Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2007
Иногда хочется зафиксировать какие-то мелочи театрального быта, в общем, несущественные и все же важные.
В день, когда мы потеряли разом и Мстислава Ростроповича, и Кирилла Лаврова, в Концертном зале имени Чайковского был назначен концерт Татьяны Дорониной. Абонементный, из цикла, в котором – звездные имена тех, на которых “ходят”. Во всяком случае – “ходили”. Алла Демидова, Светлана Крючкова, Александр Филиппенко. Доронина должна была читать своих любимых – Цветаеву и Есенина, к слову, одинаково близких актрисе не только по духу, но и, если можно так сказать, психофизиологически, – метаниями, надрывом, пределом эмоций. Назначенный на декабрь, концерт перенесли на апрель. И именно в этот день умер Лавров. Характер Дорониной – и миф, и суровая реальность. Года два назад Борис Щедрин выпустил “Вассу Железнову” с Дорониной в заглавной роли, и замаячила более или менее ясная и содержательная перспектива, – Щедрин, чудом не разругавшийся с великой актрисой, заявил о желании поставить следом “Дядюшкин сон”. Начали репетировать, на роль старого князя пригласили Владимира Зельдина… В общем, ничего не вышло (Щедрин завершает теперь репетиции в театре “Модернъ”), в очередной раз подтвердив московские “взгляды” о крутом доронинском нраве. А в Питере, в Ленинграде, в родном ее БДТ, Доронину продолжали любить, и всякий раз, когда она приезжала, зал поднимался в едином порыве и было видно, как рады “старики” встрече с любимой партнершей, и первым среди тех, которые радовались ей, был, конечно, Лавров.
И вот он умер.
Доронина вышла под звуки живого органа. Начала с Цветаевой. Все первое отделение было отдано ей, причем когда стихи перебивали какие-то прозаические фрагменты, казалось, будто Доронина говорит от себя, так узок был зазор между актрисой и ее героиней. Читала же стихи Доронина сдержанно, спокойно, от чего эмоции, раздирающие, взрывающие рифмы Цветаевой, электризовали заполненный в этот вечер Зал Чайковского. Хорошо читала. А зал – очень хорошо слушал, на редкость дисциплинированно отключив мобильные телефоны.
Но про Лаврова она так ничего и не сказала. В антракте я услышал – за достоверность слухов не ручаюсь – невероятное: оказывается, Доронину уберегли от этой печальной информации. Боялись, что, узнав, она не сможет выйти на сцену, отменит концерт.
Стихи, оторванные от скорбных новостей, вдруг “обмелели”, потеряли смысл; надрыв, явленный в Есенине, показался вдруг вычурным и неестественным, натужным. Я вышел из зала, не дожидаясь конца.
Осадок оставил и разговор в антракте. Известная и уважаемая критикесса поделилась рассказом о панихиде Михаила Ульянова. Я присутствовать на ней не смог, зашел до начала, положил цветы, а теперь узнал, что выглядело все как-то странно, несправедливо скомканно. Великий актер заслуживал другого. Я предложил: “Напишите”. – “Зачем? Никто не напечатает. Правда никому не нужна”. – “Мы напечатаем”. – “Вы же ничего не платите, когда начнете платить, тогда и поговорим”.
Замечательный, по-моему, диалог, позволяющий поговорить о перспективах русского либерализма, очевидно безрадостных.
А у меня из головы не шла фраза, которую в поминальном, оперативно выпущенном в эфир телефильме говорил Кирилл Юрьевич Лавров: “Пока я с вами, никто на вас не нападет”. Это – надпись на храме в Озерном переулке, где крестили Лаврова и где отпевали. И эти слова – в том нет святотатства – подходят, как понимается это сегодня, или – подходили к самому Лаврову. Театр, осиротевший после смерти Товстоногова, теперь осиротел окончательно. А пока жив был Лавров, на него, конечно, нападали, но Кирилл Юрьевич отбивал все нападки. Да, стоял насмерть…
Еще мне кажется важным, о чем говорили немного: он был чрезвычайно обаятельным мужчиной, героем и в жизни (когда он согласился руководить БДТ, это был, конечно, бросок на амбразуру), и в старом, театральном смысле. Неизвестно, был ли такой обаятельный, хитрый прищур у Ленина, но благодаря Лаврову прищур этот стал “принадлежностью” вождя мирового пролетариата. Но самое, пожалуй, главное, что, играя вождя, каких-то верных коммунистов, и он, и Михаил Ульянов не грешили против истины и работали не на Систему. Нет, к таким, как они, как раз и подходят слова – сейте разумное, доброе, вечное… Они отстаивали человеческое в человеке – и общечеловеческое в человеке. Сегодняшние пьесы, истории от актера этих качеств не требуют. Жаль.
Как ни странно, позволю себе вернуться несколько назад. На “Золотую маску”. Вручать награды и поздравлять лауреатов в этот раз призвали звезд европейского театра, поляка Кристиана Люпу, итальянца Феруччо Солери… Кажется, не все лауреаты догадывались, какое счастье – стоять на одной сцене, скажем, с великим Арлекином из спектакля Стрелера… Занятно, что каждый из приглашенных проникся величием момента и приготовил речь “в честь русского театра”. Публика к такому серьезному разговору явно не готовилась и жаль (жаль, снова жаль!), если их не услышали.
Латыш Алвис Херманис, получивший награду за лучший зарубежный спектакль, показанный в России (за “Долгую жизнь” Нового Рижского театра), говорил о том, что из всех открытий русского театра самым актуальным ему представляется то, что касается этической стороны профессии: “Театром надо заниматься честно, чистыми руками и с чистым сердцем”. Неожиданное заявление для того, кого у нас пытаются поднять на знамя свободного от каких бы то ни было границ нового европейского театра.
Также и Деклан Доннеллан, имеющий уже немалый опыт работы с русскими актерами, – его речь была непохожа на его же спектакли, в которых эмоции часто смазаны, приглушены, – не стесняясь “традиционного”, старомодного пафоса, Доннеллан начал с того, что обожает приезжать в Москву, и после артистично исполненного анекдота из собственного “золотомасочного” опыта заговорил о гуманистическом посыле русского театра. Призвал хранить как можно дольше самое дорогое, что есть в русском театре, – ансамбль: “И последние мои слова – говорю их как друг, – взволнованно завершил свою речь Доннеллан и последние два слова произнес по-русски, по слогам: – Со-хра-ните себя!”.
Вот такая история.