Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2007
Полезно уезжать из Москвы. Ну хотя бы на пару месяцев. Для объективной оценки – ситуации ли, литературного текста, человеческого существа, вообще чего бы то ни было – дистанция всегда хороша. Точнее, необходима. А самый простой и доступный способ отстраниться – убрать с глаз долой привычную и оттого ставшую практически неразборчивой картинку московского муравейника и сменить ее на что-нибудь более экзотическое, медитативную среднерусскую пастораль или экспрессивный горно-морской пейзаж…
И вот тогда – отвыкши – возвращаешься, глядишь оторопелым взглядом на приобретшее неожиданную резкость сфокусировавшееся изображение и вдруг с изумлением замечаешь: что-то необратимо изменилось. Лихорадочно впитываешь новые бросающиеся в глаза детали, сопоставляешь и наконец говоришь себе: да, приехали. Вот только куда?
На Чистопрудном бульваре еще прошлой (позапрошлой) осенью-зимой кипели страсти, когда жидкая группка энтузиастов безуспешно пыталась остановить возведение монумента в честь Абая Кунанбаева напротив казахского посольства. Жалкая аргументация – мол, искажать облик и без того уже изуродованного Бульварного кольца больше нельзя, к тому же никакого отношения ни к Чистым прудам, ни к историческому центру, ни вообще к Москве пионер казахской письменности не имеет, поэтому, если уж так загорелось делать реверансы в строну бескрайних степей под рукой Нурсултана Назарбаева, ставьте памятник в любом месте вне исторической застройки, – естественно, ни к чему не привела. Весну и лето у нелепого бетонного пандуса в форме коромысла, с которого бронзовый классик казахского стихосложения с непроницаемым лицом бурятского будды бесстрастно пялит пустые глаза на вывеску туристического агентства “Виза конкорд”, бессменно дежурил милицейской наряд, дабы воспрепятствовать ревнителям бульварной аутентичности довести до дела обещанные (от бессилия и обиды) акты вандализма. Теперь произошла удивительная смена караула: милиции нет, ее место заняли двухметровые колокола и матрешки, размалеванные в духе самого безыскусного лубка, и даже затесалась одна совсем уж нелепая кринка. Все – антропо- и неантропоморфные – объекты несут на “груди” сведения о ремеслах, изложенные знакомым чиновничьим языком. Акция носит загадочное название “Город мастеров”.
Во всех объектах Чистопрудного хорошо заметны черты незабытого старого: такие штуки были типичным продуктом, выражаясь научным языком, для культуры позднего застоя. Но это цветочки. Еще более характерные, до отвращения знакомые артефакты можно обнаружить, проследовав на Покровский бульвар. Стенды в форме классических вымпелов в духе “Победителю социалистического соревнования” и прочей характерной наглядной агитации несут на себе торжественную информацию под общим слоганом “Город-герой”. Казенные, никого и никогда не способные ни взволновать, ни растрогать сопроводиловки под портретами Героев Советского Союза (образчик подачи информации: “Зоя Космодемьянская (18 лет)”, “Кузьмин Матвей Кузьмич (крестьянин)”) постепенно сменяются еще более громоздкими щитами, представляющими учебные заведения, где куются кадры для силовых структур. “Академия службы безопасности (ФСБ) Российской Федерации”, напоминают услужливые дизайнеры на тот случай, если кто случайно запамятовал, в какой стране живет. Завершает ансамбль спиральная конструкция со слабым намеком на татлинскую Башню III Интернационала, выполненная из красных полотнищ, перевитых золотой лавровой гирляндой, каковую венчает увесистая сусальная звезда. Надо ли добавлять что колористическое решение комплекса – категорическая доминанта красного с вкраплением желтого, белого и черного. Основной орнаментальный мотив – звезды, лавровые венки, орденские ленты. Ну один к одному аляповатая открытка к соответствующей дате 30-, 40- и 50-летней давности…
И вот как посмотришь на всю эту красоту свежим, отвыкшим от этой хрени взглядом, так и прошибет. Кончилась еще одна эпоха. Бесповоротно. И если кто этого не понял, если еще на что-то надеется, большой ему привет и всех благ. Но таких, полагаю, не чересчур много. Снулое большинство, по всей вероятности, с нарастающим удовлетворением замечает все более явную реставрацию совка. По крайней мере никаких неожиданностей. Все известно на много лет вперед. Тупо, фальшиво и косно. Не путайте, господа. Совок – это вовсе не система экономических отношений. Совок – это искажение гармонии вселенной, каковая гармония жива и динамична. А совок, он и в Америке совок. Мертвый, статичный и насквозь фиктивный. Поэтому он так тяготеет к эмблемам, лозунгам, плакатам и прочей показухе. Это лицевая сторона фикции, так сказать, государственно утвержденная декорация. Неважно, что и как есть на самом деле. Важна лишь форма подачи. Важны лишь знаки, за которыми не стоит никакого смысла.
И во всем этом мы опять соглашаемся жить…
А ведь недавно, еще каких-то двадцать, пятнадцать, даже десять лет назад, все выглядело совсем по-другому. Что-то бурлило, кипело, пузырилось, каждый следующий день был не похож на предыдущий, никто не знал, что будет завтра, тем более послезавтра, страна была полна брожения и вибраций, судьбы круто менялись в один день, и все казалось, что самое интересное еще не наступило.
Роман Алекса Мая со странным названием “Год Т”, выпущенный издательством “Триумф”, как раз об этом странном открытом времени, когда все ломалось и все строилось одновременно. Когда люди вокруг казались молодыми и легкими и время неслось так быстро, что захватывало дух и звенело в ушах.
В этом романе странно не только название. Он и сам странный, какой-то неправильный, неровный, шероховатый. Но именно эта неуклюжесть, нелитературность оказываются чуть ли не главным достоинством, потому что неустойчивая, шаткая, неотделанная форма удивительно точно, словно туфелька Золушке, подходит содержанию, передает дух зыбкого времени самого-самого начала перестройки, дух того самого универсального бахтинского карнавала, когда устанавливается прямая и непосредственная связь между смертью старого и рождением нового и одно свободно и весело перетекает в другое.
Перестройка и была для нашей страны долгожданным сакральным карнавалом, когда все вдруг очнулось, ожило и забурлило. Это был настоящий, непостановочный, несрежиссированный праздник обновления, люди ходили с горящими глазами и были полны ожиданий и надежд. Герои “Года Т” не просто молодые люди, это почти дети, подростки из выпускного класса. А в этом нежном возрасте люди особенно чувствительны к веяниям времени, улавливая их, точно тоненькая дрожащая антенна.
Чувства же этих героев обострены еще и дополнительным фактором – пронзительной, вспыхнувшей с первого взгляда любовью. И вот в стране, где медленно, но с каждым днем все отчетливее начинают сдвигаться тектонические пласты социальных установлений и норм, где вчерашнее “нельзя” сегодня становится “можно”, а завтра обещает еще более рискованное “посмотрим”, влюбленные мальчик и девочка наивно и бесстрашно начинают движение друг к другу, ломая по пути монолиты условностей, запретов и предрассудков, которые тут же рассыпаются в труху. С каждым новым шагом, вынуждая родителей, учителей, директора школы принять как данность, что теперь они всегда будут вместе, они расширяют границы своей собственной внутренней свободы, попав в самый что ни на есть мейнстрим времени перемен. Родись они в другую эпоху, вероятно, их путь был бы совсем другим. Но им повезло.
События романа между тем разворачиваются в Мурманске, где, как известно, последняя хилая струйка обогревающего северную Европу Гольф-стрима не способна растопить лежащей за Полярным кругом вечной мерзлоты. Географическая привязка оказывается не просто метафоричной, а даже уже как бы и символичной, бросая дополнительный рефлекс на происходящие в романе события: под тонким слоем прогретой солнцем земли, на дне разбросанных по тундре неглубоких озер, лежит неподвижный, веками копившийся лед. И если кто-то из веселой молодежи, резвясь в воде, нырнет достаточно глубоко, то коснется ногами нерастаявшей ледяной глыбы. На границе нетронутого застывшего холода и теплого слоя тоненькой почвы и происходит движение жизни. Здесь-то и лежит корень универсального конфликта.
У наших героев конфликт с реальностью усугубляется тем, что сами они – из тех немногих, кто родится на свет с обнаженными нервами. В разные времена они принимают разный облик, но всегда их сразу узнают по глазам, в которых бродит взрывная смесь отчаянного идеализма с бесшабашной (и часто безбашенной) тягой к эксперименту: нельзя ли, к примеру, взять и перевернуть, к чертовой матери, этот скучный, тупой, застывший обывательский мир…
По пространству романа гуляют отвязные панки, тишину беспардонно взрывает сиплый рев электрогитар, льется рекой винище, ну и прочие известные радости… И опять – это так характерно для той, теперь уже безвозвратно ушедшей эпохи, – ощущение кружащегося пестрого карнавала, кишения самых экстравагантных типов жизни, которых, когда стоячая вода незыблемого советского строя вдруг резко взболтнулась, вынесло на поверхность из самых придонных, маргинальных областей, ареала их естественного обитания…
Но тут в сюжет вклинивается совсем другой – мистический пласт. В книге об этом времени его и не могло не быть: после 70-ти лет сугубого кондового материализма люди тогда точно сошли с ума, на прилавки хлынули брошюры по хиромантии и оккультизму, Чумак и Кашпировский, выпучивая глаза, манипулировали тысячами доверчивых людей, застывших у телеэкрана, соперничая разве что с астрологическими прогнозами на центральных каналах, а Нострадамус и Глоба были популярнее не только Христа, но даже и самих “Битлз”…
А в ткань романа мистика вплетается так: в окружающей город тундре сохранились древние, еще палеолитические сооружения для сакральных ритуалов. Наши мальчик и девочка, начитавшись и насмотревшись всей этой пестрой перестроечной чепухи (ведь они еще и провинциалы, хотя и умненькие и совсем еще дети), неосмотрительно вызывают из небытия духов древнего мира – те, казалось, только и ждали малейшего повода наведаться туда, где про них и думать забыли. Граница между реальным и нереальным, оказывается, гораздо тоньше, чем принято считать. Во всяком случае, таково убеждение автора.
И начинается война не на жизнь, а на смерть. Двери восприятия отверсты. Закрыть их уже не получается. Девочка все больше и больше подпадает под власть ирреального мира, все дальше и дальше отходит от мира живых. Логическим завершением этой неосмотрительно начатой игры становится ее страшная, нелепая смерть – на пороге почти не начавшейся жизни.
И вот мальчик один. Герой, от лица которого идет повествование, дает одно, очень краткое и на самом деле очень емкое объяснение, почему сам он остался после этого жить: и сам не знаю. Жизнь, до тех пор показывавшая ему лишь парадную, праздничную сторону, поворачивается теперь своей самой грубой, самой отвратительной стороной. Один из наиболее ярких и впечатляющих эпизодов романа – сцена в сумасшедшем доме, где экспрессионизм достигает почти кинематографической выразительности. Бунт сумасшедших выстраивается в метафору восстания всего подавляемого и угнетенного против гнусной, бездушной машины подавления. Это почти революция, мистерия свободы, творящаяся на самом дне отчаяния. И в этом – залог преодоления безнадежности как закона. Мир может быть таким, каким ему заблагорассудится. Он может давить, разрушать, лишать надежды. Единственное, что можно ему противопоставить, – личный вызов. Но пасаран.
Но все когда-нибудь кончается. Прошло самое острое, самое страшное, самое болезненное переживание. Осталась просто боль. И грусть. И память. Об этом прекрасном и ужасном годе. Годе Т – ведь девочку звали Таня…
В эпилоге много лет спустя, сидя в каком-то южном кафе, герой вдруг видит свою Таню – живую, загорелую, красивую и молодую. Это еще не окончательная встреча – она лишь мельком выглянула к нему из того мира, где она его ждет и где они будут вместе уже навсегда. Он, потрепанный жизнью, усталый, растерявший былой молодой задор, собственно, и живет-то только этой надеждой. В этом пустом, равнодушном, непраздничном мире ему по большому счету ничего не нужно. Карнавал закончился, получив причитающуюся ему жертву. Но эта жертва – залог будущего обновления, ведь по карнавальным законам смерть и рождение, рождение и смерть – звенья одной бесконечной неразрывной цепи.
Закончен не только его личный карнавал. Карнавал закончен по всей стране. Смолк панк-рок, революционеры и контркультурщики сняли шутовские колпаки и побрякушки и разбрелись по своим частным делам – заниматься бизнесом, политикой и прочими формами оплачиваемой социальной активности. Мир застыл, стал скучным, серым и предсказуемым. И степень окостенения с каждым годом лишь нарастает.
У нашего героя есть только один козырь – память о самом фантастическом, самом свободном, самом открытом всем возможностям годе. Самое главное, что это было. У него. У нее. У них. У всех нас…