Очерк
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2008
Родилась в Казани. Работает редактором отдела прозы журнала “Идель”, готовится к защите диссертации. Искусствоведческую аналитику публикует в региональной прессе. Первая повесть написана еще в 1976 году, сейчас готовится к печати книга прозы.
Связь человека с местом его обитания – загадочна, но очевидна. Ведает ею известный древним genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с материальной средой. В линиях органического пересечения художника с местом его жизни и творчества возникает неведомая прежде реальность, которая не проходит ни по ведомству искусства, ни по ведомству географии. В попытке эту реальность уловить и появляется странный жанр – своевольный гибрид путевых заметок, литературно-художественного эссе, мемуара…
Петр Вайль. Из книги “Genius loci”
Целиком подписываясь под тем, что сказал мэтр “странного своевольного жанра”, хочу добавить: в линиях органического пересечения писателей с городской средой возникают еще и причудливые формы времяпрепровождения художников. На первый взгляд, блуждание пишущей братии по скверам, дворам и переулкам может казаться романтическими прогулками. На самом же деле их перемещение по городскому пространству по усилиям сравнимо с продвижением шахтера в забое. Прозаики и поэты не совершают бессмысленных променадов, они наводят мосты меж эпохами, прокладывают межгенерационные тоннели, а по их безмятежным лицам в это время струится не видимый миру пот.
Под вещей птицей Хоррият
22 апреля (в день рождения вождя мирового пролетариата – вот так совпадение!) на набережной Казанки около Национального культурного центра “Казань”, бывшего Ленинского мемориала, стояли писатели и зарекались: не ностальгировать! – Клянемся! Не музеефицировать! – Клянемся! Не оплакивать разрушенное в “ночь бульдозерных ножей”! – Клянемся!
Здесь проходит линия обороны – охранная зона Кремлевского холма. Не так давно на этой территории, на улицах Космодемьянской и Тельмана, был архитектурный заповедник деревянного модерна, а к празднованию 1000-летия Казани на его месте, как бородавки, повылазили особняки так называемого “поселка нефтяников”. У кого-то из энергичных людей хватило денег на красную добротную черепицу, кто-то польстился на зеленую металлическую…
Стоп, не ностальгировать! Чем севернее, тем разноцветней. Это южная архитектура всегда белая, для нее достаточно игры светотени. Солнечного света много, синее небо, сине-зеленое море, и на их фоне белоснежные строения от перепада солнечных лучей постоянно меняют форму и объем…
А столица Татарстана всегда была пестра и эклектична, похожа на Санкт-Петербург, Нижний Новгород, города Средней Азии и вместе с тем ни на что не похожа. В Казани все стили приобретали постмодернистское измерение, эстетически обманчивое, отсылающее к отсутствующей реальности разрушенного Казанского ханства. В 2005 году, в дни празднования 1000-летия, процессы созидания и разрушения совершались в городе интенсивно и одновременно: в процессе сооружения новых зданий рассыпались в прах, сгорали дотла памятники истории и архитектуры. Стоп, не оплакивать! Пусть Казань на радость творческим людям демонстрирует свою призрачную природу…
Писатели Денис Осокин, Ильдар Абузяров и Георгий Авдошин рассуждали о Нижнем Новгороде. Высказывалось мнение, что Казань – это Город Вселенной, а Нижний – он и есть нижний: там проводились ярмарки, на торжище лились кровь, сперма, слезы…
Будто место, на котором они стояли, нестрашное. Неспроста Евгений Евтушенко в свое время назвал здание Ленинского мемориала крематорием. Добротное советское сооружение с мраморными полами и облицовкой из красного туфа. Архитекторы мыслили сделать из стен при помощи известкового камня имитацию трепетных красных знамен, а получилось – пламя ада.
Потом, в начале 90-х, к “крематорию” подтянулась Хоррият на стеле – памятник Независимости Татарстана. В народе ее зовут “Бэтмен”, “штопор”, “птичка”. Но на самом деле детище скульптора Кадима Замитова, которое представляет собой скручивающееся в воронку двумерное покрывало, не что иное, как Велга, описанная у Даниила Андреева в “Розе мира”, – трансфизическая сущность, летающая над полями сражений. До революции это плато называли Федоровский бугор, и почему-то именно здесь молодой Горький решил застрелиться… А если копнуть глубже, добулгарскую древность, то обнаружится предание о языческом капище, где совершались человеческие жертвоприношения.
Постепенно отчетливо понимаешь, что самобытный облик родного города точно так же условен, как и любая другая данность. Что за невинными барашками облачков, проплывающими над башней Сююмбике, Спасской башней и минаретами мечети Кул Шариф, чернеет небытийное “закулисье”, куда образы города исчезают и вновь возвращаются в обновленном и совершенно ином качестве. Например, в виде жилого комплекса “Дворцовая набережная”. А в скором будущем, может быть, воплотятся в неоклассическом здании Минсельхоза с колоннами, витыми куполами и витражами, да еще и с белым древом жизни, как у Толкиена во “Властелине колец”, в центральной арке. И тогда писатели да и простые горожане с набережной Казанки Кремлевским холмом уже не полюбуются…
Чем может ответить художник на опыт абсолютного ужаса и произвола? Только созданием новых городских мифов.
Не музеефицировать!
“Это было в вишневом саду”
23 апреля сего года мы с Ильдаром Абузяровым брели по центру Казани и рассуждали о том, пришелся бы этот город по душе Антону Павловичу Чехову или не пришелся бы. Чехов – любимый писатель моего спутника.
Так вот, Ильдар, как раз в тот момент, когда мы свернули с улицы Айвазовского на улицу Чехова, уверенно сказал, что Антону Павловичу в Казани было бы очень хорошо, хоть он и не бывал здесь никогда, даже проездом! Что заставило его сделать такое предположение? Улочка эта – чувственная печать богооставленности: унылая вереница гаражей по одну сторону, безликие десятиэтажки по другую. Типичный фабрично-слободской пейзаж, плесенью разросшийся в складке исторического ядра.
На улице Чехова не меланхолии и не “англицкому” сплину можно предаваться, а самой брутальной депрессии. А Антоша Чехонте – писатель как раз пессимистичный, даже страшный. Это первыми осознали театральные деятели во второй половине ХХ века. В том числе и в Татарском академическом театре им. Галиасгара Камала. У режиссера Фарида Бикчантаева в финале “Трех сестер” Ольга, Маша и Ирина застывают у авансцены как висельницы – мертвенно сомкнутые веки, поникшие головы…
В творчестве Чехова нередко встречаются иллюстрации каббалистической доктрины “Цимцум”, из которой следует, что мир – отчужденное от Бога творение, механический лабиринт, по которому блуждают люди. Тогда как другие религии настаивают на ином видении Космоса: это живая реальность, даже в самые темные времена не теряющая связь Творения и его жителей со Светом Первопричины.
Я начала доказывать Абузярову, что Чехов в своих произведениях иудейски благочестив, так как у него нет пантеистических иллюзий. Во всех его пьесах и рассказах бытие тронуто тленом деградации, верх одерживают примитивные формы, красота и культурная изощренность пасуют: вырубаются леса в “Дяде Ване”, еловая аллея в “Трех сестрах”, вишневый сад в одноименной пьесе…
“Вишневый сад!” – вскричал спутник, прервав поток моего красноречия. Москвич не верил глазам своим: перед ним стояло здание ресторана с изысканно литературным названием. “Вот, – сказал Абузяров. – Антон Павлович всю жизнь боялся пошлости. Говорил: ну нельзя же, ей-богу, дарить писателю на день рождения чернильницу. А пошлость преследовала его всю жизнь. Даже после смерти. Когда Чехов скончался от чахотки за границей, его труп привезли на родину в вагоне, на котором было написано “креветки””.
Я предложила Ильдару обернуться. Увиденное заставило московского гостя побледнеть. Крупные буквы “Чеховский рынок”, по которым казанцы давно скользят замыленным взглядом, на приезжего оказали шоковое воздействие. Мой комментарий был беспристрастен: “Как видишь, вагон с надписью “креветки”, двигаясь во времени и пространстве, затормозил именно в Казани… Какими-то тонкими мистическими узами Чехов с нашим городом, действительно, связан – преследующая писателя пошлость получила здесь постоянную прописку”. Абузяров ничего не ответил, видимо, засомневался, приятно ли было бы Чехову ходить на базар имени себя. “Не волнуйся, – успокоила я приятеля, – Чеховский рынок хороший. Он, можно сказать, самый интеллигентный, “насквозь пенснейный”. В годы становления “дикого капитализма” здесь процветала торговля компьютерными дисками. И частные предприниматели, прототипы моего рассказа “Торг уместен”, – бывшие преподаватели вузов, кандидаты наук, – вероятно, до сих пор стоят за здешними прилавками…”
В “чреве” Казани
В одном нью-йоркском квартале поэзии больше, чем в двадцати усыпанных ромашками полянах.
О. Генри
Нас с писателем-фольклористом Денисом Осокиным разделяет двадцать лет. Они же и сближают. Я после института, Осокин из детского сада вместе пошли в школу № 89. Я – работать учителем русского языка и литературы, он – первый раз в первый класс. Не исключено, что я неоднократно отчитывала его за отсутствие второй обуви или ловила, расшалившегося, на перемене за потный воротник. Прошли годы, мы вновь встретились в историко-культурном ядре, где разница в возрасте подверглась компрессии, как-то сжалась. Во всяком случае, нам интересно вдвоем шагать в торговый центр “Кольцо” и досконально разбираться: чем цепляет воображение этот новодел?
Я люблю плоский сундучок торгового центра за ощущение хрупкости и недолговечности, которое он производит. За честный манифест призрачности. Эклектичный фасад “Кольца” с элементами неоклассицизма пестр от рекламных щитов. На открытой террасе ресторана “Сахара” колосятся яркие пластмассовые пальмы. Будто цирк “Шапито” временно раскинул брезентовую палатку и вот-вот разберет опорную конструкцию. Странное впечатление, особенно если учесть, что материалы при строительстве “Кольца” применялись дорогие и прочные: керамогранит, клинкер – уникальная черепица для облицовки наружных стен.
Вероятно, дело в тяжелом массивном кольце диаметром восемь метров, которое врезается в фасад. Из разговора с Радиком Сафиным – архитектором, проектировавшим торговый центр, я знаю, что символ – обручальное кольцо – должен был бы быть тоненьким, изящным, расположенным параллельно земле. Однако во время обсуждения, “будучи в кураже”, Сафин предложил сомневающимся: “Хотите, приподнимите и сделайте толще!” Предложение не воробей – идею во всех инстанциях одобрили. В итоге, когда подъезжаешь к торговому центру с улицы Татарстан, полуокружности кольца, задранные под углом сорок пять градусов, зрительно смыкаются в единую массивную линию. Она, по мнению Сафина, напоминает антигравитационное устремление фаллоса. Таких сравнений не возникает даже у Осокина – мастера облекать в слова “живые и поэтически емкие слепки вздымающейся волнами порномассы”. Рассказываю Денису, что в Юго-Восточной Азии есть супермаркет, из бокового фасада которого торчит… хвост самолета, врезавшегося в стену, словно в результате террористической атаки. Это образчик постмодернистской иронии в архитектуре и вместе с тем, как и наше “атакующее” кольцо, нешуточное внушение современному человеку: бойся фиксации, развивай кинетичность, привыкай к одноразовым пластиковым стаканам и тарелкам и к недолговечным капитальным зданиям. Допустим, стояли не так давно на месте “Кольца” Мазуровские номера. Их необходимо было сохранить, но, когда разбирали соседние постройки, памятник архитектуры все же зацепили, и получилось “как всегда”. Можно ностальгировать по историческим номерам, оплакивать их. А можно, созерцая врезающееся в “Кольцо” кольцо, вырабатывать в себе скорбное бесчувствие…
Интерьер же торгового центра, напротив, неагрессивен. Зайдя внутрь “Кольца”, можно передвигаться по-домашнему уверенно: пройти из книжного магазина в кафе, как из рабочего кабинета на кухню. Денис, вынужденный горожанин и урбанофоб, признается: “В этом “человейнике” я чувствую себя если не молодым Горьким, то начинающим прозаиком, захожу – и весь писательский и житейский опыт куда-то сразу пропадает, странное ощущение…”
Пытаемся понять: почему? “Кольцо” было бы обыкновенным европейским торговым центром, если бы архитектор не обыграл перепад уровней между Щербаковским переулком и улицей Петербургской. Когда попадаешь в “плоский сундучок” с улицы, голова начинает слегка кружиться от непонимания, на каком уровне находишься. Если вошел в здание через подземный переход станции метро “Площадь Г. Тукая”, надо подняться по эскалатору на один этаж, чтобы выйти на Петербургскую, для того же чтобы попасть на Щербаковку, следует проехать два этажа. Снаружи о подобных “виражах” догадаться невозможно.
И еще. Во всех торговых центрах освещение продумано так, что теряется ощущение времени: покупателя должно перестать волновать, какое время суток, время года – он должен расслабиться и как можно больше часов провести в “храме потребления”. Но “Кольцо” изначально было задумано как транзитное пространство, ненавязчиво стирающее грань между улицей и помещением. Чтобы шел курящий гражданин по улице и вдруг обнаружил себя в здании, где на него пристально смотрит охрана. Пока думал, куда деть потушенную сигарету (кругом настолько чисто, что бросить ее на пол рука не поднимется), вынырнул уже на другой улице. Но и там гражданин не сможет избавиться от окурка, потому что улица тоже стала для него продолжением сияющего чистотой зала.
Пьем с Осокиным ромашковый чай в кафе на цокольном этаже – в “чреве” Казани. Денис рассказывает, какое потрясение пережил вчера при посещении окрестностей 89-й школы, точнее, берега Казанки неподалеку. Былой идиллии не обнаружил. Под кустами кучи мусора. Пьяные родители играют в мяч, такие же пьяные старшие дети бессмысленными глазами наблюдают игру. А младшие, пока еще трезвые, бегают вокруг автомобилей. Машины раскачиваются – в них “занимаются любовью”, мелькают голые задницы. Никто не следит за тем, чтобы дети не растлевались до срока.
Я, урбанофил, торжествую – Денис перестал искать гармонию в природе. Действительно, в “Кольце” ни соринки: витрины, поручни эскалатора, золоченые колонны сияют чистотой. А на берегах рек и в лесах мусор, как радиационный фон, проникает всюду. Нагнешься за ягодкой земляники, краснеющей в зеленой траве, а рядом непременно прокладка лежит или еще какая-нибудь пакость.
Приятель, прочитав мои мысли, пытается стоять на своем: “Чистый лес не ищут на городских окраинах. Езжайте в леса Коми или Марий Эл – там прокладок не будет, а будут свежесть, милость, перезвоны!.. И медвежонок вам ногу лизнет, и лось красиво на вас посмотрит, и дочь леса станцует для вас на пне, и грибы с вами поздороваются”.
Мне повторно не удается раскрыть рот. Денис приводит контраргументы сам: “Медведица сожрет, клещ укусит, лесные бабы обморочат, невидимое болотце под вами провалится… Но это радостный, живой негатив!”
Прислушиваемся: где-то неподалеку шумят поезда самого короткого в мире казанского метро. “Здесь можно сразу сесть в вагон и поехать на Горки”, – осеняет Дениса. И впрямь чудесно: из-за столика кафе на посадочную платформу – как с бала на корабль. Похоже, в этом месте стирается еще одна грань – между преисподней и небом. Ведь над тоннелем подземки строится небоскреб – вторая очередь “Кольца”. “Чертов палец” (так успели его прозвать в литературных кругах) вырастает из теснины улиц и соседствующих строений, чтобы “царапать небо”. Архитекторы Сергей Шакуров и Радик Сафин обещают сделать из второй очереди нечто необыкновенное: во-первых, безупречно “попасть” в историческую застройку, во-вторых, оборудовать высотку вертолетными площадками, в-третьих (самое главное), ее покроют композитным материалом “хамелеон”. Благодаря ему небоскреб будет утром нежно-салатовый, вечером – фиолетовый.
Что ж, если задуманное воплотится, пространство Казани станет еще утопичней. Ведь город – всегда сосредоточение социальных и религиозных грез. “Вершит же эти грезы стоящая в центре башня, вначале одна – вавилонская, а затем и другие башни храмов и ратуш, минареты мечетей, высотные buildings современных городов” (Ш.М. Шукуров. Идея небоскреба. Сборник статей “Искусство Востока. Миф. Восток. ХХ век”. Изд-во “Дмитрий Буланин”. СПб., 2006). И писатели, которые вокруг них прогуливаются…
Браки заключаются в Закабанье
1
Биографии многих татарских писателей одинаковы, умещаются в три страницы: приехал из деревни, учился, женился, жил в общежитии, получил однокомнатную, потом двухкомнатную квартиру. Только у Искандера Сираджи – нетипичная: тут тебе и бандитские разборки с ранением в предплечье, и звездная работа диктором телевидения на канале “Новый Век”, и поджог машины в отместку за разоблачительное журналистское расследование. В Союзе писателей республики Татарстан его кличут “Телевизор” за автоматическую театральность и велеречивую многословность. Однако во всем остальном Искандер Сираджи – типичный деятель местной культуры. Основу его творческого метода составляет излюбленный прием татарских писателей и драматургов – “шаккатыризм”, от татарского “шак катыру” – ошеломить.
Возьмем для примера рассказ Сираджи “Кукляр никахы” (“По воле небес”). Можете себе представить, молодой имам Юсуф влюбляется в прихожанку мечети – прекрасную Гульчачак, какое-то время оба томятся желанием, а потом падают друг другу в объятья. День грехопадения подбирают знаковый – священную для мусульман пятницу. Мало того, время тоже порубежное – час пятничного намаза! И “шунын белэн бете”. Занавес на этой шокирующей сцене опускается. Домысливай развитие событий в меру своей испорченности…
Когда я редактировала русский перевод “По воле небес”, кипела от негодования:
– Ты хоть понимаешь, что замахнулся на традицию татарской литературы, идущую из четырнадцатого века? В поэме Кул Гали “Сказание о Юсуфе” влюбленные Юсуф и Зулейха терпели свою страсть и за это были вознаграждены всеми благами жизни. Срывание печати должно быть художественно обосновано! Где “радиационный фон”, разъевший скрепы морали? Хотя бы описание мусора на автобусной остановке.
А Искандер Сираджи сидит себе вальяжно за письменным столом: живот, как положено выдающемуся писателю, выдается, а шариковая ручка по листу бегает с проворностью бальзаковского пера. Стопка чистых листов бумаги тает на глазах, а исписанных, соответственно, растет. Оказывается, готовит сценарий для фильма по рассказу “Кукляр никахы”.
– Это ж какая, – дивлюсь, – мечеть тебе позволит святотатственный сюжет в своих стенах снимать?
– Закабанная, – говорит.
В самое сердце сразило меня это известие – совпадение, граничащее с наваждением. В этой мечети героиня моей последней повести Диляра тоже хотела просить небесной защиты для отношений с возлюбленным и прочитать никах. И вообще Закабанная – алтын багана, золотой столп моего творческого вдохновения. Я с детских лет выделяла ее в панораме приозерной застройки.
А имамом-хатыйбом Закабанной мечети с 1990-го по 2008 год был очень дорогой для меня человек – Исхак хазрат Лотфуллин. Меня не смущало то, что он бывший подполковник Советской армии. Наоборот, нравилось, что благоглупостям, произносимым с минбара, Исхак хазрат предпочитал действие: борьбу за справедливость, права притесняемых и гонимых сильными мира сего. Своим упорством, бьющей через край энергией он ломал сопротивление среды. И одновременно зажигал в простых людях надежду на то, что кучка пассионариев, ведомая принципом справедливости, заключенным в Божьем Послании, может изменить мир к лучшему.
Нравилось мне и то, что по Закабанной мечети не прошелся асфальтовый каток евроремонта. Здесь символы религии не были похожи “на реликты века Адама”.
Явственные перспективы внерелигиозной храмовости просматривались здесь задолго до того, как рядом с мечетью в 2005 году – перед празднованием 1000-летия Казани – вознеслось высотное стеклянное здание – “храм потребления”, торговый центр “Сувар-Плаза”. Так что без предыстории не обойтись.
Когда-то на месте Закабанной мечети простиралась урема – непроходимые заросли тальника и ольхи, камыша и осоки, настоящие северные джунгли. Даже в жаркий полдень здесь стояла густая тень, а под ногами хлюпала болотная жижа. В изобилии водились дикие звери: кабаны, медведи, лоси, рыси, лисы, волки, зайцы и несметное количество дичи. В близлежащем озере, если верить писцовым книгам, ловилось много доброй рыбы; ее возами отправляли в Москву, икру и рыбью печень – бочками.
Из преданий, которые я знаю по рассказам Исхака хазрата, нет в Казани более намоленного места, чем то, где расположена Закабанная мечеть. Хотите верьте, хотите нет, отсюда есть пошел сам град Казань. Якобы у хана Алмуса, узаконившего в 922 году ислам в качестве государственной религии Волжской Булгарии, был “главбух” Каббанимен. Как ревностный неофит, он с группой сторонников отправился с благой вестью по глухим уголкам Поволжья и в конце путешествия облюбовал район Нижнего Кабана. (Название озера, по версии Исхака Лотфуллина, происходит от имени Каббанимена, а не от того, что в окрестностях водилось много кабанов.) Обосновавшись, “главбух” заложил на берегу озера мечеть из дерева.
Пятничный намаз здесь не прерывался и после завоевания Казани Иваном Грозным в 1552 году. Тогда Закабанная горела, подожженная ханом Шах-Али отомстившим соплеменникам за то, что не допустили его до сражения с царским войском, а после штурма проклинали. И все равно на этом месте строились времянки, сараи, где мусульмане упорно тянули ладони к небу, пропитывая их “рахма” – благостью Всевышнего.
Мольбы были услышаны в 1917 году, накануне празднования тысячелетия принятия ислама в Поволжье. Махалля (община) начала собирать деньги на строительство капитальной мечети. В 1924 году за проект взялся русский архитектор А. Печников. Он создал здание, обычное для местного средневековья: прямоугольное в плане, с полукруглым михрабом, выступающим на южном фасаде храмовой части, и с четырехскатной железной крышей. Только минарет, напоминающий большой маяк, был уникальным. Он представлял собой узкий восьмерик на высоком четверике, который завершался карнизом из ступенчатых кронштейнов и слегка вытянутым шлемовидным куполом с шарами и полумесяцем. Круглая галерея, обнесенная ажурным парапетом, не нарушала ясных пропорций и выразительного силуэта минарета.
В 1926 году Закабанную мечеть торжественно открыли, присвоили ей титул “Имени тысячелетия принятия ислама”, провели одно образцово-показательное богослужение и… закрыли. В 30-е годы мечеть была включена в список памятников архитектуры СССР с тем, чтобы еще больше погрузить ее в безвестность и запустение. Туда вселили районное отделение Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту (ДОСААФ), и доблестные досаафовцы вдоволь поиздевались над Закабанной: изуродовали двухсветный зал, освещаемый узкими спаренными окнами, сделав из антресольного яруса второй этаж с крысиными норами кабинетов, а к минарету, как флюс, нарастили пристрой.
До недавнего времени маршруты трамваев, троллейбусов и автобусов пролегали в стороне от этого сказочного места, а пешком ноги в том направлении никак не хотели передвигаться. Может быть, из-за подспудной боязни увидеть вместо озерной глади черную, пузырящуюся сероводородом воду, не отличающуюся от хозфекальных стоков? Или из нежелания наблюдать противоестественное соседство красавицы-мечети и ресторана “Кабан” – долгостроя эпохи развитого социализма. Присутствие огромного железобетонного здания, упирающегося в карниз минарета, кажется издевательством и насилием над средой.
Но Закабанная держала удар. Когда в 1998 году я продиралась к ней по топким от коловращенья техники строительным площадкам, культовое сооружение неизменно величаво появлялось из-за отвалов глинистой почвы, словно выплывало. Эта мечеть напоминала одновременно и корабль, “зело борзоходно” преодолевающий катаклизмы истории, и маяк, дающий уверенность в избранном курсе. И пока в мечети управлял делами Исхак хазрат, моя поступь была тверже, а спина прямее. Помню!
В декабре 2007 года махалля приняла решение назвать Закабанную Исхак мечете – мечеть Исхака. Моя рука поднялась в лесе других единодушно одобряющих решение.
2
Сегодня окрестности Закабанной мечети имени Тысячелетия принятия ислама и имени Исхака – уже не периферия Суконной слободы. На территории исторического ядра – другая структура. По топи проложили автостраду, и улица Павлюхина неожиданно стала мощной городской артерией, а Закабанье превратилось в район деловой активности. Через дорогу от мечети Исхака возвышается здание торгового центра “Сувар-Плаза”, задающее округе мегаполисный масштаб. На стеклянную высотку завязаны гигантская масса Баскет-холла и Парк тысячелетия Казани с памятником Кул Гали в центре. Дореволюционная застройка, уцелевшая после реконструкции исторического центра, стала мелочью и пылью у подножия этих сооружений.
Но замечателен район все же тем, что, пожалуй, нигде в мире нет столь близкого соседства высотки и мечети. Можно сказать, провокативного соседства, наводящего на философские размышления. Закабанная воздвигнута во имя homo res sacra (человека сакрального), “Сувар-Плаза” – во имя homunculus unus multis (человечка одного из многих). Культовая постройка из красного кирпича, кажется, полна желания перебраться через поток автомобилей к холодному, сверкающему “випу”, а тот с высоты N-ного этажа снисходительно позволяет ей себя домогаться…
– Архитектура такого объема не эксклюзивна, – поясняет профессионал, архитектор Искандер Сайфуллин. – “Сувар-Плаза” отработана нарочито в манере среднестатистического городского невыразительного лица. Много внимания не привлекает. Как облако, растворяется в небе за счет остекления. Вспоминаешь моду 70-х: большой стилобат и вертикаль из него. Только теперь все крупнее: стилобат гораздо выше, а вертикаль гораздо шире.
Наши отношения с Искандером похожи на травматичное сопряжение Закабанной и “Сувар-Плазы”. Я смотрю на Сайфуллина с восторгом и любопытством: как-никак он автор проекта национальной святыни – соборной татарстанской мечети Кул Шариф, что на Кремлевском холме. А он, при небольшом росточке, высокомерно позволяет испытывать к себе всепоглощающий интерес, но при этом излишне мандражирует и время от времени задает оскорбительный вопрос: ты иллюзии в отношении меня питаешь? Что на это ответить? Только цитировать максимы из “Революции пророков” Гейдара Джемаля – чистейшей прелести чистейшего образца модернизированного ислама:
– Успокойся, я не подменяю осознание игрового произвола, стоящего за нашей встречей, навязчивым бредом целесообразного союза.
Увы, блеск моего интеллекта значит для собеседника не больше, чем узор на диванной подушке.
– По замыслу конца 70-х, – продолжает несколько озадаченный Сайфуллин, – объекты со стороны Старо-Татарской слободы на противоположном берегу Кабана должны были радиально протягиваться в глубину – выходить на изломы ландшафта, развиваться. А “Сувар-Плаза”, еще будучи в каркасах, плоской ширмой развернулась к озеру и своей массой закрыла привычный облик панорамы – лакомый кусок перехода нижней террасы к верхней, где расположены улицы Первой, Второй и Третьей горы. Не стало видно Шамовской больницы, гимназии, где учились младшие Ульяновы, холма, где Аксаков ловил бабочек.
Я хочу напомнить, что до “ширмы” небоскреба к панораме приложилась “круглая задница” фитнес-центра, которая закрыла Закабанную мечеть Исхака со стороны татарского академического театра им. Г. Камала. Теперь в панораме приозерной застройки “пасется” странный кентавр: из плоской крыши досугового здания торчит минарет с полумесяцем – этакий храм здорового тела. Но боюсь открыть рот. Как топнет восточный мужчина ножкой – и осечет: “Не перебивай меня!” Даром что подоплека у его имянаречения прогрессивная: Искандер – в честь Герцена, который подписывал свои статьи этим псевдонимом.
Мы обходим здание торгового центра. Останавливаемся перед центральным входом. Стеклянные двери бесшумно раздвигаются. Нас затягивает внутрь.
– Сказочная работа! – восторгается Сайфуллин. – На контрасте: снаружи бестелесность, нулевая степень письма, а внутри богатое пространство интерьера, все по высшему европейскому стандарту: бронзовые, глянцевые поручни, панорамный лифт, создающий ощущение вдохновенного хорошего праздника. Пространство, созданное для того, чтобы продавать вещи…
А вот и нет! “Сувар-Плаза” как место, где совершают покупки, не раскручивается! У меня нет более сил сдерживать себя. Я увлекаю Искандера по парадной лестнице через три торговых уровня на четвертый этаж. Там расположены зрительные залы кинотеатра “Гранд-Синема”. Именно здесь последние два года (2006, 2007) проводится международный фестиваль мусульманского кино “Золотой Минбар”.
Потоки света льются через стеклянную крышу атриума, омывают десятки красных диванчиков, расставленных по краю овального атриумного уреза. Вот на этом, крайнем, мы с английским режиссером Овидио Салазаром рассуждали о том, не противоречит ли проведение “Золотого Минбара” в торговом центре мусульманскому принципу “исраф” (недопустимая трата материальных благ). На этом, правее, я расточала восторги Бадеру Бен Зирси – создателю первого художественного йеменского фильма “Новый день в старой Сане” (фантастически красивая лента!). Здесь, рядом с колонной, с “политическим психологом” Маликом Сабиржаном обсуждала фильм “Дорога в Гуантанамо”.
Наверное, глупая героиня моей повести Диляра, когда ждала никаха в мечети с тем архитектором, прототипом которого является этот, сидящий напротив меня, тоже светилась? Но не дождалась и в седьмом часу, когда подошло время чтения Аср-намаза, и созрела для бунта. “Стоя в закутке, отгороженном занавеской, она не преклоняла колен и не касалась лбом ковра. Блуждающим взглядом искала, в каком направлении бросить вызов. В православном храме это было бы сделать не в пример легче: фрески с изображениями святых – какое-никакое подобие оппонентов. А тут приходилось адресовать “проклятые вопросы” трех- и четырехрожковым светильникам с покосившимися плафонами. Смешно: требую логики в судьбе! Выходит, ее встреча с Шамилем не предопределена свыше? И их творческий союз не нужен для спасения города?.. Диляра рухнула на пол. Ей казалось, что она вместе с мечетью погружается на дно карстового водоема, воронкообразного от уреза воды. Пятнадцатиметровый слой ила клубится, проникает в поры кирпичной кладки, и каждая клеточка Диляриного тела тянется к частицам мутной взвеси. Похоже, это было единственное утешение, которое ей мог предложить Тот, кто выше всякой проявленности”…
Тут Сайфуллин спускает меня с небес на четвертый уровень торгового центра. Спрашивает:
– У меня в холодильнике замороженные белые грибы. Не знаешь, что из них можно приготовить?
Мне хочется обнять его, растормошить, растрепать густые волосы, прыгнуть в атриумный колодец, если прикажет. А еще – сказать:
– Будьте моим “музом”.
Но, чу, слышна тяжелая поступь, чувствую взгляд судии, пронзающий каленое стекло торгового павильона… и сдерживаюсь!
Редакция литературно-художественного журнала “Идель”. В глазах Искандера Сираджи тоска, красивое, словно с персидской миниатюры, лицо потемнело: “Застрелиться, что ли?”. Еще бы, сценарий “Кукляр никахы” завершен, а оплодотворение женщины семенем или бумаги замыслом есть кастрационный акт.
– Зачем стреляться? – спрашиваю. – Лучше переквалифицируйся в имамы. Будешь небесные браки заключать.
– Нет уж, – возражает Искандер. – Мне бы куда-нибудь поближе к грешникам, буду им индульгенции продавать.
– В исламе такое прокатит? – выражаю сомнение.
– Обосную, дочь моя.
– Обоснуй тогда, почему только дурнушки отдают предпочтение мусульманскому стилю одежды, мотивируя выбор кредо “Мое тело – мое дело”, а симпатичные прибегают к “визагру” – визуальной агрессии?
Сираджи, не задумываясь ни минуты, отвечает. Оказывается, если верить ему, многие “запаковываются”, то есть повязывают платок до бровей и надевают платье до пят из-за разочарования в интимной близости, чуть ли не на другой день после потери невинности.
Выражаю надежду, что с Гульчачак, которая по его писательскому произволу попала в объятия женатого имама Юсуфа, подобного не случится.
– Не случится, – заверяет Сираджи. – В сценарии в самый интересный момент появляется абыстай – жена Юсуфа.
– Ох, и бедная же у тебя фантазия! – подтруниваю над коллегой. – Я бы “каменного гостя” привела – памятник Кул Гали из парка тысячелетия. Вот бы кто голубков-то вспугнул!
Смеемся…
•