Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2008
Родился в 1960 году в Казани. Окончил Казанский государственный университет, факультет вычислительной математики и кибернетики. Член Союза писателей Татарстана. Автор книги стихов “Ничего не бойся!”, двух книг прозы: “Я остаюсь здесь”, “Сквозняк тишины” и ряда публикаций в журналах “Дружба народов”, “Идель”. Лауреат премии Гавриила Державина (2006).
Да, я живу в провинции, в бесстыдно жалкой глуши, куда вы, если даже и случайно засунете свой нос, тут же его и отворотите, поскольку здесь нет ничего достойного вашего внимания. Посмотрите на прохожих, идущих по центральной улице. Каждый из них настолько невзрачен, настолько неинтересен, что вы зеваете со скуки, и ваш взгляд опять обозревает окрестность в надежде зацепиться за что-то стоящее. Вы уже мысленно в столице, где людские лавины обрушиваются в сознание, будоража его, как допинг. Вы снисходительно посматриваете на меня, провинциального автора, пришедшего на встречу с вами. Что ж, и такие авторы нужны, думаете вы. На них, безликих, неизвестных, бесперспективных, на этой провинциальной почве, наполненной стихами и прозой, словно минеральными удобрениями, и появляются, быть может, раз в десятилетие ростки, грозящие разразиться чудовищно красивым цветением. Но общаться с почвой или минеральным удобрением вам не хочется, это все равно, что перебирать песок, который утекает сквозь пальцы, ничего не прибавляя, и вы всем своим видом ненавязчиво даете понять, что беседа вас не увлекает. Так же молодые полковники не разговаривают с сержантами, а губернаторы с мелкими клерками, но вы – работник тонких сфер, мастер пера, которому не пристало отшивать собеседника грубо и бестактно. Вы пребываете в деланно учтивой меланхолии, что позволяет времени протекать незаметно, не задевая душу шершавыми, надоедливыми прикосновениями.
Вам приходит на память эпизод из далекого прошлого. Вы лежите на верхней полке несущегося вдаль скорого поезда. На соседней полке – приятель вашей молодости, назовем его Валера. За окном пролетают поля, перелески, затем пейзаж сменяется картиной некоего захолустья – одноэтажное здание вокзала, за ним привокзальная площадь, где замер в ожидании автобус “пазик”, чтобы увезти вас в еще более глухое захолустье, туда, где буксующий “пазик” придется подталкивать, матерясь, вконец вымазав в грязи ботинки и брюки. Два или три девятиэтажных строения – гордость местной администрации – проносятся, уступив место правильным рядам вездесущих хрущевок, которые тут же сменяются барачной, бревенчатой, дымной окраиной.
– Послушай, – говорит с соседней полки глядящий в окно Валера, – а ты за сколько согласился бы здесь жить?
Вопрос “А за сколько бы ты согласился?” весьма част в ваших разговорах. Этот вопрос дает количественную оценку событию, вносит в существование интригу. “А ты за сколько прыгнул бы с того моста?” “За две тысячи”. “А за полторы?” “Нет. Сам прыгай за полторы”. “А ты за сколько переспал бы с Фирой?” Фира – девушка с вашего курса, толстая, рыхлая, с пронзительно-истеричным голосом и жутким характером. “Ни за сколько”. “А если тебе скажут – переспи с ней или мы тебя убьем?” “Ну тогда переспал бы, куда денешься”. Кто это они, могущие убить, не уточнялось, поскольку не в этом было дело.
И вот Валера задает вам вопрос из этой же серии, и вы, глядя на удаляющуюся городскую окраину, задумываетесь.
– За пять тысяч в месяц! – не дождавшись ответа, предлагает приятель.
– Нет, – вы провожаете взором далекий дымок котельной.
– За десять!
– Нет, – вы мотаете головой.
И тут Валера, словно сверившись с суммой, содержащейся на Бог ведает каком счету, отчаянно бросает:
– А за пятьдесят тысяч в месяц?
Тут ваша непреклонность дает отбой, и вы уступаете:
– За пятьдесят согласился бы.
Но вас не так-то просто поймать и вы оставляете себе лазейку:
– Я бы прожил тут лет так, скажем, пять. А потом уехал бы к чертовой матери.
– Какой ты хитрый! – Валеру провести сложно. – Так нельзя. Уезжать нельзя. Всю жизнь здесь жить. Именно так.
– Тогда ни за сколько не согласился бы.
– А если бы тебе сказали: живи тут, или мы тебя убьем?
– Ну разве если так.
Поезд мчит все дальше, он уносит вас прочь от этого мелкого городка, ставшего предметом столь оживленного спора, но таких городков и селений на пути бесконечное множество, они безымянны, невзрачны, жизнь в них словно ненастоящая, не всерьез, вы смотрите на смазанные скоростью домишки снисходительно, и нет такой суммы, которая заставила бы вас найти среду обитания. Вряд ли здесь серьезно любят. Вряд ли здесь бушуют страсти, сводящие с ума. Разве что туманным утром идут на работу, и, услышав фабричный гудок, прибавляют шагу. Посмотри – в этой ложечке, звенящей в стакане, гораздо больше жизни, чем во всех проносящихся за окном селениях вместе взятых…
Проходит десятка два лет, и судьба забрасывает вас именно в такой городок, где все не всерьез, где нет ничего достойного внимания, и я, провинциальный автор, пришедший на встречу с вами, разумеется, дополняю эту безрадостную для сердца картину. Наш разговор не клеится, он ни о чем, однако я почему-то стараюсь его поддерживать, и в ваших интонациях проскальзывают ударения, призванные подчеркнуть особую важность момента, важность, разумеется, для меня, отнюдь не стоящего подобного внимания. Но, дорогой мой столичный коллега, дело обстоит не совсем так, как на первый взгляд кажется. Видите ли, я не явился сюда на встречу с вами, в чем вы почему-то уверены. Мне нужно было, да простится мне эта бестактность, по малой нужде, для чего я и зашел в местное отделение Союза писателей, где имею честь состоять членом без малого вот уже четыре года (опять же очко в вашу пользу, поскольку вы считаете, что литературой здесь начинают заниматься в почтенном возрасте, со скуки, когда ничего другого делать не остается). К моему огорчению туалет был занят, и мне пришлось некоторое время озабоченно слоняться по коридору (еще одно очко в вашу пользу, бьюсь об заклад, вы уверены, что большинство местных молодых авторов – это измученные простатитом и недержанием старцы). Тут-то я вас и увидел в одной из комнат и зашел познакомиться. Вы посмотрели на меня изучающе и оценили цепким взглядом писателя-романиста. Очевидно, страдание и беспокойство, сквозящие в моем взоре, вы посчитали нетерпением провинциального автора на безнадежном пути к успеху и славе. И потому-то сейчас в вашей речи слышатся все оттенки снисходительного понимания, на которые горазд истинный мастер слова. Вас не покидает чувство несерьезности происходящего, все это как проносящееся мимо селение, легкий промельк в окне, который почему-то затянулся дольше обычного. Да, дорогой мой, поезд притормозил, это тот самый городок, где двадцать лет назад вы не соглашались жить ни за какие деньги, и только страх смерти мог загнать вас в эту дыру.
А вот и подходят местные писатели, которые, в отличие от меня, пришли именно на встречу с вами. Слово “встреча” понимается вами как встреча настоящего писателя с ненастоящими, иначе и быть не может в городке, где все свершается не всерьез. Один из них бывший машинист тепловоза, другой работает в заводской многотиражке, а третий, а точнее, третья – замглавбухом на каком-то производстве. Старая, неумолкающая, заезженная песня провинции. Что они могут сотворить, Господи?
– Как вы выбираете темы своих произведений?
– Никак. Видите ли, темы сами выбирают меня.
И вы поете опять же старую песню о стихах, что растут непонятно из какого сора, о прозе, вырастающей из забытых переживаний. Кто-то из ненастоящих писателей, не удержавшись, зачитывает собственные строчки. Это тот самый бывший машинист тепловоза, по-видимому, упоминание сорной травы и еще чего-то растущего всколыхнуло душу старого садовода. Боже мой, думаете вы, скорее бы все это кончилось, скорее бы вернуться к тому самому, единственному и настоящему, откуда все и берет начало.
Только все дело в том, дорогой мой собрат, я подозреваю, что это самое настоящее вам давно не доступно.
Поглядите на бывшего машиниста тепловоза, внимающего вам, к слову сказать – это мой друг Степан Ибрагимович. Представим его работающим на своем дачном участке – четыре сотки, не больше, здесь больше не бывает. Вот он, кряхтя, закончил вскапывать грядку для морковки, вот он распрямился, вытер пот с морщинистого лба. Его душа поднялась до самых небес, он радуется жизни, он полон гармонии, которая вам уже и не снится. А вот, скажем, он красит свою дощатую халупу, глядите, он красит ее три дня, пять, а может, восемь или десять дней. И, наконец, работа закончена. Степан Ибрагимович убирает лестницу и оглядывает горизонт. Победа! Его душа напоена таким счастьем, что тут впору грянуть многоголосому хору. Да, я вижу этот хор, бесчисленные фигуры поющих, там, возле яблонь, в кустах малины, за сараем, на крышах соседних дач, на дальних холмах, куда ни глянь – они везде, воздающие осанну доброму человеку. Здесь лучшие голоса подлунного мира (и наше бормотание типа – Мариинка, Ла-Скала, Метрополитен Опера – никак не объяснит величия момента), пение стоит в воздухе, наполняя пространство до самых последних уголков. Лица поющих вдохновенны, как никогда, их руки вскинуты вверх в громогласном жесте – так поют, когда берут самую высокую ноту в момент апофеоза. Мы замечаем, что у некоторых поющих за спинами крылья, это ангелы, они не удержались и прилетели участвовать в священнодействии. И в этот момент все забывают – люди они или ангелы, все, включая и меня.
Вот так, дорогой коллега, мне видится мой друг Степан Ибрагимович. А теперь я перевожу внимательный взор на вас, подозреваю, что вам неловко, но разговор зашел так далеко, что уже не остановишься. Дело в том, что в вашу честь никогда не грянет хор, как ни старайтесь. Победы вас уже не греют, а если вы даже и получите Букера – вершину вашей литературной лестницы, – то и в этом случае в вашей душе не запоют ангелы. В лучшем случае – пара каких-нибудь красноносых фигляров в отутюженных фраках пропоют что-нибудь приторно-мажорное, и в самый ответственный момент один из них пустит петуха. Я скажу больше. Жить-то, по большому счету, вам уже и не хочется. Вы водите себя за нос, чтобы как-то оправдаться перед собой, но порой истина предстает перед вами во всей своей неприкрытой красе. Вы понимаете, что послушно идете вслед за силой, влекущей в темное ничто, и вы не в силах ей противостоять, а точнее – вам и не хочется, вам понятны нелепость и убогая тщетность любого сопротивления. Вы переводите взор на розовощеких, крепеньких бодрячков, лучащихся энергией и учащих людей жить. Жизнь прекрасна, понимаете ли. Надо хотеть. Надо добиваться. Надо любить это мгновение всей дрожью своего тела. И прочее. Вы заряжаетесь их энергией и пытаетесь жить так же горячо, самозабвенно, вдохновляясь этим мгновением. С гулом в крови. С энергично вскидываемыми руками. Но… Вы вдруг ловите себя на том, что играете чужую роль, и вам становиться очевидной вся степень вашего притворства. Зачем притворяться? Не лучше ли идти своей дорогой, куда предназначено? Вон сколько кругом загубленных жизней, сколько спившихся, заброшенных приятелей издыхает по черным ночлежкам. Вот тут вам становиться обидно и страшно. И вы продолжаете играть. Однако, мой дорогой собрат, меня трудно провести. Я распознаю вас по тусклому свету в глазах, по притворно-картинным жестам пусть столичного, но актера. Более того, мне очевидны все ваши ухищрения. Вы вовлекаете в свою орбиту как можно больше механизмов, способных отвлечь вас. Вы всовываете свое тело в теплое нутро дорогого автомобиля и носитесь по ночным улицам, разгоняя тоску. Вы щелкаете мышью, шныряя по страницам порно-сайтов, чтобы похотью задавить подступающее отчаяние. Вы садитесь в авиалайнер и мчитесь бизнес-классом на остров Корсика, чтобы новый пейзаж воодушевил вас, поскольку привычные пейзажи наводят смертную скуку. Вы накачиваете мышцы в тренажерном зале, и блоки машин скрипят, вертятся, ходят вверх-вниз, чтобы не остановилась ваша леденеющая кровь.
Ваша инвалидная поступь все время ищет подпорки.
И даже деньги не радуют вас. Вспомните – “а за сколько бы ты…” Тогда вы были искренни и счастливы. Кстати, вчера Степан Ибрагимович сдал пустые бутылки, получил восемнадцать рублей пятьдесят копеек и, выйдя за дверь местного магазина, оглядел залитую вечерними лучами улицу. Как вы думаете, что произошло дальше? Да, опять грянул хор, пусть не такой внушительный, как тот, что пел на его дачной территории, но такой же вдохновенно-страстный. А вы? Вспомните – на прошлой неделе вы получили гонорар за сценарий очередного телесериала, невообразимую по меркам Степана Ибрагимовича сумму. Никакой, даже одиноко фальшивый, голосок не проблеял победно в вашей душе, когда вы холодной рукой поставили подпись на банковском документе, и деньги перекочевали на ваш счет. А ваши книги? Их тиражи огромны. Но ваше писательство – это такая же игра, попытка уйти от приближающейся бездны, как и все ваше существование. Знающий раскусит вас в два счета. Так же, как я угадываю неискренность вашей игры по тусклому взору актера, заучившего роль.
Однако почему-то взор ваш вдруг светлеет, в речи появляются вдохновенные нотки, вы преображаетесь (хотя по-прежнему разговор идет о литературе), что заставляет меня думать: не ошибся ли я? А вскоре мне становится понятна причина этого превращения. Среди слушателей появилась Нинель Батуткина – бывшая гимнастка, начинающая поэтесса с восторженными карими глазами. Ваши движения становятся раскованно пластичными, ваша суть наполняется эрекцией, как смыслом. Я не заметил, как он вошла, – рассуждаете вы. А бюст ничего. Надо подождать, пока она встанет, чтобы увидеть фигурку целиком. И вы уже не испытываете сожаления, что сюда приехали. Более того, вы остались бы еще на сутки или двое, но обратный билет уже куплен на сегодняшний вечер. Вы продолжаете разглагольствовать, наблюдая периферийным зрением Нинель Батуткину.
Мой дорогой коллега. Бьюсь об заклад – ни одной женщине вы не дали сколько-нибудь продолжительного счастья. Глядя на вас, я вспоминаю старый анекдот о неком господине, падающем с небоскреба. При этом он, разумеется, очень взволнован и соответственно истошно кричит, и мы его, конечно, понимаем, ведь в этом нет ничего приятного – падать с небоскреба. Пролетая где-то в районе серединных этажей, он вдруг замечает в окне раздевающуюся женщину. “О!” – восклицает обрадованно он и расправляет усы. И тут же, опомнившись, продолжает свое падение, сопровождаемое страшным криком и перекошенным от ужаса лицом.
Знаете, коллега, мне, кажется, становится понятной причина вашего презрения к провинциальной пишущей братии (если следовать вашей логике – к братьям нашим меньшим). Видите ли, для Степана Ибрагимовича всегда готов спеть хор. А для вас нет. Если даже ваши глаза и оживут на миг, то разве что, заметив пышный бюст или стройные ножки – единственное, что может отвлечь внимание от забирающей душу бездны.
Посмотрите еще раз на них, внимающих вам. Почему они раздражают вас? Потому что любят жить – в отличие от вас.
И вот встреча заканчивается, вы пьете с так называемыми писателями чай, потом общаетесь с местным руководством, приходит, шутка ли сказать, усмехаетесь вы, сам завотделом культуры городской администрации. Вас провожают на вокзал два местных писателя, и лица их столь незначительны, что вы не можете их вспомнить уже через минуту после того, как с ними расстались. Поезд трогается, вы смотрите в окно. Наконец-то эта досадная остановка подходит к концу. До дома терпеть еще сутки. Это долго. Предательски долго. Надо же забраться так далеко! Вы по-прежнему испытываете легкую досаду, что пропустили свой спортивный день и не смогли позаниматься в тренажерном зале. Принесите чай, просите вы проводника. Вам хочется, чтобы ложечка позвякивала в стакане, ведь в этом позвякивании реальности гораздо больше, чем во всех этих селениях по ходу поезда, вместе взятых. Вот за окном пробегают несколько девятиэтажек – гордость местной администрации, затем следуют ряды вездесущих хрущевок, вот появились дымы городской окраины. Вдруг вы замечаете фигурку бегущего спортивной трусцой человека. Это я. Знаете ли, с некоторых пор у меня появилась привычка совершать вечерние пробежки. Вы смотрите на фигурку, скользящую над осенними лужами, а за ней на заднем плане движется чужой, провинциальный горизонт. Надо же, думаете вы, и здесь живут люди и даже бегают перед сном.
Я провожаю взглядом поезд, уносящийся в далекие, недосягаемые территории. Прощайте, дорогой мой литературный собрат.
•