Беседа с Зоей Богуславской
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2007
Под таким заголовком когда-то вышла первая, крайне негативная статья о молодом прозаике Зое Богуславской. Официозный критик и представить себе не мог, как он прозорлив. Творческий путь писательницы подтвердил, что Зоя Богуславская обладает ярко индивидуальной манерой писать, мыслить, жить. Мало кто может сравниться с ней, автором многих культурных мегапроектов, в умении придумывать, а затем воплощать их в жизнь, достигая международного размаха. Внутренняя свобода, непокорность неизменно и безошибочно помогали писательнице при выборе жизненной позиции, характеров героев, когда придуманные ею персонажи воспринимаются как абсолютно реальные.
– Уже первую вашу прозу в советское время обвиняли в аполитичности, формализме и других грехах. Повлиял ли на вашу судьбу разнос критики?
Зоя БОГУСЛАВСКАЯ: – Не могу утверждать, что таким уж сильным гонениям подвергалась сама моя проза. Конечно, я мало вписывалась в схему текущей советской литературы. Ну, не было в моих вещах руководящей роли партии, комсомола, оптимистично умиленного восприятия окружающего. Быть может, раздражал и сам переход из критики в прозу. Понимаете, это всегда были два противостоящих друг другу лагеря. Не только в литературе, но и в способе существования. А моя “измена” жанру была связана скорее всего с тем, что цензура была снисходительнее к выдуманным текстам, было легче высказываться устами персонажей, чем в критической статье от своего имени. Помню, как жестко входил в прозу критик Георгий Владимов. Уже будучи создателем сильнейшей повести “Верный Руслан”, он долго не смог опубликовать свой роман “Три минуты молчания”, хотя сам работал в “Новом мире”. Мне мешало и то, что на наших полках уже стояли великие книги самиздата: Набоков, Солженицын, мемуары Надежды Мандельштам и Евгении Гинзбург, Борис Пастернак, Бродский. Замечательные повести и стихи моих современников уже появлялись на страницах журналов: Казакова, Аксенова, Ахмадулиной, Мориц, Битова, Войновича, Владимова, Вознесенского, Евтушенко и других. Попытки приобщения к подобной литературе казались неслыханной дерзостью.
– И все-таки что вас подвигло на такую дерзость – поменять профессию, а значит, творческую судьбу?
– Надоела унизительная роль кролика, приспосабливающегося к удавам. В моем багаже было уже достаточно статей о театре и кино, каждый раз к чему-то придирались. То объект не тот, то хвалю не то, что надо. Потом вышли две мои монографии – о Леониде Леонове и Вере Пановой. Рукопись о Пановой терзали, как могли, а когда вышла моя книга, Панову уже похвалил Сталин за “Спутников” и повесть была удостоена Сталинской премии первой степени. Мою монографию, естественно, тоже не стали ругать. Лестное письмо написал мне и К.И. Чуковский. Как-то, забежав, похвалил ее мой приятель, Андрей Вознесенский. На удивление своему окружению, он стал бывать регулярно, читал новые стихи, приглашал на премьеры, одаривал смешными штучками. Однажды он сообщил, что рекомендовал книгу Илье Эренбургу, который в ту пору покровительствовал литературному авангарду, поддерживая смелость формы. Через неделю, соединенная с мэтром по телефону, я выслушала его благосклонное мнение. “Вот видишь, – сказал Вознесенский, – зачем ты тратишь время на какую-то другую писательницу, когда сама пишешь не хуже?” Естественно, я всерьез не отнеслась к его словам. Уже окончила театральный институт и видела свое будущее в другом. Правда, скрывала, что сочиняю пьески для студенческих спектаклей, в столе прятала небольшую повесть. Как-то из любопытства послала рассказ в журнал (именно в “Октябрь”) под псевдонимом Зоя Гринева. Моему изумлению не было предела, когда через пару дней на квартиру заявился человек из журнала, разыскивая автора Гриневу. Я не призналась. Потом появилась повесть “…И завтра” в “Знамени”, а вслед была опубликована в “Юности” и повесть “Семьсот новыми”, которую так удачно разрекламировал в своей разносной статье подметный автор.
Был еще один забавный эпизод. На следующий день после появления той статьи в “ЛГ” встретила в Переделкине на дорожке Валентина Катаева. Он шел медленно, в задумчивости, но, увидев меня, остановился. “Что это ты такая невеселая, – сердито спросил. Я промолчала. – Неужто из-за статьи?” Я кивнула, еле сдерживаясь. Для нас автор “Святого колодца”, “Травы забвения”, создатель “Юности” был богом, мы боялись его злого языка, ироничного прищура. “Вон из литературы, – вдруг заорал он, – немедленно!!! Ты что же думала, писатель – это дорога, усыпанная розами?! Так ты думала? Нет, голубчик, вот то, что ты получила, – это нормально. Поняла? На другое не надейся. – И пошел прочь, потом оглянулся. – А повесть твоя ничего, вполне, вполне…”
– В чем же главном вас обвиняли?
– В самом страшном тогда грехе – пропаганде “общечеловеческих ценностей”.
– Каких именно?
– Ну, что писатель не должен заниматься переживаниями обычных людей, в ту пору критики придумали еще “теорию малых дел”, якобы разрушающих величие отечественной литературы. Были и другие претензии – к композиции, языку. Мой герой, Костя Добровольский, аспирант, пишет диссертацию о драматургии Сухово-Кобылина. Ткань повести насыщена историческими фактами, эпизодами вымышленными и моими чисто филологическими изысканиями, попутно развертывается история родителей аспиранта. Один пласт завернут в другой, как в капусте. Это-то совершенно не вписывалось в традицию официальной литературы. Помнится, обвиняли в мелкотемье и Юрия Трифонова. Мне же интересно было исследовать мотивацию поступков именно ничем не выдающихся людей, независимо от их официального статуса. Почему этот человек выбирает то или другое и этот выбор часто становится для него судьбоносным.
– Предать или не предать…
– Ну конечно. Это одна из возможностей. Каждый волен поступать определенным образом. Помните пушкинское: идет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. Допустим, сдать кого-то из коллег – выиграть карьеру, не сдать – по ночам будешь спать спокойно. Надо еще и определить профессию, с кем хочешь жить – с богатым или с любимым, в сообществе или один. Выбор – понятие многополярное, в жизни несчетное количество видов благополучия, еще более несчастья.
– В судьбе вашей прозы свою роль сыграли Эльза Триоле и Лиля Брик…
– Это была мистическая, малоправдоподобная история. Когда во Франции у Лили Брик умерла сестра – известная писательница и общественный деятель Эльза Триоле, Брикам впервые позволили выехать за границу. На похороны. Парадоксально, но сегодня мы обязаны многолетней насильственной разлуке сестер появлением своеобразной летописи того времени – их переписки, где они делились впечатлениями о событиях порой исторической значимости, – войне, Сопротивлении, встречах с очень значительными людьми России и Европы. Во Франции Лиля Брик поселилась в загородном имении Сент-Антуан Ивлин у прославленного поэта Луи Арагона, мужа Эльзы, на знаменитой “Мельнице”. Здесь и была похоронена Триоле. Находясь в тяжелом душевном состоянии, Лиля решила отвлечься чтением и стала рыться в кипе русских журналов, которые бережно хранила Эльза. Среди них попался совсем свеженький номер “Юности”, где были опубликованы “Семьсот новыми”. Я получила от нее открытку в разгар лета. Впоследствии эта открытка мне дорого стоила – вызывали к начальству, допытываясь, какие особые отношения у меня могут быть с Лилей Брик. Но мне все это было нипочем. Представляете, в тяжелейшем состоянии, пережив смерть сестры, похороны, будучи в трауре, Лиля находит силы написать автору о впечатлениях от прочитанной повести и о том, что отдает ее в издательство “Галлимар”. Это был для меня такой неожиданный, радостный подарок, о котором я никогда не забывала. В особенности на фоне ледяного душа нашей критики. В издательстве повесть попала на рецензию к Натали Саррот, виднейшей представительнице “новой волны” во французской литературе, которую Сартр нарек создателем стиля “антироман”. И вот мадам Саррот звонит мне в Москву в шесть утра, поздравляет, сообщая, что повесть будет немедленно переведена и очень скоро выйдет в свет. Прошли годы, с легкой руки Саррот были напечатаны и несколько других сочинений, и я познакомилась с ней лично. Эссе о ней я так и назвала “Натали Саррот, годы спустя”.
– Сейчас так много пишут о Лиле Брик неблаговидного, открываются ее роковые связи с очень опасными людьми. Какова была она на самом деле?
– Мы познакомились с Лилей Брик в Переделкине, здесь она была центром притяжения людей очень ярких, посещавших ее и Василия Абгаровича Катаняна. Среди них – поэты, академики, художники, стекавшиеся из всех стран в этот дом на улице Павленко. Каждый день вечерами на террасе был накрыт стол, гостей принимали одинаково радушно независимо от возраста, популярности. Гостеприимство Лили никогда не мешало остроте ее суждений, она была подлинным человеком искусства, ее вкус, образованность поражали. Всю жизнь, до глубокой старости, ее сопровождали сильные привязанности как мужчин, так и женщин. К примеру, на наших глазах прошла вся история ареста и заключения Сергея Параджанова. Благодаря усилиям Лили, ее фанатическому упорству Параджанов был вызволен из застенков, конечно, не без помощи Арагона. Брик старалась анонимно помогать молодым поэтам, бедствующим после хрущевского разгрома художникам. Она никогда не напоминала о своих добрых жестах или одолженных деньгах. В Переделкине Брики жили неподалеку от нас. Однажды мы зашли проведать их перед отъездом на Пицунду. Лиля в это время лежала с переломом шейки бедра. Вознесенский с Катаняном поднялись наверх, оказалось, Параджанов из тюрьмы прислал Андрею в подарок соломенную игрушку. Когда мы с Лилей остались одни, она как бы вскользь бросила: “Хорошо, что вы забежали, Зоя, кто знает, быть может, больше не увидимся”. Мне стало не по себе, я пробормотала, что перелом – дело обычное, если потерпеть, восстанавливается полностью. Она посмотрела на меня очень внимательно: “Я это сделаю сама”. Осознав мою реакцию, она заулыбалась и все превратила в шутку.
Уже на Пицунде, говоря по телефону с подругой, Маей Туровской, узнала, что Лиля Брик ушла из жизни. Когда мы вернулись, Василий Абгарович, пригласив нас к себе, прочитал предсмертную записку Лили и рассказал, как все произошло. Она полулежала в качалке, укрытая пледом, приняв горсть таблеток нембутала, держа в руках неоконченную записку. В ней она просила у мужа прощения, объясняла причину своего поступка. Лиля Брик ушла из жизни, никого собой не обременив. Ее прах был развеян над Звенигородом, как она и завещала.
– Публикуемые портреты прославленных деятелей культуры основаны на беседах, непривычно выстроенных и явно тяготеющих к жанру авторской прозы. В портретах-беседах вам удается дать точный анализ творческих индивидуальностей. Как родился этот жанр – “невымышленные рассказы”?
– Впервые мне захотелось использовать подобный жанр в “Коллажах Парижа”. В очерк вошли рассказы о Марке Шагале, Хулио Кортасаре, Натали Саррот, Клоде Фриу, Брижит Бардо, Ирен Сокологорски и других. В сущности, все мои “невымышленные рассказы” – это те же коллажи. “Невымышленные”, потому что в них нет ни одного придуманного факта, все основано на документах, собственном свидетельствовании. А “рассказы” – так как выстроены они по законам художественным: начало, интрига, кульминация и т.д. Потом “Американки” уже писались по тем же рецептам. А вслед появились и наши герои…
– Книги “Американки” и “Американки плюс” – чтение серьезное и вместе с тем очень увлекательное. Достоверность каждой главы поражает на фоне множества книг и рассказов американистов о стране, которую все знают и не знают. Чувствуется, какой общирный объем материала освоен. Вы пересекли страну, совместили в книге столь разных людей: первые леди, Артур Миллер, единственная женщина-лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине Розалин Ялоу, Михаил Барышников, Лайза Минелли, принцесса Диана фон Фюрстенберг, девочка-наркоманка, а еще узница женской тюрьмы Бедфорд Хиллз Джин Херис, осужденная пожизненно за убийство. От писателя такая книга требует помимо большого труда еще чего-то, что составляет “химию” произведения. Как вы смогли осуществить это?
– И опять вмешался случай. Главный редактор издательства “Прогресс”, прочитав мою статью “Какие мы, женщины?” (сразу переведенную в США), решил, что я большая специалистка по женским проблемам. Он обратился ко мне с идеей написать книгу. Я отказалась, объяснив, что вовсе “не в теме” и очень далека от феминизма. Через какое-то время в Москву приехала дочь Татьяны Яковлевой – парижской любви Маяковского (“Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва…”) – Френсин дю Плесси Грей, известная американская писательница и публицист. Она испытывала острое любопытство к России, занималась активно движением американок за равные права. Еще плохо владея русским, она предложила “Прогрессу” написать книгу о советских женщинах. Шеф издательства, познакомив нас, сделал новую попытку: “Миссис Грей хочет написать о советских женщинах, – сказал он мне. – Не написать ли вам об американских?” “Да вы что, – удивилась я, – какие американки? Я не умею писать о том, чего досконально не знаю…” Он меня прервал: “Давайте сделаем так: вы съездите в Америку от нашего издательства, осмотритесь, поговорите с разными американками. Отказаться всегда успеете. А вдруг вас что-то зацепит?”
В Нью-Йорке меня ждал невероятно плотный список именитых женщин, которых я должна была посетить за две недели пребывания в Америке. Очевидно, список был составлен Френсин, которая исполняла роль принимающей стороны от издательства “Double Day”. Перелетая из города в город, я просто задыхалась от мелькания женских лиц, напора амбиций, от достижений и трагедий представительниц слабого пола. Мне хотелось отобрать ограниченное число имен, женщин ярких индивидуальностей и характеров. Тот, кто не бывал в США, не поймет, какой шок испытываешь, впервые попав в эту страну. Меня не так сильно поразили витрины, комфорт сервиса, богатство оформления улиц, как полная раскованность людей в беседе со мной, свобода поведения, но главное – восприятие собственной жизни, успешность которой, они уверены, зависит исключительно от них самих. Представьте себе, ребенок, появившийся на свет в концлагере, через двадцать лет становится австрийской принцессой Дианой фон Фюрстенберг. Имея уже двух детей, она разводится с высокородным мужем ради того, чтобы стать дизайнером. Мотив: “Я хочу в жизни значить что-то еще кроме роли жены принца”. Согласитесь, это впечатляет. Или другой случай: мать пятерых детей бросает благополучного мужа и уезжает в другой город учить глухонемых детишек, чтобы почувствовать, что она “не зря родилась на свет”. Конечно, из художественных впечатлений сильнейшим потрясением для меня был рассказ Артура Миллера о его бывшей жене Мерилин Монро. Мы проговорила полночи в их с Ингой доме в Роксбери. Он так поразительно рассказывал о неоконченных съемках фильма “Неприкаянные” по его сценарию, о последних метаниях Мерилин, ее нервных срывах и как, уже разойдясь с ним, она приняла иудаизм. После смерти секс-символ, всеобщая возлюбленная, sweet heart of America была признана в Мексике святой, так как перенесла “невыносимые мучения”. Этот факт требовал большого мужества и непредвзятости: ведь хорошо было известно, что Мерилин в четырнадцать лет была изнасилована отчимом, и это наложило трагическую печать на ее отношения с мужчинами. А чего стоит удивительная история Джин Херис! Я говорила с этой пожизненной заключенной, которая подробно делилась со мной причинами убийства любовника, с которым была связана более десяти лет. Но, быть может, важнейшей для меня стала беседа с Татьяной Яковлевой (одна из последних в ее жизни), где наконец-то я узнала правду об их отношениях с Маяковским, мотивах ее разрыва с ним и помолвки с баронетом дю Плесси. Это свидетельствование во многом опровергает версию о ее готовившемся браке с Маяковским, кочующую по бесчисленным работам о мятежном поэте. Конечно, я очень опасалась встреч с первыми леди: Нэнси Рейган, Жаклин Кеннеди, Бетти Форд, которые всегда так мощно влияли на жизнь Америки. Мне казалось, что эти титулованные женщины, не привыкшие к импровизационным беседам, не захотят говорить откровенно и просто по-человечески. Но после посещения Белого дома и встречи с Ненси Рейган в ее гостевой комнате, где она признавалась в том, что испытывает, покидая после восьми лет все, что ее окружает, – мои опасения рассеялись. Впоследствии я встретилась с Жаклин, вдовой президента Кеннеди, в доме Салли Питерсон, жены тогдашнего министра торговли.
Я познакомилась с Салли еще в Москве, когда приезжал Питер Питерсон к Хрущеву. Была такая историческая встреча на ВДНХ по части кукурузных перспектив. В доме Питерсонов, где висели картины Кандинского, где натуральные деревья были инсталлированы так, что, казалось, они росли прямо из паркета, был, по мнению американцев, художественный салон. Его посещали великие художники и артисты. В тот вечер у них были сенатор Хемфри, главный редактор газеты “Нью-Йорк Таймс”, писатель Курт Воннегут и другие. Справа от меня сидела Жаклин Кеннеди, присутствие которой вызывало радость и удивление, так как накануне газеты сообщили, что в Лондоне было совершено покушение на ее дочь Каролину. В ее автомобиль была заложена бомба, но, к счастью, она взорвалась, когда девочка уже поднималась по лестнице. В какой-то момент я спросила у Жаклин, каковы были первые слова, которые она сказала дочери по телефону, узнав о террористическом акте. За столом повисло тягостное молчание. После паузы Жаклин спокойно ответила: “Первой моей реакцией было потребовать немедленного возвращения дочери домой. Но потом я подумала: Каролина не имеет право на страх, она должна помнить, что она – Кеннеди. С ней всегда может случиться нечто подобное, и надо жить с поднятой головой”. Моим соседом слева был русскоговорящий молодой профессор Колумбийского университета Весли Фишер, который, провожая меня в гостиницу, сказал: “Ни один человек за столом не смог бы задать вопрос Жаклин в связи с покушением. Вам, иностранке, это простилось”. Я же не увидела в своем сочувственном интересе ничего, что было бы простым любопытством. Что поделать, во мне отсутствует иерархическое мышление.
– Такая непосредственность помогала вам в работе?
– Наверно. Почему-то вызываю доверие у собеседника, а быть может, именно благодаря возникающей атмосфере естественного равенства двух женщин. Говоря с высоким начальством или высокородными людьми, не ощущаю дистанции или трепета.
– Писательское слово – каково оно сейчас, остается ли пророческим, как в те времена, когда некоторым образом было отличительной чертой нашей литературы?
– Мне кажется, что слово все чаще подменяется другими способами формирования внутреннего мира нынешнего человека. Не стоит прятаться от очевидности – мы вступили в медийный век. Мы уже знаем, что предсказываемая гибель театра, кино, печатных СМИ из-за появления телевидения, Интернета, СД и другого не случилась. Пикассо и Шагал не отменили Венеру Милосскую, Рафаэля, а антреприза – государственный театр, концертные залы, кинотеатры, мюзиклы не вытеснили оперу. И все же приходится считаться с тем, что одновременно со словом на современного подростка влияют компьютерные игры, комиксы, ЖЖ или что-то другое, извлекаемое из Интернета. Увы, все больше молодое поколение отличает клиповое сознание. Но все же от слов никуда не денешься, мы объясняемся при их помощи, любим и умираем со словами на губах, и образы литературы живут в воображении, влияя на моду, сленг, преступления и наказания и прочее. Конечно, ужасно обидно наблюдать катастрофическое снижение словарного запаса в обществе, обнищание и усреднение качеств личности. Какой переворот еще грядет в сознании людей и произойдет ли он, нам знать, к счастью, не дано.
– Чем вы руководствуетесь, выбирая своих героев? Кто ваши “действующие лица”?
– Обычно это художники, вписавшие какую-то важную страницу в современную культуру. Как автора меня привлекают персонажи харизматические, более известные поступками, чем размышлениями. Конечно, бывают случаи, когда смысловое, интеллектуальное открытие значительнее последующей реализации. Могу добавить, что пишу только о людях, с которыми общалась лично. Жанр “невымышленных рассказов” сложился из виденного, услышанного, прочтенного, продуманного.
Далее мы публикуем “невымышленные рассказы” Зои Богуславской, написанные в разные годы и запечатлевшие моменты ее встреч с героями в то время. Судьбы тех, о ком рассказала писательница, менялись, дополнялись новыми событиями, людьми, ролями, книгами. В тексте это присутствует в сносках. Портреты, написанные Богуславской, не терпят корректировки и поправки на временные изменения. Такова авторская манера.