Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2007
Несколько лет назад на глаза мне попался рассказ про дом престарелых. Хороший дом, заграничный, для состоятельных людей. Ни название, ни автор в голове, увы, не зацепились, но суть отпечаталась хорошо. Сюжет строился на том, что у стариков было все, что необходимо для жизни (а часто даже больше необходимого). Но они страдали. Страдали от одиночества и страшного однообразия жизни, где присланный с курьером из магазина букет и дорогие конфеты (или любой другой дежурный подарок) к празднику – веха, а уж звонок или открытка – вообще событие из ряда вон…
И вдруг стерильную тишину обители нарушает далекий, но все приближающийся рокот мотоцикла. Старики волнуются, каждый делает вид, что ему все равно, но каждый в глубине души рад нежданному нарушению тоскливого покоя. Наконец на мраморную веранду поднимается припанкованный прыщавый юнец в драных джинсах – это один из насельников удостоился родственного визита. Визит недолог, он не отнял и четверти часа… Но как горд, как счастлив, каким гоголем расхаживает старик! Каждому встречному-поперечному с рвущимся наружу сквозь показную невозмутимость торжеством он разъясняет: это приезжал внук, он попросил двести долларов! И как отчаянно завидуют ему остальные: ведь никакими деньгами не измерить это счастье – стать объектом внимания внука, пусть хоть на несколько жалких минут…
…На такие вот странные ассоциации навело меня чтение молодой прозы, которой под конец года традиционно уделяется внимание. Возьмем последний номер “Октября” за минувший год – поскольку вот уже не один десяток лет это не просто очередной номер, а особенный, с подзаголовком “Новые имена”. И, чтобы не мелочиться, том “крупной” прозы финалистов премии “Дебют” прошлого сезона (“Периметр счастья”, М.: Независимая литературная премия “Дебют”, Международный фонд “Поколение”, 2007).
Мы-то все думаем: какие-де мы молодцы, приоткрыли щелочку этим соплякам (а стоят ли они того? понимают ли, какая честь оказана?), а на самом деле – и это, в общем-то, очевидно, – они необходимы признанному литературному сообществу куда больше, чем оно им. Поскольку будущее, если уж ему суждено случиться, несомненно, за ними.
…И вовсе без всякого умысла тексты сами собой уложились в такую схему, типа пересечения координат. Так и попробуем их описать.
Абсцисса
(Человеческое, слишком человеческое)
“Документальное повествование” Андрея Кузечкина носит название не без выверта – “Абориген-дайджест” (“Октябрь, 2006, № 12). Это типичный образец non-fiction – заметки об одном учебном годе, проведенном в сельской школе, но не в роли ученика, а, что гораздо более интересно, в роли учителя, – автор рискнул подвизаться на этой нелегкой стезе, чтобы избежать призыва в армию.
Ну, дело доброе. “Абориген”, кстати, вовсе не в обиду сельчанам, наоборот, это цитата из местного лексикона – так они почему-то называют чужаков, пришлых, вот и нашего новоявленного педагога ученики принялись звать аборигеном…
Что отличает тексты, созданные авторами до тридцати лет? Прежде всего, конечно же, трезвость взгляда. Реалистичный, лишенный как сентиментальной расслабленности, так и заполошной катастрофичности подход. Они весьма наблюдательны, эти молодые. Хотя наблюдательность направлена скорее вовне, чем вовнутрь. Философизировать, даже рефлектировать, они толком еще не умеют. Впрочем, это более чем естественно для полного свежих сил организма.
Какова может увидеться школа, пусть бы даже и городская, человеку с означенными оптическими характеристиками? Она видится ему такой, как она есть (и какой все никак не хотят увидеть ее ни педагоги старой закалки, ни методисты РОНО, ни само Министерство образования), – бессмысленной, скучной, часто противной рутиной, от которой нет пользы никому – ни детям, ни взрослым. Большей частью – показухой. Но вот примечательное наблюдение: автор подает дело так, будто эта школа фальши и туповатого быдлачества не только полезна, но даже необходима всякому, готовящемуся вступить в жизнь. Ведь именно она дает опыт социализации, готовит к существованию в таком обществе, в каком всем ее воспитанникам и предстоит жить – не рассуждая, подлаживаться под амбициозных начальников, заниматься тем, что неинтересно, не высказывать своего мнения (а лучше и вовсе его не иметь), уступая одним и наседая на других, расчищать себе место под солнцем…
Подчеркнем: это не автор формулирует, это формулируем за него мы, он только описывает факты. И факты эти ох как красноречивы! Вот лишь один из примеров школьного абсурда: выпускнику филфака предназначена вакансия преподавателя географии. И ничего, справляется. Впрочем, он наверняка знает больше своих подопечных – даже по географии.
А вот еще наблюдение, как всегда, частное: “Дистанция между старшим поколением сельских жителей и их детьми-школьниками очень велика: это две группы людей, каждая из которых обитает в своей геологической эпохе. Именно это – старорежимный взгляд на жизнь и на формирование личности подростка… плюс собственное пуританское воспитание – не позволяет пожилым учительницам разглядеть то, что очевидно мне”. Далее следует смешная иллюстрация, как наш учитель попытался не дать администрации школы сесть в лужу на открытии Осеннего бала – уговорить заменить стихи со словом “конопляник”, мол, ничего, кроме хохота оно у современного подростка вызвать не может. Не поверили. Проверили, как говорится, – убедились.
Что же делать? Автор не дает никаких рецептов. Это и не входило в его задачу. Он скорее предоставляет свой личный опыт, как рабочий материал. Анализировать предстоит читателю. К тому же сам он, сдается, ни в какие рецепты по улучшению не верит (да и нам, признаться, это дело сильно сомнительно). Как-то уж действительно очень ладно приходится система школьного образования к более широкой, так сказать, общенациональной парадигме. А из школы наш автор сбежал. Не то чтобы уж очень сложно было. Скучно смертельно, это правда. Да и денег у нас учителям как не платили, так и не платят. Зачем? Баловство одно эти деньги, на что-нибудь другое пригодятся, на какую-нибудь очередную впечатляющую показуху, хоть бы даже и в сфере образования…
Не забудем: мы имели дело с текстом, словно бы и не претендующим на художественность, так что к красотам стиля цепляться не будем. Ну, положа руку на сердце, признаем, кроме считанных потуг соригинальничать с композицией, особых эстетических достижений не наблюдается. Но вот что примечательно: на память (просто по привычке подобрать соответствующий ряд) приходят, естественно, какой-нибудь Помяловский (из “Очерков бурсы” взят эпиграф) и Макаренко (в тексте поминаемый). И вот тут моментально высвечивается разница. На фоне предшествующих авторов наш Кузечкин в одном отношении выглядит весьма невыгодно. И вот в чем дело: как бы ни разнился подход к предмету описания (школе) у тех, прежних, они, несомненно, были идеалистами, то есть очевидной задачей ставили себе исправление существующего положения. Кузечкин ничего подобного в виду не имеет и честно в этом признается.
“Не будьте ханжами, господа! Я пишу о самых отвратительных явлениях жизни как о чем-то само собой разумеющемся именно потому, что они и есть нечто само собой разумеющееся. В этом суть того, что я называю циническим реализмом”. С самим утверждением, разумеется, не поспоришь – да, так и есть. Вот только задача голой фиксации для литературы мелковата. Зачем и писать-то, когда вот она, жизнь, – со всеми этими ее само собой разумеющимися мерзостями? Впрочем, повторимся: текст на художественность не претендует. Хотя диалектика (как метод познания) отнюдь не противопоказана и текстам с иными параметрами…
Повесть Ильмиры Болотян “Tuberculum” (“Периметр счастья”) тоже из разряда не вполне получившихся, хотя недостатки ее, может быть, даже важнее достоинств: уж больно симптоматичны они – нет, не для новой, – как раз для нашей “старой” (в смысле – узаконенной) прозы.
Самый бросающийся в глаза изъян повести Болотян – расползающийся в разные стороны, никак не собирающийся в одно целое образ главной героини (она же рассказчица с рискованным именем Аполлинария – первый намек на возможное слияние с автором – см. ее собственное, не слишком простецкое имя).
Сюжет таков: сию Аполлинарию, поданную как богемная штучка, тусовщица и модная журналистка по культурным вопросам, порхающую из постели в постель под сладковатый запашок канабиола, вдруг подсекает страшный диагноз, и она оказывается в туберкулезной больнице. Там она наблюдает народные нравы, берется за ум и под воздействием подруги, яро обратившейся в католичество, а также обретенного в доме скорби возлюбленного – православного рокера! – устремляется от греха прямиком к добродетели, то бишь воцерковлению. Хуже всего, что весь этот дидактический демарш повествовательница проделывает со все более очевидно воздетым горе перстом, коим хоть и не грозит покуда, но явно указует путь заблудшим. Это, надо полагать, от неопытности, экзальтации и неофитства. Что, конечно, непростительно, зато очень понятно.
Распадается же центральный образ по очень простой причине – часть, и, несомненно, наиболее ценную и интересную, автор пишет по собственному полноценному опыту, а вот должную его оттенить фактуру – всю богемную мишуру – явно по очень косвенному знакомству. Ну смешно же, право слово, когда вся из себя такая пресыщенная и лощеная буквально взахлеб пересказывает какие-то ничтожные подробности фуршетов или пыжится придать себе веса и значительности от мимолетного общения с каким-то модным режиссером. Да и написано это все такими махровыми штампами, что возникает подозрение, будто видела эту сторону жизни наша рассказчица разве что в щелочку. И еще. Очень уж много ненужной злости выплеснула она на какую-то Иву Новую, будто бы ворующую у нее статьи, штатные должности и гонорары. Что-то уж слишком личное задето, не зависть ли? В общем, неприятно.
Лучшее же, конечно, – болезнь и больница, характерные сценки, вполне яркие типажи. Вот только и тут какая-то подозрительная мелочность – и странное неумение заподозрить возможность еще хоть чьей-нибудь правоты, кроме собственной. Отсюда, можно предположить, и проистекает тяга к дидактике. Если уж человек так уверен, что всегда прав, отчего бы не поучить? Между тем даже автор “Ракового корпуса” – вообще-то склонный к дидактике и морализаторству, – даже он (во всяком случае, в том романе) столь назидательно перстом не помавал. Или, может, это тогда так казалось?..
Ордината (Попытка диалектики)
Еще две повести из “Периметра счастья” – “Холодное пиво в солнечный полдень” Дмитрия Фалеева и “Без слез” Марии Кошкиной – различаются, как два полюса магнита и работают строго в противофазе. Обе – достаточно серьезные попытки взять нормальную высоту, хотя и тут явственно ощущается, может, не столь заметный с первого взгляда, однако существенный недостаток – именно в исконном, прямом значении слова. На самом деле руки чешутся к носу Ивана Ивановича приставить ухо Ивана Никифоровича – вот был бы текст!
Дмитрий Фалеев пытается сублимировать (“приподнять”) реальность за счет романтизации и в известном смысле гиперболизации одного из параметров бытия – способности влюбляться. “Холодное пиво в солнечный полдень” – это цепь новелл, объединенных одной темой, – соответственно, усилий добиться внимания особ противоположного пола. Каждая последующая начинается с констатации разочарования в предыдущей пассии, затем следует описание тех или иных ухищрений (в разной мере успешных) для обладания вновь встреченной.
Очаровывается герой совершенно искренне, каждый раз будучи убежден, что встретил, наконец, искомое совершенство. Другое дело, что совершенство, как известно любому трезвомыслящему человеку, можно наблюдать лишь издали, вблизи же оно скоро превращается в несовершенство. Только идеалист и романтик до мозга костей может, раз за разом попадая впросак, все наступать и наступать на одни и те же грабли. И литературе такой идеалист, конечно, хорошо известен: имя ему – Дон-Жуан.
В этом современном Дон-Жуане интересна подача (кстати сказать, совершенно логически оправданная): он представляет собой как бы диалектическое противоречие между готовностью (и способностью) к ослеплению и постоянным самоанализом с оттенком иронии – не только по отношению к себе, но и к миру вообще. Задача, между прочим, не из легких – удерживать баланс между столь противоречивыми установками и убедительно мотивировать каждую. Однако автор справляется и с этим. Справляется он и со стилистикой, поддерживая ее наблюдательностью и известной эрудицией, так сказать, в культурном контексте. Всем бы повесть хороша, но не хватает какой-то более существенной подоплеки. Чего-то такого, что было бы интересно не только одному автору, что могло бы заодно зацепить и читателя. А то он все бродит по осенним паркам, да пьет пиво, да клеит девушек. Ему-то, может, и весело, а нам-то, сидящим на диване с его повестью в руках, несколько скучно…
Зато Марина Кошкина своему герою никакого “воздуха” не оставляет. Если верить названию – “Без слез”, – не оставляет даже жидкости – одну твердую шершавую плоскость с колюще-режущими, до крови ранящими углами. Главный герой (наконец, не “я”, другой, что для молодой прозы редкость) – подросток, дитя алкоголиков – такой же шероховатый и резкий, как породившая его среда. Опыт жизни на дне приучил его к недоверию, к неизменно агрессивной позе, главное – к нелюбви. И потому он не умеет отреагировать иначе даже на дружеские жесты. И потому насильно давит в себе природный дар – редкий голос, музыкальный дар и артистизм. Будь в нем чуть больше внутренней силы, заданные условия воспитали бы идеального борца, какого-нибудь панка-рокера, анархического радикала (эмоциональный настрой “Без слез” очень напоминает роман Захара Прилепина из последней букеровской шестерки), но… Такой силы в нем нет. Зато нарастает и нарастает внутри какая-то муть, мучительная тяга преодолеть внутреннюю боль внешней – и он прижигает себе сигаретами руки, хлещет водку, дерется, пока в конце концов не погибает, выброшенный компанией таких же пьяных уродов из тамбура электрички. Хотя, стоп, на своем недолгом веку он и сам успел принять участие в убийстве, когда дружбан, сыграв на законах пацанских понятий, вынудил его выступить соратником на тропе мести…
Но пессимизм Кошкиной простирается гораздо дальше примера единичной частной судьбы. В повести фигурирует и героиня, чьи жизненные обстоятельства диаметрально противоположны описанным. И эта холеная, избалованная барышня, дочь богатых родителей, столь же несчастна и одинока. Может быть, даже еще более, потому что если у парня есть хотя бы иллюзия, что деньги могли бы что-то изменить в этом ужасе, у нее такой иллюзии нет. Она пытается бороться со своим отчаянием, предаваясь беспорядочному сексу, сама предлагает себя изгою – и по-своему привязывается к нему, но, как и всякая женщина, не встречая ответного чувства, а лишь конвульсии похотливой плоти, погружается в окончательный мрак и кончает с собой…
Может быть, если бы автора хватило на антитезу, на сколько-нибудь существенный контраргумент собственному пессимизму (да поработай он еще немного над словом), из повести получился бы стоящий роман – жесткий, современный, необходимый нашей литературе, как воздух. Но антитезы нет. И нет потому, что Кошкина, как и многие (как и тот же Прилепин) не умеет хотя бы изредка улыбаться, воспринимая окружающее исключительно всерьез. Вообще даже странно – почему наши реалисты так катастрофически обделены чувством юмора? Русская – реалистическая прежде всего! – традиция обязательно предполагает смех, пусть даже сквозь слезы. За всю историю русской литературы к юмору оказался не способен один Лев Толстой, неужели же у нас теперь все сплошь Толстые?..
Взлетная полоса
“Синий Слесарь” Михаила Дурненкова, жанрово определенный автором как “концерт для чтения” (“Октябрь”, 2006, № 12), представляется на сегодняшнем молодом небосклоне наиболее удачным – и наиболее адекватным времени – решением. Во-первых, это пьеса, пусть даже для чтения. Драматическое произведение часто имеет перед эпическим (имеется в виду родовое определение) хотя бы то преимущество, что избавлено – просто в силу законов построения – от пространных описаний. Не сказать, чтобы новые прозаики особенно грешили тягой к велеречивости, однако все вышеупомянутые авторы так или иначе страдают известной монотонностью, первейший признак которой – нарастающее ощущение у читающего, что текст можно было бы и сократить. Пьеса в этом смысле (если уж она не вовсе мусор) куда как динамичнее. Кроме того, обмен репликами, не подкрепленными объясняющими и разъясняющими авторскими ремарками, подстегивает автора прикладывать максимум усилий к их выразительности и убедительности, что, разумеется, в случае удачи идет тексту только на пользу.
Во-вторых, “Синий Слесарь” – это (при всей натуралистичности и даже реалистичности) фантасмагория и абсурд, частично, наверное, даже фарс, что обычно (при удачном воплощении замысла, конечно) предполагает большую степень абстрагирования и обобщения. Во всяком случае, и первое, и второе происходит более наглядно – за счет более внятный символизации, а зачастую даже плакатности.
“Синий Слесарь” – совмещение нарочито несовместимых дискурсов, понимаемых максимально широко – как тип мировосприятия, если угодно. И одновременное обыгрывание нелепости этих совмещений, сделанное, надо признать, достаточно мастерски, а главное – наконец-таки! – весело.
Последнее – немаловажный и очень примечательный факт. Названные признаки неуклонно свидетельствуют, что мы имеем дело с несомненно постмодернистским текстом. И впервые, кажется, на родном языке мы сталкиваемся не с натужным (нудным, вымученным, заумным и скучным, скучным, двести раз подряд! – скучным) ковырянием пальцем в пустоте, а с действительно остроумной игрой. С чем играет наш автор и почему вдруг засохшая, казалось, смоковница заплодоносила, будет понятно несколько позднее.
Автор “Синего Слесаря” берет обычный завод (кстати, неизвестно что производящий) и отправляет главного героя, дипломированного специалиста, устраиваться туда на работу. Абсурд начинается с того, что те, от кого зависит получение вакансии, воспринимают его амбиции занять соответствующую образованию должность с непониманием и обидой и помещают его на нижнюю ступень иерархии, объясняя, что все надо заслужить. Такой ли уж это абсурд на самом деле? Сомнительно. Скорее верное наблюдение над жизнью, выраженное с гиперболизированной прямотой.
Далее ирреалистичность подкрепляется процветающей на этом странном заводе традицией хокку на производственные темы, каковые сочиняет – с большим или меньшим успехом – весь штат работников. Хокку, кстати сказать, довольно забавные – в духе капитана Лебядкина: и бред, и завораживает…
Ну еще на этом заводе пьют (это уже чистый реализм). И хотят пить – пьют, и не хотят – тоже пьют. Однажды нерасторопного гонца с товаром ловят на вахте, и бригада становится перед вопросом из разряда вечных – что делать? Вот тут-то и является Синий Слесарь – прямой родственник Мефистофеля, демон алкогольного безумия, который – как и положено сущностям его породы – заключает со страждущим контингентом сделку: он проставляет, а те в свою очередь несут определенный ущерб. Честный дух даже заранее оговаривает частности – кто-то сломает руку, кто-то разведется с женой, кто-то потеряет деньги и паспорт. Очень смешна эта торговля с нечистой силой: сумма, предназначенная к утрате, в конце концов признается незначительной, а жена, оказывается, уже до того достала, что бабу с возу – кобыле легче. Одному из участников сделки дух делает даже осторожное предупреждение, в силу обстоятельств оставшееся втуне, – и тот очень глупо погибает…
Но самое интересное, что все происходящее в финале оказывается театром в театре – главный герой, как выясняется, разыгрывает спектакль перед коллегами, пообещав им, что все будет “про них”. Коллеги остаются не очень довольны, им кажется, что герой-автор все напутал и переврал и вообще “все было не так”.
Знакомая ситуация. Ситуация искусства вообще. Точный слепок с жизни в принципе невозможен – да и не нужен, конечно. Задача искусства совсем иная – понять законы, механику, так сказать, бытия и попытаться их обобщенно сформулировать, жертвуя, разумеется, буквалистски понятой точностью, зато обретая точность куда более важную – художественно убедительную. Вот потому-то игра и удалась, что Дурненков играет с самой жизнью, отталкиваясь от нее, а не выдумывая головные конструкции. И поэтому через его символическое обобщение проглядывает усмешка самой жизни, ироничная и, как ни крути, немного загадочная.
Заканчивая обзор молодой прозы, остается заметить – хорошо, что они приходят, все новые и новые, такие молодые, возможно, неопытные, зато с нерастраченными запасами продуктивной энергии. Опыта они еще наберутся – подумаешь, эка невидаль! – хотелось бы, чтобы в обмен на этот опыт они не потеряли самого главного – дерзкого замаха, раскрепощенности и иллюзии, что делают они то, что никто и никогда до них не делал. Некоторые, говорят, сомневаются: есть новая проза чи нет? Конечно, есть. Смотрите внимательно, читайте внимательно. Они идут, они уже пришли. В целом они пишут более жестко и лаконично, у них гораздо меньше сентиментальности – и они гораздо меньше заморочены на условностях. Так что, как говорится, будьте готовы!..