Вступление, публикация и комментарии Юрия Левинга
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2007
7 мая 1949 года в Нью-Йорке состоялся авторский вечер Владимира Сирина-Набокова под названием “Стихи и комментарии” 1. Вечер тщательно готовился друзьями писателя: 8 марта 1949 года Набоков предложил на усмотрение В.М. Зензинова, одного из устроителей вечера, шесть разных дат в апреле. Вскоре концепция вечера и время его проведения еще раз обсуждались по телефону. В письме к Зензинову от 22 марта Набоков спохватился, что конец недели, 16-17 апреля, выпадает на Страстную субботу, и вечер пришлось перенести; уикэнд
1 мая также был отклонен из-за опасений, что многие разъедутся и, следовательно, могут пострадать финансовые сборы. К концу марта была достигнута договоренность провести вечер 7 мая 2.
Событие это было с энтузиазмом принято в эмигрантской среде. Лейтмотив откликов был следующий: Набоков неожиданно показал себя с “человечной” стороны; обратившись напрямую к поклонникам своей Музы, снял маску высокомерия, разглядел в зале не кукол, а живых слушателей, с которыми поделился тайнами писательского ремесла. Вот один из печатных откликов на этот вечер: “Аудитория буквально упивалась мастерством каждой строки поэта, его чудесной властью над словом, его проникновением в тайну слова, очаровательными неожиданностями – и все эти особенности Сирина-поэта подчеркивались и замечательной его дикцией, и в не меньшей мере “комментариями”, которыми он сопровождал чтение, – грациозными, меткими, остроумными”3. Как известно, дверь в лабораторию оставалась открытой недолго, и вскоре после успеха “Лолиты” настала очередь западных критиков удивляться неприступности эксцентричного классика. Таким образом, камерное выступление между двумя периодами творчества – русским и американским – высветило перед соотечественниками “настоящего” Набокова, открытого, ранимого, ищущего свою аудиторию и охотно идущего на контакт с ней.
Кажется, исследователями остался незамеченным любопытный документ, представляющий как бы взгляд со стороны на это памятное событие. Речь идет о трех машинописных страницах из американского архива Р.Н. Гринберга (1893–1969) 4, представляющих собой, насколько можно судить, начальные записи неоконченных воспоминаний. Имя мемуариста устанавливается без сомнений, несмотря на то что текст не подписан и не датирован. Атрибутировать данный эпизод воспоминаний именно Роману Гринбергу представляется возможным по интимно описанным реалиям и провенансу печатного источника (находящегося непосредственно в редакционном архиве альманаха “Воздушные пути”). Набоков и Гринберг состояли в долгой и интересной переписке, их связывали не только рабочие, но и теплые приятельские отношения 5. Время составления заметки, судя по содержанию, примерно середина 1950 года.
Расшифровка персоналий, упомянутых в публикуемом ниже эпизоде воспоминаний, не составляет сложности; тот факт, что никто из живых действующих лиц не упомянут полным именем, свидетельствует, вероятно, что автор рассчитывал на возможность опубликовать зарисовку в недалеком будущем. Впрочем, на этот шаг Гринберг так и не решился. Сокращения, сделанные наспех в рукописи, могут быть раскрыты при переписывании, но автор предпочел сохранить сигнатуры и в машинописи (документ представлен в двух экземплярах – в беловом и под копирку). В папке, где хранятся три страницы и несколько выдержек из писем Гринберга к другим корреспондентам (в частности, В.С. Яновскому в Париж), лежит картон с пометой от руки: “Что делать с этим?”
Мемуарная записка – своеобразный “метакомментарий” к “стихам и комментариям”. Заметим здесь, что Набоков настоял на самом простом названии нью-йоркского вечера, заодно отклонив предложение Зензинова украсить тысячу приглашений на этот вечер стихами или чем-то “оригинальным или завлекательным”. По искреннему мнению Зензинова, это “имело бы большой эффект <…> А не хотелось бы рассылать скучное официальное приглашение, как это делается обычно” (письмо от 22 апреля 1949 г.). Набоков остался непреклонен: “Пожалуйста, не нужно никаких стишков и тому подобных штук. Чем проще, тем лучше” (от 25 апреля) 6.
Юрий Левинг
Литературная всячина или дребедень. Мне нравится название: можно будет писать обо всем и в любом порядке. Писать же – вообще значит приводить в порядок, организовывать умственно, интеллектуально чувства и мысли о жизни прожитой или задуманной.
ВВН, наконец, приезжал в Нью-Йорк и выступал перед русскими слушателями 7. Мечтал он об этом давно. Когда дело касается важного или “прекрасного и высокого” он, вообще человек очень застенчивый, не может толком сказать, что он думает, чего желает и требует; он мямлит, ломается, нахальничает и даже сильно наглеет, если собеседник пробует ему помочь и, как бы идя ему навстречу, старается, называет вещи простыми именами. Он робкий, стыдливый, излишне совестливый, неуместно скромный и, наконец, застенчивый человек. Застенчивый от глагола застить, что значит заслонять чем-либо от света, солнца и т.д. При моих редких встречах с ним я намекал, что ему давно пора приехать из своего угла – сначала Кэмбридж, а теперь Итака 8, – в Нью-Йорк и выступить на вечере с русской прозой или русскими стихами. (Эта нелюбовь говорить о выспренных предметах всерьез, это исключение из словаря слов вроде: душа, родина, семья <и> много других в важном значении их, но допущение их в ироническом смысле, в кавычках, дело целого поколения, воспитанного или воспитавшегося между двух революций и двух мировых войн.) Он начинал говорить сначала, что такое выступление нужно, и потом начинал шутить, что русские слушатели и читатели одиноки, потому что никто ему не заплатит за вечер и за строчку, зато американцы щедро ему платят.
Приехал он в начале мая, а в самом начале года после какого-то собрания несколько человек, почтенных старых русских эмиграционных деятелей, и я в том числе, зашли в кафетерию. За столом сидел и В., человек во всех отношениях маленького роста и потому страшно завистливый 9. Он, не успели мы сесть, обратился к СМ 10 и ко мне с вопросом, каким образом можно было бы объяснить мою дружбу с ВВН, с одной стороны, а с другой – мои посещения демократических и социалистических собраний. Вообще, заметил он, ВВН – настоящий изменник после того, что он заявил сотруднику “Тайм-магазин”, что он – писатель американский, а не русский 11. Этот его вздор – как бы его суть: ничего другого, если даже по другому поводу, он никогда во всю жизнь ничего не сказал. Он природно устроен с головы до ног цензором. Таковым он был в напыщенном виде в С<овременных> З<аписках>. В таком же роде он повторил свои глупости в очередном номере Н<ового> Ж<урнала>, кот<орый>, я думаю, ВВН читал. Возможно, что ябеда В. ускорила приезд ВВН, хотя <приглашение> ему было прислано З.12, будто бы по инициативе лиц общества Н.13
Выступление было великолепно, и мои опасения были напрасны. Я опасался, что Он <sic!> начнет мистифицировать и чудачить с публикой и в частных беседах. Рассказ его 14, написанный еще в Берлине, и как бы введение его в арс поэтика Наб<окова>, не мог быть вполне понят слушателями из-за длинных периодов, малого действия и непонятных положений действующих лиц в воображении воображаемого поэта, не Набокова, как поспешил сказать выступавший 15. Проза напоминает немного прозу средневековых мистиков, описывающих свои экстаз<ы>. Например, так, вероятно, писала Св. Тереза, испанка, кармелитка 16. Потом шли стихи. Все они были старые, знакомые пиэсы, напечатанные за последние 10-12 лет С<овременными> З<аписками> и Н<овым> Ж<урналом>. К каждому стихотворению Н. предпослал несколько объяснительных комментариев, что было мило и любезно в отношении аудитории и ново для Н., кот<орый> долго вел себя с публикой так, как будто он ей плевал в морду, ибо все равно ей не понять всех тайн Н. Презрительное отношение Н. к публике было замечено какой<-то> скромной америк<анской> рецензентшей в ее заметке о н<абоковском> Гоголе 17. Но здесь, на вечере, комментарии очень помогли слуш<ателям> и большинство осталось довольно. Со мной сидели наши общественники, Ц. и Н.,18 в сущности, наследники Добролюбова (стало быть и Жданова в каком-то смысле 19), и они остались в большом восторге. Произошло это потому, что Н. прочел один за другим свои стихи об отчизне, изгнании, тоске по русской природе и домашнем быте далекого-далекого прошлого 20. Не было ни одного стихотворения на лирическую тему, как принято называть катулловскую поэзию. Н. талантливее своих произведений. Давно мне думалось – так и я говорил ЭВ 21, что Н. вроде как доровитый <sic!> актер без репертуара, в его случае репертуар – Россия. Несоразмерность его дарования с произведениями накладывает печать миниатюрности.
Это маленькие поэмы в прозе, гов<орит> ЭВ. Возможно еще, и это моя мысль, что отсутствие Р<оссии>, то есть живой стихии кругом, под и над собой, заставило Н. искать и находить темы, мотивы, источники в нем самом и только в нем одном. Критики, упростители, называют такое дело нарциссическим. Все артисты не без самовлюбленности. У Н. это приняло размеры какой-то слоновой болезни, от кот<орой> он очень страдает. Элефантиазис – что за слово. Очень хочется перечесть повнимательнее стихи, кот<орые> он читал с эстрады. Пушкин, кажется, его главный двигатель 22. Н. очень туго поддается на чужие влияния, хотя восприимчив, как каждый талант. Если он замечает сильное влечение к чужому образцу, Н. тут же пародирует. Он один из самых редких поэтов и прозаиков, у которого нельзя найти эпиграфа из чужих сочинений. Кажется, это предел гордыни и “самости”.
Его приезд в Н<ью>-Й<орк> совпал с пушкинскими “торжествами” по случаю 150 лет со дня его рождения. Вечером должно было состояться собрание с артистами и профессорами и вокально-музыкальной программой, как в любом российском милом захолустье, а днем мы все собрались у Г. 23, чтобы с Н. выпить чай. Почему, я думал, русские так тянутся к Пушкину, почему они его так, больше всех других своих поэтов любят? С такой настойчивостью они утверждают, что П. их национальный поэт? И странно: не потому ли, что П. был по характеру дальше от русских, чем любой другой поэт русский? П. ничем не похож на русского, если существует то, что принято называть национальный характер русского. Часто приходилось спорить, есть или нет национального характера? Несомненно, есть <т>акое общее русское, что встречается среди всех русских в их восприятии и отношении к жизни, что, может, не вполне отчетливо заметно в каждом русском, но что как черта или как черты всегда будут названы русскими даже поверхностным наблюдателем. В этом смысле русские люди – однодумы, а П. – разнодум. Он не человек одной мысли, не одной страсти 24. Я не знаю еще одного другого русского, у кот<орого> была бы такая громадная масса интересов, страстных и волнующих. Так я думал и стал искать у П. материалы для моей мысли и натолкнулся на его статью в № 3 “Современника” от 1836 г. 25, в кот<орой> он пишет об Америке в связи с Джон<ом> Таннером 26.
КОММЕНТАРИИ
1 Подробнее об этом вечере и публикацию подготовительных записей к нему см.: В. Набоков. Заметки <для авторского вечера “Стихи и комментарии” 7 мая 1949 г.> / Вступ. статья, публ. и коммент. Г. Глушанок // В.В. Набоков: Pro et contra. 2001. Т. 2 / Сост. Б.В. Аверин. СПб.: РХГИ, 2001. C. 124-144.
2 См.: Переписка В.В. Набокова с В.М. Зензиновым (“Дорогой и милый Одиссей…”) / Вступ. статья, публ. и коммент. Г. Глушанок // Pro et contra. C. 87-89; эта дата также упомянута как окончательная в письме Набокова к Гринбергу от 1 апреля (См.: “Друзья, бабочки и монстры”. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом (1943 – 1967) / Вступ. статья, публ.и коммент. Р. Янгирова// Диаспора: новые материалы. Париж; СПб.: Atheneum – Феникс, 2001. С. 494).
3 Арансон Г. Встреча с поэтом (На литературном вечере В. В. Набокова-Сирина) // Новое русское слово. 1949, 26 мая.
4 См. о нем: Л. Дымерская-Цигельман. “Альманах “Воздушные пути” и его издатель-редактор Роман Гринберг” // Евреи в культуре русского зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе. Сост. и изд. М. Пархомовский. Иерусалим, 1996. Том V. С. 135-152.
5 См. две публикации корреспонденции между адресатами: “Дребезжание моих ржавых русских струн…” Из переписки Владимира и Веры Набоковых и Романа Гринберга (1940–1967) / Публ., предисл. и коммент. Р. Янгирова // IN MEMORIAM. Исторический сборник памяти А.И. Добкина. Париж; СПб.: Atheneum – Феникс, 2000; “Друзья, бабочки и монстры…”.
6 Цит. по: Переписка В.В. Набокова с В.М. Зензиновым. С. 89-90.
7 Вечер состоялся в субботу, 7.5.1949, в 21.00, в зале “Академия” по адресу – 314 West 91 St.
8 Набоковы жили в Кембридже (штат Массачусетс) с перерывами с сентября 1942 г.; затем в начале июля 1948 г. перебрались в Итаку (штат Нью-Йорк) в связи с получением В. Набоковым профессорской должности в Корнеллском университете.
9 Как становится ясно из черновика письма Гринберга Набокову, за инициалом скрывается Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976). В отправленном варианте письма Гринберг решил выпустить упоминание о своем столкновении с Вишняком, и формулировка “загнанный завистью человек” перекочевала в мемуарную записку. Ср.: “Я не говорил тебе, что несколько месяцев тому назад этот самый “мондиальный болван” в кругу почти малознакомых мне людей напал на меня за мою дружбу с тобой. Он не мог тебе простить, что кому-то и где-то ты говорил, что чувствуешь себя чистокровным американским писател<ем> и ничуть не русским. Как это возможно? Да ведь это измена? – восклицал Вишняк в мою сторону. Я отрицал все и вся и не хотел говорить с ним. Он – загнанный завистью человек, осужденный природой и людьми действовать в жизни на третьих ролях…” (“Дребезжание моих ржавых русских струн…”, 2000. С. 364). Вишняк, будучи членом редколлегии и секретарем редакции журнала “Современные записки” (1920–1940), имел непосредственное отношение к цензурной публикации романа Набокова “Дар” на страницах этого издания. В посланном варианте письма Гринберг оставил лишь шутливую цитату из стихотворения В. Ходасевича “An Mariechen” (1923): “Попасться бы тебе злодею / В пустынной роще вечерком”, и далее: “О Вишняке <о>пускаю. Хотел посплетничать. Соня запрещает”. Ср. не самый лестный отзыв о Вишняке у Н. Берберовой, отмечавшей в нем наряду с чувством реальности и такие качества, как “узость”, “непримиримость”, “пуританство”, “оглядка на сильных мира сего”: “Безудержность его была общеизвестна. Ходасевич говорил, что, когда он входит в помещение редакции на улице де ля Тур и говорит с Вишняком, у него впечатление, что он вошел в клетку льва: хлыст в руке и острое внимание – как бы лев его не съел! Вишняк был главным знатоком и распространителем принципа местничества: кого с кем посадить, когда позвать, кого напечатать впереди, а кого в конце номера журнала и сколько продержать рукопись в портфеле редакции, чтобы автор не зазнался” (Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М., “Согласие”, 1996. С. 347-348). Там же Берберова вспоминала, как Р.Б. Гуль однажды публично назвал Вишняка “жандармом”.
10 Софья Михайловна Кадинская, жена Р.Н. Гринберга.
11 Superior Amusement [V. Nabokov. Bend Sinister. 242 pp. Holt] // Time. June 16, 1947. Vol. XLIX. No. 24. Автор рецензии восхищался достоинствами новоявленного американского писателя, сравнивая его успех с достижениями Дж. Конрада. Набоков, по словам автора заметки, “смакует ароматы английской прозы языком, способным расшевелить усталый синтаксис десятка тысяч редакторских колонок” (“lip-smacking over the flavours of English prose to rouse the tired syntax in 10,000 editorials”). М.В. Вишняк был экспертом по русским вопросам журнала “Тайм” на протяжении десятилетия с 1946-го по 1957 г.
12 Владимир Михайлович Зензинов (1880–1953), главный вдохновитель вечера чтения стихов Сирина.
13 Общество взаимопомощи “Надежда”, членом правления которого являлся Зензинов. Название общества фигурировало и на пригласительных билетах этого вечера.
14 “Тяжелый дым”. Впервые: “Последние новости”. 1935, 5 марта.
15 Парафраз преамбулы Набокова: “Выбирая рассказ для нынешнего вечера, я остановился на этом рассказе потому, что я его люблю, да он как-то подходит по своему настроению к стихотворной части моей программы. Жизнь, в нем изображенная, – не моя, молодой туманный лирик, в нем сочиняющий стихи, – не я, но мне была близка и хорошо знакома эта жизнь эмигрантского юноши в русском Берлине” (В. Набоков. Заметки <для авторского вечера “Стихи и комментарии” 7 мая 1949 г.>. С. 135).
16 Жизнь Св. Терезы Авильской (1515–1582) в монастыре Благовещения изложена в ее аффектированной автобиографии (написана до 1567 г.), пронизанной религиозным мистицизмом. Тереза верила, что отрешение от воли в духовном экстазе приводит к состоянию высшего блаженства. Кармелитский орден основан католическим монахом Бертольдом в XII веке, получив свое название по названию горы Кармель в Израиле.
17 “Сказать по правде, М-р Набоков гораздо менее дружелюбный писатель, чем Гоголь. “Себастьян Найт”, как минное поле, напичкан шифрами и криптограммами, которые взрываются прямо в лицо читателю, требуя от него второго и даже третьего чтения, чтобы пересечь эту тяжелую местность, – кривую по-гоголевски, только гораздо менее щадящую своих читателей. Обсуждаемая книга – это зубчатая стена с бойницами, увешанная знаками “Входа нет”. М-р Набоков растягивает колючую проволоку, чтобы держать академиков и пошляков на расстоянии пушечного выстрела, а затем ведет прицельный огонь по всем этим целям по другую сторону баррикад. Для неискушенного читателя – ситуация не из комфортных” (См.: Farber Marjorie. Nikolai Gogol the Man – and His Nightmares; Nikolai Gogol. By Vladimir Nabokov. 172 pp. New York: New Directions Books // New York Times. New York: N.Y.: November 5, 1944. pg. BR29).
18 Б.Н. Николаевский (1887-1966) и И.Г. Церетели (1881-1959), оба были меньшевиками и членами РСДРП. В письме Набокову от 28 мая 1949 г., посланном по свежим впечатлениям от поэтического вечера, Гринберг упоминает их имена в паре и с той же характеристикой – “общественники”, “добролюбовцы”: “Твой приезд и выступление произвели большое действие в здешних умах. Ты сам об этом знаешь. Ты, наверное, читал Аронсона. А Николаевский мне говорил: “Сирин произнес исповедь”. Чувствительный и нежный старик Церетели (он о себе говорит, что по мягкости сердечной он пропустил две державы: Россию и родную Грузию) вспоминает твои стихи и охает, и приговаривает: “Таких я и не подозревал”. Словом, ты пришелся по вкусу и общественникам. Не удивительно ли? Я сначала не понимал, как так вышло. Помогли твои нужные комментарии, ибо, как ни винти, но мои друзья – ученики Добролюбова, и им, как и ему, “если бы явился опять поэт с тем содержанием, как Пушкин, мы бы на него и внимания не обратили”. А сейчас время еще хуже шестидесятых годов. Они, мои друзья, родились глухими к “слову-сплаву” и держат слово в рабстве. Каждому свое”. Цит. по: “Дребезжание моих ржавых русских струн…”, 2000. С. 361.
19 В русской эмиграции с возрастающим беспокойством следили за травлей ведущих представителей советской творческой интеллигенции, последовавшей за постановлением ЦК ВКП(б), инициированным А.А. Ждановым (1896–1948) против журналов “Звезда” и “Ленинград” (1946).
20 Имеются в виду следующие стихи, прочитанные Набоковым в течение вечера: “На закате у той же скамьи…”, “Такой зеленый…”, “Мы с тобою так верили в связь бытия…”, “Поэты”, “К России”, “Парижская поэма”, “Вечереет…”, “О правителях”, “Качурин, твой совет я принял…”, “Каким бы полотном батальным не являлась…”, “Слава”.
21 Эдмунд Уилсон (1895–1972) – американский писатель и литературный критик, приятель Набокова и Гринберга. Переписка Уилсона и Набокова опубл. в: The Nabokov–Wilson Letters. 1940–1971 / Ed. by Simon Karlinsky. New York, 1979.
22 Набоков прямо заявил об этом, предваряя чтение “Славы”, последнего стихотворения в тот вечер: “Те, кто помнит “Памятник” Пушкина, заметят в одном месте маленькую парафразу” (В. Набоков. Заметки <для авторского вечера “Стихи и комментарии” 7 мая 1949 г.>. С. 138).
23 Чета Гессенов (Набоков дружил с Георгием Иосифовичем Гессеном еще с берлинской поры), Гринберги, а также Наталья и Николай Набоковы были среди присутствовавших на творческом вечере писателя в Нью-Йорке в тот день (“Дребезжание моих ржавых русских струн…”. С. 358). См. также: Гессен В.Ю. Гессены и Набоковы – сотрудничество и дружба // Набоковский вестник. Вып. 1. СПб., 1998. С. 182-192.
24 Гринберг конспективно предвосхищает один из основных тезисов книги Исайи Берлина “Еж и Лисица” (The Hedgehog and the Fox: An Essay on Tolstoy’s View of History, 1953). Стоит отметить, что Гринберг был знаком с И. Берлином и встречался с ним в Оксфорде.
25 Статья А.С. Пушкина “Джон Теннер” появилась за подписью “The Reviewer”. Д. Таннер (1780? – 1847) был автором книги “A Narrative of the Captivity and Adventures of John Tanner During Thirty Years Residence Among the Indians…” (New York, 1830) (русский перевод: “Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера (переводчика на службе США в Со-Сент-Мари) в течение тридцатилетнего пребывания среди индейцев в глубине Северной Америки”. Подготовлено к печати Эдвином Джемсом, издателем отчета об экспедиции майора Лонга от Питтсбурга до Скалистых гор. Пер. с англ. Ю.Я. Ретеюма. Ред. и предисл. Ю.П. Аверкиевой. “Издательство иностранной литературы”, М., 1963). Подробнее см: Алексеев, М.П. “К статье Пушкина “Джон Теннер” // Временник Пушкинской комиссии, 1966 / АН СССР. Отд-ние лит. и яз. Пушкин. комис. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1969. С. 50—56.
26 На этом месте машинопись обрывается. Гринберга личность Таннера взволновала, в той же папке сохранилась неоконченная записка о Пушкине и Таннере: “Предисловие П. вполне замечательно и сегодня звучит как-то удивительно современно. П. критикует Северные Штаты Америки, утверждая, что демократия в Штатах формальная, а что на самом деле в них царит реакционный строй, и т.д. Кто такой Д.Т.<?> Я смотрел во все словари и не мог найти нигде его имя. Я просмотрел книгу Брука “Мир Вашингтона Ирвинга” (имеется в виду книга: Brooks Van Wyck. The World of Washington Irving. [New York] E.P. Dutton & co, inc. 1944. – Ю.Л.), где, кажется, не забыт ни один литературный деятель первой половины 19-го века – и там не нашел намека на Теннера. П. говорит, что Т. жив, в 1836 г., ибо В.И. сам купил у него выше упом<янутые> записки. (Критика С-А Штатов: с некоторого времени САШ обращают на себя в Европе внимание людей, наиболее мыслящих. Не полит<ическое> происшествие тому виною…)”.
Публикация и комментарии Юрия Левинга