Участники биеннале вспоминают …
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2007
Бахыт КЕНЖЕЕВ
В бумажных небесах окраины московской…
Поэт Евгений Бунимович – еще и подвижник, не только защитник и радетель культуры, но и неустанный организатор знаменитых московских поэтических биеннале, когда концентрация поэзии в городе повышается в десятки раз. Отрадно, что городские власти оказывают ему содействие, лестно, что поэзия, наконец, начинает приобретать если не приоритетное, то хотя бы какое-то значение для отцов города. Мне кажется, у поэтических фестивалей троякая цель. Самая очевидная, разумеется, – это донести стихи до читателя, который на время праздников превращается в слушателя и получает возможность встретиться и с любимыми, и с новыми авторами. Вторая состоит в том, что фестиваль – это форум для профессионального (да и дружеского, конечно) общения между самими авторами. Без фестивалей (которые стали в последние годы довольно часты) многие поэты в нынешней России чувствовали бы себя обделенными, вытесненными на задворки общественной и культурной жизни. Съезд поэтов из самых дальних уголков мира лишний раз показывает участникам, что они не одиноки. И третья (следующая, впрочем, из двух первых) – то, что фестивали остаются в истории культуры, поднимают литературную жизнь на новый уровень. А на московские биеннале я всегда приезжаю с особым удовольствием.
* * *
вонзаясь в воздух новогодний, снежинки резкие скользят,
все лучшее дается даром, и пусть блуждает вдалеке
гриппозный нищий по бульварам с бутылкой крепкого в руке.
Пылай, закат, – в твоем накале, неопалимая, долга
жизнь. По зеркальной вертикали плывут хрустальные снега.
Сто запятых, пятнадцать точек, восторга детского струя –
и кажется – чем мельче почерк, тем речь отчетливей моя.
Зачем орфей в ночном аиде щадил обложенный язык,
когда в тревоге и обиде к ручью подземному приник?
Спит время: на огне окольном охрипших связок не согреть –
лишь агнцам, ангелам спокойным январским пламенем гореть.
* * *
бес таится в деталях, а господь в облаках –
разве много корысти в том, чтоб заполночь, за
рыжей беличьей кистью, напрягая глаза,
рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?
Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,
на скамеечках Ялты не утешивший нас –
за алтын просиял ты, за копейку погас.
Остается немного (а умру – волховство
оборвется и, строго говоря, ничего
не останется). Я ли в эти скудные дни
не вздыхал на причале, не молился в тени
диких вязов и сосен, страстью детской горя?
Там распахнута осень, что врата алтаря.
Если что-то и вспомню – только свет, только стыд
перед первою, кто мне никогда не простит.
* * *
снежинками кружит, коньки о камень точит.
День белый недалек, а черный — ляжет рядом
с седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —
похлебку стережет, простуду хмелем лечит,
не мудрствует, не лжет, воробушком щебечет.
Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,
колеблясь, оплывать копеечной свечою
перед заступницей – но всякий просит чуда:
застыть, сощуриться и помолчать, покуда
в бумажных небесах окраины московской
дым стелется, дыша истомой стариковской.
* * *
Господний сумрачный уют,
В нетвердом воздухе безликом
Созданья длинные снуют,
Но не занять им обороны
И рыбку-аурум не съесть.
Должно быть, чайки? Нет, вороны,
А может, вороны – бог весть.
Бог весть! Но сердце красной тенью
Уже склоняется туда,
Где муза – пыльное растенье
И горло – праздная звезда.
* * *
и счастья – как из ведра.
Проворовавшийся интендант
тоже хотел добра,
когда полковнику гнал пургу,
не ведая, что творит,
когда по ночам продавал врагу
порох, хлор и иприт.
Известно, что бывает в таком
случае: полный абзац.
Звенят железом, скрипят замком,
ведут на пустынный плац.
Молчит священник. Поздно рыдать!
Бледна звезда в синеве.
Беда. И пенсии не видать
бездомной его вдове.
* * *
плывут раскидистые тени шершавых, истощенных туч –
все прошлое на страсть потратили и будущее – как и ты;
плывут, любому наблюдателю видны – но только с высоты.
Давно ли, школьною тетрадкою утешен, наизусть со сна
ты пел вполголоса несладкие стихи майора Шеншина?
Давно ль восторги эти загодя, сок вытянувши из земли,
ольхою, и сердечной ягодой, и мхом прогорклым поросли?
Так созерцающий озерную гладь в острых крапинках дождя
зачем-то просит смерть позорную не хлопать дверью, уходя.
Стирай, душа, простынки-наволочки, ложись веревкой бельевой –
хрустят ли облачные яблочки в твоей ладошке неживой?
Сухбат АФЛАТУНИ
КАПРИЗЫ ПАМЯТИ
Память бывает твердой, жидкой и газообразной.
Мои воспоминания о биеннале относятся скорее к последней разновидности.
Причин тому – множество. И главная из них – поэзия и сами поэты: существа легкие, крылатые и священные, как о них сказал Платон; они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни… А когда выпьют, так вообще делаются совершенно священными и легкими и летают так, что… Этого, впрочем, Платон уже не говорил – это добавляю я, грешный, свидетель и посильный участник двух поэтических сборищ, и летавший, и жужжавший, и нагружавшийся в совместных трапезах чудесным зельем, от чего память становилась все газообразнее и газообразнее…
…а потом, тихий и трезвый (теплое пиво в самолете – не в счет), возвращался к себе обратно, в Ташкент.
Там, где появляются поэты, начинают биться стаканы, теряться зажигалки, откладываться деловые встречи и читаться стихи.
До последнего, правда, дело доходит не всегда.
Я люблю биеннале за то, что там это все-таки происходит. Несмотря на заботливо составленную программу.
— Вы сегодня выступаете?
— Где?
— В “Билингве”.
— Да? Нет, я уже обещала, что буду выступать в “Классиках”, они меня тоже поставили в программу…
— Значит, вы будете в “Классиках”…
— Не уверена… Я хотела послушать Херсонского в “Пирогах”…
Это не отрывок из интервью со звездой. Так говорят на биеннале почти все. Сами поэты становятся газообразными, чтобы успеть на несколько одновременных чтений. Жидким и твердым поэтам остается только махнуть рукой, ограничиться одним-двумя вечерами и меланхолично следить, как в/из зал/зала непрерывно заходят/выходят их более подвижные газообразные собратья.
Впрочем, некоторые лица на биеннале существуют вообще в четвертом агрегатном состоянии – плазменном. Они пронизывают собой биеннале, присутствуя как бы повсеместно – по долгу организаторов, координаторов, шталмейстеров… Надежда Вишнякова, Елена Пахомова… И, естественно, Евгений Бунимович, сочетающий в себе несоединимые стихии: поэзию, математику и политику.
Кажется, на время биеннале сам город теряет свою кристаллическую плотность, начинает течь и испаряться. Яд поэзии пропитывает поры Третьего Рима; город скидывает с себя прелую имперскую шубу и в тоге на голое купеческое тело летит по проспектам, правя колесницей. Колесницей с безумными крылатыми лошадьми, от которых несет коньяком. С неба падает не снег, а миллионы маленьких стихотворных сборников, вызывая зависть поэтов, годами не могущих издать хотя бы один… Падает снег. Проносится мимо на своих пьяных лошадях город, перемежая четырехстопный анапест с амфибрахием… И, перейдя на верлибр, исчезает за поворотом.
В такие минуты Москва капитулирует и отдается на разграбление поэтам; вплоть до того, что можно обсудить ее переименование в Поэзию – идея, в другое время просто невозможная…
— Куда направляетесь?
— Из Ташкента в Поэзию.
Поэты на биеннале делятся на москвичей, бывших москвичей и будущих москвичей.
“Бывшие москвичи” – это поэты, живущие ныне в Нью-Йорке, Иерусалиме, Копенгагене… Некоторые из них жили и эмигрировали из совершенно других городов. Но говорят о себе почти все: “Я – московский человек”. Или – “У меня – московские корни”.
Впрочем, имеет ли это значение, если Москва за последние годы изменилась, как после еще одного наполеоновского пожара?.. Так, что даже сами москвичи кажутся иногда детьми, потерявшимися в незнакомом городе.
Я люблю “бывших москвичей”. Люблю их западничество, неожиданные рифмы, холодноватые, как клавесин, верлибры… Люблю Андрея Грицмана и Хельгу Ольшванг, с которыми познакомился на биеннале. И многих других – разных и непохожих, глядящих сквозь броуновское движение биеннале с рассеянностью вечных путешественников.
“Будущие москвичи” – это поэты, никуда не уезжавшие, но присматривающиеся к Москве с плохо скрываемым матримониальным интересом. Это поэты с окраин – российских и бывших советских (“…о коих не сужу, затем что к ним принадлежу”). Хотя какие это “будущие москвичи”? Вот Борис Херсонский, пропитанный скорбным одесским солнцем. Вот чудесная Наталья Хаткина из Донецка: “Ты Штирлиц, Штирлиц ты”… Нет, эти, кажется, не уедут, не станут московскими поэтами. Хотя… Перебрались в Москву иркутянин Виталий Науменко, ташкентец Вадим Муратханов – на прежних биеннале еще не бывшие москвичами… Выступают на вечере украинской поэзии бывшая одесситка Мария Галина и бывший днепропетровец Аркадий Штыпель. Давно уже уехавший из Ташкента Санджар Янышев читает стихи в “Поэтической чайхане”…. Так что тенденция налицо. Или не тенденция? Туманит, изменяет газообразная память, противится любой классификации…
— А вы не собираетесь пока перебираться?
— Куда?
— В Москву…
Спасибо, уже перебрался. Не весь, конечно. Но – “душою в заветной лире” или “в заветной домбре”, что было бы точнее, учитывая мое ташкентское бытие и неисправимо сросшиеся брови. Перебрался стихами и прозой, своим словесным телом. Впрочем, и остальные “будущие москвичи” перебираются тем же образом: спасибо “толстым” журналам и отдельно – “Октябрю”.
Благодарю “Октябрь” не из обычной восточной вежливости. Все та же газообразная память воспроизводит в деталях и лицах вечер “Октября” в рамках третьего биеннале (2003) – так и названный ““Октябрь” в октябре”. Ведут вечер Ирина Барметова и Инга Кузнецова – два совершенно разных темперамента, разных стиля ведения, дополняющие друг друга… Вот выступил замечательный Анатолий Найман (сложно, сложно на слух – почитать бы глазами!), читает Вадим Муратханов… Следом я, с только недавно написанными “Временами года”. Читаю “Сентябрь”, потом “Ноябрь”:
кровоточа цинготной десной
он бредет по бульварам бульварам
заражая листву желтизной…
“А – Октябрь?” – спрашивает Ирина Барметова.
Нет… “Октябрь” не могу – он уже читан на другом биеналльном вечере, не могу, физически не могу повторяться… Разве для этого я летел из Ташкента в Поэзию, из тепла во внезапный холод, в снегопад, сотканный из миллионов маленьких поэтических сборников?.. Читаю “Август”:
приученные к ветру…
Так я “Октябрь” на ““Октябре” в октябре” и не прочитал.
Постепенно атомарная структура памяти упорядочивается. Из газообразной становится вначале жидкой, как оседающие на иллюминаторе капли… А потом уже и твердой, как асфальт посадочной полосы родного города, жаркий октябрьский асфальт. За плечами – две поездки в Поэзию, откуда возвращаешься с чемоданом поэтических книжек, смущающих бдительную ташкентскую таможню. “Ман шоирман”, – объясняю по-узбекски, произнося ту фразу, которую по-русски никогда бы не рискнул: “Я – поэт”.
А Поэзия снова становится Москвой, распрягает своих пьяных коней с крыльями, мало пригодными для полетов в северном небе, снимает тогу…
Лишь сорванная ветром растяжка “Москва – город поэтов” летит по опустевшим улицам, пока не исчезает, проглоченная прозаическими сумерками, в которых сыплет самый обычный снег…
Лишь непрочитанное стихотворение лежит, завалявшееся в складках памяти…
октябрь, на небе заплата
но льет все равно
неснятая кисть винограда
размокла и смотрит в окно…
Игорь СИД
ПОД ПЕСТРЫМ ЗОНТИКОМ БЬЕННАЛЕ*
И г о р ь С и д – куратор программы Крымского геопоэтического клуба в рамках биеннале поэтов; куратор представленных на московском поэтическом фестивале проектов, связанных с Украиной и Африкой. Автор сайта первого биеннале.
* Далее в очерке используется другая форма этого слова, принятая в обиходе участников проекта, – биеннале.
Геопоэтика цветет махровым цветом
Фестиваль “Биеннале поэтов в Москве”, как и другие затеи стихотворца, литературтрегера и педагога Евгения Бунимовича, – типичный “зонтичный бренд”. Под “шапкой” общей концепции и под всякий раз новым девизом объединяются персональные проекты многих московских кураторов, являющие совершенно разные взгляды на современную поэзию и способы ее презентации читателю/слушателю. Такая Выставка Достижений Поэтического Хозяйства. В числе разнородных, но дополняющих друг друга ингредиентов – программа акций Крымского клуба в Москве, или Крымского геопоэтического клуба. Каковая программа обычно отличается выраженным игровым, пародийным началом (заявленным некогда как “игровое литературоведение”). Однако не всегда.
Причем здесь Крым вообще?
Немного предыстории. В середине 1990-х годов на благословенном полуострове трижды прошел Боспорский форум современной культуры – “семинар-фестиваль”, участниками которого стали Михаил Айзенберг, Василий Аксенов, Иван Ахметьев, Дмитрий Воденников, Владимир Войнович, Иван Жданов, Николай Звягинцев, Фазиль Искандер, Тимур Кибиров, Алексей Парщиков, Лев Рубинштейн, Евгений Сабуров и многие другие русские литераторы. Программа форума, как говорят, довольно органично сочетала, с одной стороны, антично-средиземноморскую фактуру и тематику мероприятий и, с другой стороны, экспериментальную оных мероприятий стилистику. В 1995 году вслед последнему крымскому действу в Москве открылся Крымский клуб. Московский проект наследовал полуостровному в тяготении к игровому стилю и широте выбора приглашаемых авторов.
“Под зонтиком” биеннале Крымский клуб неизменно демонстрирует разброс своих интересов, представляя акции из разных своих циклов. Иногда происходит нечто вроде “полукруглого стола” – проблематика вечера раскрывается авторами не только импровизационными высказываниями, но и чтением свежих собственных вещей и даже классических произведений на данную тему. Принципиальным моментом здесь является участие в диалоге наравне с писателями ученых или иных специалистов, разбирающихся в теме. Одной из таких акций был диспут “Голова поэта”, открывший собой новый цикл клуба – “ТравмоТекст”. Обсуждалась роль “проблем с головой” – черепно-мозговых травм и психических заболеваний – в жизни как писателя, так и вообще homo sapiens. Соответственно, писателям в беседе оппонировали врачи – невропатологи и психиатры. Одним из интересных моментов было исполнение ведущим вечера Григорием Ходасевичем стихотворения Генриха Сапгира, написанного под впечатлением от инсульта: таковое впечатление передавалось не только текстом, но и треском раскалываемых щипцами грецких орехов.
Подобные дискуссии могут показаться кому-то поверхностными, не имеющими отношения собственно к творчеству и к экзистенциальным сторонам бытия. Однако стоит присмотреться к любой “истории болезни” (медицинский термин, он же подзаголовок повести Сергея Гандлевского “Трепанация черепа”), чтобы обнаружить богатство дополнительных смыслов и метафизичность, связанные с проблематикой телесных повреждений.
Однако большинство мероприятий клуба в рамках биеннале все же относительно серьезны. Объединяет их заявленный во втором названии клуба интегральный концепт – геопоэтика, то есть направленность на осмысление взаимодействия поэзии – и вообще человеческой культуры – с географией.
Так, вечер крымского стихотворца Андрея Полякова, чьи редкие появления в Москве всегда вызывают ажиотаж у ценителей современной поэзии, неизбежно включал в себя обсуждение тонких взаимосвязей творчества автора с местом его проживания. Обласканный столичными критиками и издателями Поляков категорически не хочет перебираться из Крыма в златоглавую. При этом живет он вовсе не у синего моря, как можно было бы заподозрить, а в пыльном Симферополе, чураясь местного литературного сообщества, в довольно тоскливом, насколько можно судить по его высказываниям и текстам, но плодотворном одиночестве. Звали его в Москву даже для работы в престижном философском семинаре, с предоставлением жилья – не едет! Не желает прерывать, по его выражению, платонический адюльтер с пространством. “Пусть люди до конца своей жизни не уходят далеко от своих мест”, – цитирует Поляков “Дао дэ цзин” в эссе “Поэт в провинции”, настаивая на “двусмысленном совпадении попытки автобиографии с пыткой автогеографии”.
Особое место в программе клуба на четвертом биеннале (2005) занимала дискуссия “Геопоэтика: между текстом и жизнью” с участием Рустама Рахматуллина, Василия Голованова, Дмитрия Замятина, Дмитрия Александровича Пригова, Андрея Полякова, Виталия Кальпиди, где обсуждались различные аспекты влияния географической среды на литературные тексты и на их авторов.
Один из основных геопоэтических ареалов, за которые отвечает на биеннале Крымский клуб, – соседняя Украина. Соответствующую программу клуба открыл в 1999 году, перед дебютным биеннале, первый российско-украинский фестиваль искусств “Южный акцент”. Аббревиатура заглавия проекта концептуально совпадала с инициалами одного из участников – поэта и прозаика Украины Юрия Андруховича. На биеннале Юрий побывать пока что не смог, зато побывали его соратники, звезды “сучукрлита” (современная украинская литература): Сергей Жадан, Сашко Ирванец, Галина Петросаняк, а также – Борис Херсонский, Максим Бородин, Александр Кабанов, Ирина Евса и другие известные поэты Украины, пишущие на русском языке. Что любопытно, Андрей Поляков представил на последнем, четвертом московском биеннале подборку гекзаметров, написанных впервые на не родной для него украинской мове. Каковой феномен был объяснен коллегами двояко. “Мнения разделились”: это либо естественная писательская реакция на присутствие другого языка в повседневной жизни, в данном случае на радио и телевидении (хрестоматийные примеры с подобным влиянием английского – Набоков, Бродский), либо законопослушная работа над собой в русле всестороннего развития на Украине единственного государственного языка! Последнее, впрочем, вряд ли прозвучало всерьез: полемика в Крымском клубе периодически провоцирует участников на пародийные высказывания в околополитическом стиле; впрочем, уже само слово “геопоэтика” является как бы нежной пародией на грубую “геополитику”…
Наконец, самым экзотическим ответвлением программы клуба стало участие в биеннале крупнейшего поэта черного континента, Амаду Ламин Салля из Сенегала. Салль – президент Африканского Дома Международной Поэзии, лауреат европейских литературных премий, деятель ЮНЕСКО и ПЕН-клуба и – что важно – наследник величайшего африканского поэта и мыслителя Леопольда Седара Сенгора. В кулуарах биеннале Амаду называли “черным Бунимовичем” – за сходство как во внешности, так и в творческих интенциях двух авторов. И Евгений, и Амаду известны одновременно как литераторы, педагоги и культуртрегеры. Более того, оба инициировали и четырежды провели в своей стране международные биеннале поэтов: Бунимович – в России, Салль – в Сенегале.
…Если вдуматься, московский биеннале в целом является сугубо геопоэтическим проектом. Из разных, как говорится, уголков земного шара сюда съезжаются авторы, по-разному задетые собственным родным ландшафтом, культурной и биологической средой. И даже если кто-то не пишет на темы природы и путешествий, так или иначе в его творчестве не может не сказываться неизбежный в младенческом возрасте импринтинг, кодирующее воздействие со стороны географической колыбели. И общение гостей здесь – это диалог не только между разными поэтиками, художественными течениями и поколениями в искусстве, но и между геопоэтиками – литературно-пространственными дискурсами, во многом определяющими авторское “я” каждого из них.
А завершив свой ежедвухлетний полилог, они разъедутся – чтобы окунуться снова в локальную текстопорождающую среду, продолжить над собой продуктивную “пытку” автогеографией.
Андрей ГРИЦМАН
ФЕСТИВАЛИ В ОКТЯБРЕ
А н д р е й Г р и ц м а н – куратор нью-йоркского фестиваля “Интерпоэзия”.
Хорошие весна и лето обычно выдаются раз в два года. Только осень всегда хороша, как бы дождлива и порывисто ветрена она ни была. В русской поэзии осень занимает особое место, и писать об осени надо осторожно, чтобы не спугнуть тени великих, взявших с собой в гробницы ее образы, как фараоны – домашнюю утварь, пшеницу и любимую жену.
Московские творческие встречи органичны, и события эти всегда долгожданны. Поэт – существо одинокое, странное, внешне суматошное, громкое, часто наглое и светски неадекватное, но внутренне замкнутое, всегда помнящее о своей высокой болезни.
Это особенно верно в наше время, когда русские поэты разбросаны по всему миру: ближнему и дальнему зарубежью. Встретив друг друга в аэропорту, они обмениваются узнающими взглядами и масонскими знаками-словами, образами и именами, значимыми только для них самих, но на паспортном контроле предъявляют, как разноцветные метафоры, паспорта разных государств. Государств, и не подозревающих, что они имеют дело с агентами незримой мощной империи русского языка и ее поэзии.
Такие сборища нужны, как воздух, как источник света в энтропии современной жизни, засасывающей поэтов в разные скважины: потери работы, переездов, разводов, – затягивающей в сладко-горький дурман новой любви и новой боли.
Хорошо хоть раз в два года побыть частью странной толпы, среди которой вдруг вспыхивают огоньки узнавания родного: глаз, голоса, тропа стиха, близкого тебе вкуса. Близкие друг другу поэты обмениваются метафорами, как в детстве мы обменивались марками Сан-Марино и Андорры.
Прошлые московские фестивали щедро одарили меня на всю жизнь драгоценными подарками: Володя Салимон и Ира Ермакова (на вечере журнала “Октябрь”), Женя Абдуллаев. Байкальский фестиваль подарил Толю Кобенкова (светлая память!), Ларису Щиголь, Сашу Радашкевича. Нью-Йоркские чтения и затем московский биеннале сблизили с неповторимым Шамшадом Абдуллаевым.
Редактор журнала – всегда охотник и хищник, и фестивали принесли в сети моего журнала такой богатый улов: Ингу Кузнецову, Юлию Качалкину, Виталия Науменко, Вадима Муратханова, Елену Лапшину.
Московские биеннале, и особенно “Фестиваль фестивалей”, важны еще и потому, что это прорыв из герметичности местного, регионального, пусть и столичного, литературного процесса в “глобальную деревню” искусства. Там и мерки, и иерархии другие, вернее, иерархий почти нет. Прорыв из ставшего почти комфортабельным постмодернистского, концептуального, взаимно-премиального процесса – выход в сегодняшний живой постакмеизм мирового литературного процесса.
Постакмеизм подразумевает тоску по мировой культуре, но накатывающую не извне, не издалека, а изнутри, из долины культуры, окруженной все еще яснеющими “всечеловеческими” холмами с электронным заревом любого мегалополиса на закатном горизонте Европы. Наши времена – времена потерянности и одиночества в глобальном межкультурном пространстве, и в этом случае поэзия становится единственным способом общения между посвященными, в наше время порой и не имеющими общего материнского языка.
Поэтому фестиваль – это поэтическая площадка на время, на один раунд древних игр, не в эфире, а в реальном помещении, где участники дышат одним воздухом. Это место живого обмена чрезвычайно разных художников, достижение какого-то взаимного понимания между поэтами, работающими в разных географических, социальных и языковых условиях.
Так и зародилась идея нашего проекта “Межкультурная поэзия в Нью-Йорке”. Это попытка глобализации поэзии в большом культурном формообразующем мегалополисе. Попытка найти какой-то общий язык. И вот, оказывается, поэты начинают друг друга понимать, слушая стихи по-английски с акцентом, по-русски, переводы, стихи на многих языках, на которых говорят в современном Вавилоне – Нью-Йорке. Вот небольшой фрагментарный список наших участников за последние шесть-семь лет: Пол Малдун, Владимир Друк, Нина Кассиан, Терри Мариньяк (Франция), Васыль Махно (украинский поэт), Билли Коллинс, Катя Капович, Юлий Гуголев и Эрик Гамалинда (ведущий поэт Филиппин) и многие-многие другие. И все это со временем сошлось во что-то единое узнаваемое, хорошо известное в Нью-Йорке и за его пределами. Сошлось прежде всего на вербально-эмоциональном уровне, то есть в той сфере, в которой и живет поэзия. Наши чтения проходят в легендарном литературно-джазовом клубе “Корнелия Стрит Кафе”, в сердце Гринич-Вилледж, где и стены домов, и купы деревьев еще хранят обрывки строк, гитарные аккорды и басовые ноты великих предшественников: Боба Дилана, Дилана Томаса, Фрэнка О’Хары, Talking Heads, многих других – и небесное сияние исходит из кавернозной преисподней легендарного джазового клуба Village Vanguard.
Поэзия автономна и лишь использует обязательный эмоциональный конфликт художника с окружающим миром как питательную среду для кристаллизации “подслушанного” звука. Но иногда полезно и животворно сравнить впечатления. В нашу эру “глобализации” и перемещения людей единственный способ прямого общения поэтов разных культур и стран – посредством бесценной прямой речи. Стихи и есть прямая речь, хотя и метафорическая.
И тут возникает вопрос о необходимости и неизбежности общего языка обмена – lingua franca. Таким “общим” языком в наше время стали английский, испанский, арабский, некоторые другие, и таким же становится русский. Последний – в немалой степени из-за длительного процесса вначале колонизации части мира, а потом – долгого распада внешней империи. При этом постепенно создавалась другая, невидимая, империя русского языка и словесности, агентами которой мы и являемся, одни радостно и вольно, другие печально и невольно, но безысходно.
Русский язык, а с ним и поэзия, живет и развивается, под стать современному английскому, на разных территориях: в метрополии, в дальнем и ближнем зарубежье. Так что фестивали, позволяющие свести под одной крышей поэтов и редакторов из разных стран, помогают найти общий поэтический язык.
Несколько моих мемуарных отрывков о прошлых фестивалях.
Незабываемая Москва фестивалей 2003-го, 2005-го. Только в этом городе возможны перетяжки: “Москва – город поэтов!”. А где еще корабль на городской реке назван именем поэта – “Валерий Брюсов”?
И снова я ушел в родную речь:
Сыр, Хлеб, Оргтехника,
Кинотеатр “Керчь”.
Туда, где жизнь свернулась на краю,
там, где конечная,
где я тебя люблю.
Где я стою на ветреном углу
с брюнеткой ветреной,
товароведом Женей,
что ведает неведомый товар
с романом Шелдона.
Короче говоря, другая эра.
Странные картины
застыли в павильонах февраля.
Чужие имена, дойдя до половины,
вдруг замерзают.
Гулкая земля звенит.
И ржавая имперская заря
трепещет вымпелом
над очередью длинной.
Но сделай шаг,
и наполняет грудь
гарь честности на пушкинских снегах,
что светятся по далям околотка,
и пригородный лес рисунком легким
плывет в окне автобусной зимы.
Грохочет дверь. Закончена посадка,
и глохнущие близких голоса
едва ли различимы, далеки.
Родная речь из тьмы, и тьмы, и тьмы,
за слюдяным стеклом в утробно-донном льду,
где тщетное тепло моей руки
уже не оставляет отпечатка.
“Прощание с Москвой в прохладе октябрьского утра. Все меняется, а Немецкое кладбище на Кукуе стоит нетронутое, и скрежет трамвая, как искры, гаснет у кирпичной стены на холме. Оно не тронуто в январских и июньских пуховых метелях. Прозрачный дом, летящий в снегу перемен времен года, в снегу перемен, в переменном снегу, в снегу времен, при перемене времени дважды в год”.
вечнолетящим пухом.
Да анонимно поезд позовет
знакомо-донным гудом.
И это даже и не тот же звук,
а слепок того звука, сгусток.
Знакомо дышит предвечерний луг.
Все остальное пусто.
Так зверь на память запаха идет,
не напрягая слуха.
Я позабыл, как звонок небосвод,
когда так тихо, сухо.
Почти не узнаваем ближний лес:
оскалы вилл средь сосен, но –
суглинок, супесь
и электрички дробный гон в ущелья без-
ымянных улиц,
где глаз не узнает проулков стык.
Мертв низких окон фосфор.
И все это исчезло за год, вмиг.
Почти неразличимый материк,
где только пух да запах
дачных сосен.
В октябре неопалимый город горит и сам своевременно становится метафорой. Поэтому так хорошо возвращаться в Москву осенью, особенно в октябре: свежо, по городу идется легко, с утра подмораживает, но к полудню можно присесть на скамейку у прудов, по-прежнему, в ожидании возможных чудес и нежданных встреч, которые в этом городе порой и происходят. Встреч как с прошлым, так и с будущим.
Вернувшись на Гудзон, усталый после перелета, я благословенно засыпаю, и снится мне моя предпоследняя жизнь, из которой растет толстая, густолиственная ветвь в теперешнюю. Листья шелестят, но, как всегда, во сне, ничего не слышно.
Бульдожка счастлив, комочек тепла лучится.
Я с того берега, слава Господи, выслан
в город, где всех нас выкормила волчица.
Мы в плавучем дому теперь, моя дорогая.
Зеленая память московских дворов мерцает.
Закроешь глаза, дотянешься до родного.
Но, где оно спит, мы и не знаем сами.
Это тот дом, где наше не знают имя, но
рыбой мезуза летит на свет от порога.
Зимней грозой по реке прошумел Уитман.
Только из этой реки ты не пей на дорогу.
За рубежом светляки дрожат над Нью-Джерси,
стратегия жизни клубится вверх по долине.
На берегах последних мы остаемся вместе.
В небо Манхеттен плывет на каменной льдине.
Может, польза в искусстве и есть, в том числе и финансовая, – в живописи, в кино, театре и т.д. В поэзии никакой пользы нет. И слава Богу. Девушки порой за это любят. Ну это скорее профессиональная вредность. Литературный процесс — это то, что происходит внутри художника. Все остальное — отражение во внутреннем зеркале и является метафорой. А метафора и есть поэзия, даже если и без или до языка. Вектор поэзии центростремительный, а не центробежный, как его упорно пытаются представить и “позиционируют” у бездорожного знака, указывающего неведомо куда. Да и сам язык подсказывает различие между глаголами “стремиться” и “бежать”. Противостояние надежды и действия. А в поэзии какое же действие: “В сухой реке пустой челнок плывет…”? Поэтические встречи – обмен кристаллами горного воздуха, тающими при прикосновении чужих рук.
Дмитрий ДМИТРИЕВ
Первые встречи
Д м и т р и й Д м и т р и е в – ответственный секретарь премии “Московский счет”, член оргкомитета “Биеннале поэтов”.
Около 14 часов 20 минут 22 сентября 1999 года я шел по коридору третьего этажа здания Московской городской Думы (Петровка, 22), не обращая внимания на странных людей, столпившихся возле входа в комнату для совещаний (к.305). За пять лет работы в Думе я не встречал в ее коридорах разве что буддийских монахов и, наверное, не задержался бы ни на минуту, если бы меня под руку не подхватил мой знакомый – вездесущий Ч. “Дружище! – Он потянул меня за рукав в сторону к.305. – Пойдем скорее – здесь собрался весь свет русской поэзии!” Это произвело на меня должное впечатление, и вслед за Ч. я двинулся в 305-ю комнату – как выяснилось, навстречу биеннале…
Насколько же другими были для меня все последующие биеннале поэтов, куда я попадал уже не случайно, а заранее распланировав свою фестивальную жизнь. Я старался посетить как можно больше мероприятий, увидеть и услышать как можно больше поэтов, сопоставлял проходящие в одно время вечера, выбирая наиболее симпатичный из них. А душа просила: “Освободите меня от работы хотя бы на неделю!” В итоге получилось, что второй, третий и четвертый биеннале, несмотря на разность концепций и отличия в составе участников, объединились в моей голове и составляют некий триптих. Первый же обрушился на меня внезапно и потому, наверное, запомнился прежде всего ощущением ирреальности происходящего и обилием нелепых и смешных ситуаций.
Евгения Бунимовича – организатора фестиваля – впервые я увидел в 710-й школе, куда устроился работать учителем в самом начале 90-х. Я знал, что он там преподает, читал его стихи в журнале “Юность” и с интересом ожидал знакомства с ним. Времена были непростые. Моей зарплаты тогда едва хватало на три банки огурцов, но я совмещал преподавание с работой в торговой сфере, рассматривая школу лишь в качестве площадки для экспериментов. В 710-й царили просто-таки драконовские порядки, для педагогов во всяком случае. Так, мы носили сменную обувь, а единственным местом, где можно было втихаря покурить, была мужская учительская раздевалка. В первые дни она пугала меня своей пустотой, и только через неделю я наткнулся там на странного мужчину. Он в одиночестве ходил из угла в угол и, размахивая дымящейся сигаретой, декламировал стихи самому себе. Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного! “Не стесняйся, заходи!” – сказал он мне, остановившись. Я чуть было не принял его за Евгения Бунимовича, но что-то подсказало мне, что это не он. И точно, любителем Губермана оказался физик В., а некурящий Бунимович зашел ровно через минуту. “Я теперь преподаю здесь русский язык и литературу”, – представился я, а будущий организатор биеннале сказал, что отвечает в 710-й за математику, информатику, а также этику и психологию семейной жизни.
…На выходе из к.305 я узнал, что в 19.00 в ЦДЛ состоится торжественное открытие биеннале. Вход будет свободным, об этом мне поведал все тот же фонтанирующий информацией Ч.: “На всякий случай я дам тебе бейджик!..” – Такого слова я не знал: оно вошло в мой лексикон ровно в тот же день, что и слово “биеннале”. Бейджиком оказался прямоугольный листок картона, на котором черным по белому было написано “Первый Московский Международный фестиваль поэтов. Максим Амелин”. “Амелин!” – поразился я. Творчество Амелина вызывало у меня противоречивые чувства, тем более что примерно за месяц до описываемых событий доброжелательная Ирина Роднянская посоветовала мне ознакомиться со стихами Максима: “Почитайте, почитайте, может быть, и сами станете писать немножко иначе!” “Слушай, – обратился я к всезнающему Ч., – как он хоть выглядит-то, Максим Амелин? Я-то хоть похож на него?” – на что Ч. заорал: “Откуда мне знать, как он выглядит, твой Амелин?! Да и какая тебе разница?!” – и хлопнул меня по плечу: мол, иди уже. Судьба распорядится так, что вскоре я познакомлюсь с Амелиным и у нас будет немало всевозможных встреч. Непохожи мы с тобой, Максим, друг на друга, но, воистину какая б ни грозила катастрофа, навек одной мы связаны судьбой.
Открытие биеннале в Большом зале Центрального дома литераторов производило впечатление чего-то великого и зыбкого, наподобие Учредительного собрания, которое вот-вот разгонят: Чернов-Бунимович на сцене и просто-таки устрашающая концентрация больших поэтов на единицу пространства в зале. Начало задерживалось. “Боже, куда я попал!” – думал я, прикрывая ладонью амелинскую фамилию на бейджике, боясь наткнуться на законного ее владельца, как вдруг заметил проходящего мимо знакомого – Юру. На его груди гордо красовалась такая же пресловутая табличка, на которой черным по белому было начертано “Первый Московский Международный фестиваль поэтов. Станислав Львовский”. “Еще один штирлиц!” – радостно подумал я и, приободрившись, заспешил к Львовскому. Сколько же в зале таких, кто пришел сюда не под своим именем?! Правда, оказалось, что для Юры не знакомое мне имя на бейджике было своим – он под этим псевдонимом печатался.
Вспоминая сейчас первый биеннале, я прихожу к выводу, что не имевшая регламента церемония открытия прошла на удивление удачно: на сцену поднимались достойнейшие, ни один из поэтов не затянул свое выступление, невозможно было отвлечься ни на минуту, а зал все больше и больше заполнялся. Я впервые услышал, как читает свои стихи Сергей Гандлевский. Он как будто разделил пространство на две части: в одной пребывали остальные, в другой – сам поэт, а с уст его слетали звуки музыки нече-лове-ческой. Воздушная Белла Ахмадулина пропела “Дачный роман”, и длилась целое мгновенье улыбка, свежая, как снег. Запомнились и зарубежные гости: аристократичный и артистичный француз Жак Даррас и раскрепощенный, резкий украинец Сергей Жадан. Тепло встречали Дмитрия Александровича Пригова и Генриха Сапгира. Все было гармонией: оказывается какая-нибудь рыба на том вечере оказывается литературным фактом…
…Между тем официальная часть биеннале подходила к концу. Настало время нижнего буфета, к дверям которого я спустился, предварительно запрятав в карман чужой бейджик. Я прошел и без таблички – неподалеку от входа Ч. расцеловывал оторопевшего Бориса Мессерера. “Этого пропустите!” – кивнул он охранникам. И я сделал еще один шаг навстречу фестивалю.
Как же давно все это было! Сколько утекло с тех пор “Стихотворной”! Сколько их было, новых и примелькавшихся лиц, новых и полюбившихся стихов! Церемонии открытия биеннале давно уже проходят не в ЦДЛ, а в Центре Мейерхольда, но тогда, на “Менделеевской”, куда я возвращался к себе домой около 23 часов 20 минут 22 сентября 1999 года, все еще шла стройка. Как оказалось, закладывался еще один важный кирпичик в здание московского фестиваля поэтов.
Ирина ЕРМАКОВА
НЕКТАР’S
Пролетело по Москве.
Евгений Лесин
– Сказано же: поэт есть то, что он пьет!
Первый московский международный фестиваль поэтов Биеннале 1999 – знаменитый портвейн “777”, несколько ящиков которого, по легенде поэтического народа специально заказанных Евгением Бунимовичем, и открыли этот замечательный праздник. Нижний буфет ЦДЛ. Семерки – огромные. Ощущение – инициации. Лица пригубивших – одинаковые. Лица осушивших – удивительно разные. Вкус – незабываемый.
Второй московский международный фестиваль поэтов Биеннале 2001 – водка “Стихотворная”. Вдохновительная. Специальный такой напиток. Фойе центра Мейерхольда. Лица – блестящие. Одинаково (особенно, если смотреть без очков) радостные. Ощущение – взлета. Вкус – прозрачный.
Третий московский международный фестиваль поэтов Биеннале 2003 – о! еще более стихотворная водка. Эмблемное перо на ее этикетке еще круче вознесено. Фойе центра Мейерхольда еще ярче освещено. Поэтический народ еще более возбужден происходящим. Пьется – просодически. Лица – румянит. Ощущение – узнавания. Вкус – исторический.
Четвертый московский международный фестиваль поэтов Биеннале 2005 – … Убей – не помню. Может, меня там просто не было?
Чем восхитят нас организаторы на пятом юбилейном московском международном фестивале поэзии Биеннале 2007? Где произойдет торжественное распитие? Каковы будут лица? Ощущения? Вкусы? Уровень градуса наконец?
– Ага. А если поэт не есть то, что пьет, а совсем-совсем иное?
Жанна ГАЛИЕВА
Ж а н н а Г а л и е в а – один из кураторов совместных проектов “Биеннале поэтов” и РГГУ.
Давайте дружить домами
где шанявский благосклонный
кто ещё не айседора
но уже наверно скоро
Яна Токарева
Считалочка на время летней сессии в РГГУ
Говорят, в начале-середине 1990-х годов Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ) и “живая литература” дружили семьями и ходили друг к другу в гости. Большие фотографии в районе ректората свидетельствуют, что бывали в стенах бывшей Высшей партийной школы (бывшего Народного университета Шанявского) культовые литературные фигуры от Булата Окуджавы до Умберто Эко (после этой встречи в книжной лавке РГГУ “У Кентавра” раскупили не его романы, но брошюру “Как написать дипломную работу” того же автора). Предание гласит, что с аншлагом проходили лекции поэтов Михаила Айзенберга, Сергея Гандлевского, Льва Рубинштейна, Дмитрия Александровича Пригова, посещавших университет в качестве гостей спецсеминара “Школа современного искусства”.
В начале 2000-х эти яркие свидетельства связи академической науки и “живой литературы” были для студентов-филологов уже историей и знаменитости на фотографиях опознавались с трудом. Представление о современной литературной жизни имели только те, кто сам писал стихи и интересовался возможными путями легитимизации своего творчества. О том, что рядом с нами в тех же аудиториях, а иногда буквально на нашем факультете учились и учатся, преподавали и преподают живые поэты, мы, третий курс филологов историко-филологического факультета, в 2002-м году даже не подозревали. Что “живая литература” вообще где-то есть – тоже. Кто-то однажды побывал в загадочных заведениях под загадочным же названием “ОГИ”, но где и что там делал, было неведомо и еще более загадочно. Поговаривали, что там приторговывают книжками, подают настоящий абсент и кто-то с чем-то выступает.
На нашем курсе единственным человеком, от которого исходили сведения об этом сокрытом от нас айсберге, оказался Дмитрий Петрович Бак. На вопросы вроде: “А вы знаете, что такое премия “Букер”? А кто слышал, кто такой Андрей Немзер? Видали, что опять учудил Дмитрий Ольшанский?” (кстати, еще в 2001-м году числившийся в наших однокурсниках), – ответить, кроме как нестройным мычанием, мы не могли, но уже смутно мучались новой гранью своего невежества.
И когда на следующий год Дмитрий Петрович вдруг объявил набор в творческую студию, мы, третьекурсники, раздраженные собственным незнанием, с любопытством потянулись на бодрый призыв.
Еще через год ситуация была иная. Сначала силами студии был осуществлен игровой проект “Букер-бис”, ставший отправной точкой двух важных начинаний – рубрики “Штудии” в журнале “Октябрь” (2003-2006) и премии “Студенческий Букер”, ныне вручаемой уже в четвертый раз. Эти начинания настолько отличались от всего, что нам доводилось делать за свою короткую филологическую жизнь, и давали такие возможности для реализации творческого потенциала, что, когда весной 2003 года Бак предложил сделать проект по современной поэзии, мы, хотя и признались, что ничего не знаем, с радостью согласились: “Когда начинаем?”.
Это была наша первая совместная с Фондом творческих проектов работа, приуроченная к Третьему Международному фестивалю “Биеннале поэтов в Москве”. Изначально предполагалось, что студийцы формируют банк коротеньких (2-4 строки) цитат из современных русских поэтов. Цитаты эти после доработки экспертным советом осенью 2003-го должны были попасть на рекламные стикеры в вагонах метро. От такой перспективы дух захватывало. Только представьте себе: едете вы в метро в университет, поднимаете глаза над книжкой, а там – именно ваш, выбранный вами и выстраданный вами кусочек поэзии. И все это тоже видят и тоже читают, пусть и не знают, что он ваш, зато теперь он всешний…
И мы приступили к сбору цитат. На первый взгляд это работа чисто механическая. Но специфика материала ставила перед нами совсем не банальные вопросы: что такое современная поэзия? Кого считать современным поэтом? Потому сначала было оговорено: цитировать можно только ныне живущих поэтов. Это сужало круг авторов.
Проект задумывался прежде всего как учебный – он должен был дать прирост знания участникам. Такая установка, предполагающая игровую форму с “погружением”, характерна для всех идей, осуществленных студией и созданным позднее, в конце 2003 года, Центром новейшей русской литературы.
Составленная Баком “Карта современной поэзии”, которой руководствовались при работе студийцы, научила нас многому и, в частности, преподала урок №1, который не так-то легко было понять и принять людям, воспитанным на канонах: современная поэзия – чрезвычайно многолюдна и разнообразна.
Вооруженные этой картой, мы ринулись на поиски сокровищ. Наконец-то были точно выяснены все адреса клубов сети “ОГИ” (тогда их было совсем немного), а также стало очевидно, что в “нормальных” книжных магазинах современной поэзии, окромя Евтушенко-Ахмадулиной-Вознесенского, практически нет. Это был важный урок №2 о природе поэзии современной. Урок №3 о формах бытования современной поэзии достался лично мне в остро ощутимой форме: закупленные в “ОГах” сборники стихов дома вызвали скандал – такой густой табачный дух от них шел, что даже из книжного шкафа, казалось, тянется видимая струйка дыма. Урок №4 показал, что поэзия не существует без коммуникации, а современная – тем более (напомню, что речь идет о 2003 годе, когда книг продавалось мало и Интернет был менее доступен). И мы массово обменивались книжками, ссылками, распечатками, так что мои экземпляры вернулись ко мне исчерканными мнениями и наблюдениями, с выделенными ударными строками. Урок №5 – пускаясь в плавание по незнакомому морю, хорошо бы иметь не только карту расположения крупных островов, но и компас, указующий заданное направление. Такой спасительной нитью в нашем проекте стала тема “Человек и город”, отсылающая к знаменитому слогану биеннале “Москва – город поэтов”. Урок №6 – в современной поэзии на 2003-й год тема города оказалась не самой важной, затерянной в лирическом или жестко диалогичном потоке так, что при малом количестве цельных опусов, посвященных городу, нам пришлось вычленять этот мотив среди иных, допустим, в одном стихотворении. Иногда такая сознательная деконтекстуализация приводила к ироническим подтекстам. Скажем, известные строки Веры Павловой “Так клумба государственных / тюльпанов взывает: не ходите по газонам! – / надеясь: оборвут, когда стемнеет” в итоговом продукте проекта выглядят весьма безобидно, в то время как в стихотворении за ними следует не менее известное эротическое продолжение.
До метро наши цитаты не дошли, но все равно привели к любопытнейшему синтезу искусств и каналов восприятия – они обернулись комплектом открыток, раздававшихся участникам и посетителям акций биеннале. Некоторые литераторы до сих пор хранят их как память. Такова была логика развития отношений поэзии и читателя. Выскажу осторожное предположение, что если бы проект осуществлялся сейчас, то и формы его коммуникации, и самый его адресат были бы уже несколько другими. А тогда современная поэзия попала в сложный резонанс с искусством фотографии. Причем высокопрофессиональной – на открытках использованы фотоработы В. Мишукова, работавшего с А. Звягинцевым над фильмом “Возвращение”. На каждой открытке – три цитаты: сверху, снизу, сбоку. Например, Пригов, Кибиров, Рубинштейн или Чухонцев, Кублановский, Горбаневская, или Воденников, Степанова, Давыдов – по поколениям, по сформировавшимся группам, местами – более хрупко, по общности интонаций. Сквозь оранжевый фон проступает концептуальная фотография, четкая в центре, плывущая на стыке цветов и букв ближе к краю. Тротуары, девушка в полоборота и летящий мимо вагон метро, опрокинутая в небо круглая башня, стеклянная лестница, пустое кафе – странный, загадочный, индустриально-лиричный город. Таким он предстает и в стихах. Наверное, точнее и прямее всего эти сложные отношения человека и города отразила цитата из Евтушенко: “Ты молча пьешь за этот город, / чуть-чуть похожий на вокзал, / где ты был глуп, где ты был молод, / где быть таким ты перестал”. “Москва – большой вокзал”, где так легко потеряться и трудно найтись, если ты здесь не вырос, даже тогда была темой большинства цитат. В целом этот комплект открыток создает образ города страшноватого, властного, дождливого, стремительного, тесного и прячущего дыры своего небытия в нашей памяти и потому несмотря ни на что берегущего нас: “да хранит нас Неглинка, текущая в венах, / потому что на карте Москвы ее нет”. Надо полагать, массовому читателю в метро город предстал бы совсем другим, более оптимистичным. Но у поэтов Москва вышла такой вот артистичной и честной.
Осенью 2003 года Третий Международный фестиваль “Биеннале поэтов в Москве” пришел в РГГУ. Тема биеннале в тот год была – “Смещение пространства”, и акцент в программе фестиваля делался на поэзию русской диаспоры. В рамках проекта “Современная поэзия и молодежь” проводились поэтические вечера в вузах и школах, а РГГУ посетили три поэта – Демьян Кудрявцев (тогда Лондон), Игорь Померанцев (Прага) и Йанг Лиан (Новая Зеландия – Лондон, далее везде). Этому вечеру, а также впечатлениям филологов-студийцев от Третьего фестиваля посвящен специальный выпуск рубрики “Штудии” в журнале “Октябрь” (2003, №12). Здесь же хочется сказать, что данное мероприятие имело символическое значение. Ведь на этот раз студенты и преподаватели собрались в одном помещении (причем определенного серьезного статуса) – зале Ученого совета историко-филологического факультета – не для научного заседания, а для того, что традиционно проходило по ведомству досуга… Неслыханный для РГГУ того времени аттракцион – “Живые поэты в гостях у филологов”! Неплохо расширяет сознание. Может, нам повезло: приглашенные авторы были людьми приятными и коммуникабельными. А может, любой поэт в такой аудитории захотел бы ненавязчиво завоевать новых читателей. В любом случае: как меняется отношение к человеку, который был у тебя дома, так изменилось и восприятие студийцами современной литературы; наверное, впервые из настороженных чужаков мы стали жизнерадостными, пусть дальними, но уже родственниками.
Осуществленные проекты, поддержка со стороны студентов и директора Института филологии и истории Галины Андреевны Белой, всегда чуткой к творческим идеям, а также вера в будущее взаимоотношений академической науки и “живой литературы” позволили в конце того же года открыть в Институте Центр новейшей русской литературы (ЦНРЛ). Таким образом, современная литература одним фактом своего существования изменила “лицо” гуманитарного знания. В свою очередь, академическая филология оставила за собой право быть не только свидетелем, но и участником современного литературного процесса.
Особенно ярко это проявилось в программе Четвертого Международного фестиваля. Тема биеннале, проходившего в год 60-летия окончания Второй мировой войны, была сформулирована проблемно-метафизически как “Диалектика преодоления”, мероприятия же в РГГУ прошли в рамках сюжета – “Экстремальный опыт в современной поэзии”.
Жанр традиционного поэтического вечера (“вечер” начался в 14.30 по студенческому времени) был представлен выступлением трех поэтов – Елены Фанайловой, Линор Горалик и нашего старого знакомого Демьяна Кудрявцева.
И хотя наши гости отрицали экстремальный опыт как фактор собственной творческой биографии, на вечере стало очевидно, что именно через творчество этих трех поэтов проходят центральные силовые линии преломления данной темы в современной поэзии. Итог интереснейших чтений и разговоров подвел Демьян Кудрявцев, афористично заметивший: “А о чем еще писать? О любви? Но ведь когда любовь есть, писать не хочется, а когда ее нет – так это и есть война”.
Если пытаться определить специфику университетской литературной площадки по сравнению с прочими, то, конечно же, кадры решают все. Участие университета в литературном процессе – большой плюс для самого процесса, поскольку подобное взаимодействие обеспечивает современному искусству внимание студентов, наиболее активной части потенциальных потребителей, производителей, но главное – носителей актуальной культуры. Особенно ярко уникальный аспект отношений академического университета и “живой литературы” проявился на мероприятии, проводившемся совместно со студенческим проектом “Русфил”. Образованный в 2004 году Ильей Лифановым (студентом-лингвистом Московского государственного педагогического университета) и Александром Поливановым (студентом-филологом РГГУ) проект собрал ребят, исторически связанных либо с “Лицеем на Воробьевых горах”, либо с РГГУ. Среди множества креативных решений этого проекта выделялись чтения у памятника Александру Блоку – регулярно по средам в теплое или не очень время года ребята собирались (и собираются до сих пор), становились в круг перед памятником и читали стихи любимых поэтов, незлобиво отбиваясь от выходок любопытствующих прохожих или местных бомжей.
Нам показалось интересным объединить усилия Центра новейшей русской литературы РГГУ и проекта “Русфил” во время биеннале. На вечере “Экстремальный опыт в современной поэзии” после чтений поэтов состоялись выступления читателей. При суперплотной программе биеннале мы сами не ожидали, что наши чтения посетят не только завсегдатаи-участники, но и профессиональные литераторы (во время открывшего чтения перформанса по стихотворению Кибирова “Карабарас” ненадолго появился сам автор), а также корреспонденты нескольких телеканалов. Необычно прекрасная для московского октября погода и изумительная современная поэзия, которая звучала, словно бы в сопротивление среде, городскому гулу, сотворили настоящий праздник. Так что по окончании на вопросы слегка ошарашенных журналистов участники чтений отвечали с торжеством победителей энтропии и воссоздали жизнерадостную картину расцвета русской поэзии.
“Диалектика преодоления” на четвертом фестивале в том числе предполагала и преодоление негативного исторического опыта. Главными зарубежными гостями стали делегации поэтов из Германии и Израиля (при поддержке Гете-института и проекта “Эшколь”) – причем как русскоязычных, так и пишущих на немецком и иврите. Немецкие и израильские поэты приняли участие во многих мероприятиях на самых разных площадках Москвы (например, в салонах “Классики ХХI века” состоялась презентация русско-немецкой антологии поэзии “Диапазон”), для обсуждения проблемной в свете истории ХХ века темы “Поэт и нация” собрались на нейтральной академической территории в Профессорской аудитории РГГУ. Сам “круглый стол” прошел весьма мирно и взаимно заинтересованно. С немецкой стороны принимали участие Герхард Фалькнер, Стефан Попп, Моника Ринк, Хендрик Джексон, переводчик русской поэзии Бернхард Замес, с израильской – хорошо известные в России Александр Бараш, Гали-Дана Зингер, Некод Зингер, Леонид Шваб, а также пишущие на иврите Михаль Говрин и Зали Гуревич, вели “круглый стол” руководители проекта “Эшколь” поэты Станислав Львовский и Линор Горалик.
В ходе дискуссии выяснилось, что для немецких участников понятия “поэт” и “нация” максимально разведены, по-европейски не связаны друг с другом, в то время как для израильских поэтов и поэтов, проживающих в России и пишущих на еврейскую тему, понятие “нации” оказывается принципиально важным. Только Леонид Шваб, сближаясь с мнением немецких коллег, сказал, что поэзия воспринимается им как нечто надвременное и доисторическое, первичное, появившееся до оформления наций. Самый молодой из немецких поэтов Стефан Попп подтвердил эту точку зрения, заявив, что самые яркие события в его жизни произошли в последние три секунды, а не три года, поэтому нация для него не может иметь никакого значения, ибо она не успевает ни родиться, ни умереть.
Очередной фестиваль отгремел, но только вспомнишь все, что было два, четыре года назад, как уже следующий на подходе, и снова будет Москва трещать по швам от переизбытка культурных мощностей. А чтобы мы не скучали, каждый год в марте эстафету у Биеннале перенимает День поэзии, так же за эти годы разросшийся до многонедельного торжества. И Центр новейшей русской литературы снова и снова предпринимает шаги по соединению современной поэзии, гуманитарной культуры и молодых, жаждущих слышать ушей.
Круг сомкнулся, и теперь в коридорах РГГУ можно увидеть поэтов и прозаиков не только висящими за стеклом в рамочке. Теперь не только филологи выступают как поэты, но и поэты становятся кандидатами филологических наук.
Единственное, в чем до сих пор РГГУ ограничивает “живую литературу” в своих стенах и от чего ей бывает тяжело, – это табакокурение. Зато здесь всегда рады хорошим стихам.
Юрий ЦВЕТКОВ, Данил ФАЙЗОВ
Праздник для гурмана
ГРУППА “КУЛЬТУРНАЯ ИНИЦИАТИВА”
на фестивале поэтов
Ю р и й Ц в е т к о в, Д а н и л Ф а й з о в – кураторы проектов, представляющих региональные российские фестивали на московском “Биеннале поэтов”.
В середине 90-х годов прошлого века поэзия, казалось, стала неинтересна большей части российского общества, превратилась в маргинальное явление, нужное только самим поэтам и их близким родственникам. Однако именно в это время плодотворно работали классики, бурно развивалась почти никому, кроме узкого круга специалистов, не ведомая молодая русская поэзия. Каких-то восемь лет назад идея превращения Москвы в одну из поэтических столиц мира многими воспринималась скептически! Сегодня лозунг “Москва – город поэтов” уже не кажется чем-то необычным.
“Биеннале поэтов” – это возможность познакомиться (а иногда и подружиться!) с самыми интересными поэтами. За эти годы на фестиваль приезжали крупнейшие русскоязычные поэты из разных уголков мира и яркие зарубежные авторы. Это дает возможность понять, какими путями развивается мировая поэзия.
С самого начала существования биеннале его важной составляющей стали московские клубные площадки, такие, как “Проект ОГИ”, “ПирОГИ”, “Bilingua”. Подчеркнуто демократическая атмосфера, удачный формат (книжные магазины, кафе и залы для выступлений, объединенные под одной крышей), насыщенная поэтическая программа делают эти клубы наиболее приспособленными для проведения фестивальных мероприятий.
В 2005 году мы впервые специально подготовили для четвертого биеннале свою программу.
В рамках цикла “Полюса” в “Пирогах на Никольской” выступали Светлана Кекова из Саратова и Виталий Кальпиди из Челябинска. Несмотря на довольно необычную для авторов клубную шумную атмосферу, они заставили себя слушать, хотя Кальпиди и отпускал порой язвительные замечания по поводу звенящих вилок. Даже традиционный кабацкий гул не помешал стихам крупнейших поэтов русской провинции прозвучать ярко и объемно. Нелишне сострить, что общая тема четвертого биеннале – “Диалектика преодоления”. Так что поэты преодолевали не только пространственные и языковые границы, но и естественное сопротивление среды.
Отдельным мероприятием стало приглашение на биеннале молодых калининградских поэтов, выступивших в клубе “Проект ОГИ” в цикле “Пункт назначения”.
В двухтысячные годы Калининград стал одним из центров современной русской поэзии, поэтому нам было интересно представить публике Игоря Белова и Павла Настина, Евгения Паламарчука и Сергея Михайлова, Ирину Максимову и Антона Люциева. С 2003 года в Калининграде проводится фестиваль актуальной поэзии СЛОWWWО. За время существования СЛОWWWО посетили более 150 поэтов из разных российских регионов и из-за рубежа. Можно сказать, что калининградский фестиваль стал первым за долгое время значимым региональным поэтическим событием. Не случайно СЛОWWWО, в 2007 году проводящийся в пятый раз, был приглашен на фестивальный уикенд пятого же международного московского биеннале.
Любопытно, что две литературные группы Калининграда, “Рцы” и “Ревнители бренности”, сильно отличаясь поэтикой, плодотворно сотрудничают между собой и с местными писательскими организациями, что вообще не характерно для современной литературы. Вообще калининградцы поражали воображение гостей фестиваля своим жизнелюбием и хорошим аппетитом. Чего стоят хотя бы ставшие легендой восемь жульенов, съеденные Игорем Беловым на одном из фестивальных фуршетов!
Особняком стоит поэтический “Слэм на развалинах”, проведенный нами в не отстроенном после знаменитого пожара клубе “Bilingua”.
Антураж слэма вызвал удивление даже у привычной ко многому московской публики: горы строительного мусора по углам, обгоревшие стены, шаткие металлические конструкции, с которых предлагалось читать поэтам. Сильное впечатление на собравшихся произвела пиротехническая группа “Огненные люди”, чье выступление сопровождало собственно поэтические чтения. Неудивительно, что победил в слэме колоритный Аркадий Штыпель, поразивший собравшихся неповторимой манерой исполнения. Хотя, конечно, со своей шутейной задачей спалить “Билингву” во второй раз мы, слава Богу, не справились.
Завершал нашу программу на четвертом биеннале вечер авторов независимой премии “Дебют” в клубе “Пироги на Зеленом”. Утренник младшего поэтического поколения (“утренник” – потому что начинался в 13.00) собрал аудиторию порядка двухсот человек. Особенно ярко выступили Анна Логвинова и гости столицы Анастасия Афанасьева и Полина Барскова, ставшая в 2005 году к тому же лауреатом малой премии “Москва — Транзит” (премии, вручаемой на Московском международном поэтическом фестивале).
Для нынешнего, пятого биеннале, который носит название “Фестиваль фестивалей”, мы подготовили специальную программу “Фестивальный уикенд”, в рамках которого планируем представить московской публике помимо уже упомянутого калининградского СЛОWWWО фестивали актуальной поэзии, проходящие в Екатеринбурге, Нижнем Новгороде и Санкт-Петербурге. Кроме этого, на наших площадках пройдет Фестиваль голосового стиха, который проиллюстрирует новый расцвет эстрадной поэзии, состоятся презентации новых книг и поэтических видеоклипов.
Каждые два года Москва на неделю превращается в место встречи и дружеского общения огромного количества замечательных поэтов и их читателей. И мы ждем биеннале, ждем встречи со старыми друзьями, знакомства с новыми. Ждем ровно два года, с того самого момента, как заканчивается предыдущий фестиваль.
Елена ИСАЕВА
ТВОРЧЕСКАЯ ФУТБОЛКА
Первый фестиваль “Биеннале поэтов” начался для нас с Ирой Ермаковой торжественно – в фойе Дома литераторов, где Дима Кузьмин, за столиком, раздавал прибывающим поэтам бейджики. Мы подошли, поздоровались.
– Сейчас я вас найду, — сказал Дима и сосредоточенно стал водить пальцем по рядам беленьких штучек. — Вот!
Наши штучки, оказалось, лежали рядом. Мы с Иркой почему-то этому очень обрадовались. Вот, мол, судьба – даже бейджики чувствуют, что мы дружим. Не сообразили, наивные, что просто наши инициалы зеркальны – Е.И. и И.Е. – и буквы в алфавите стоят рядом.
В Большом зале Евгений Бунимович объявил об открытии первого Международного московского фестиваля поэзии, и это зал, в основном состоящий из поэтов, привело в настоящий восторг. Всем казалось, что они стоят в преддверии какой-то новой жизни.
Потом выступали многие уважаемые поэты. И на одном из самых патетических мест вечера в дверях за нашей спиной появился замечательный, очень любимый всеми Александр Еременко. Ему срочно потребовалась фиксированная сумма на определенную покупку. О чем он громко сообщил всему залу. И пока собравшиеся, улыбаясь, раскрывали кошельки, выражая тем самым свою любовь к Еременко и его стихам, первым бумажку передал сам ведущий вечера – Евгений Бунимович.
С этой правильной ноты всеобщей любви, дружбы и братания началась новая жизнь для отечественной поэзии.
Продолжался фестиваль следующие несколько дней на разных поэтических площадках Москвы. Хотелось охватить все и сразу и пообщаться со всеми и везде. Мне запомнился вечер в Литинституте. Аудитория, отведенная для выступления, была набита выпускниками разных лет. И все улыбались друг другу, встречали каждого овациями. После вечера праздник продолжился в любимом всеми литинститутовцами кафе “Копакабана”, которого, к сожалению, больше нет. Теперь там по иронии судьбы супермаркет “Алые паруса” – Ассоли и Грэи уплывают в прагматичный мир выживания.
Впрочем, праздник не заканчивался после каждого вечера.
Помню, как в одно из таких вечерних гуляний у метро “Кропоткинская” собралась веселая поэтическая компания. Не могли расстаться, все читали и читали стихи, пили веселые напитки, вызывая недоумение и зависть прохожих. Здесь меня Ирина Ермакова познакомила с Бахытом Кенжеевым, стихи которого я знала наизусть, и познакомиться с ним было для меня событием.
Первый фестиваль прошел как прекрасный сон, а вот второй – 2001 года – остался в моем дому вполне конкретными вещдоками. На втором биеннале, в частности, всем дарили футболки с эмблемой фестиваля. До футболки уже дорос мой ребенок (вот сколько прошло фестивалей!) и использует ее по прямому назначению – играет в ней в футбол. Он гордо объясняет своим одноклассникам, что эта футболка не простая, а творческая, в ней энергетика особенная – помогает побеждать.
Фестиваль 2005-го остался в памяти у меня двумя вечерами, организованными журналом “Октябрь”. Во-первых, вечер грузинской поэзии, где мы, участники проекта “Шелковый путь” – Максим Амелин, Ирина Ермакова, Виталий Науменко, Дмитрий Веденяпин, Инга Кузнецова и я, – читали свои переводы современной грузинской поэзии. Во-вторых, “одесский” вечер, посвященный спецвыпуску журнала “Литература одного города”, как всегда, с искрящимся южным юмором, театральными легендами Михаила Левитина, песнями Елены Палашек-Сторожук, байками и анекдотами вперемешку с выступлениями представителей серьезной одесской поэтической школы.
Чем больше приезжает на биеннале поэтов из других городов и стран, тем насыщеннее наше общение. Обогащаясь другими ритмами и смыслами, погружаясь в другую поэтику, отчетливее сознаешь себя в современном творческом процессе.
Остается лишь желать, чтобы этот праздник поэзии пребывал с нами как можно дольше.
Андрей МИРОШКИН
Поляна для ста цветов
Взгляд журналиста
на поэтический смотр индивидуальностей
В 90-е годы прошлого столетия многое в России (и в Москве) происходило впервые. Накануне пушкинского юбилея, например, выяснилось, что в нашей стране никогда не было масштабных поэтических фестивалей. Даже во времена наивысшего развития русской поэзии. Меж тем в таких городах, как Венеция, Квебек, Париж, Брюссель, Нью-Йорк, Варшава, поэтические фестивали регулярно проводятся с середины ХХ века.
Именно сейчас, когда, по мнению многих наблюдателей, русская поэзия переживает один из лучших своих периодов, вполне закономерным стало появление в московской культурной афише крупных поэтических форумов. Сегодня уже не все помнят, что “Биеннале поэтов” ведет свой отсчет с 1999 года, когда отмечалось пушкинское двухсотлетие. Фестиваль, по замыслу организаторов, должен был продемонстрировать связь культурных эпох, преемственность великой поэзии ХIХ века и лучшего в поэзии рубежа ХХ и ХХI столетий.
Дебютный фестиваль собрал несколько десятков авторов из главных “столиц” русской поэзии – Москвы, Петербурга, Нижнего Новгорода, Калининграда, Киева… На второй форум в 2001 году приехали поэты из Новосибирска и Екатеринбурга, Саратова и Самары, из городка Гулькевичи, что в Краснодарском крае, и с хутора Веселого в Ростовской области. В 2003-м Москва встречала посланцев русской поэтической диаспоры из США и Канады, Дании и Италии, Латвии и Узбекистана, в 2005-м – из Германии и Израиля. Обширный поэтический десант планируется высадить в российской столице и в дни очередного, пятого фестиваля осенью 2007 года. На биеннале-2007 пройдут и выступления авторов, сгруппированных по региональному принципу (в последнее время все чаще крупные поэтические форумы проходят в нестоличных литературных центрах – Калининграде, Вологде, Нижнем Новгороде…). Непременно, как и два года назад, на площадках биеннале прозвучат и стихи на иностранных языках, включая экзотические.
Организаторы фестиваля подчеркивают, что биеннале – праздник не просто поэзии как таковой, но именно поэтов. Смотр ярких индивидуальностей. Слет непохожих. Место, где позволено цвети ста цветам – и каждый непременно будет замечен. И тут, конечно, сразу возникает вопрос: а кто этот “цветовод”, что отбирает таланты из многотысячной армии русских стихотворцев, кто судья и эксперт? Ведь “Биеннале поэтов” – это все-таки не Гайд-парк, где каждый желающий из публики может выступить со своим стихотворным сочинением…
Любое большое литературное предприятие (будь то премия, фестиваль или издательство) – это в первую очередь вопрос отбора и экспертизы и в конечном счете вопрос вкуса. Оргкомитет фестиваля, в который входят президент биеннале Евгений Бунимович, редакторы ведущих журналов поэзии, кураторы литературных салонов и клубов, руководители издательств, активно публикующих качественную современную поэзию, ориентирован на так называемую актуальную поэзию, то есть, условно говоря, на поэзию, максимально расширяющую формальные и смысловые горизонты; на поэзию инноваций и эксперимента, поиска и парадокса. На поэзию, более апеллирующую к интеллекту, чем к душе, к филологическим рефлексиям, чем к чистому эмоциональному восприятию. С этой позицией можно не соглашаться, можно спорить, но такова, объективно рассуждая, общемировая тенденция развития поэтического слова. Поэзия, становясь все более специализированным явлением, все чаще работает с формами и образами, актуальными для продвинутой, литературно-рафинированной публики. Отсюда – неизбежный литературоцентризм, элементы “кружковости” и “клановости”, склонность к эпатажу, к культурной провокации. Фестиваль – событие открытое, широкое, но подлинная поэзия тем не менее – удел профессионалов. Никому не запрещено любить поэзию как бы “между делом”, но в фундаментальных вопросах литературной политики лучше всех разбирается сложившееся экспертное сообщество, представленное в оргкомитете. В конце концов “несогласным” (например, представителям консервативного поэтического крыла, где есть свои, альтернативные экспертные структуры) не возбраняется учредить и организовать свой собственный международный поэтический фестиваль.
Биеннале, конечно, – праздник “ста цветов”, но, чтобы собрать их на одной “поляне”, нужны немалые дипломатические усилия. В итоге фестиваль неизбежно распадается на несколько микропрограмм, каждую из которых курирует тот или иной кружок. Многоцветие состоит не в том, чтобы собрать непримиримых литературных оппонентов в одном помещении и заставить позабыть прежние распри, а в том, чтобы дать каждому из них выступить со “своими”, в своем излюбленном формате. А уж любитель поэзии разберется, на чей вечер ему интереснее будет пойти – на проводимый (условно) “Воздухом” или “Арионом”, Булгаковским домом или Крымским геопоэтическим клубом, “Алконостом” или “Полутонами”. Впрочем, такая жесткая сегрегация была актуальна разве что на недавнем чемпионате Москвы по поэзии. В обыденной же поэтической жизни откровенного идейного противостояния нет, есть лишь разница интересов и целей; здоровая конкуренция и соревнование литературных стратегий. Нужна ли подлинной поэзии соревновательность – вопрос старинный и, похоже, неразрешимый. Так, редакция журнала “Воздух” выступает категорически против слэма, чемпионатов и прочих попыток скрестить поэзию с эстрадой, с шоу, с тотализатором. За эстрадностью, мол, пропадает интерес к собственно стиху. Напротив, группы “Алконостъ” и недавно самоликвидировавшийся “Осумбез (Осумасшедшевшие безумцы)” активно практикуют чтения с различными спецэффектами, артистическими приемами и т.п. В этом жанре есть свои “звезды” — Андрей Родионов, Анна Русс, Всеволод Емелин, Евгений Лесин, Виктор Коваль. Им противостоят защитники камерной, тихой поэзии, читаемой либо в одиночестве, наедине с книгой, либо в салонной атмосфере и традиционном формате авторского вечера.
“Чистых” литературных салонов в Москве становится все меньше. Самые модные и многолюдные поэтические площадки ныне – те, где можно совместить литературу и гастрономию, стихи и пиво, прозу и салат. Остается надеяться, что две эти стихии будут бесконфликтно сосуществовать на Биеннале-2007. Надеяться на то, что на время чтений замолчит кофейный автомат. Официанты, обслуживающие публику, станут бесшумными и прозрачными. А градус поэтической энергии будет выше градуса выпитого за столиками… Скрещивая поэзию со смежными видами искусства и современными технологиями, кураторы биеннале в то же время стремятся очистить искусство устной презентации от присущего ей подчас чуждого “ресторанного” привкуса. В идеале, хотелось бы, чтобы стихи и яства были разведены по разным залам. Но пища духовная пока что не всегда адекватно воспринимается без пищи физической, и для расширения поэтической аудитории формат кафе-клуба остается оптимальным. Кстати сказать, в насыщенную и многостороннюю программу нынешнего фестиваля входят и камерные чтения в клубах и салонах, и вечера, расширяющие пространство поэзии средствами других видов искусства – перформанса, музыки, видеоарта…
С организацией биеннале (как, впрочем, и других поэтических форумов) связан и другой концептуальный нюанс. Поэзия – это единственный из литературных жанров, практически не подверженный коммерциализации. Заработать деньги на стихах почти невозможно, если ты, конечно, не пишешь политические куплеты на заказ или какую-нибудь рифмованную газетную “публицистику”. Из-за этого некоторым поэтам свойственны кастовый снобизм, ощущение принадлежности к закрытому клубу, деятельность которого, по определению, мало понятна “профанам”. А раз малопонятна и малоинтересна – то и заниматься популяризацией, пиаром “актуальной” поэзии не нужно. Дискуссии такого рода порой возникают на различных “круглых столах” и конференциях. В этом плане “Биеннале поэтов” – мероприятие двойственное. С одной стороны, оно недвусмысленно ориентировано на элитарное, цеховое искусство для хоть сколько-нибудь “посвященных”; с другой стороны, фестиваль ставит целью популяризировать продвинутую поэзию, приблизить ее к тому читателю, который предрасположен к ее восприятию, но не знает, где ее найти. “Это попытка начать движение поэзии не то чтобы в массы, но в более широкий, чем ныне, круг людей. Мы же видим, что весьма непростые формы кино, театра и музыки находят своего зрителя/слушателя, почему бы и поэзии не оказаться в этом ряду? Мы хотим привлечь к поэзии качественного, грамотного, подготовленного читателя через диалог с сопредельными культурными сферами…”, – утверждает редактор журнала “Воздух” Дмитрий Кузьмин. “Поэзия не нуждается в пропаганде; кому надо, тот сам нас найдет”, – считает, напротив, поэт и критик Данила Давыдов.
Взаимоотношения “актуальной” поэзии и масс-медиа – тема весьма специфическая. Например, как отражать такие события, как биеннале, на страницах неспециализированной прессы? В разговоре о других сложных, элитарных видах искусства (музыка, театр, балет и др.) журналист обыгрывает модность, медиа-раскрученность своего персонажа. В результате рассказ о произведении искусства зачастую подменяется перечислением регалий “звезды”, связанных с ней громких скандалов, упоминанием гонорара за выступление и т.п. А что может сказать журналист популярного издания о фестивале поэтов? И если “старых” поэтов еще можно как-то привязать к формату популярного издания (Андрей Вознесенский – “тот, что когда-то собирал полные залы в Лужниках и Политехническом”, Евгений Рейн – “тот, что дружил с Бродским”), то как быть с молодыми авторами, известность которых чаще всего не выходит за рамки литературного сообщества? В последнее время в освещении различных литературных мероприятий наметилась одна неприятная тенденция. Материал о фестивалях, биеннале, “Дне поэзии” и пр. подается под ракурсом “надо же, в наше время кто-то пишет и слушает стихи!” (читай: занимается скучным и несовременным делом, когда вокруг столько правильных и прикольных занятий). При этом камера непременно показывает в зале двух-трех “ботаников”-слушателей; из выступления поэта выдергивается малопонятная “рядовому обывателю” строфа – и образ современного поэта, чудака, небожителя и сноба, в целом готов. Если советские СМИ, как правило, идеализировали и идеологизировали ситуацию с восприятием поэзии, то многие современные медиа настойчиво маргинализируют поэтическое пространство; оттесняют его в рубрику забавных курьезов и смешных хобби.
С другой стороны, ряд глянцевых СМИ сегодня пытается привлечь внимание молодой активной аудитории к поэтам, опираясь на их “необычные” биографии. Происходит мифологизация и “гламуризация” поэтической личности, и занятные биографические факты вытесняют в восприятии читателей собственно тексты – сложные, “непонятные”, нередко без рифм и регулярного размера. Тот факт, что этот человек пишет стихи, и заодно сами стихотворения в количестве двух-трех штук даются как бы “между прочим”. При этом противоречие между гладким текстом статьи и “шершавыми” стихами кричащее. Авторам таких публикаций зачастую приходится привязывать современного поэта к каким-нибудь легендарным или титулованным предшественникам. Так появляются далековатые сравнения Андрея Родионова с Маяковским, Бориса Рыжего – с Есениным, Сергея Гандлевского – с Блоком и т.д. Журналистов, умеющих популярно писать о поэзии, разбирающихся в ней, катастрофически мало. Даже телеканал и радиостанция, в названии которых заложена тоска по мировой культуре, нередко “дают петуха”, когда речь заходит о поэтических событиях. Материалы же из специальных изданий (газеты “Книжное обозрение”, “НГ-Ex libris”, журналы “НЛО” и “Критическая масса”), по определению, рассчитаны не просто на литераторов-профессионалов, но на поэтоцентричную тусовку. А чаще всего – на определенное крыло этой тусовки. По приблизительным подсчетам автора этих строк, до 90% материалов об актуальной поэзии в газеты и журналы пишут поэты. Редкий активный участник поэтического процесса – не поэт (хотя бы втайне). Пишущему о литературе трудно удержаться от соблазнов творчества. И, наоборот, для прирожденного поэта “культурная” журналистика нередко оказывается вполне пристойным и профильным источником существования.
А ведь как раз московский “Биеннале поэтов” и ряд типологически примыкающих к нему акций способны, как кажется, приблизить поэзию к более широкому читателю/слушателю. Если журналисты сумеют точно и тонко подать фестивальные события в своих изданиях – интерес “смежной” публики (гуманитарно-ориентированной, но не узко-поэтической) к мероприятию резко повысится. Тут, конечно, многое зависит от культуртрегеров, кураторов конкретных мероприятий; от их открытости и расположенности к контакту со СМИ. Но еще – и от культурного уровня редакторов и корреспондентов, от их восприимчивости к дерзкой новизне и многополярности поэтического мира.
Накануне биеннале-2007 невольно вспоминаются самые яркие эпизоды предыдущего фестиваля поэтов. Прежде всего – торжественная (но ничуть не официозная) церемония открытия, прошедшая, по традиции, в театральном центре имени Вс.Мейерхольда. Вспоминаются главный приз биеннале “Москва – транзит”, врученный челябинскому поэту и культуртрегеру Виталию Кальпиди, и премия “Живая легенда”, которую получила поэт и публицист Наталья Горбаневская. И поэты, приветствовавшие зарубежные делегации на разных языках: немецком (Сергей Бирюков), французском (Евгений Бунимович), иврите (Линор Горалик). Далее – уже только россыпь цитат, изречений, реплик, подслушанных автором статьи в кулуарах.
Ведущий церемонии открытия:
– Вот в зал входят представители Мосгордумы и Правительства Москвы. Давайте поприветствуем их. (Аплодисменты.) Но поскольку по регламенту выступать на биеннале могут только поэты, то мы им слова не дадим и предложим занять подобающие места – на галерке.
Одна известная поэтесса, на “круглом столе” “Экстремальный опыт в новейшей русской поэзии”:
– В сущности, вся поэзия – один сплошной экстремальный опыт…
Один из представителей русской диаспоры, на вечере русских поэтов из Северной Америки:
– Чувствую себя провинциалом в компании этих империалистов.
Другой представитель русской диаспоры, там же:
– Надеюсь на свежесть варваров, поэтому пишу стихи о скифах и гуннах. Да и живу я на Лонг-Айленде рядом с индейской резервацией…
Российский поэт, о еврейских поэтах разных стран (российско-израильский вечер в клубе “ПирОГИ”):
– Это уникальный феномен – поэты с “плавающей” идентификацией…
Поэт и критик, там же, часом позже:
– Как и ожидалось, самыми стойкими на фуршете в честь еврейских поэтов оказались русские критики…
Шутки шутками, а ведь, между прочим, последнее из упомянутых фестивальных мероприятий – вечер поэтов Израиля и русских поэтов, пишущих на еврейскую тему, – собрало настоящее созвездие замечательных авторов, не слишком часто выступающих в Москве. В переполненном зале читали свои стихи Леонид Шваб, Михаил Генделев, Александр Бараш (все – Израиль), Андрей Грицман (США), Мария Галина (Россия). На этом вечере московская литературная публика едва ли не впервые увидела и услышала одессита Бориса Херсонского, поэта, принадлежащего сразу трем культурным стихиям – русской, украинской и еврейской; а профессионально – также стихии медицинской (он по профессии врач-психиатр). Тогда мало кто догадывался, что он удостоится второго приза поэтической премии “Московский счет”… А Вадим Месяц, выступавший на вечере русских поэтов из США, еще и сам не знал, что скоро вернется в Россию и перестанет быть “поэтом русской диаспоры”… А некоторые авторы, дебютировавшие на позапрошлогоднем биеннале, к октябрю 2007-го подойдут в роли сложившихся, профессиональных поэтов (чему свидетельство – книга, а то и две)… Биеннале-2007 – это смотр того, что появилось за два года нового и интересного в русской поэзии. Во всех ее лагерях и сегментах, представленных на форуме.
Главное – чтобы голоса поэтов были услышаны.
Вадим МУРАТХАНОВ
МОСКВА ПОЭТОВ
Дефицит культурной информации в Средней Азии во второй половине 90-х годов достиг предела. Литературы бывших республик, как водоемы, сообщавшиеся прежде с океаном, а ныне надежно отрезанные от него растущими вверх и вширь перешейками, мелели и высыхали. Иногда, как побочный эффект обезвоживания и распада, вызревало, кристаллизовалось нечто уникальное на самом дне – чаще в живописи, реже в литературе (Ферганская школа – вот то, чем отметилась поэзия Узбекистана в этот период). И если межличностные связи между литераторами Средней Азии и бывшей метрополии оказались к 99-му году во многом нарушены, то век Интернета с его возможностями капиллярной информационной подпитки “отрезанных ломтей” на юге распавшейся империи еще не настал.
Едва ли не единственным средством связи (впрочем, односторонней) оставался телевизор – и то лишь там, куда дотягивался кабель. Но телевизор показывал в основном взорванные дома и подбитые, дымящиеся БТРы. Поэты, за исключением Вишневского и Иртеньева, на экране не появлялись.
Осенью 1999 года я впервые приехал в Москву – и сразу же попал на Первый московский международный. Тогда еще он назывался фестивалем, не биеннале. В отличие от последующих, тематически заданных форумов, первый был настоящим половодьем поэзии. Кажется, вся литературная Москва, все ее поколения, течения и группы перебывали тогда на бесчисленных фестивальных вечерах. Для меня это событие стало откровением.
Всегда мечтал прочесть русскую классику, отделенную, очищенную от тоски домашних заданий и красных пометок в тетрадях, увидеть ее непосредственно, как бы впервые, не будучи обремененным диктатом хрестоматий и зануд-учителей. По отношению к современной русской поэзии эта мечта сбылась: в свой первый приезд в Москву я слушал почти не знакомых мне Наймана, Сапгира, Кенжеева… И навсегда запомнил многих.
А если учесть, что в Москву тогда приехали поэты из Украины, Франции, Италии, США, можно представить все многообразие языков, голосов и почерков, промелькнувших перед моим неподготовленным взглядом. Как в “Страшной мести” у Гоголя: земля прогнулась, и внезапно видно стало во все концы. Домашняя библиотека в Ташкенте, напоминавшая стеллажи магазина “Букинист” (надо сказать, в 90-е каждый первый книжный магазин в Ташкенте был “Букинистом”) с редкими вкраплениями местных живых классиков, не то что отодвинулась на второй план и померкла, но скорее обрела новое измерение.
Фестивальное изобилие стихов отравило меня – и в то же время отрезвило. Стало понятно, что мало быть хорошим поэтом – таковых сотни. Чтобы быть услышанным в этом многоголосье, надо других хороших не повторять, не сливаться с тембрами, помеченными брендами: “Жданов”, “Быков”, “Пригов”…
Первое откровение фестиваля – Бахыт Кенжеев, соединивший в моем сознании современную русскую поэзию с ее Серебряным веком.
летучий град в бессоннице осенней?
То в дерево, то в озеро влюблен,
небритый мой зеркальный собеседник
по-рыбьи раскрывает черный рот –
а я молчу, и глаз не подымаю.
Так беззаботно радио поет,
а у него мелодия немая
на языке, и в горле белена.
Корабль плывет, сирены молодые
сидят на мачтах, жизнь еще влажна,
еще легка, еще она – впервые…
Осенняя бессонница, зеркало озера, жизнь, которая важна своей еще не утраченной влажностью… Как будто сам язык сходством звуковых форм указывает на близость образов и понятий, а поэт не ищет эти соответствия, но просто видит их первым же рассеянным взглядом.
Искусство Кенжеева сродни мастерству иллюзиониста. Он выбрасывает руку в воздух, казалось бы, в случайную, произвольную, никем не предсказанную точку, но, когда рука возвращается и медленно разжимаются пальцы, – на ладони шевелится и дышит теплый комок-образ. Эпитет и объект, не сочетавшиеся прежде ни в чьей руке, у Кенжеева срастаются в неразъемное целое. Легкость этого фокуса обманчива. Так неофит смотрит со стороны на бегающих по корту теннисистов: кажется, ракетка большая – как не попасть ею по мячу! Но вот он сам выходит на корт – и первым же ударом посылает мяч в небеса.
Я никогда не слышал, как Кенжеев читает цитированное выше стихотворение, но фантомное воспоминание тем не менее сложилось: память сама свела бумажный текст с голосом.
Впервые я услышал этот голос, когда он окликнул меня и моего земляка Санджара Янышева в фойе Центрального дома литераторов:
– Чучмеки? Вот это да! Я здесь не одинок.
Мы признались, что родом не из Казахстана, но это не слишком огорчило Кенжеева. Договорились встретиться на следующий день на Патриарших.
По пути я пытался представить себе эти знаменитые пруды: разбросанные в тени густых деревьев озера, киоски с прохладительными напитками вдоль темных прямых аллей и где-нибудь на скамейке – Берлиоз с Бездомным, обсуждающие Бога.
Пруд оказался один, небольшой и почти правильной квадратной формы. Киоск с пивом и колой – тоже один. По качелям и разноцветным лесенкам детского городка лазали двое малышей.
Сели на скамейку.
– Видите улицу? – показал Кенжеев. – Раньше по ней ходили трамваи. Там Берлиозу голову отрезало.
Разговорились быстро.
– Здесь к нам всегда будут относиться снисходительно и свысока, – продолжил он мысль, озвученную днем раньше. – Но мы должны гордиться своим происхождением. И не беда, что пишем не на родном, а на русском: есть две великие литературы, пользовавшиеся чужим языком: ирландская и латиноамериканская.
Я упомянул Айтматова, Кенжеев – Сулейменова.
Выяснилось, что Бахыт-ага из древнего рода казахского духовенства. И доведись ему вернуться на родину, в Южный Казахстан, – он занял бы там весьма достойное положение.
Бахыт Кенжеев заметно отличался от знакомых узбекских поэтов, пишущих на русском языке. Сабит Мадалиев, Шамшад Абдуллаев работали каждый на своей территории, смежной с пространством русской литературы. Кенжеев занимал в этом пространстве центральное и неоспоримое место. То, что при этом он не стыдился и не отрекался от своих корней, глубоко тронуло меня в ту первую встречу. И в какой-то степени обнадежило: своим для Москвы мне уже не стать, но ужиться и сблизиться с ней шансы остаются.
…“Небритый человек”, родственник “зеркального собеседника” Кенжеева, возник у меня несколько лет спустя в стихотворении “Случай в горах”.
Ярчайшее воспоминание одного из фестивальных вечеров – “Счастье и радость в современной лирике” – Татьяна Милова, читавшая свой триптих “Бог постарел…” – апофеоз распада:
Под ним, заиндевела от мороза,
Зарыта в снег, лежит его страна –
Возлюбленная дочь его склероза.
Идет его народ: учителя,
Врачи, убийцы… Тяжкая, больная
Процессия. Под ней летит Земля,
Едва ли о себе напоминая…
Книгу с этими стихами – “Начальнику хора” – я увез в Ташкент и перечитывал потом не раз. “Счастья и радости” искать в них не приходилось, но была там какая-то утешительная скорбь, застывшие на морозном ветру слезы. Нарисованная холодным мелом Татьяны Миловой снежная пустыня была одна на всех, она вопреки новой географии объединяла в себе осколки единой прежде страны. Мне казалось, что на ее плоскости рядом с армией обманутых и потерявших дорогу российских учителей, врачей и убийц стоят и мои близкие, пристально и тщетно вглядываясь в колючее звездами небо.
На первом фестивале слушал Фаину Гримберг. Время вычло из памяти остальных участников выступления, сохранив ее.
Не скажу, что стихи Гримберг потрясли меня мощной техникой, глубиной образа и подтекста. Но она не походила ни на кого своим восприятием происходящего: оголенной болью, начисто лишенной всяческой иронии и даже намека на снобизм. С болезненно напряженным лицом, казалось, готовым вот-вот исказиться в гримасу плача, дрожащим голосом читала она свои стихи. После вечера я приобрел ее книгу, чтоб перечесть запавшее в память. Длинные до бесконечности строки, ниспадающие уступами-причитаниями, потому что не укладывались в формат, они только внешне напоминали маяковскую лесенку. В них сквозила неслыханная любовь (жалость?) к каждому живому и неживому предмету, к каждому случайно уцелевшему воспоминанию. Болезненная любовь к этому миру – на грани юродства, анахронизма, чем-то сродни воспаленной вселенной Достоевского.
И в конце каждой строки – спасительная, обрывающая страдания голоса и слуха рифма, на которую уже успеваешь перестать надеяться где-то в середине периода.
а брови нависшие кустистые есть,
а глаза есть,
серые, пестрые,
с таким золотящимся теплым светом.
А что со мной?
Это радость? Или мне такая месть?
Глядел так мягко…
Но я не могу об этом…
И все твои писания — Страшный Суд,
на который приводишь меня и не уводишь обратно.
Ты говорил, что в деревне, где ты родился,
не ругаются и не пьют.
Я теперь никому не поверю, что это невероятно.
Ничего более неуместного и вместе с тем необходимого в ту осень ожесточения и смуты я в Москве не услышал.
Считаю, что московский фестиваль-99 спас для меня Москву. На фоне испытания нервов на прочность, которое я прошел, угодив в столицу аккурат в дни терактов и развернувшейся вслед за этим уличной милицейской охоты на “черных”, знакомство с московской поэзией и поэтами убеждало в том, что есть еще иная Москва. И эта Москва поэтов перевесила ту, другую.
Мне приходилось позже быть свидетелем нескольких случаев, когда мои земляки, обескураженные холодом и масштабами их бывшей не верящей слезам столицы, пожив в ней некоторое время, оставляли намерение остаться здесь навсегда. Меня же в трудные минуты согревали воспоминания о том, с каким теплом принимал нас Анатолий Найман в один из холодных осенних вечеров, как Римма Казакова рассказывала о своих поездках в Узбекистан и угощала на Тверском печеной картошкой…
Вернувшись в Ташкент, трудно было – после обретения фестивального опыта – окунаться в привычную среду. И, я считаю, нам с друзьями по Ташкентской поэтической школе и согласившимися нам помочь сотрудниками Музея Сергея Есенина удалось эту среду изменить. Непубличными и не слишком активными прежде людьми в данном случае двигала миссия: показать литературному Ташкенту мир и, с другой стороны, открыть Ташкент литературному миру. Два проекта – издание альманаха “Малый шелковый путь” и проведение Ташкентских открытых фестивалей поэзии – мы начали фактически одновременно. Они всколыхнули литературу столицы Узбекистана, обнаружив дремавшие до поры возможности, вернув литпроцессу давно отошедших от него авторов и редакторов.
Московский фестиваль очень вовремя напомнил нам о том, что несколько дарований, сошедшихся вместе, не складываются между собой, а перемножаются и что невозможно расти, не обращая слух к иным пределам и голосам.