Из цикла рассказов
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2007
Продолжение. Начало см. “Октябрь” с.г. №8
Никогда не хватало денег, всю жизнь. Сперва просто не было. Что, если задуматься, отменяет понятие нехватки. Мне, к примеру, не хватало также хвоста и гривы. Но я не лошадь. Мне совершенно хватало отсутствия того и другого. Мне не хватало роста. Для чего? Кроме как для того, чтобы положить мяч двумя руками в баскетбольное кольцо, у меня его было достаточно. Красоты. Чьей? Античного любовника Антиноя? Брэда Питта, голливудской звезды? Действительно, такой мне не хватало. Но своей – в самый раз. Той, что привлекает к себе взгляд, не сверяющийся с журналом. Ума. Несомненно. Ума никому не хватает. И доброты, ее тоже. Но в том размере, какой кому отпущен, ровно в нем их оказывается довольно. Это качества не универсальные, стать умней и добрей кого-то нельзя. Себя – да, но тогда о какой нехватке речь? Не очень умный, не очень добрый, в общем, каждый. Или очень, разница едва заметная. Деньги – вроде ума и доброты: сколько есть. Может быть больше, может меньше, но сама величина – абсолютная: сколько есть.
А когда появились, стало недоставать, как недостает зрения зайти за горизонт. Вот у меня уже яхта, как у Абрамовича, и на палубе вертолет. Но один. Ну как-то поужались – два. Но ведь не три. Сказка про рыбака и рыбку. Когда есть, всегда не хватает, логика вещей, аксиома.
История, к которой я приступаю, – как посмотреть: сцеплена из общих мест, а невероятная.
1
В молодости у меня была близкая знакомая, Ада. “Ада из Ленинграда”. То есть мы все и жили в Ленинграде, так что “из” абсолютно ни к чему, но как не пустить в рифму? Компании, всем известно, в молодости складываются непонятно как. Этот знает эту, эта того, лет через тридцать почешешь в затылке: что меня с этой и с тем связывало, ума не приложу. А связывало, и даже казалось, что иначе и быть не могло, и не может, и никогда не будет. Чуть что – звонили, ходили, делились, седьмым ноября пользовались, чтобы сойтись, откупорить, потрёндеть.
Жила на канале Грибоедова. Точнее, в Спальном переулке, но он выходил на канал, а Грибоедов звучал благородней. Новое название переулка было… вот подумайте, вылетело из головы. Имени какого-то мелкого революционера. Созвучное Спальному. Славин? Саблин? Спальным его сперва игриво прозвали, еще при Петре: в нем стояли публичные дома. Когда официально упорядочивали городскую топонимику, решили не менять, а после революции барышень выгнали, проветрили и вселили жильцов обыкновенных, приличных. Отец Ады был какой-то спец, кажется, электротехник, профессор военной академии. Отдельная квартира – по нашим тогдашним меркам огромная (три комнаты, плюс каморка прислуги) и роскошная (шифоньеры, скатерти, потолки). Тогда говорили: настоящая петербургская квартира. Нам скорее нравилось: флер старорежимности. Хотя и умеренно: дух буржуазности. Аде нравилось очень: именно, что буржуазно – как тогда! как там!
Она и была на благополучие, на устроенность нацелена. Нам в этой плоскости рассматривать жизнь в голову не приходило. Кому “нам”, кто такие “мы”? А черт его знает, кто. Ну вот эти самые мы-молодые, компания. Адочка в нее входила полноправно. Острый язычок, нравственность на грани, компанейское вольномыслие, дачная миловидность, драйв, иль темпераменто. Буржуазность? А еще и веселей: ты, Адка, буржуазка – вступай в партию, еще лучше жить будешь. “Я-а?!”. Слезы по щекам, губы дрожат – немое кино… А скажешь нет? Че плакать-то? Девичьи слезы быстро сохнут. Ладно, не вступай, выходи за партийного. Шутю, шутю.
Вышла – не за члена правящей, конечно, но за кандидата наук. Митя. Не за то мы тебя, Митяй, уважаем, что ты такой ранний, сказать по-чеховски, кандибобер, а за то, что ты с Аделью ложе делишь. Адское – так или не так? Чокается, лыбится, отвечает добродушно, не хуже другого любого, а все норовит слинять, юркнуть в спальню и там за туалетным столиком почиркать свое математическое.
Всё. Конец этой самой молодости, зрелость. Уже “жигуль” типа “фиат”, уже дубленка серебристого цвета, уже папа, разработчик ГОЭЛРО, умер, уже застой, временные перебои с тем-сем, диссидентов сажают, евреев выпускают – а кто в России не еврей! Уезжать Ада ни-ни, с какой стати? Но побазарить, что невтерпеж, что вся страна – зона, что всем надо сваливать, что вот увидите, если меня не выпустят в Карловы Вары – я в профкоме на сентябрь записалась, – то подам и свалю. В Вары пускают, но за бензином очереди на пять часов. Ну?! Можно так жить?! Пора, пор-ра двигать. Завезли бензин – кто-то стал регулярно мочиться в парадном. Невозможно войти, людей приличных невозможно в гости пригласить. Х-х-хосподи, есть же где-то мир, где живут по-человечески. Не-ет, уезжать из этого хлева, у-ез-жать! А ты чего, Митька, сидишь молчишь улыбаешься, как будто тебя не касается?
А я уже подал…
Античная трагедия “Ревизор”, немая сцена… Как это подал?.. А ты, Адочка, говорила, что пора, я взвесил, прикинул и пошел подал заявление… На к-кого?.. На себя с семьей. Потихоньку заполняю анкеты. Собираю документы. Ты начинай собирать свои… Полный атас: ревизор прибыл.
Объявляется месячник прихода в себя. Слезы нон-стоп, дрожание губы и даже подглазный тик. Мама – а есть мама, ведет драмкружок в Доме офицеров – совсем плоха. Родное гнездо покину только ногами вперед. Еще сын, отрок анемичный и бессловесный, ему что Ницца, что Вырица, он собирает трамвайные билеты, сумма первых трех цифр равна сумме трех последних. Няня. Ах, няня (еще Адочкина, но и отпрыска ее), голубка ты дряхлая моя, – за ней присмотрит подруга. Да любая, полно подруг остается. В этом хлеву, в этом позорище.
Долго ли, коротко ли – Филадельфия. Говорить ли, что не эллинская занюханная, не древнепалестинская тухлая, а самая настоящая, два часа – и Нью-Йорк, два других – и Белый дом? Говорить ли, что квартира не хуже, чем у секретаря парткома завода “Большевик”? Что в районе между … и …, недалеко от … и рядом с …? Что если ты скажешь американцу, что в окно виден Пубик-сентер, он поймет? Никаких – хотя мы не расисты – черномазых, никаких латинос. И у Мити работа именно в Пубик, самом большом компьютерном НИИ после …, так что если ты скажешь американцу, он опять поймет.
Словом, всё полный о’кей и бесспорное счастье. Мальчик собирает автографы “Филадельфия Флайерс” и “Филадельфия Севенти-сикстерс”. Мама ведет драмкружок при продуктовом магазине “Rostov”. Но психике не прикажешь, тик и дрожь, слезные железы работают как бешеные – депрессия. О, американская депрессия! Говорить ли, что не экономическая 1929 года, а нутряная, укладывающая на диван лицом к стене, отменяющая телефон, семью, аппетит и речь. Не отличающаяся ничем от неамериканской, но в Америке убийственная. Потому что противоречит Конституции. Конституция запрещает впадать в депрессию. Не говоря о том, что в стране неограниченных возможностей, в атмосфере всеобщего “давай!” депрессия означает, что не твое это место. Не быть тебе золотарем, навсегда останешься черпалой и зря приезжал.
На это есть психоанализ как индустрия, врачи как менеджеры и аптеки как рудники блаженства. Приволоклась кое-как к сайколоджисту, он на нее посмотрел, вопросов про сексуальные отношения родителей задавать не стал, а сказал просто: “В чем дело, Ада?”. И, слово за слово, выяснилось, что Аду преследуют страшные картины ее старости. Что Митя из математической вредности, конечно, умрет первым, на чувства сына-коллекционера рассчитывать нечего, и сдадут ее в богадельню, где грубые санитары и казенная еда. Так почему же, представляя себе это – и, заметим, не без основания, – не накопить к старости денег и встретить ее не нищенкой, а румяной богачкой, спросил неглупый доктор. Почему, например, не заняться помалу, по копеечке, скупкой-продажей-скупкой недвижимости, которая, как известно, начиная с шалаша в Эдеме, пошутил он, только дорожает и приносит обладателю твердый доход.
Короче, когда я прилетел в Америку в конце 80-х и в течение месяца разъезжал по ее университетам с лекциями обо всем русском: характере, душе, уме, поэзии и самомнении, – Ада провела меня с экскурсией по городу, обращая мое внимание исключительно на дома с выставленными на продажу или недавно купленными квартирами, которые, имей она достаточно тысяч, немедленно начали бы приносить ей баснословную выгоду, а к концу жизни засыпать золотом по шею. Напротив одного она торжественно остановилась и с волнением призналась – шепотом, хотя никто не подслушивал, – что в этом она уже имеет: ту-бедрумную, при покупке, всего полгода назад, стоившую ей сто сорок, а сейчас, могу ли я это себе представить, сто сорок пять. И, могу ли я себе представить, могидж всего …, процент всего …, срок же погашения аж …!
Новый миллениум, а с ним и смазанный его величием секулум, и совсем уже затертый ими обоими аннум 2001-й Ада встретила владелицей домика в штате Мэн, другого на Кейп Код, маленькой фермы в Северной Каролине, дачки в Кэтскиллских горах, трех квартирок в Филадельфии и трех в Майами, штат Флорида. Не считая собственной и оставленной для себя майамской, все они были сданы, так что золото доходило уже до колен. Это, увы, постоянно приносило беспокойства и хлопоты, но нанятый адвокат все затруднения благополучно разрешал. Ада разговаривала с мужем, как хозяйка жизни со снимающим в этой жизни комнату, пусть и с отдельным входом. С сыном никак и с матерью никак, потому что сын уехал от нее – он это так и обозначил: уезжаю от тебя – на Аляску, а мать на сто мохнатом году умерла. Ада на поминках произнесла неслабую фразу: “Как она могла это сделать, когда я ее так любила!”
2
Когда я купил в деревне Пески, в Ярославской области, избу, Капитолине было под семьдесят. Ее дом стоял наискось от меня через дорогу, крайний, за ним луг, за лугом лес. Кто из соседних, безлесных, деревень приезжал на велосипеде, на мотоцикле по грибы, свой транспорт оставлял у ее забора. В радиусе трех, а и всех пяти, километров люди в таких местах друг друга больше или меньше знают, но к ней относились, как я заметил, дополнительно лично. О чем-то просили, не только перекидывались, подъезжая и отъезжая, словцом, а и в дом заходили, по четверти часа, уже взявшись за руль и ногу собираясь занести, стояли и живо разговаривали, то шутили, то совсем всерьез.
Полная, круглолицая, с чертами, понятно, расплывшимися, но с проступающим за ними обликом привлекательной в молодости девки, в зрелости бабы. В первый мой год еще держала телочку, но уже было не под силу, и травы столько косить, и выгонять каждый день на новое место, и просто следить. Продала, завела коз, с пяти утра начинал петух орать, курицы ко-ко-ко, а они ме-е, отчаянно и театрально. Каждый день огород, точнее, два, второй на моей стороне, за приусадебными участками: дали как премию, когда на пенсию выходила. Вангоговская картофельница, один к одному, главный Капитолины образ: и в мае, когда грядки копать, и в июне – окучивать, и в августе – выбирать, сперва на нашем краю, потом на своем.
Меня, мимо проходя, учила. Прутья сливовые, один покрепче, если желаешь, оставь, остальные выруби. Коси пяточкой и не маши палкой-то. Вырой яму и сноси в нее дрянь-траву, а за получше которая, я приду. Скорлупки от яиц не выбрасывай, тоже мне давай. А кости – Найде моей.
Разговаривала со мной охотно, больше рассказывала, чем слушала. А я ловил себя на том, что мне, в общем, и нечего ей рассказать. Придется многое объяснять, вводить в курс дела, а сути на пять копеек. Что в час ночи зимой, пьяный, без очереди влез в такси и не вылез за шапкой, которую с меня сорвали и подальше отбросили? Такси. Очередь на такси. С какой стати? И в чем вообще фишка-то? Или что провел на спор ночь в зоопарке? Что девчоночка вылезла на балкон, соседний с моим, а дверь захлопнулась, а дома никого нет, и я к ней перелез и …? Точнее, хотел. Был готов, честное слово, но ее бабушка изнутри первая открыла. Так это же все надо с психологией, с крохотными деталями, намеками, обмолвками. Или как я в колледже Брин Мор влетел, не заметив, в стеклянную стену и разрезал руку и, чистое кино, был доставлен с мигалкой и воем в госпиталь, тоже Брин Мор? Или как замечательная американская танцовщица на берегу Гудзона подарила мне кашемировый шарф от Прада за семьсот долларов? Гудзона. Танцовщица. Прада. Не канает. И драка после танцев в клубе между нами, студентами, когда строили колхозную ГЭС, и местными не канает абсолютно. Нет, лучше послушаю.
Говорила она словами необходимыми, первого плана (адамовыми) и набора (“первышами”, как называла июньские грибы-колосовики), в лоб, получалось смачно. Но таких слов немного, две-три сотни, так что довольно быстро смачность приобретала однообразие. Правда, она в него регулярно швыряла солью прямого высказывания. Пошли с Пашей (мужем) косить за Раменье, он в обед лег храпеть, а я полведровую корзину черники принесла. Проснулся, говорит: не иначе как тебе чей-то х.. помогал. Ревнивый был до ужаса.
Не то чтобы она рассказывала историю своей жизни. Начиналось всегда по поводу сиюминутному, но, как у всякого пожилого человека, происходящее соспоставлялось с происшедшим, новый факт находил место в цепочке бывших. Сумма ею прожитого сводилась к следующему. Четверо братьев – все убиты на фронте, две сестры – одну в войну сбросили с поезда, вторая умерла на рытье окопов. Пятеро сыновей и дочь. Одного зарезали в драке, один зарубил жену, сел, один не то пьяный утонул, не то утопили. Один выучился на счетовода, живет в Ленинграде у какой-то женщины. Один – после метилового спирта слепой, живет с Капитолиной, Сеня, Семен Павлович. От него внучка, курносенькая, крепкая, румяная – яблочко: я воображал, что такая могла быть в юности сама Капитолина. Дочь – на Сахалине, обратилась в японскую веру, так мне было сказано.
С детства, с десяти лет – колхоз, по-взрослому. За копейки, за палочки, за дрова на корню – сама повали, сама вывези, за лошадь – сено привезти: десять процентов от накошенного колхозу. А зачем вам, сиволапым, больше? У всех скотина, куры, приусадебный – на фильдеперсовые портянки не хватает?! С двадцати – война. Колхоз никто не отменял, наоборот, все для фронта, все для победы. Лошадей первых не стало – на себе паши. На коровку мясо-молочный налог – и бычок подлежит, а как же? На курицу яичный – и на петушка. Паша вернулся с фронта хромой, контуженный, но по части заложить и заделать еще активней. Бить не бил, но бивал. Любил. Он один и любил. Детки тоже любят – как не любить, кого сосешь. А он мою титьку по-другому любил, по-своему, для себя, а выходило, что и по-моему, для меня. Когда помер – инсульт, – плакала над ним, потом над подушкой нашей, и сейчас нет-нет плачу.
Миллениум, секулум и аннум 2001-й Капитолина встретила с пенсией, которую считала “богатой”, три тысячи. Больше бы, может, ей и не по себе уже было. Я такую же получал. Ну вот видишь! Мне, рассказываю, в собесе недосчитали, обманули, но я согласен – только бы не ходить, права не качать. А я, отвечает, не знаю, кому в ножки кланяться. А если ты так, говорю, то я тем более согласен. По сто долларов в месяц мы с тобой получаем, двести, если сложить… А чего, давай сложим и полетим в Лас Вегас. В районной газете прочла, только ударение делала на “а”: Вегас.
Стала заказы делать: поедешь в воскресенье на рынок, купи мне помидор килограмм. Помидоры – обожаю. И шоколадных батончиков грамм двести – вот тебе пятьдесят рублей. Потом однажды: можешь дать мне пятьсот взаймы на месяц? Хочу Сеньке машину купить. Я головой замотал: подожди, подожди – он же не видит. И машины где такие, чтобы полтыщи всего – ру-ублей! – не хватало?.. Продает один за лесом. Полторы хочет. “Запорожец”. А ездить будем вместе: я говорить, он рулить… И купили. Стали, в самом деле, тарахтеть: по деревне на первой-второй, а где поле, и разгонялись. Продолжалось недели две: приехал который продал, выпили, сели вдвоем – Сеня настаивал показать, как он искусно водит, – в лес въехали, и сразу в дерево. Вернулись, однако, своим ходом, на первой скорости, грохот адский – но своим. Без единого стекла, все, какие можно, стойки погнуты, крыша стоит, как на готическом соборе. Оба чуть-чуть раскровянены, не о чем говорить. Через два дня Сеня меня кричит: он сейчас будет выпрямлять, а я пусть стою корректирую. Привязал тросом к электрическому столбу, завелся и газку подбавлять. Я говорю, сейчас столб повалишь, без тока оставишь деревню. Он успокаивает, “КамАЗ” выпрямляли, ничего столбу не сделалось. Немножко растяну, верх автогеном срежу, сделаю кабриолет. Оба слова, и “корректировать”, и “кабриолет”, произнес легко, как свои, и “кабриолет”, я понял, у него значил, само собой, не экипаж изящный со складным верхом и не конкретную фирму, а вид модели, скажем, пикап, хэтчбэк.
Когда начался футбол, первенство Европы, Капитолина позвала меня приходить на телевизор. Видимость то получше, то похуже, для деревни, для, так сказать, отрванности от цивилизации в самый раз. Смотреть с ней было одно удовольствие: и человек живой рядом, и помалкивает, не мешает. Смотрит, выяснилось, со смыслом. С нашими матч глядела-глядела, во втором тайме сказала: “Куёво играют”, – единственные слова. Через пару дней про болгарина: “Эк закерачил!”, – когда он метра на три выше ворот. Сеня сидел с нами, не лез, попросил только рассказывать моменты – в дополнение к репортажу: “”Смазал”. Сам вижу, что смазал, – ты опиши детально”. Любил эти слова. Мне в начале знакомства сказал: “Мать говорит, ты по телевизору был. Я, как услышал – как бы поточней выразиться, – окуел”.
Дом у Капитолины был бедный – качество в данном случае не оценочное, а определительное, такое же, как, например, бревенчатый. Не то чтобы вот мог быть побогаче, а бедный. Таким как бы и закладывался. Как в краеведческом музее: “дом деревенский бедный”, “дом деревенский зажиточный”. В четыре окна по фасаду, но внутри тесный, с громоздкими металлическими кроватями, захламленный, грязноватый, душный. Как закут. И кухонька – повернуться негде, и двор крытый забит рухлядью и металлоломом. Сносилось туда, наверное, с 1930-х с мыслью, что а вдруг пригодится в 1940-х.
Вот оно где реально и проходило, и было, и скопилось – тысячелетие! В дереве избы, в Капитолине, в сенькиной слепоте, картошке и телявизоре. А будет ли следующее или лет через сто-полста сгорит на Рождество, как шутиха, трудно сказать.
3
В действительности – ну как в действительности? в юридической действительности – дом, огород и второй огород на задах моего участка, возможно, Капитолине уже не принадлежали. Так же как моя изба и мой участок мне. Выяснилось это, когда хоронили последнюю перед Капитолиной коренную жительницу Песков. Кладбище располагалось в редком вроде парка сосновом лесу над рекой. Она здесь заворачивала и намыла высокий берег, песчаный. И, протекая, легонько в него билась и что-то без умолку болботала. Ко мне подошла председательница сельсовета, или как он сейчас называется, которая тоже видела меня по телевизору и за это испытывала небольшие дополнительные чувства. Мы обменялись приличествующими словами, я прибавил, что тут красиво. Она сказала: “Если с вами, не дай Бог, в деревне что случится, то, конечно, мы вам здесь место оформим. Если в Москве – уж извините. Но вообще-то земля эта вся продана. По закону владелец через двадцать пять лет имеет право могилки заровнять и поставить здесь коттеджный поселок. Что и собирается сделать и кое-кому уже показывал проектный план”.
Я – вопросик, и следующий, и выяснилось, что земля куплена во всем районе, в частности, и та, что подходит к самым усадьбам. К нашим, иначе говоря, тринадцати соткам. Они, конечно, в нашем священном владении, но, сами знаете, подопрут какой-нибудь инфраструктурой – куда вы денетесь? А что вы хотите? – когда колхоз распустили, каждому нарезали по три гектара. И за сто, а у кого и за пятьдесят, старых тысяч за га, то есть нынешних сто рэ, их сразу и скупили. Кто продал, завели мобильные телефоны: лучше, чем землю-то пахать. Вскоре, правда, отказались, потому что ежемесячно платить.
Я по случаю похорон тихо, хотя голос рвался к восклицанию, спросил, кто. Кто скупили? Так сказать, on a accapare. Кто on? Председательница ответила, что самих их не видела, только один раз в машине с тонированными стеклами. А делопроизводитель ихний – вон. И показала на стоящую как бы и вместе со всеми, но как бы и сама по себе женщину в зеленой футболке Banana Republic. Лет сорока. Никакую.
Через неделю я ее на рынке заметил, невзначай в ее сторону двинул, озадаченно сощурился, произнес озабоченно: “Напомните: где я вас мог видеть?” Она сказала: на кладбище… На кладбище! Да, да. Простите, что остановил. В наших краях живете?.. В наших, в наших. И пошла своей дорогой. Но в следующее воскресение попалась опять. Я – улыбку и рукой помахал. Пришлось и ей что-то физиономией изобразить. Подошел, просто спросить. Не натыкалась ли на кого, кто свежую рыбу продает?.. Нет, сама бы тоже купила… А давайте подъедем в Глинищево, я там пару-тройку рыбаков знаю, два шага. И обратно сюда привезу. У меня “Нива”… И у меня “Нива”. И где Глинищево, знаю, и там знаю ту же пару-тройку. Была бы рыба, здесь бы стояли. Дачники на месте разбирают. А впрочем…
Диана. Мое имя Диана… Я говорю: античное… Не античное, а татарское. По отцу татарка… Весело говорю: а хоть бы и по матери, а хоть бы и японка… По матери – финка. Отвечает холодно, мрачновато, информирует. Со своим висячим носом и выправкой гимнастической. А профессия, если не секрет? Не секрет. Делопроизводитель. Знаете что, разворачивайтесь. Прямо здесь. Разворачивайтесь, разворачивайтесь, расхотелось рыбы… Как мэ, разворачиваюсь, и едем назад. У рынка говорит: вот здесь – и идет к зеленой “Ниве”. Такая же, как моя, но с наворотами: тюнинг, обтекатели. Внутри, замечаю, сидит на заднем сидении отроковица в наушниках, откинувшись. Все, значит, время сидела.
Через неделю базар без Дианы, через две без. Уже сажусь в машину уезжать, подбегает эта девчонка: вы мать подвозили, она меня тогда в машине заперла, на сигнализацию. Я ее ненавижу. Подкиньте домой… На глаз лет шестнадцать. Везу, куда говорит. Село не нашей деревеньке чета: в две улицы, все красное, кирпичное, эркеры-донжоны, и продолжают строить. До реки метров сто, до леса, правда, с километр. Дом, не в пример окружающим, деревянный, новый сруб, полтора этажа, воображение не поражает. Дочуля – и дорогой, и когда на веранде сели, – как пулемет. Мать то, мать се, мать-мать-мать. Если перевести на мой потрескавшийся язык, что она щелкала, звенела и клекотала, все ее “торкает”, “грузит” и “колбасит”, то получится вот что.
Мать из Егорьевска, сто с чем-то кэмэ от Москвы. Материн отец был директор бумагопрядильной фабрики, так еще при царе называлось. Его посадили. Бязь, нанка, все такое уходили неизвестно куда, эшелонами. Его дело маленькое, производи, распоряжались люди повыше. Жену с дочкой выкинули в барак, матери был год. В восемь он вернулся, переехали в свою прежнюю квартиру. Назначили главным инженером – потому как никого не заложил. Пять комнат, большие окна, высокие потолки – директорская, в старое время строили. Масло, буженина, семга. После барака. Через три года опять посадка, и уже с концами. Их опять в барак. Очко во дворе, дверь не запирается. Материна мать запила. Какие-то мужики. Все в одной постели. В пятнадцать лет – в техникум, в общежитие. Чего и как там было, непонятно, но выучилась на счетовода. Взяли на отцову фабрику. А когда везла мать на кладбище, дала себе клятву, что кровью изойдет, по косточке себя искрошит, а с собой так сделать не даст. Ни в барак загнать, ни на крючок поддеть.
К моменту гласности-перестройки работала бухгалтером в отделе снабжения-сбыта. Тут фабрику давай переводить из-под одного начальства под другое, мелочить производство, по кускам рвать. За бухгалтерами – охота. Мать всем, как под фонограмму: только делопроизводителем! Документацию вести буду, всю: бумаги, счета, отчетность – все мое. Про что в тени, знать не знаю. Концы с концами сводить – я. Как – не вашего ума дело. Подпись ставлю в графе “делопроизводитель”. В графе “бухгалтер” пусть расписывается собака ученая. Штатную единицу заполняйте кем хотите.
Ей конверты. Не-не-не, зарплата по ведомости, с удержанием налога, сумма прописью. Так ведь сумма какая большая! Так и работник ценный. Квартирку двухкомнатную – в дар. Не-не-не, купля-продажа. Так ведь дорого! Так сбавьте. Чтоб делопроизводитель на свой заработок мог купить.
Мужики осмотрелись, и в Москву: другие потоки. Картину “Даная” видели? Лежит на тахте телка, а на нее льется финансовый поток. Возможно, от операций с недвижимостью. Мать притащили с собой. Недвижимости полно: пьянь, старушня, паралитики, сор человеческий – у всех жилплощадь, только приложи руки. Как, Диана, по плечу?! “Тут в аккурат я родилась, – это девчонка, против меня на веранде сидя, говорит. – От святого финансового потока, сто пудов. Мать заявляет: значит так, ваши дела – ваши, меня в курс ни полсловом не вводить. Только: фамилия-имя-отчество, адрес, ордер, отказ от владения, нотариально заверенный, протокол осмотра, справка БТИ. Дальше я”. “Недвижимость, – девчонка без остановки катит, – это жесть, я про нее все знаю…”. Я, напротив сидя, говорю: “Я тоже”.
Не все, конечно, но кое-что знал. Ада сумела из своей Филадельфии вставить няню в сложный ленинградский квартирный размен, и та получила комнату в двухкомнатной. Сосед – бойлерщик, из этого же жэка. Ада у него его половину сняла – просто чтобы там не жил. Так и так он из бойлерной не вылезал: диван черный клеенчатый, два кресла в пандан, столик туалетный румынский, картина “Купальщица”, круг наперсников и фавориток. К нему пришли серьезные люди, предложили тысячу с сохранением питерской прописки. Баксов. Он стал носом крутить – ему по носу и въехали. Затем к няне. Увезли в город Лугу и на окраине городка оставили. Тут Ада мне позвонила. Я пошустрил и нашел Корабельникову Пелагею в накопителе при Варшавском вокзале. То есть не совсем уже ее, а выписку о поступлении и другую о передаче тела в морг железнодорожной больницы. И в морге справку о захоронении в могиле для невостребованных.
Говорю: “А эти, в замках, – пальцем показываю за окно, – всё мамина фирма? Или крестьяне местные?” – “Он зи южуал, риэлторы. Один хочет со мной замутить. Как думаете?”
4
Тут я слетал в Северо-Американские Соединенные Штаты. На новоселье – старинный друг купил дом в Пало Альто. Позвонил пригласил, я расчувствовался: думали ли мы, дети из безлошадных семей пахарей и углекопов! Вот как поменялось-то все с тех пор, как жил он на Малой Подъяческой, а я на Малой Посадской! И было у нас полтора рубля на двоих! А сейчас – один в самом Пало Альто, а другой запросто покупает билет на рейс Москва – Сан-Франциско, невзирая на расходы. Растрогался. Преждевременно: друг уже договорился со Стэнфордским университетом на две моих лекции. Две лекции, и полет окупается. Почти Поликратов перстень.
Вхожу: гость номер один – Ада. Это она присмотрела, и особнячок, и участочек. Себе присмотрела студию в Сан-Франциско, и вот заодно. Не себе – себе самой, а себе – себя ради. В ближайшее время на студии спрос возрастет, цены подскочат. Кто сказал? Дядя Сэмюэль. Чуть-чуть скрюченная. Перехватила мой взгляд: это временно, говорит. Зато погляди, какая физиономия разглаженная, это более или менее навсегда. Ну а ты как? – с холодком.
Я подхватываю тему: рынок недвижимости, у вас он такой, а у нас в Песках Ярославской области вот какой. Тоном легким, художественно, живыми штрихами прорисовывая картинку нравов. Как о чужом, как о государстве Бутан – как о забавном. Изящные слова, смешные детали. Но независимо от меня постепенно наползает пафос. Капитолинина смерть не за горами, Сенька слепой за такой же “Запорожец” и ящик водки подпишет навечное отречение от земли и дома, и встанет через дорогу от меня мэнор в стиле тюдор, а на ее могилу таун-хауз.
Из-под разглаженных век выступает у Ады влага, по губам пробегает трепет, и она произносит: “Я – этого – не допущу”. И говорит – что денежной массы у нее хватит на две, а может быть, и три жизни. (Делает сноску: впрочем, заработанной потом и кровью, ворочать недвижимостью – тяжкий труд, тяжкий.) Что и ее, как и Капитолины, дни сочтены, а с собой туда не возьмешь и проч., а Митя, муж, – большое разочарование, а сын – неблагодарное животное и завещает она ему коллекцию материнских слез и проклятий. Что страшная судьба няни не выходит у нее из головы, и она открыла – и в настоящее время идет юридическое оформление – фонд имени Пелагии Корабельниковой для помощи таким, как была она, одиноким старухам. В конце концов и ее, Адино, обогащение началось именно с этой идеи. Так вот, первый, целевой акт программы будет, после моего рассказа, направлен конкретно на Капитолину. Тем более что и имена у них как-то созвучны. На деньги, которые она получит, можно будет выкупить у криминальной группировки не то что огород на одной стороне и на другой, а “всю вашу вшивую деревню” с прилегающими к ней угодьями, включая кладбище.
5
Месяца через два ранней весной звонит Диана. Говорит, что телефон ей дала основательница фонда Пелагии Корабельниковой, которая просила со мной связаться. Приезжает. Суха, строга, деловита. Фонд выделил энную сумму жительнице деревни Пески Капитолине такой-то. Существует заведенный порядок подобного рода перечислений. Деньги должны прежде поступить на счет районного комитета поддержки престарелых и юношества. Он переведет их непосредственно получательнице. Госпожа Ада такая-то желает удостовериться, что эта схема а) единственно возможная, б) не мошенническая.
Тэ-эк, а вы в этой схеме кто?.. Делопроизводитель… Ушли от риэлторов?.. Почему? То работа, а это на общественных началах… Давно?.. Месяц… Как деньги пришли?.. Мы на фонд Корабельниковой обратили внимание еще раньше. Когда в Интернете информация прошла… А я зачем?.. Госпожа Ада сослалась в выборе Капитолины на вас, я сказала, что мы знакомы… Откуда вы мое имя знаете?.. Я делопроизводитель.
Давайте так, говорит. Я вам пришлю мужчину, он из нашей фирмы. Такое совпадение, что он ездил к Корабельниковой – у нас филиал в Петербурге. Хотел помочь, но вмешались трагические события. Она по нашим каталогам проходила. Почему я ее и запомнила. У нас наработан большой опыт участия в судьбах неблагополучной части населения. Почему мы и вошли в комитет поддержки. Он председатель комитета. Он к вам придет и убедит, что схема единственно возможная и не мошенническая.
Назавтра звонит Ада: ну, что скажешь? Весна, говорю, черемуха, как в незабвенные времена убогого социализма и товарищеских отношений… Не паясничай, я про Капитолину… Значит, Капитолина. Капитолина живет наискось от меня через дорогу, в крайнем доме, за ним луг, за лугом лес. Больше ничего про нее не знаю и знать не хочу – если ты понимаешь, о чем я… Ты что, Диане не доверяешь? (Я ни звука.) А мне она показалась четкой, на своем месте. Наконец-то, думаю, в России появились деловые люди американского образца. Ты согласен?.. Абсолютли… В общем, фонд делает трансфер, первый транш. Как это будет по-русски?.. По-русски это будет трансфер, так и будет: трансфер и транш… Пятьдесят процентов… (Я говорю:) фифти, правильно я понял?
– Фонд, – говорит она вдруг печально, – делает трансфер, а настроение у меня аут-оф-тюн – как это по-русски?
– А куда, Адель, деваться? Отношения ярковыраженные капиталистические, товарно-денежные. Деньги пахнут свиным салом, товар свиной кожей. Настроение, понятно, портится.
– Много ли ты денег нюхал? Да и товаров видел? Босота!
– Адка! Буржуазка! Твоя партия победила, чего ж ты лучше жить не стала?
– А кто лучше меня живет? Ты, что ли?
– Капитолина жила. Если ты ей жизнь не испортила.
– Деньги никому еще не навредили. Кровь и сперма планеты. Как сказал, кажется, Уолт Уитмен.
– Сто пудов, что кажется. Не мог он такое сморозить.
– А зеленые листья банкнот в саду человечества?
– Адка! Девственница из Спального переулка! Вакханка! Сад твой пахнет газетой и плоды его – гарантийной печатью.
Повесили трубки.
А в июне поехали Капитолина с Сеней в город оформлять документы на получение денежного вспомоществования. Он за рулем, она командует. Как выезжать из леса, кусты, заслоняют поворот. Откуда ни возьмись, грейдер. Семен Павлович на месте душу отдал, а она, не приходя в сознание, в больнице. И повис первый транш на балансе комитета. Связались с фондом. Основательница была просто убита. Сказала, что теперь ей все равно. Только хочет переименовать фонд – пусть теперь будет Пелагеи и Капитолины. Как по-церковному. А деньги – не одна же Капитолина нуждалась из престарелых, наверное, и других можно найти кандидатов… Еще бы, список не маленький. И не меньший – подростков на перепутье. Он зи эджь оф сошиал брейкдаун, сказал председатель, занимавшийся на курсах Берлица… Вот и выберите, сказала основательница. Объявите тендер. Мое единственное требование – чтобы в жюри была Диана.
И как раз я Диану встретил на рынке. Светские приветствия, смол-ток. Зи смолест. Ну я побежала… Как дочь?.. Из-за нее и спешка. Едет в Эдинбург. Учиться. Выиграла стипендию. Будете звонить госпоже Аде, кланяйтесь… Вы тоже… Как тесен мир. Она, вы, я… Капитолина, прибавил я… Капитолина, подхватила она… Пелагея Корабельникова… Пелагея Корабельникова… Егорьевск, Эдинбург…
“При чем тут? – сказала она с очень достоверной интонацией недоумения. – Если это шутка, то должна быть понятна. Остроумие должно быть оправдано, детали – уместны, не так ли? Филадельфия – да. Пески Ярославской – да. Егорьевск, насколько я знаю, вообще в другой области, городишко на пути из Москвы в Рязань. Эдинбург – столица Шотландии: какое он имеет к этому отношение?”
октябрь 2006