Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2007
Когда по всем каналам валом пошла реклама фильма “Остров”, уже тогда можно было заподозрить, что здесь что-то не так. Реклама, в общем-то, всегда настораживает: ну, не пиарят в этом мире ничего стоящего, дураку понятно. Тем более так настойчиво.
Некоторые рьяно взялись доказывать – наконец-то сняли настоящий отечественный религиозный фильм. А тема эта в последние годы стала в нашем социуме уж слишком горячей – то дискутируют, вводить ли православное воспитание в светских школах (и в некоторых регионах вроде уже ввели), то всенародно не пускают Римского папу, то громят выставки авангардистов, позволяющих себе “глумление над объектами культа”…
Будем справедливы: становящиеся все более заметными в нашем обществе окаменение и тяга к незыблемому устойчивому порядку, не допускающему никаких отклонений от неведомо откуда взявшейся “нормы”, не есть следствие усилий одного только государства или слившейся с ним во взаимной приязни и ставшей уже практически государственной церкви. Это – следствие постреволюционной реакции, закономерно последовавшей за хаосом 90-х, а государство или церковь выступают лишь наиболее яркими, так сказать, проявителями и закрепителями объективных настроений определенной части общества. Периоды пассионарных всплесков всегда сменяются периодами энергетически истощенной стагнации, и тогда основным структурирующим модусом становится апелляция к догмам. К традициям. К “так отцы наши заповедали”… Не поиск – но констатация. Не эксперимент – но дисциплина. Не прорыв в неизведанное – но формализация известного…
Лето красное, когда беззаботная стрекоза могла свободно плясать, как придется, давно окончено. Теперь делами заправляет угрюмый хозяйственный муравей, который смотрит на безалаберную богемную балеринку с плохо скрытым раздражением. Он, в общем-то, уже заготовил для нее подходящую булавку и местечко в витрине под стеклом: только в таком качестве – музейного экспоната, снабженного подробной сопроводительной справкой, – он способен примириться с ее существованием. Не поддающиеся прогнозам и – главное – регуляции воздушные эволюции крылатой бездельницы доводят нашего приземленного труженика до белого каления. Ему невдомек, зачем она так беспорядочно мечется туда-сюда без всякой видимой конкретной пользы, более того, нанося, с его точки зрения, прямой вред, ибо сбивает с рабочего ритма уже отлаженную административную машину.
“Хватит!” – потеряв терпение, рявкает муравей и делает отчаянные усилия, чтобы прихлопнуть бездельницу сачком. Чем дальше, тем больший успех сопутствует его попыткам… Когда число насаженных на булавки стрекоз перевалит за предел, допустимый мировой гармонией, произойдет новый системный сбой, и муравей, у которого в щепки разнесет весь муравейник, будет растерянно хлопать глазами, так никогда и не поняв, откуда взялась эта буря социального возмущения…
Можно только удивляться, с какой поистине гениальной прозорливостью граф Уваров обозначил когда-то компоненты изумительной концептуальной триады. И учтем еще, что если две составляющие в те времена лежали на поверхности, были видны невооруженным, так сказать, глазом, можно даже сказать – бросались в глаза (ну попробуй не заметить православие и самодержавие в Российской империи!), то последняя была тогда вовсе не очевидна, можно сказать, даже толком еще и не оформилась, потому и получила такое расплывчатое название – народность. Ну в самом деле – что такое “народность”? Поди пойми. То ли балалайки в лаптях, то ли самовар со щами…
Сколько лет понадобилось, чтобы третий компонент засиял во всей своей победоносной силе. Зато теперь можно смело упразднить терминологическую невнятицу и обозначить столь важного для государственной устойчивости кита настоящим, совершенно отвечающим его природе названием. Как только мы даем третьему элементу триады имя “массовость”, или “попсовость”, все сразу становится на свои места. Ну еще можно заменить устарелое “самодержавие” на более аутентичный духу времени “авторитаризм”. И формула готова!
ПРАВОСЛАВИЕ, АВТОРИТАРИЗМ, ПОПСОВОСТЬ – вот формула успеха у тех, кто нынче заказывает музыку. И фильм “Остров” – просто идеальный образчик продукции, скроенный по лекалам, строго ориентированным на фигуру заказчика.
Не будем отнимать хлеб у киноведов и всяческие эстетические тонкости и нюансы оставим им. Просто – пользуясь методиками структуралистов – попробуем считать заключенные в этом послании коды и расшифровать их, выявляя стоящие за ними идеологемы.
Итак, пунктирно.
Монастырь, где живет чудо-старец, юродивый святой, расположен на острове. Раз возникает остров, невозможно не учитывать связанных с ним коннотаций, прежде всего, острова Утопии. Следовательно, мы имеем дело с социальной моделью, представляющей определенный микрокосм. Учитывая антураж – микрокосм “Россия”. (Может быть, это сопоставление кажется вам натянутым? Помилуйте! Человеческое сознание – это помойка, где перемешано такое, что и представить нельзя. На станции “Китай-город”, вероятно, и в каких-то других местах тоже, стену эскалатора украшает щит с толпой румяных матрешек, иллюстрирующих собой афоризм: “Любовь к родине начинается с семьи. Ф. Бэкон”. Главное, чтобы было максимально бессмысленно и безвкусно. Вот это и есть наглядное проявление уваровской триады… Бэкон, к слову, тоже был утопист. Написал роман “Новая Атлантида”, до смерти скучный.)
Старец на своем красивом северном острове юродствует не просто так – постриг он принял после предательства и убийства (которые предъявлены прямо в прологе – стоило только Лунгину, снявшему “Такси-блюз”, “Луна-парк” и “Свадьбу”, то есть, понимающему, как делается настоящее кино, взяться за конъюнктуру, как чувство композиции отказало – что естественно при всякой халтуре). В этом фильме вообще все подается в лоб, не оставляя пространства для недосказанности и ненужных интерпретаций. Чтобы доказать правоту героя, в сюжет вводятся чудеса, которые можно наблюдать воочию: старец пророчествует – и пророчества исполняются, он исцеляет хромых и изгоняет бесов. Ни единого сбоя в программе. Массовый зритель – и теперь, как и два тысячелетия назад, – внемлет только чуду. На чуде, собственно, и зиждется авторитет оного старца. Юродство покрывает механику чудесного покровом дополнительной тайны. Еще одна знакомая триада налицо.
Не рискуя углубляться в теологические споры, напомним лишь, что исчерпывающую дискуссию по поводу тайны, чуда и авторитета можно найти в главе о Великом инквизиторе у Достоевского. Собственно, это и есть основание церкви не как мистической соборности, но как социального института.
Отметим попутно, что наш старец не допускает никаких отклонений в трактовке собственной правоты. Его картина мира задана как окончательно и бесповоротно истинная, и он авторитарно настаивает на исполнении собственных сценариев развития событий.
Первое чудо еще можно интерпретировать сколько-то произвольно: когда он с криком и топотом не велит девушке прерывать беременность, а потом предрекает ей несказанные достоинства будущего ребенка с указанием пола, можно предположить и ложь, так сказать, во спасение: неважно, какой ценой, лишь бы не допустить убийства неродившегося ребенка. Но уже все последующие – несомненная агиография: он читает над хромым мальчиком молитву, и тот начинает ходить, он юродствует и молится с бесноватой, и та возвращается в разум.
Вообще очень и очень большой вопрос: может ли житие выполнять эстетическую роль, или это все-таки чисто служебный, априорно тенденциозный жанр, пригодный лишь для узкоспецифических и даже (если еще точнее, специфически утилитарных – катехизационно-пропагандистских) целей? Между прочим, сами же клирики (во всяком случае, клирики православные) категорически возражают против зачисления икон в разряд живописи. Под этим соусом, кстати, изрядное число культовых предметов было в постперестроечное время возвращено из музеев в храмы. Потому иконе и положено быть анонимной, то есть авторство должно как бы умалчиваться. Другое дело, что европейская традиция (католическая), начиная с Возрождения, уже пошла по чисто живописному пути, и за это ее, между прочим, православный мир вроде как осуждает.
Но то, что икона может быть эстетически полноценным событием, – факт неоспоримый. Иначе чего бы им было делать в музеях? А вот насчет агиографии – что-то мне таких примеров неизвестно… Нет, конечно, можно наслаждаться старинным житием именно как текстом, но это уже скорее относится к области специально филологических радостей, и на этом мы останавливаться не будем.
Почему так происходит? Ну можно было бы сослаться на принципиальное несовпадение законов построения изобразительного и словесного образов, о чем толковал еще Лессинг (хотя некоторые из современных теорий это отрицают, предлагая вообще любой образ воспринимать как текст. Это здорово сужает область функционирования художественного объекта – даже текстуального, – поскольку сводит его к “информации”, ведь лишь информацию можно “считать”).
Но даже если не верить Лессингу, можно заметить, что языком мы пользуемся каждый день для самых обыденных надобностей, поэтому для того, чтобы вербальный продукт стал предметом искусства, требуются очень серьезные усилия по отъединению его от всякого налета утилитарной цели. Этим, кстати, литература больше всего отличается от других искусств. А поскольку кино – искусство синтетическое, включающее в себя текст на правах одного из элементов, и поскольку агиография ведет происхождение прежде всего от текста, то и кинопродукция такого рода проявляет характеристики текста и вынуждена подчиняться установленным для текста законам. Так что уже одно это ослабляет эстетические позиции фильма “Остров”.
Но, возразят иные, в фильме прекрасно играют как минимум два актера – любимый актер Лунгина Петр Мамонов и Сухоруков, открывшийся (после “Брата”) с совершенно неожиданной стороны. Это правда. Играют убедительно. Но, во-первых, фильм – это не одна актерская игра, а во-вторых (снова вернемся к тому, с чего начали), что же они играют?
Беснующийся персонаж Мамонова, собственно говоря, ничем не отличается от его же предыдущих ролей у Лунгина – вся та же истерическая эксцентрика на грани клоунады, все тот же набор актерских приемов. Но если тогда Мамонов играл людей дна, эдаких достоевских шутов-философов, амбивалентных с точки зрения ортодоксальной морали и потому принципиально неоднозначных, то теперь он играет ни много ни мало святого, однозначно не то что положительного персонажа, но самое, так сказать, совершенство!
И это совершенство – в прежней манере – скандально юродствует и кривляется. Зачем? В чем тут фокус? Вот, к примеру, приходит к нему – с самыми добрыми намерениями многотерпеливый настоятель (Сухоруков). Приходит, кстати, в расположенную на отдельном островке котельную, где святой не только живет, но и совершает работу по отоплению всего монастыря. Метафора понятна: дескать, один держит своей духовной силой всю братию – и смотри шире, помятуя о символизации образа острова. Однако, чтобы метафора работала, необходимо, чтобы ее составляющие органично сочетались, необходима скрепляющая ее общая логика. У Лунгина никакой логики нет. Островки соединены лишь тонкими дощатыми мостками, никаких отопительных труб в поле зрения… Что же он отапливает из своей котельной – окиян-море? Выходит, наш святой лишь делает вид, что приносит практическую пользу. А смиренная братия его – как болящего, что ли? – не разубеждает…
Но это, конечно же, наши собственные инвективы, фильм таких каверзных вопросов вовсе не предполагает. Немножко забыл режиссер про трубы, подумаешь, пустяки какие…
Ну вот, значит, приходит настоятель к старцу, заводит беседы о том, о сем. А старец – раз, и выманил у него сапоги (единственные, сшитые на заказ, в которых не болят ноги), два – и сжег в печке. А потом схватил одеяло (слишком роскошное, что ли?) и бросил в море. А потом запер свою псевдокотельную, развел страшный огонь и давай пугать адским пламенем да бесами. И настоятель – вот кто, кажется, по-настоящему святой! – смиренно все стерпел, хоть и здорово напугался, и даже благодарил потом старца за то, что помог смирить гордыню…
Но самый выдающийся ход заготовлен для финала. В перерывах между пророчествами, чудесами и беснованиями старец истово кается в грехе. Грех, как мы помним, был показан еще в прологе – во время войны юный матрос из трусости, спасая собственную шкуру, погубил товарища (расстрелял по приказу немцев, к которым оба попали в плен), тут все отчего-то взорвалось, и предатель в беспамятстве оказался на монастырском острове. Так вот, в финале – чтобы уже окончательно обелить и прославить чудо-старца, – убитый является во плоти и крови (привозит лечиться ту самую бесноватую дочь), и оказывается, что никакой крови на совести святого человека не числится. Верующие люди на этом повороте сюжета сильно умиляются, утирают платком глаза и проникновенно шепчут: “Чудо!..”
Чудо, сомнений нет. Как удалось спастись расстрелянному – не объясняется, да это и не так важно. Важно, зачем режиссер заправил сюжет таким приторным сиропом. Разумеется, из лучших побуждений. Каковые побуждения видятся следующим образом.
Лунгин – режиссер, склонный изъясняться метафорами. Главный объект этих метафорических изысканий – образ России. В “Свадьбе” он изобразил беспорядок и бардак, воплощающий стихийный народный характер отечественного менталитета, в основе которого тем не менее лежит здоровое ядро, хранящее в себе, точно кощеево яйцо, некую “правду”, благодаря чему герои в конце концов выгребают на верный путь (даже продажный и подмахивающий власти мент), и все кончается хорошо.
В “Острове” эта иррациональная, неподвластная и непостижная уму стихия сама уже обретает очертания власти, благодаря чему последняя сакрализуется и выходит за пределы области, доступной критике. Здесь уже невозможно ни раздумывать, ни колебаться, ни возражать. Здесь можно только почтительно внимать и строго следовать указаниям. Чтобы окончательно проставить все точки над “и”, чтобы не оставить даже тени сомнений, Лунгин покоряет обаянию старца единственного упорного диссидента и недоброжелателя: оппозиционный монах, который все никак не мог поверить в праведность юродивого, при кончине его наконец прозревает, отчего слава и авторитет святого, естественно, возрастают до последних пределов.
Но вот что опять же удивительно. Ни создатели фильма, ни умиленные зрители не замечают совершенно языческой, бросающиейся в глаза подоплеки происходящего на экране. Не “духовные искания”, не путь души к Богу, даже не путь любви – а практика реализации чудесного, по существу, известная всем архаическим культам практика магического воздействия на реальность, – вот суть и смысл “Острова”. Наряди актеров иначе, слегка подредактируй текст, выбери другую натуру – и можно разворачивать сюжет хоть о великом знахаре из племени тумба-юмба, хоть о просветленном учителе монастыря Шао-линь.
Чтобы не выглядеть неспособным к восприятию темы противником “религиозного дискурса” в искусстве, признаемся, что дело не в теме, а в том, как ее подать. Например, совершенно иные чувства вызвал у меня фильм корейского режиссера Кима Ки-Дука “Весна, лето, осень, зима и снова весна”, снятый практически на ту же тему. Даже сюжет разворачивается на крошечном островке посреди горного озера – вернее, искусственном помосте, на котором выстроен домик отшельника. Там живут учитель и ученик, сначала совсем маленький мальчик, потом юноша и, наконец, мужчина. И драматические события происходят – ученик, влюбившись, уходит “в мир”, где в конце концов убивает изменившую ему девушку и, спасаясь от преследования полиции, снова бежит под кров к учителю.
Драматизм есть, а вот истерики и беснования – нисколько. Хотя убийца, может быть, и в истерике, но эта истерика, как бы сказать, естественная, органичная, адекватная моменту, а не та театрализованная и по большому счету аранжированная как невроз, какую нам настойчиво подавали в “Острове”. И даже есть чудеса – лодка, например, на которой причаливают к берегу, но никогда не привязывают, так и стоит на месте и даже в нужный момент может сама двинуться в нужном направлении, – но чудеса эти поданы очень ненавязчиво, как маленькие прозрачные штрихи. При желании можно даже ими пренебречь, объясняя происходящее случайностью или совпадением, – никакого влияния на общий сюжет они не оказывают.
Зато оказывает другое – сам спокойный, умиротворенный ритм фильма, цикличность сюжета – отбыв наказание в тюрьме, ученик возвращается на островок в опустевший домик, потому что учитель к тому времени уже умер, и продолжает прерванную жизнь отшельника, умудренный пережитым опытом, а потом сам – вынужденно – становится учителем для ребенка, которого подбросила ему неизвестная женщина, – работает на главную идею фильма, служит наилучшей иллюстрацией философии буддизма, где главная цель – умиротворение и избавление от страстей и главная парадигма – бесконечное циклическое обращение всего сущего, непрерывность и взаимосвязанность крупинок бытия…
…Патриархия “Остров” в высшей степени одобрила. Странно, что – во всяком случае публично – его не одобрила власть. Обеим “Остров” должен быть приятен одинаково. Не рассуждать – а подчиняться, хоть бы даже и самым нелепым, с точки зрения здравого смысла, указам, к любым эксцентричным выходкам “авторитетных товарищей” относиться не только без критики, но, наоборот, с благоговением, а главное, воспринимать авторитет как изначально совершенный, не замаранный никакими ошибками и заблуждениями, как истину в последней – высшей, совершенной – форме. В церковной терминологии схема известна: пастырь – стадо. В государственной терминологии элементы этой же схемы называются несколько иначе: вертикаль власти – население. Во всем остальном – полное совпадение.
Ну почему, почему люди так ненавидят свободу?..