Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2007
В те ухнувшие в Лету времена,
Когда мобилен был я и неистов,
Всех космонавтов помнил имена,
И хоккеистов всех, и шахматистов.
Толкни бы кто меня во мгле ночной,
Как на духу бы выдал, не запнулся –
Гагарин, братья Холики, Корчной –
И на другой бы бок перевернулся.
Их фотки из журналов вырезал,
Любил всех по отдельности и списком,
Но долго жить тот мир нам приказал,
Навек накрывшись черным обелиском.
И кто теперь тот космос бороздит,
Кто в чьи ворота шайбу загоняет,
Кто над доской там, скрючившись, сидит,
Один лишь Бог, и тот нетвердо, знает.
Все поросло забвения травой,
Прибилось пылью, лишь один Гагарин
Стоит передо мною как живой –
Румян, удал, смекалист, легендарен.
Какую б я не выбрал из дорог,
К каким бы новым не шагал победам
За мной его развязанный шнурок,
Как тот сурок, тащиться будет следом.
БАЛЛАДА О ЗДОРОВОМ РЕЖИМЕ
Свободы идеей святой одержим,
Трудов не жалея и сил,
Я стрелы метал в ненавистный режим,
Но ветер их вдаль относил.
Но, словно отважный герой Чингачгук,
Я снова, в который уж раз,
Натягивал туго свой репчатый лук
И левый прищуривал глаз.
И ворон кружил в небесах надо мной,
Почуяв поживу свою,
И конь подо мною плясал вороной,
Не раз выручавший в бою.
Но снова со мной приключалась беда
Все та же, хотя и одна,
И снова летела стрела не туда,
Куда, по идее, должна.
Мой конь притомился, и я постарел,
И ворон от голода сдох,
И, сколько на ветер тех пущено стрел,
Один только ведает бог.
И сколько напрасно наломано дров,
Им счет на вагоны идет,
А что же режим? Он румян и здоров
И нового лучника ждет.
В брак вступают товарищи Крупская и Ульянов,
Смотрит с любовью Наденька на жениха своего.
“Нету, – думает, – у товарища очевидных изъянов,
Не считая малосущественного одного.
Он, когда волнуется, довольно сильно картавит,
Или грассирует, иначе говоря,
Но клятвенно обещает, что дефект исправит
К первой же годовщине Великого Октября.
Вот, – думает она, – как одержим победу,
Как Иудушке Троцкому голову свернем,
Перво-наперво отведу его к логопеду,
А пока заикаться не стоит о нем”.
А Ульянов думает: “Пока времени в избытке,
Лучше б ей так вот не прыгать козой,
А побеспокоиться о своей щитовидке,
Похоже, проблемы у нее с железой”.
Священник смущенно кашляет, затем спрашивает осторожно:
“А вы тому Ульянову, случаем, не родня?
Я вашим идеям сочувствую, но все-таки, если можно,
Вы уж под монастырь-то не подведите меня.
Если вдруг ненароком слух дойдет до Синода
Или, не дай бог, урядника – больше мне здесь не служить,
Да за такое запросто могут лишить прихода,
Что там, прихода, сана, аспиды, могут меня лишить”.
“Нет, я не из тех Ульяновых, – смеется в ответ Ульянов, –
Батюшка мой в гимназии сроду не преподавал,
Да я своими руками душил бы таких смутьянов,
Своей ногой табуретку из-под таких выбивал”.
А Наденьке шепчет на ухо: “Не нравится мне его рожа. –
И уже громко священнику: – Если больше нету вопросов к нам,
То как там у вас говорится: венчается раб божий
Такой-то с божьей рабою такою-то, – и по рукам”.
“Но перед тем еще, – говорит священник, –
обменяться вам кольцами следует”.
“А без этого, – спрашивает Крупская, –
нельзя обойтись никак?”
“Нет, к сожалению, поскольку обычай так требует,
Вы ведь, прошу заметить, в церковный вступаете брак”.
“Если, – Ульянов думает, – осуществится мечта моя,
Если к вершинам власти меня вознесет толпа,
Средь множества важных дел архиважное будет самое
У первой попавшейся стенки шлепнуть зануду-попа”.
“Знает он, интересно, откуда хоть дети берутся? –
Улыбается Наденька, думая о своем. –
Но, если девочка будет, назовем ее Революция,
А, если не дай бог, мальчик, Лениным назовем”.
Есть точка в космосе с названьем кратким “ru”,
В которой я завис давно и прочно.
Боюсь, что в этой точке и помру.
Боюсь, что весь. Хотя не знаю точно.
Смерть для жизни непригодна
Ни в какие времена,
Глубоко антинародна,
Если вдуматься, она.
Никого она не любит,
Даже взрослых и детей,
Всех подряд под корень рубит,
Объедает до костей.
Оттого-то на кладбище
Не сыскать свободных мест,
Взять хоть Бостон, хоть Мытищи,
Хоть с Кабулом Бухарест.
Слабость жизненных позиций
Очевидна всем давно,
Неужели ж погрузиться
В вечный мрак нам суждено?
Неужели всем кагалом
Не родим богатыря?
Чтоб костлявой по сусалам
Врезал, грубо говоря.
Поскребем мы по сусекам,
По амбарам наметем,
Пошерстим по дискотекам,
Но заступника найдем.
Поднесем ему в конверте,
Сколь потребует, рублей,
Лишь бы этой самой смерти
Навалял он пи…дюлей.
Мне не забыть то чудное мгновенье,
Хотя немало лет прошло с тех пор,
Как я услышал ангельское пенье,
С визитом посетивши папский двор.
Меня водил под ручку, словно ровню
(“Ну что, любезный… Как вам Ватикан?”),
Какой-то Пий. Я номера не помню,
Но помню, что забавный старикан.
Он показал свою библиотеку,
Оранжерею и бильярдный зал,
Казалось бы, чужому человеку,
А все как есть хозяйство показал.
Потом спросил какого-то аббата
(Их там вертелась целая толпа):
“А может, показать ему кастрата?”
“Конечно, – тот воскликнул, – mon papa!”
Есть здесь один по кличке Фаринелли,
Обычный с виду вроде бы скопец,
Но тут слушок разнесся по капелле,
Что он еще к тому же и певец.
Он раньше у султана был в гареме,
Но, видимо, султану надоел,
И тот его нам одолжил на время,
А этот вдруг с тоски, видать, запел”.
Пий удивился: “Что вы, неужели?
А я-то думал, он гермафродит,
Но если это так на самом деле,
Пусть свой талант немедля подтвердит”.
Через минуту привели кастрата,
Росточком мне по пояс аккурат.
Ну что могу сказать я вам, ребята:
Кастрат и в Ватикане, он кастрат.
Будь он хоть Иванов, хоть Фаринелли,
В нем половой отсутствует запал.
Но он запел – и тут все охренели,
А папа чуть с балкона не упал.
Восторгам бурным не было предела,
Аплодисментам не было конца,
Всех за живое, видимо, задело
Искусство зарубежного певца.
И, вдруг ко мне оборотясь с поклоном,
Он произнес, не поднимая глаз:
“Гостеприимства следуя законам,
Хотел бы спеть я что-нибудь для вас.
Что гость предпочитает из России?
Есть из “Мадам отрывок Баттерфляй”,
Хотите, можно что-то из Россини”.
“Нет, – говорю, – Газманова валяй!”
“Ну что ж, извольте, если вам угодно,
Мне с детства песня русская мила,
Особенно когда она народна. Итак:
“Москва. Звонят колокола!”
…И подхватили песню кардиналы,
Дрозды в саду, ромашки на лугу,
Мне что-то это все напоминало,
Но что, припомнить точно не могу.
Возможно, что грозу в начале мая,
Хотя, возможно, и девятый вал.
Как это называется, не знаю,
Я лично бы катарсисом назвал.
…Уж нет в живых великого кастрата,
Но в память тех давно минувших дней
Я весь их род люблю любовью брата
И даже, может быть, еще сильней.
Сто лет, как кончилась война,
Полковник стар и плохо слышит,
Сто лет никто ему не пишет,
Весь мир забил на полкана.
В его пустынную обитель
Забыл дорогу почтальон,
Тоскует отставной воитель,
Проеден молью старый китель,
Застыло время, как бульон.
Пасутся мирные народы,
К зиме нагуливая вес,
Их сон не бередят походы,
И боевые эпизоды
Не вызывают интерес.
Он стал несносным невропатом,
Он ненавидит белый свет,
Полковник наш – рожденный хватом,
Свинцом крещенный и булатом,
Носитель гордых эполет.
Лишь нрав по-прежнему не кроток,
И под штандартом полковым
Он в семь ноль ноль – в привычках четок –
Все шесть своих законных соток
Обходит шагом строевым.
И на совете ветеранов –
Семьи и общества тиранов, –
В котором речь держать привык,
Соседей костерит, баранов,
Ленивый мыслящий шашлык.
Вотще полковничьи старанья,
Необорима суть баранья,
Вся сила мира – в курдюке.
Так успокойся же, полковник,
Меч перекуй свой на половник,
Пока хоть этот по руке.
Минздрав, Минфин, Минтруд, Минэконом,
Минтоп, Минторг, Минкульт, Минюст, Минатом…
О, сколько их в Отечестве родном –
Богатом, тороватом, вороватом.
И всяк на свой манер необходим,
И всякий сектор в меру управляем,
А мы, мы что – живем себе, едим,
Пьем, курим, производим, потребляем.
Без нас они обходятся вполне,
И мы без них горюем не особо,
И оттого-то, думаю, в стране
Гораздо лучше все, чем быть могло бы.
Яви, Господь, милосердье,
Жалость ко мне прояви,
Ты ж видишь мое усердье
На ветхом ложе любви.
Призвал к населения росту
Мой президент меня,
Думаешь, это просто
Так вот день изо дня?
И не гляди так сурово,
Я лишнего не хочу,
Пошли мне, Господь, второго,
А я уж тебе откачу.
Зачем, Ирина Муцуовна,
Вы из политики ушли?
Я к Вам всегда дышал неровно,
Хотя и будучи вдали.
Все в Вас поэта волновало,
Все вдохновляло бег пера –
От тонкого лица овала
До дивной линии бедра.
Я осыпал бы Вас цветами,
По выходным водил в кино,
Но Вы покинули татами
Вся в белом, в смысле, кимоно.
Без Вас иссякну я как лирик
И пересохну, как Арал.
Кто там остался? Клоун Жирик?
Грызлов – бесцветный чинодрал?
Мужлан Зюганов? В этом списке
Хромого партинвентаря
Никто не стоит ногтя Слиски,
Про Ваш уже не говоря.
…Ирина, этот мир уродлив,
Он, как рогожа, обветшал,
Лишь Ваш изящный иероглиф
Его отчасти украшал.
Я предложить готов Вам руку,
А если скажете Вы “нет”,
Пойду и сделаю сепукку –
В руке не дрогнет пистолет.
* * *
Ноктюрны, значит, говоришь, котурны,
Хайдеггер, говоришь, Рембо с Ли Бо,
А вот, к примеру, харкнуть мимо урны
Тебе, признайся, было бы слабо?
А мне так нет. И пусть мы антиподы,
И сколь меня ты не считай жлобом,
Но я хозяин собственной свободы,
А ты своей так и помрешь – рабом.
* * *
Чем жить, как лох, на тощую зарплату,
На рынке покупая барахло,
Махну-ка я на остров Вануату*,
Где сытно, чисто, сухо и тепло.
Туземцы там любому гостю рады,
Будь он хоть самым распоследним чмо,
Там ВВП удваивать не надо,
Оно и так удвоится само.
Там нет ни электричества, ни газа,
И радио с утра не голосит,
Случайно кем-то брошенная фраза
Порой неделю в воздухе висит.
На Вануату нет проблем с квартирой,
Там навсегда с жильем решен вопрос –
Лежи себе под пальмой, медитируй,
Покуда не пришиб тебя кокос.
– Зачем, поэт, ты чуждый берег славишь?! –
Вдруг грянул голос неизвестно чей.
– Ужели ты родной свой край оставишь
На эту свору псов и палачей?!
Ну, ладно, хрен бы с ними, с палачами,
Не так уж и страдаешь ты от них,
Но кто там будет долгими ночами
Читать облитый горечью твой стих?
И ясно стало, что на райский остров
Не суждено ступить при жизни мне.
Ведь только здесь необходим я остро
И плюс к тому востребован вполне.