Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2007
* * *
будто в самом деле ночь темна,
но не стану темноты бояться,
пробудившись в полночь ото сна.
Если страшно станет, стисну зубы
и губу до крови закушу,
на фабрично-заводские трубы
недреманным оком погляжу.
Кто страдает от нехватки денег,
стука ставень, скрипа половиц —
безусловно, этот неврастеник
родился в одной из двух столиц.
* * *
окна, двери, фортки и фрамуги,
хорошо, когда б была зацепка
где-нибудь в Рязани иль Калуге.
Чтоб жила зазноба не в столице,
а в забытом Богом захолустье,
чтобы к ней под утро завалиться
щи хлебать, найти дитя в капусте.
Кто ты есть? — задаст вопрос ребенок,
тыча в меня пальчиком однажды.
Кое-как продрав глаза спросонок,
усмехнусь я и умру от жажды.
* * *
по недосмотру домочадцев,
когда десятка ты не робкого,
за тридевять земель умчаться.
По осени в уездном городе
чуть свет свежо и пахнет мятой,
и красна девица на холоде
призывно машет мне лопатой.
Косою машет мне безносая
из-за кладбищенской ограды:
в столь ранний час простоволосая,
без грима — туши и помады.
* * *
А может быть, и выйдут боком
смертельно бледные березки
в овражке узком и глубоком.
Военным кинохроникером
запечатленные навеки,
предстанут перед нашим взором
окрестные леса и реки.
Как будто ни на что другое
земля родная не годится,
пригодна быть лишь полем боя,
где будет кровь ручьями литься.
* * *
завидев, сразу не поймешь,
быть может, попросту моторный
аэроплан на крест похож.
В иллюминатор краем глаза,
от страха проглотив язык,
гляжу, и страшная гримаса
порой мой искажает лик.
У пассажиров от волненья
сердца стучат наперебой,
но звуки ангельского пенья
слышны сквозь двигателя вой.
* * *
понять, откуда ветер дует,
хотя таких, как я, пьянчужек
погода не интересует.
Имея склонность к разговорам
метафизического свойства,
я, глядя вдаль печальным взором,
испытываю беспокойство.
Меня охватывает трепет.
Страх божий мной овладевает.
Малец из снега бабу лепит
и с наслажденьем разбивает.
* * *
противоборстве двух начал,
и занавеска на окне колышется,
и пляшет на волнах причал.
Лишь в сумерках, когда никто решительно
добра от зла не отличит,
накал борьбы спадает незначительно
и дождь по крыше не стучит.
Угрюмые, как будто второгодники,
которых молодость прошла,
Святые ввечеру глядят угодники
на нас из дальнего угла.
* * *
будто бы железная дорога
рвется на просторы бытия
в двух шагах от нашего порога.
Ветер поднимает в небо пыль.
Снег кружится над сухой осокой.
И моста опора, как костыль,
посреди реки торчит глубокой.
Я не сразу понял, что в груди
сердце может так тревожно биться,
словно показалась впереди
за песчаной отмелью граница.
* * *
время есть лишний раз убедиться,
сколь пахуча подчас и забориста
в привокзальном буфете водица.
Небольшое число посетителей
возле стойки просительно жмется,
слышу я , как их злобных гонителей
шаг печатный вдали раздается.
Перетянутые портупеями
вижу я мускулистые торсы.
Словно старого парка аллеями
маршируют во мраке матросы.
* * *
как от далекой звезды,
так со столба освещения свет
льется на нас без нужды.
Необходимости нет никакой
в том, чтобы видела ты
сад обнажившийся, полунагой,
вмерзшие в глину цветы.
* * *
И я увидел, что, по сути дела,
давным-давно в труху он превратился,
он раскрошился, как кусочек мела.
И я себе представил мирозданье,
что держится на честном слове только,
стрекозьих крыл над речкой трепетанье,
там где вот-вот моста начнется стройка.
Размах широкий пойменного луга,
и у кузнечика сердцебиенье
столь частое, должно быть, от испуга,
в густой траве столь горестное пенье.
* * *
будто пепел по ветру развеяли,
будто летописец не соврал —
нашими костьми поля усеяли.
Выпадет однажды черный снег,
что не будет преувеличением.
И вокруг посмотрит человек
с отвращеньем, а не с огорчением.
* * *
Труба фабрично-заводская
торчит, как будто перископ,
Россия не дремала чтоб.
Она меж тем спокойно дремлет.
И я спросонья вижу, как
вконец ослабший ветер треплет
немало претерпевший флаг.
* * *
пишут картины и сочиняют стихи,
и это простительно, если природа сурова:
ветрено, снежно, не видно ни зги.
И наледь, покрывшая за ночь оконные стекла,
вешнему солнцу не растопить никогда,
красивая бабочка за зиму сникла, поблекла,
если померкла ее красота.
* * *
более, будто бы кожа да кости —
нет ни кола ни двора своего,
можно в отчаяньи лопнуть от злости.
Но, приглядевшись внимательней чуть,
видишь вкруг дома в сугробах глубоких
собственноручно проделанный путь
поутру парой существ одиноких.
* * *
промелькнет внезапно мотылек,
тот, что вкусной и здоровой пищей
ради всякой дряни пренебрег.
Этого достаточно с лихвою,
чтоб назавтра наших мертвяков
подышать осеннею порою
мы повынимали из шкафов.
Более всего меня пугает
под забором брошенный тулуп,
потому что он напоминает
бедного поэта хладный труп.
* * *
даже лучшему ученику,
даже членам масонского ордена,
почему я уснуть не могу.
Звезд особое расположение
в час полуночный сводит с ума?
Бесконечная, на протяжении
чуть не круглого года, зима?
Месяц вышел, как в детской считалочке,
из тумана и скрылся опять.
Ноги свесив, сижу я на лавочке.
Как наскучит, улягусь в кровать.
* * *
будто стал он тише и ровней,
будто стал клониться в поле колосом
раз за разом разве что сильней.
Хочется окликнуть мне любимую,
но из уст ползет змеиный шип,
отвести судьбу неумолимую,
но колесный только слышен скрип.
Кажется, что двери закрываются
и летит вразвалочку вагон.
В сумерках слова мои сливаются
в непомерно долгий-долгий стон.
* * *
и взойдет неспешно на крыльцо,
и чудесным светом озарится
неизменно бледное лицо.
Птица встрепенется, хрустнет ветка.
В доме среди ночи свет зажгут,
думая, что поутру соседка
их пришла позвать с собой на пруд.
Дети успокоятся не скоро.
Взрослые улягутся в кровать.
Только отголоски разговора
долго будут в воздухе витать.
* * *
и руки не отвалились
у тех, кто навскидку оружие брал,
чему мы слегка удивились.
Но были решительно изумлены
полуденным солнечным блеском,
полуночным тусклым сияньем луны
над узеньким перелеском.
* * *
будто в самом деле ночь темна,
но не стану темноты бояться,
пробудившись в полночь ото сна.
Если страшно станет, стисну зубы
и губу до крови закушу,
на фабрично-заводские трубы
недреманным оком погляжу.
Кто страдает от нехватки денег,
стука ставень, скрипа половиц —
безусловно, этот неврастеник
родился в одной из двух столиц.
* * *
окна, двери, фортки и фрамуги,
хорошо, когда б была зацепка
где-нибудь в Рязани иль Калуге.
Чтоб жила зазноба не в столице,
а в забытом Богом захолустье,
чтобы к ней под утро завалиться
щи хлебать, найти дитя в капусте.
Кто ты есть? — задаст вопрос ребенок,
тыча в меня пальчиком однажды.
Кое-как продрав глаза спросонок,
усмехнусь я и умру от жажды.
* * *
по недосмотру домочадцев,
когда десятка ты не робкого,
за тридевять земель умчаться.
По осени в уездном городе
чуть свет свежо и пахнет мятой,
и красна девица на холоде
призывно машет мне лопатой.
Косою машет мне безносая
из-за кладбищенской ограды:
в столь ранний час простоволосая,
без грима — туши и помады.
* * *
А может быть, и выйдут боком
смертельно бледные березки
в овражке узком и глубоком.
Военным кинохроникером
запечатленные навеки,
предстанут перед нашим взором
окрестные леса и реки.
Как будто ни на что другое
земля родная не годится,
пригодна быть лишь полем боя,
где будет кровь ручьями литься.
* * *
завидев, сразу не поймешь,
быть может, попросту моторный
аэроплан на крест похож.
В иллюминатор краем глаза,
от страха проглотив язык,
гляжу, и страшная гримаса
порой мой искажает лик.
У пассажиров от волненья
сердца стучат наперебой,
но звуки ангельского пенья
слышны сквозь двигателя вой.
* * *
понять, откуда ветер дует,
хотя таких, как я, пьянчужек
погода не интересует.
Имея склонность к разговорам
метафизического свойства,
я, глядя вдаль печальным взором,
испытываю беспокойство.
Меня охватывает трепет.
Страх божий мной овладевает.
Малец из снега бабу лепит
и с наслажденьем разбивает.
* * *
противоборстве двух начал,
и занавеска на окне колышется,
и пляшет на волнах причал.
Лишь в сумерках, когда никто решительно
добра от зла не отличит,
накал борьбы спадает незначительно
и дождь по крыше не стучит.
Угрюмые, как будто второгодники,
которых молодость прошла,
Святые ввечеру глядят угодники
на нас из дальнего угла.
* * *
будто бы железная дорога
рвется на просторы бытия
в двух шагах от нашего порога.
Ветер поднимает в небо пыль.
Снег кружится над сухой осокой.
И моста опора, как костыль,
посреди реки торчит глубокой.
Я не сразу понял, что в груди
сердце может так тревожно биться,
словно показалась впереди
за песчаной отмелью граница.
* * *
время есть лишний раз убедиться,
сколь пахуча подчас и забориста
в привокзальном буфете водица.
Небольшое число посетителей
возле стойки просительно жмется,
слышу я , как их злобных гонителей
шаг печатный вдали раздается.
Перетянутые портупеями
вижу я мускулистые торсы.
Словно старого парка аллеями
маршируют во мраке матросы.
* * *
как от далекой звезды,
так со столба освещения свет
льется на нас без нужды.
Необходимости нет никакой
в том, чтобы видела ты
сад обнажившийся, полунагой,
вмерзшие в глину цветы.
* * *
И я увидел, что, по сути дела,
давным-давно в труху он превратился,
он раскрошился, как кусочек мела.
И я себе представил мирозданье,
что держится на честном слове только,
стрекозьих крыл над речкой трепетанье,
там где вот-вот моста начнется стройка.
Размах широкий пойменного луга,
и у кузнечика сердцебиенье
столь частое, должно быть, от испуга,
в густой траве столь горестное пенье.
* * *
будто пепел по ветру развеяли,
будто летописец не соврал —
нашими костьми поля усеяли.
Выпадет однажды черный снег,
что не будет преувеличением.
И вокруг посмотрит человек
с отвращеньем, а не с огорчением.
* * *
Труба фабрично-заводская
торчит, как будто перископ,
Россия не дремала чтоб.
Она меж тем спокойно дремлет.
И я спросонья вижу, как
вконец ослабший ветер треплет
немало претерпевший флаг.
* * *
пишут картины и сочиняют стихи,
и это простительно, если природа сурова:
ветрено, снежно, не видно ни зги.
И наледь, покрывшая за ночь оконные стекла,
вешнему солнцу не растопить никогда,
красивая бабочка за зиму сникла, поблекла,
если померкла ее красота.
* * *
более, будто бы кожа да кости —
нет ни кола ни двора своего,
можно в отчаяньи лопнуть от злости.
Но, приглядевшись внимательней чуть,
видишь вкруг дома в сугробах глубоких
собственноручно проделанный путь
поутру парой существ одиноких.
* * *
промелькнет внезапно мотылек,
тот, что вкусной и здоровой пищей
ради всякой дряни пренебрег.
Этого достаточно с лихвою,
чтоб назавтра наших мертвяков
подышать осеннею порою
мы повынимали из шкафов.
Более всего меня пугает
под забором брошенный тулуп,
потому что он напоминает
бедного поэта хладный труп.
* * *
даже лучшему ученику,
даже членам масонского ордена,
почему я уснуть не могу.
Звезд особое расположение
в час полуночный сводит с ума?
Бесконечная, на протяжении
чуть не круглого года, зима?
Месяц вышел, как в детской считалочке,
из тумана и скрылся опять.
Ноги свесив, сижу я на лавочке.
Как наскучит, улягусь в кровать.
* * *
будто стал он тише и ровней,
будто стал клониться в поле колосом
раз за разом разве что сильней.
Хочется окликнуть мне любимую,
но из уст ползет змеиный шип,
отвести судьбу неумолимую,
но колесный только слышен скрип.
Кажется, что двери закрываются
и летит вразвалочку вагон.
В сумерках слова мои сливаются
в непомерно долгий-долгий стон.
* * *
и взойдет неспешно на крыльцо,
и чудесным светом озарится
неизменно бледное лицо.
Птица встрепенется, хрустнет ветка.
В доме среди ночи свет зажгут,
думая, что поутру соседка
их пришла позвать с собой на пруд.
Дети успокоятся не скоро.
Взрослые улягутся в кровать.
Только отголоски разговора
долго будут в воздухе витать.
* * *
и руки не отвалились
у тех, кто навскидку оружие брал,
чему мы слегка удивились.
Но были решительно изумлены
полуденным солнечным блеском,
полуночным тусклым сияньем луны
над узеньким перелеском.