Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2007
Из Канады в Москву по приглашению Чеховского фестиваля впервые приехал театр Робера Лепажа Ex Machina. Один известный режиссер спросил меня после спектакля: “А чем занимался Чеховский фестиваль раньше, если Лепажа они привезли только сейчас?” Пришлось рассказать, что “раньше” благодаря Чеховскому фестивалю в Москве побывали Петер Штайн, Андрей Щербан, Мэтью Боурн, Ариан Мнушкин, Деклан Доннеллан и многие-многие другие. Находясь в Москве, на каком-то обеде Доннеллан назвал Лепажа режиссером №1 сегодняшнего театра. Понятна относительность такого рода “рейтингов”: здесь важно признание коллеги. Валерий Шадрин, директор Фестиваля имени Чехова, давно уже пытался зазвать Лепажа в Москву, но Лепаж стоит дорого. Даже свой моноспектакль “Обратная сторона Луны”, с которого начались нынешние гастроли театра Ex Machina, Лепаж сумел напичкать техникой, что называется, под завязку.
Пять спектаклей на сцене МХТ имени Чехова, после каждого – долгая овация, в первый вечер, можно сказать, равно адресованная и Лепажу, который, было видно, готов был прослезиться от такого приема, и дважды герою Советского Союза летчику-космонавту СССР Алексею Леонову. Леонов – один из героев спектакля Лепажа, хотя познакомились они в Москве прошедшей зимой, когда Лепаж приехал в Россию выбрать площадку и в посольстве Канады был устроен прием в его честь. Занятно было видеть, как режиссер бросал “случайные” взгляды, наблюдая за человеком, который первым вышел в открытый космос. Герой Лепажа из “Обратной стороны Луны” мечтает встретиться с Леоновым, чтобы поговорить с ним о том, как это – жить после того, как случилось в твоей жизни самое главное… И что вообще такое – главное в жизни? Спектакль Лепажа – о двух братьях, которые находятся в вялотекущей ссоре, общаются, но не дружат, в данный момент – делят наследство только что умершей матери. Один – богатый – ведет метеоновости на телевидении, другой – куда менее успешный – увлечен какими-то завиральными космическими идеями, пытается (на наших глазах) защитить диссертацию о Циолковском, космические теории которого будто бы выросли из детской любви к сказкам… И вот теперь этот, малоуспешный, попросту говоря – неудачник, или – на идише – шлемазл, чем-то похожий на героев Вуди Аллена (а еще – чуть-чуть – на нашего Гришковца), сидит в баре отеля в Монреале, где остановился Алексей Леонов, ждет встречи с ним и ведет нескончаемый диалог то ли с барменом, то ли с официантом. “Я жду здесь Алексея Леонова… Это – очень известный человек… Нет, он не хоккеист, он – космонавт… Да, у русских тоже была программа освоения космоса, почти одновременно с американцами… Откуда я это знаю? Это все знают… Нет, он не астронавт, он – космонавт. Это не одно и то же. Астронавт – тот, который летит к звездам, а космос – это гармония, красота, поэтому космос и косметика – слова одного корня. Но космонавт – это не значит “в поисках косметики”, это – “в поисках гармонии, красоты”… В слове “космонавт” есть что-то вдохновенное, а астронавт… Тот, которого хорошо профинансировали”. Зал смеется, зал замирает, кто-то смахивает слезу, потому что спектакль Лепажа – это горький рассказ о смерти матери. Воспоминаниями о ней и болью пронизан весь спектакль…
В “Обратной стороне Луны” Лепаж играет и обоих братьев, “уподобленных” двум сторонам Луны, их молодую мать, только что ушедшую из жизни, как утверждает врач (которого тоже играет Лепаж), по собственной воле, то есть покончившую самоубийством, короче говоря – всех. Но прежде чем о самом спектакле, следует сказать о тексте, поразительном, чрезвычайно поэтическом (или – поэтичном?). В нем увлечение автора научно-техническим прогрессом (в данном случае – советской программой освоения космоса) не отменяет юмора, а юмор мирно сосуществует с трезвостью неожиданно жестоких суждений (например, герой говорит: когда родители умирают, вдруг выясняется, что они, того не желая, закрывали собой горизонт; и в этих словах жестокость к родителям – одновременно и жестокость к самому себе).
Чрезвычайно простой, составленный из череды монологов, спектакль Лепажа вместе с тем и чрезвычайно сложен. Монологи здесь – это каждый раз “половина разговора”, другую часть которого мы легко достраиваем по ответам одного из участников, того, который в данную минуту на сцене обращается к кому-то, кто сейчас “за кадром” или “висит” на другой телефонной трубке. Диалог, в котором один не видит или не слышит другого, хотя вроде бы хочет услышать и понять. Пронзительность детской мечты полететь в космос, знакомая, вероятно, не только советским детям, которые сгрудились вокруг радиоприемников, прислушиваясь к рассказу о первом полете в космос (с хорошо нам знакомым “Поехали!”), но, как выясняется, и их ровесникам по ту сторону океана. Конфликт двух братьев – метафора состязания США и СССР в покорении космоса, где “Союз” и “Аполлон”, соединившись на какое-то космическое мгновение, снова разлетелись по своим разным орбитам… Детский взгляд и детские воспоминания то и дело возвращаются в спектакль, где и сам космонавт уподоблен ребенку. Мать, которую играет Лепаж, обращается с ним как с новорожденным: отрывает трос-пуповину и шлепает по попке, отправляя жить. Тоска по бесконечности и другим мирам сочетается в спектакле с пониманием, что надо как-то смириться и искать смысл жизни в этом мире, увы, конечном.
Лепаж – режиссер, которого совершенно не с кем сравнить. Вроде бы простая история – как в “Обратной стороне Луны” – у него все время “заглядывает” то в одну, то в другую сторону. Он то возвращается в детство двух братьев, чтобы разыграть пантомиму, в которой Андре, нынешний телеведущий, заводит какую-то детскую механическую игрушку, исполняющую, если ее завести, “Лунную сонату” Бетховена, слушает джаз, пробует курить и – со всеми вытекающими подробностями – любовно листает страницы эротического журнала, спрятанного от чужих глаз на полу, под этажеркой. Этажерка разделяет их с братом комнату, и мать назвала ее поэтому “стеной позора”. А у брата вдруг обнаруживают опухоль в мозгу, и теперь он вынужден регулярно проходить рентгенологическое обследование… В кабинете Лепажа в Квебеке – не только многочисленные альбомы и книги на русском, но и целые полки, заставленные журналами, по содержанию схожими с нашими “Наукой и жизнью”, “Химией и жизнью”; новости нейрохирургии и даже отоларингологии ему тоже очень интересны. Узнавая что-то новое, он спешит поделиться со зрителями (в его новом спектакле “Дубляж”, который, бог даст, приедет в Москву на следующий Чеховский фестиваль, немало места уделено технике “имитации” голоса, необходимой людям, в силу разных причин голоса лишенных, – такой аппарат, кстати, был изготовлен для Иоанна Павла Второго, ставшего одним из эпизодических героев спектакля). Эта наукоемкость уже не только спектаклей, но шире – театра Лепажа – и делает его несравнимым. Хрупкость и беспомощность человека на фоне всесильных высоких технологий, смешная конечность жизни и печальное одиночество человека во Вселенной – обо всем этом он рассуждает с воодушевлением знатока и простодушием своего alter ego, лузера или шлемазла, которого может вывести на сцену в “чужом”, актерском обличье, а может выйти и сам, как это делает Вуди Аллен.
Получается, сделать шаг в открытый космос – чуть ли не проще, чем помириться с братом. Узнав, что в его отсутствие – он улетел в Москву, на какую-то научную конференцию, – брат “уморил” золотую рыбку, Филипп кричит на Андре, что рыбка – единственное живое существо, которое связывало его с покойной матерью. А тот совершенно справедливо замечает: единственное живое существо, которое связывает его с матерью, это – он, его брат Андре…
Финальная сцена “погружается” в аплодисменты и трогает до слез. Заезженная музыка “Лунной сонаты” (рыбку, которая тоже умерла, мать, выигравшая ее в какую-то лотерею, назвала почему-то Бетховеном!) тут – снова! – оказывается кстати. Ожидая своего рейса в московском аэропорту, герой Лепажа вдруг ощущает невесомость: лежа на полу и отраженный в зеркале, над ним нависшем, Лепаж проделывает этот головокружительный и, в общем, незамысловатый фокус. Он катается по полу, а в зеркале – отрывается от своего кресла и парит, парит, задевает рукой или ногой баллон с питьевой водой, и тот тоже катится по полу, а в зеркале кажется – будто взлетает вверх.
Мечта сбывается. Как только в сказках бывает. А теперь еще – в спектаклях Лепажа.