионова и Байтова. И насколько отстал (или все же обогнал?) от этих двух имен лауреат Малой премии, дебютант Сваровский.
Книг, отмеченных призами, дипломами и упоминаниями, в “Московском счете” много – целых восемнадцать (грубо говоря, каждый восьмой шар в розыгрыше оказался выигрышным). Коснуться каждой из них – задача непосильная для рецензента. Впору вслед за героем романа Дюма просить прощения у тех, кому не смогу дать сатисфакцию.
Когда голосуешь за Ермакову – не стыдно быть с большинством. Ее книга-лауреат “Улей” (М.: Воймега, 2007) наполнена светом и звоном, как майский полдень. А еще она напоминает шитье, где игла автора без устали сшивает горний и дольний миры:
Солнце ведет над Кремлем круги
глина горит под ним
но свет Господень со дна реки
прозрачен и неделим
(“Баллада”)
Функцию иглы может выполнять луч света, или курсирующий по позвоночнику подъезда светящийся лифт, или змейка фуникулера. Или люди, среди которых поэта интересуют вестники, путники, ненадолго, словно на привал, остановившиеся в нашем мире, одной ногой стоящие по ту сторону нашего света.
Каждое утро сосед Еврипид
дома напротив – на набережной
с банкой литровой и снастью налаженной
на парапете чугунном сидит
Летом сидит и зимою сидит,
лед пробуровит и дальше глядит,
волны грызут краснозерный гранит,
в лысине голое солнце горит.
– Что там ловить, многославный сосед,
вечною удочкой, пробочкой винною?
– Свет, – отвечает, – рассеянный свет,
рыбицу мелкую донную глинную.
(“Свет”)
Обладатель Малой премии Федор Сваровский запросто мог бы составить пару Ермаковой в проекте “Полюса”. Его книга “Все хотят быть роботами” (М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2007) – в какой-то мере антипоэзия, причем сознательно продуцируемая. Стихотворений в собственном смысле слова в книге я насчитал два: первое (“Все хотят быть роботами”) и последнее (“Один на Луне”). Они об одиночестве и расчеловечивании современного человека. И именно они создают напряжение книги. Между ними горят-мигают, как нить накала, мультяшные истории о бороздящих просторы космоса роботах и инопланетянах. Те же, что и в западной анимации последних лет, антропофобия, засилье рукотворных и мифических существ, усталость от сложного и земного, не поддающегося арифметике и электронике.
вот, значит
как мала человеку земля
и даже близкие ему – обуза
и причем
никто никем не доволен
(“Все хотят быть роботами”)
По своей структуре тексты Сваровского – чистейшей воды комиксы, веселые картинки. Они рассчитаны не на вчитывание и перечитывание, а на перелистывание. Минимум тропов. Раешный, по сути, стихотворный размер. Постоянная перебивка третьего и первого лица в повествовании, словно часть текста заключена в белое облачко у рта нарисованного персонажа. Завлекательные и вместе с тем нарочито надуманные сюжеты со скрытыми цитатами из недавних блокбастеров. Пейзажи, больше напоминающие пространство компьютерной игры, чем снимок живой натуры. Стилизация под трэш.
земля далеко-далеко
и ее не видно
только в сердце
вращается и сияет
шар где ветер гнет траву в поле
и девушка выходит гулять с собакой
а на Юпитере дуют ураганы
из какого-то геля и аммиака
(“Олег со звезд”)
Современный мир и его эстетика оставляют мало места человеку, еще меньше – поэзии. По этим правилам и играет Сваровский в свою игру. Играет и выигрывает.
Андрей Родионов тоже начинал когда-то с роботов и космоса. Впрочем, герои его последних книг – маргиналы окраин мегаполиса – не менее монструозны в своей обыденной жестокости и, как морлоки, жутки своей близостью и реальностью. Родионов творит на грани срыва в народническое бытописательство и сентиментальность. На грани этой удерживается ценой обсценной лексики, насильственного самоостранения. Или олитературивания персонажей, когда, например, из вполне бытового сюжета вырастает вдруг готическая баллада с эльфами и священной чашей. Когда восьмистишие о выхинской бабе с большими зубами – на первый взгляд немотивированно – удваивается и пересказывается близко к тексту с каким-то фольклорным западным акцентом. Ближе к финалу книги автор принимается за откровенную деконструкцию собственного метода, выворачивание его наизнанку. Он словно оставляет нас в дураках: а вы что, правда поверили, что все было всерьез? Ну вы даете.
Он хочет и боится сопереживать – боится до дрожи, до стиснутых зубов, до лицевых конвульсий. Растворяет жалость в иронии – но упорно рассказывает нам о незалеченных ожогах памяти, о ее старожилах, как будто от этого зависит их жизнь, их надежда на спасение. В мире Родионова невозможно любить – и невозможно жить без любви.
В его последней книге “Игрушки с окраин” (М.: Новое литературное обозрение, 2007), удостоенной специальной премии “Московского счета”, есть стихотворение, которым я при чтении (или прослушивании) Родионова пользуюсь как камертоном, ключом.
Беззвучные провинциальные рыбы
открывают рты похожие на нули
и мы бы их услышать могли бы,
но пока почему-то еще не cмогли
и не знаем, чего говорят они там,
лишь иногда на крючок
попадется какой-нибудь мелкий ротан,
маргинальный колючий бычок
даже когда он болтается на леске
и открывает рот,
вытаскивая крючок из рыбьих десен
почему-то не слышишь, что он поет
так видно устроен мир его водный,
до самой смерти так будет всегда
и теперь, когда между нами воздух
все равно между нами вода вода
(“Ты слышишь молчание…”)
Как бы ни отчуждал себя Родионов от своих героев, как бы ни остранял вскормившую его среду – именно она подарила ему голос. И, находясь по эту сторону воздуха, он в то же самое время – по ту сторону воды.
Стихи растут из биографии, из споров с друзьями, привязанностей и нелицеприятий, врученных и неврученных премий – и ничего тут, видимо, не попишешь.
Московские авторы, претендовавшие на победу по “Московскому счету”, лишь на первый взгляд состязались друг с другом. Главная борьба поэзии идет сейчас за человека, его право на человечность. Каждый поэт ведет ее в одиночку, с разным и переменным успехом. До объективности – как до бессмертия – далеко.
∙