Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2007
В узком кругу, начиная разговоры о странностях человеческого сознания, скатиться к мистическому очень легко. И так же легко объяснить мистическое вывихом человеческого ума. Но есть истории, которые относятся к этому разряду всем своим составом, когда скептик морщится, крутит головой, недовольно бормочет: “Сказка. Миф. Ну, ты и сочиняешь, братец!”. Однако вот факты, вот рассказ.
Случилось это не так давно, чтобы можно было что-то напутать. Есть и следственное дело, в котором аккуратно подшиты протоколы допросов свидетелей, результаты экспертизы, несколько фотографий и заключение следователя: за отсутствием состава преступления дело прекратить. Там и мои показания. Я был последним, кто видел Колю. Какое-то время меня подозревали и проверяли. Однако два месяца я был в отъезде и подозрения сняли. Но я умолчал о многом. Есть вещи, о которых лучше не говорить до поры.
Коля-фотограф – так его называли. Было что-то в этой полукличке пренебрежительное. Зарабатывал он на фотографии немного, от случая к случаю. Часто видели его в непотребных местах, с потертой отечественной камерой “Ленинград”, в окружении сомнительной публики. Он надолго исчезал, и о нем забывали на какое-то время. Потом Коля появлялся, рассказывал фантастические байки. У него были свои слушатели, которые с готовностью подносили ему кружки с пивом. Я не относился к их числу. Рассказами Коли пренебрегал, считал его чудаком, а себя серьезным человеком, который должен крепко стоять на ногах, не распугивать клиентов и внушать им чувство успеха и стабильности. Теперь я не так уверенно рассуждаю о том, что необходимо человеку. Во всяком случае, я утратил чувство превосходства над армией любителей пощелкать фотоаппаратом без дела, не сулящего дохода.
Мы не были с Колей дружны. Легкие полуприятельские отношения, не более. Почему он тогда остановил меня на улице и доверился? Теперь об этом не спросишь, как и о многом другом, о чем бы я так хотел его расспросить.
Тогда он просто придержал меня за рукав и сказал:
– Оптика “Зуйко”, сто восемнадцатая серия. Что-то имеешь сказать?
Я пожал плечами. Лет двадцать назад об этой серии говорили много. Какой-то уникальный состав стекла. Стекло не отлито, а выработано из редкого минерала. И группы линз собраны по особой схеме. Изобретатель якобы умер и тайну унес с собой. Будто бы выпустили серию ограниченным количеством. Теперь какой же одержимый с пеной у рта будет расписывать непревзойденные качества этой серии? Только никто эту 118-ю в глаза не видел. Да и была ли она?
– Все болтовня, – сказал я с нарочитым раздражением, чтобы прикрыть шевелящееся сомнение в непогрешимости своей правоты.
– Пойдем ко мне, что-то покажу, а ты удивишься, – странно улыбаясь, сказал Коля. И я согласился. Отчего бы не посмотреть? К тому же собирался дождь. Быстро темнело, как темнеет к исходу лета, когда небо затянуто – обвально и без просветов.
Коля повел меня дворами. Я слышал, что он оставил семью, продал какую-то недвижимость и переехал в коммуналку. Мы поднялись по крутой лестнице, прошли в конец темного коридора, где пахло пылью и старыми вещами. Коля отомкнул скрипучую дверь, и я огляделся: крохотная комната с единственным окном, стол, стул, стеллаж, заваленный подшивками старых журналов, осевший истрепанный диван. На стене вырезки из газет, приклеенные скотчем, легкомысленный плакат “Welcome to California” с пышнотелой красоткой.
В комнате света было немного, однако хватало, чтобы рассмотреть обстановку. Окно занавешено неплотной материей. И свет, судя по всему, шел из окна. Реклама в колодце двора, так я решил.
Коля, до этой минуты нервически говоривший что-то малозначительное, вдруг замолчал и широким жестом смахнул холостяцкий мусор со стола. Он был похож на фокусника. Откуда-то из-за спины Коля выставил на стол семь футляров из черной кожи. Артистично выждав паузу, он медленно стал открывать футляры – один за другим. Конечно, это была оптика. В красном бархате сдержанно блеснула желтоватая металлическая оправа, янтарно засветились линзы. Коля торжественно извлекал объективы из бархатного ложа и ставил в рядок на столе, словно экзотически выполненные фигуры на шахматном поле. В комнате стало светлее. Я замер. И Коля сделал ход:
– Сто восемнадцатая!
– Врешь! – Я протянул руку и отдернул. Разыграть меня решил. Если так – сколь же сильно будет разочарование! Но Коля не обманывал. Горечь – вот что я почувствовал. И все было впустую: моя почти прожитая жизнь, зарабатывание денег, мнимое благополучие, довольство от скучно сделанного кадра, пустые разговоры с коллегами по фотобизнесу, конкуренты, суета и моя бездарность, прикрываемая культурным лоском, чужими цитатками, умело извлекаемыми из памяти, вранье самому себе, что завтра, вот завтра я сделаю настоящий снимок, а сегодня – ремеслуха, но завтра! О-о-о, завтра! – врал и верил, словно бы зацепился резиной за что-то основательное, резина потянулась, потянулась, а сегодня предел настал, и бросило меня обратно к основе.
– Смотри, смотри, – он мне. И ничего словно бы не случилось.
– Но откуда у тебя?! – Я ненавидел этого шута.
Коля улыбался:
– Вот так же остановил на улице знакомый маклер, предложил купить. Линейка неполная, но словно знал, что на всю линейку я никогда денег не найду. Да и за это запросил немало. Ты знаешь, хорошая оптика дорогого стоит. Я отдал все, почти все. Ушли квартира, мебель, мой старый “Москвич”. – Коля как-то пожух, помолчал. – Жена тоже ушла. И дочка. А маклер сказал – подождет с деньгами. Может, я душу свою ему продал, а? Вот за это. – Ласковое услышал я в Колиной интонации.
Блаженный, блаженный, повторял я про себя, а может, и бормотал, уже не заботясь о своей репутации, склонившись к мерцающей в полумраке легендарной “Зуйко”. Впиваясь глазами, я видел мечту, а этой мечтой обладал – и кто! смешно сказать: Коля-фотограф, чудик, ничтожество, вечный неудачник, а я, я …И я опомнился, отодвинулся. У меня был готов известный аргумент:
– Не оптика делает снимок – голова. Да, голова.
И Коля – довольный произведенным впечатлением – с ехидной радостью:
– А коробка – лишь отсекатель света.
И опять он лезет куда-то и выкладывает “Олимпус”. Камера, хорошо известная репортерам. Надежная механика, только теперь, в эпоху “цифры”, такие не в ходу. Я взял в руки, взвел затвор, нажал спусковую кнопку, услышал мягкое срабатывание. Отчего-то вздохнул и положил камеру на стол. Рядом с зуйковской оптикой это был всего лишь металл. О чем я и сказал.
Коля только хмыкнул и сделал очередной ход:
– Ты помнишь фотографию неба Трои?
Я чуть не взвыл:
– Это рассказ, просто рассказ, вымысел, художественная проза. Не было такой фотографии. Битов придумал все.
Я говорил длинно, запальчиво и оттого неубедительно.
Коля подошел к окну, чуть помялся, словно не был уверен в исходе, и раздвинул ткань, закрывающую окно.
В комнате не стало светлее. Но за окном не было и той предосенней тьмы. За окном не было ничего. Вообще ничего. Один свет. И свет за окном был равен свету в комнате. Ровное приглушенное сияние, какое таится и выдает себя в хорошем оптическом стекле, плотное и спокойное. Меня это удивило и озадачило. Света было достаточно, чтобы можно было прочитать выгравированное на золотистом металле всех семи объективов: “zuiko lens – 118 series”.
Игра пошла крупная и уже без шуток. Я втянулся во что-то, после чего человек становится другим, или спивается, или уходит в монастырь. И я сделал свой ход – что остается фотографу, еще достаточно уверенному в себе? – левой рукой я осторожно взял светосильный “полтинник”, правой – коробку и соединил их. Я поднял камеру и заглянул в видоискатель.
– Большой и удобный! – Я пытался держать марку.
Наведя объектив на мерцающий прямоугольник окна, я стал поворачивать кольцо резкости, а Коля существовал лишь на периферии поля видоискателя. Оживляющий элемент, “стаффаж”, как говорят фотографы.
– Камера заряжена, – услышал я Колино.
В видоискателе что-то изменилось, картинка стала резкой, и свет стал другим. Я был профессионалом. Я взвел затвор и нажал спуск. Я фотографировал холмистую равнину и далекий город, я знал: это мой город, в котором я должен жить, но не живу; это был город, в который я сейчас отправлюсь по этой равнине, залитой жестким светом, не “режимный” свет, но я пойду, а сначала я должен отснять увиденное, потому что кто, как не я, сделает это, через мгновение все изменится, но сейчас я взвожу и нажимаю спуск, не отнимая глаза от видоискателя, и я на пути к городу…
Я снимал, пока не заблокировало рычаг взвода, пока все не закончилось. А за окном была осень. Дождь глухо сек стекло окна. Я не различал молчащего в темноте Колю. И я ушел с катушкой отснятой пленки.
Утром я уехал в деревню, где еще жила редкая моя родня. Я пришел под яблоню забытого детства и слушал звук падающих яблок. Плоды задевали меня, и я смеялся. Яблоки никто не убирал. Никому не нужные, они лежали и подгнивали. Я поднимал с земли яблоко и надкусывал. Оно было горьковато-сладкое, слегка вяжущее. Это был вкус уходящего времени: холодноватый, острый и свежий. Я лежал на траве и слушал ветер в кронах. Правильно, да, все так – говорил я себе…
Вернулся я в город на Покров, перед снегом. В почтовом ящике нашел повестку из милиции. Следователь не стал путать и ловить. Я рассказал, что посчитал нужным. Он разложил передо мной фотографии Колиной комнаты, выгоревшей дотла.
– Труп бывшая жена едва опознала. Да, и вот это. – Следователь показал мне оплавленный грязно-серый слиток. – Как вы думаете, что это?
– “Зуйко”, – спокойно и без прежней дрожи в голосе сказал я. – “Золотой свет” в вольном переводе с японского.
– Ну да, ну да. – Он пожевал губами, понимающе кивнул. – Мертвая система.
Я был свободен.
…В мои окна теперь смотрит зима. Я не замечаю времени. И снег вряд ли когда-нибудь растает. Скорее всего так оно и пойдет. Можно привыкнуть и к этому. А кровь еще согревает меня.
Пленку, отснятую у Коли, я не проявил. В редкие минуты подержу катушку в ладони и убираю. Теперь я думаю, что Коля не справился с тем, чем владел. И свет убил его.
г. Петропавловск-Камчатский