Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2006
Способность к отражению бытия, к воспроизведению его в знаках и символах, соответствующих действительности, привела к возникновению “картины мира” – той операционной среды, которую сейчас принято называть “реальностью”.
Из темноты всевластных инстинктов человек вступил в сферу разума.
Прямым результатом этого явилось осознание индивидуального бытия – личное восприятие мира, не совпадающее с восприятием коллектива: рода, племени, трибы, семьи. Человек стал воспринимать себя отдельно от “других” и “другого”. Он начал приобретать бытийный суверенитет. А последующая метафизическая распаковка и социализация “личной реальности” привела сначала к либерализму, признанию приоритета личности, являющейся истоком всего, а затем – к современному государству, основанному на демократии и правах человека.
Философия постмодерна, декларирующая тотальную равнозначность, одинаковую бытийную ценность всех личных начал, представляет собой лишь крайнее выражение данного состояния психики, когнитивную форму преобладания личного над коллективным.
Заметим тут же, что предельная социализация, напротив, коллективной реальности, коллективного родоплеменного сознания, так называемая первичная возгонка инстинктов, исторически привела к социальным универсалиям – образованию деспотий, государств тоталитарного типа, подавляющих личную онтологию ради общей.
Оба психических состояния существуют “неразрывно и неслиянно” – с тех пор как в ортодоксальном вероучении существует природа Христа. Однако сознание коллективное как более древнее, подпитываемое инстинктами, выраженное в мощных культурных традициях, в государственных и социальных структурах и направленное к тому же в первую очередь на сохранение текущего бытия, исторически преобладает. Оно по сути своей первично. А потому вся история человечества со всеми ее странностями и потрясениями, со всеми ее революциями, войнами, открытиями, социальными преобразованиями может рассматриваться в этих координатах как непрерывное возрастание личности, как последовательное освобождение индивидуального бытия из-под ига коллективной реальности.
Для нашей темы здесь важно то, что с момента зарождения разума психика человека становится принципиально неравновесной. Она приобретает двухуровневый характер: подсознание, где происходит кипение древних страстей, рождает психическую энергию, необходимую для существования, а сознание, структурированное культурой, переводит эту энергию в стратегии социального поведения.
Отсюда с очевидностью следует, что счастье в земном мире недостижимо. Счастье как “исполнение всех желаний” предполагает устойчивое, “застывшее”, неизменяющееся состояние. Говоря языком физики, это состояние с максимумом энтропии, состояние незыблемости, вечного всепоглощающего покоя, не подверженного никаким колебаниям. Любое отклонение от него воспринимается как трагедия. Между тем трансляция флуктуаций – случайных микроскопических изменений, избежать которых нельзя, – из физического хаоса подсознания в символический космос сознания непрерывно эту устойчивость разрушает. Для восстановления баланса необходимо психологическое усилие, переход к иному уровню согласования, к “новому счастью”.
То есть человек принципиально не соответствует самому себе. В каждое последующее мгновение он уже не такой, каким был до этого. И потому счастье, к которому он стремится, рассеивается, как мираж. Счастья можно достичь, но его нельзя удержать. Это – фундаментальное противоречие человеческого бытия. Человек обречен вечно стремиться к тому, что ему недоступно.
Формально это противоречие пытались преодолеть религии. Рассматривая мир земной как мир скорби, юдоль страдания, чего никакими усилиями не избежать, они предъявляли взамен мир принципиально иной – мир, где человек гарантированно обретает вечно не достижимое счастье. Рай мог называться по-разному: Валгалла, Асгард, Царство Божие, место счастливой охоты, будущее, империя, коммунизм. Он мог иметь разный ландшафт в виде райских садов, изобилующих неземными плодами, в виде бескрайних равнин, где бродят стада бизонов, в виде пиршественных анфилад, в виде сияющих хрустальных дворцов, однако это был мир, который полностью соответствовал стремлениям человека, мир, где человек мог быть счастлив.
Рай был первой виртуальной вселенной, созданной неудовлетворенным сознанием.
К тому же религии предлагали определенный механизм достижения этого мира: праведная жизнь (что бы ни понималось под ней в ту или иную эпоху), вера, соблюдение определенных обрядов.
Для своего времени это был грандиозный мировоззренческий переворот. В той ветви цивилизации, которая называется “европейской”, изменилась вся система координат: рай оказался не в прошлом, безнадежно утраченный под именем Золотого века, а в будущем, которому еще только предстояло осуществиться. Отныне человек, по крайней мере “человек европейский”, обрел цель, обрел мистическое предназначение, обрел “сюжетное время”, соединившее “землю” и “небо”. Отныне жизнь его преисполнилась смысла.
И тем не менее мир этот обладал существенными дефектами.
Во-первых, он был, говоря языком современности, не демонстративен: нельзя было “заглянуть” в этот мир, убедиться в его привлекательности и потом вернуться обратно в земную жизнь. Во всем, что касалось рая, человек должен был полагаться на профессиональных посредников: жрецов, священников, медиумов, ученых, политиков. Представление о “мире ином” держалось исключительно на доверии. А во-вторых, рай был доступен лишь после смерти, только после прекращения физического существования человека. Редкие случаи вознесения на небо живыми не могли стать общим правилом.
Возникал не менее трагический парадокс: чтобы достичь счастья, человек должен был умереть.
Это подтвердили и неудачи с многочисленными попытками внедрить “будущее” в земную реальность – начиная с сект раннего Средневековья, осуществлявших на практике заповеди христианства, и заканчивая грандиозным социальным экспериментом в СССР: коммунизм, вопреки всем его “научным” обоснованиям, был тем же мистическим раем, только переведенным в светский формат.
Впрочем, крушение социальных “внедрений” понятно. Идеал – это возгонка реальности, ее метафорический дистиллят. Он очищен от обертонов, тех мелких “неправильностей”, которые и составляют собственно жизнь. В нем отсутствуют микроэлементы, поддерживающие бытийный метаболизм. Рыба в дистиллированной воде погибает. Человек, попавший в условия идеала, начинает немедленно задыхаться от отсутствия жизни. Показателен в этом смысле опыт Парагвая, где иезуиты в течение полутора сотен лет строили идеальное Католическое государство: аборигены, индейцы, вынужденные соблюдать все религиозные нормы, были в результате поставлены на грань вымирания. У них начисто пропадал интерес к жизни. Такую же утрату витальности, астению, утрату “желания жить” продемонстрировала и “эпоха зрелого социализма” в Советском Союзе.
А главное было сделано. Миф о “земле блаженства” утвердился в сознании человечества. Правда, пока это был только миф, и подобен он был древним географическим картам, основанным на самых фантастических домыслах: за границами Ойкумены лежала Страна песьеголовых людей, а за ней, охраняемая чудовищами, – Страна Офир, полная золота.
И все же миф этот постоянно будоражил воображение. То сильней, то слабей разгорался он на горизонте истории. Он свидетельствовал: есть нечто, лежащее за гранью реальности.
На подступах к раю
Студенческие революции конца 1960-х – начала 1970-х годов, когда молодежь захватывала учебные заведения, изгоняла профессоров, громила аудитории, выходила на антивоенные демонстрации, участвовала в схватках с полицией, строила баррикады или в других версиях – образовывала коммуны, контркультурные группы, экзотические секты, сообщества, да просто своим поведением и даже внешним обликом – майками, длинными волосами, гитарами, татуировками – шокировала благонамеренных граждан, эта загадочная эпидемия, внезапно охватившая почти все развитые страны Запада, в действительности была явлением закономерным.
К середине ХХ века, помимо классических социальных классов, производительных и гуманитарных, интересы которых были институционально оформлены, в индустриальном обществе образовалась принципиально новая страта – молодежь, тут же потребовавшая себе места под солнцем.
Юность – это феномен Новейшего времени.
И в эпоху античности, и в Средневековье, не говоря уже о более ранних периодах развития цивилизации, человек знал только три возрастных статуса: детство, взрослое состояние и, если повезет, старость. Это отражено и в знаменитой загадке Сфинкса: кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, вечером – на трех? Младенец, взрослый человек, старик, опирающийся на палку. Возраст юношества, как видим, был в этих координатах не предусмотрен.
Экономический уровень общества в те времена был таков, что не мог обеспечивать стратегические гуманитарные инвестиции. На счету была каждая пара рабочих рук, и ребенок, едва повзрослев, был обязан включаться в ту или иную хозяйственную деятельность. Достаточно вспомнить уклад традиционных русских семей, где дети уже с четырех-пяти лет должны были присматривать за младшими братьями, сестрами, исполнять несложные работы по дому, а чуть позже – выходить в поле вместе со взрослыми. Это было общей цивилизационной картиной. Знаменитые европейские университеты Средних веков, частично аккумулировавшие молодежь, ситуацию изменить не могли: их насчитывались единицы.
Только в середине ХХ века, когда, с одной стороны, была осознана коммерческая ценность образования, а с другой – общество обрело достаточно средств, чтобы целенаправленно поддерживать обучение через систему стипендий, грантов, кредитов, главное – за счет семейных доходов среднего класса, высшее образование стало явлением массовым: появилось множество молодых людей, единственной обязанностью которых являлось приобретение знаний.
Причем – важный фактор: это было первое поколение в истории человечества, которое вырвалось из-под опеки семьи, перейдя из патриархального быта, не менявшегося веками, в аудитории, кампусы, библиотеки, – поколение, начавшее получать сведения о мире, о его приоритетных ценностях не от родителей и священника, а из газет, радио, телевидения, друг от друга. Были сняты все ментальные фильтры, традиционно упорядочивавшие информацию. Новые идеи, возвещаемые новыми пророками и распространявшиеся благодаря средствам массовой информации с фантастической быстротой, проникали в сознание вне каких-либо адаптирующих механизмов.
Именно во второй половине ХХ века индустриальное общество, внешне достигшее необычайных успехов, на самом деле вступило в период своего завершения. Старая механика бытия, опиравшаяся на физическое (материальное) производство, была выработана, а механика новая, которая позже будет названа информационной, только еще создавалась на фоне прежних традиций.
Фактически начался фазовый переход: длительная разборка и переналадка всех прежних социально-экономических отношений. Это, в свою очередь, повлекло смену мировоззренческой парадигмы. В частности, предельное выражение получила философия либерализма: ставка теперь делалась не на классическую семью, где муж работает, добывая средства к существованию, а жена ведет хозяйство и воспитывает детей, но – на свободную личность, которая сама выбирает себе поле деятельности. Офисный характер труда позволял привлекать к нему не только женщин, но и вообще молодежь, обретавшую таким образом раннюю экономическую самостоятельность.
В координатах истории это была новая Реформация, новая революция, вызвавшая к деятельности новые социальные силы. Однако поскольку вовремя этот поворот отрефлектирован не был, поскольку не была наработана опережающая социальная философия, которая могла бы придать ему позитивный характер, то и всплеск молодежной активности выразился исключительно в отрицании. Характерны популярные лозунги тех лет: “Будь реалистом, требуй невозможного!”, “Запрещается запрещать!”, “Занимайся любовью, а не войной!”. Эта романтическая схоластика не могла быть облечена ни в какие социальные формы.
Тогда же были предприняты и попытки нормализовать этот спонтанный протест. Президент США Джон Кеннеди, пришедший к власти не в последнюю очередь именно благодаря голосам молодых, выдвинул идею “Корпуса мира” – объединения добровольцев, готовых работать в отстающих регионах планеты, способствуя продвижению туда прогресса и демократии. С другой стороны, Советский Союз, где реализовать мобилизационные сценарии было значительно проще, направил порыв молодежи на осуществление грандиозных проектов: освоение целинных земель, строительство крупнейших электростанций, прокладку стратегических железных дорог. Китай содрогался в судорогах “культурной революции”: энергия нового поколения была использована для достижения политических целей.
Заметим, что во всех случаях это были попытки решить проблему в рамках “продолженного настоящего”: направить избыточную социальную энергетику исключительно в физическое пространство. О существовании метафизических континентов, о возможности продвижения “по вертикали” ни советские, ни западные, ни восточные идеологи не подозревали. В результате “революция сознания”, необходимая новому времени, осталась незавершенной.
Кроме того, в индустриальном обществе, имеющем опыт истории, уже существовали достаточно мощные социальные механизмы, смягчающие аномалии. По выражению одного из западных культурологов, бунт молодежи закончился в тот момент, когда ряд фирм наладил массовый выпуск футболок с символикой революции. Протест превратился в коммерцию, что позже выразилось в мещанском “актуальном искусстве”, эксплуатирующем формальную новизну, лидеры революции стали благопристойными членами Европарламента, а у родителей-хиппи, мечтавших о любви и свободе, выросли дети-яппи, грезящие о топ-менеджменте и сверхдорогом потреблении. И это тоже “было уже во временах, бывших прежде нас”.
Формально молодежное движение захлебнулось. Оно не сумело изменить мир, как это сделали прежние социальные революции. И вместе с тем, хоть это было осознано далеко не сразу, оно имело чрезвычайно важные следствия. “Личная реальность” полностью высвободилась из-под гнета реальности коллективной, что мировоззренчески было закреплено доктриной мультикультурализма. Началась постепенная социализация маргиналов: обретение ими тех же гражданских возможностей, что и нормативное большинство. От защиты прав большинства общество перешло к защите прав разного рода меньшинств, что позволило, в свою очередь, экспериментально опробовать самые необычные стратегии существования.
Началось то, чего никто предвидеть не мог: массовая эмиграция за горизонты обыденного, бегство в метафизический мир, в пространство психоделических сновидений, создаваемых галлюциногенами.
Собственно, тогда же был обозначен и более привычный путь. С того момента, как группа “Биттлз”, являвшаяся кумиром нового поколения, обратилась к индийскому мистицизму, впрочем, проникавшему в Англию уже более ста лет назад, и прошла “индоктринацию” у гуру Махариши, восточные духовные практики приобрели необыкновенную популярность.
Восточная религиозная философия оказалась столь притягательной для нового поколения еще и по той причине, что она, в отличие от западного духовного мировоззрения, стремящегося к гармонии бытия в основном за счет преобразования мира, что подразумевает колоссальный масштаб деятельности, предлагала достичь того же за счет преобразования человека. Поле личной активности таким образом резко сужалось. К просветленности, к высшему духовному совершенству можно было подняться еще при жизни. К тому же духовный путь Запада был ориентирован большей частью на книгу. Он требовал специфических индивидуальных усилий по переводу “мертвых”, книжных понятий в координаты личной реальности. А на Востоке традиционно велика была роль учителя, согласующего личность ученика и реальность вероучения. Это обеспечивало восточной эзотерике больший популистский потенциал.
И все же наркотики были проще. Они не требовали от человека никаких духовных усилий вообще. Они полностью соответствовали “технологическому” духу времени: нажал кнопку – получил результат. Прикладное трансцендирование, выход за пределы “объективной реальности” превратились в своего рода обыденную техномагию: они стали доступны практически каждому. Кроме того, в отличие от чисто духовных практик наркотики приносили еще и физическое наслаждение – настолько острое, что человек, испытавший его, как правило, уже не мог от этого отказаться. Тот же Джордж Харрисон, один из группы “Биттлз”, вспоминал: “Это было так, словно я до тех пор никогда ничего не пробовал, не говорил, не видел, не думал и не слышал по-настоящему”.1
Наркотики стали привычной субкультурой Запада. А галлюциногены, производство которых приобрело поистине промышленные масштабы, видимо, помогли осознать фундаментальный факт: метафизическая реальность может быть привлекательнее реальности объективной, “личный рай” достижим, человек – вовсе не раб тесного земного мирка, существуют пути, выводящие его из юдоли страданий.
Правда, пути эти, как показал опыт, ведут к еще большим страданиям: человек попадает в зависимость от наркотика и погибает достаточно быстро. Тем не менее сведения о “земле блаженства” обретали все большую достоверность. Уже было множество “путешественников”, высадившихся на тех берегах и принесших по возвращении весть о том, что рай действительно существует.
Участь первооткрывателей всегда трагична. В утлых суденышках, не имея надежных лоций, плывут они к загадочным берегам и гибнут уже в полосе прибоя.
Однако они прокладывают дорогу другим.
Студенческие революции 1960-х – 1970-х годов обозначили контуры нового материка. Теперь наступал период их последовательного освоения.
Прошлое, будущее, настоящее
Экспансия человечества в виртуал, вторжение его в искусственную вселенную, созданную исключительно воображением, помимо технологического, компьютерного обеспечения, была подготовлена двумя фундаментальными мировоззренческими прорывами, совершенными в середине ХХ века.
Во-первых, была осознана разница между существованием и реальностью, между собственно бытием и нашим представлением о нем, выраженным различными формами знания. Конечно, идея эта присутствовала еще у Платона, сравнивавшего видимый человеку мир с танцем теней на стенах пещеры, однако лишь недавно стало понятным, что помимо научного знания, претендующего на “объективность” и главенствовавшего в европейском сознании, начиная с периода Просвещения, почти четыреста лет, существует знание художественное и трансцендентное, отражающее те стороны бытия, которые аналитике недоступны. Все эти формы познания пересекаются, но не сводимы друг к другу. Ни одной из них недостаточно для адекватного отображения мира. Лишь в своей совокупности они создают картину, более-менее отвечающую требованиям полноты бытия. Как пишет один из исследователей данной проблемы: “Требовалось новое понятие, схватывающее эти… обстоятельства, переакцентирующее мышление с научного познания и социального опыта на … формы символической жизни… Таким понятием и является понятие реальности”.2
Более того, поскольку описание реальности в любой из форм познания дается через язык и поскольку его производят исследователи, опирающиеся еще и на личный опыт, то любая реальность представляет собой “авторский текст”, могущий не совпадать с “текстами” других “авторов”. Так возникают реальности разных цивилизационных типов: “западная реальность”, “восточная реальность”, “античная реальность”, “средневековая”, реальности “китайская”, “российская”, “индийская”, “европейская”. Или включенные в них реальности социальных групп, общественных объединений, доменов, семей, наконец – личные реальности, присущие каждому человеку. В этом смысле само начальное бытие, порождающее информационные отражения, обретает статус одного из видов реальности.
То есть реальность как онтологический синтез науки, культуры, религии, как объединение личного и коллективного опыта в единой картине является относительной: может существовать множество подобных картинок, нет критериев для выделения одной из них в качестве “истинной”.
Апогеем данной мировоззренческой трансформации стала философия постмодерна, провозгласившая равнозначность всех познавательных форм. Опыт личности в этих координатах стал сопоставим с опытом коллектива, он приобрел ту же бытийную ценность, те же права. Глобальная онтология европейской цивилизации была таким образом размонтирована. Она превратилась в набор личных реальностей. Причем переход из одной личной реальности в принципиально иную мог совершаться исключительно волевым усилием. Человек из убежденного коммуниста мог мгновенно стать пламенным либералом, из католика превратиться в буддиста или приверженца какой-нибудь экзотической секты, из традиционалиста – в новатора или наоборот. Опиравшаяся на ясные мировоззренческие постулаты картина новой европейской реальности стала зыбкой и неопределенной.
А во-вторых, что тесно связано с представлением о реальности, к середине ХХ века была осознана вероятностность мира вообще. Собственно, уже аналитическая механика начала XIX столетия, порожденная в свою очередь механикой Ньютона, рассматривавшей вселенную как сложный, но познаваемый механизм, – этакие часы, где каждая деталь находится на своем месте, – начала говорить о “виртуальных перемещениях” – траекториях тел “возможных”, но не реализуемых, что, однако, не мешало рассчитывать их так же, как и “настоящие” перемещения.3 Следующим этапом было появление нелинейных геометрий: Лобачевского, Римана и многих других, первоначально выглядевших сугубо умозрительными математическими построениями, однако с появлением теории относительности Эйнштейна обретших несомненное физическое содержание. Геометрия мира внезапно оказалась множественной. Отсюда был всего шаг до множественности измерений: мир представлялся развернутым по пяти, семи, одиннадцати координатным осям, впрочем, как и по бесчисленному их количеству, а знакомая нам по классической физике “трехмерная геометрия” являла собой лишь вынужденное упрощение: количество координат, максимально воспринимаемых человеком.
Главный рубеж здесь был преодолен квантовой физикой. Двойная, корпускулярная и волновая, природа элементарных частиц, принцип неопределенности Гейзенберга, согласно которому невозможно “классическое” одновременное определение у таких частиц скорости и локализации, и прежде всего наличие в микромире особых виртуальных частиц, существующих “не вещественно”, а только во взаимодействии, привело к тому, что стало возможным говорить о “недовоплощенной реальности”, о “недореализованном существовании”, о том, что допустима некая “реальность без сущности”.4 Под таковой, помимо собственно виртуальных частиц, понималась еще и энергия, проявляющаяся лишь “в действии”, а не “сама по себе”.5
В 1957 г. вышла знаменитая статья Х. Эверетта, утверждавшая, что мир (вселенная) расщепляется при каждом квантовом переходе. Тем самым допускалась уже не умозрительная, а физическая множественность миров, где реализуются все теоретически возможные состояния. И хотя несколько позже эта глобальная множественность вселенных была сведена научным сознанием до множественности “малых миров” (микроскопических ситуаций),6 “траектории” которых по мере приближения к “максимальным мирам”, то есть к нашему миру, испытывают тенденции к слиянию и упорядоченности,7 стало ясно, что мир вырастает из принципиальной неопределенности, что его фактура в значительной степени вероятностна и что существующая конфигурация осознанного бытия – “реальность” – лишь одна из возможностей, реализованных человеком.
Более того, физическая неопределенность (вероятностность) микромира, непрерывно транслируемая им на более высокие уровни бытия, порождает информационную неопределенность (вероятностность) макромира, делая невозможной его единственную “истинную” интерпретацию.
Представлявшаяся до сего момента незыблемой, вечной “механическая” реальность традиционной культуры начала расплываться, будто тающий снег. Монолог, сформированный еще эпохой Модерна, начал превращаться в какофонию разнообразных “версий”.
Прежде всего была осознана вероятность истории. Собственно, на это указал еще Шпенглер в “Закате Европы”, утверждая существование множества равнозначных “цивилизационных миров”. А уже в наше время “европейская версия” всемирной истории, концентрировавшая все основные события вокруг ограниченной группы западных стран, ощутимо теснится как “восточными версиями” – индийской, китайской, японской, – так и версиями “южными”, мусульманскими, в координатах которых история меняет свой облик. Прошлое стало непредсказуемым. Причем не только в России, где буквально на глазах одного поколения прошлое из сугубо “советского”, окрашенного в коммунистические тона, превратилось в сугубо “демократическое”, то есть оценивающее те же самые факты совершенно иначе, но и в Европе, и в США, где монохромная оптика “бремени белого человека” сменилась пестротой доктрины мультикультурализма.
Теряют “твердость” даже очевидные факты. Подвергается сомнению, например, жизнь и смерть Наполеона на острове Святой Елены, гибель Жанны д’Арк на костре в Руане заслоняется легендой о ее чудесном спасении, а миллионы поклонников популярного сейчас детектива “Код да Винчи” искренне верят, что Иисус Христос был женат на Марии Магдалине, – потомки их, образовавшие династию Меровингов, якобы здравствуют до сих пор.
Выражением вероятностного потенциала прошлого, его “скрытых” возможностей, не осуществленных в силу достаточно случайных причин, стали не только фантастические романы, написанные в жанре “альтернативной истории”, такие, как “Павана” Кита Робертса, где “Непобедимая армада” выигрывает морское сражение у англичан, в результате чего возникает громадный Католический мир, или “Иное небо” Андрея Лазарчука: немцы побеждают во Второй мировой войне и образуют “демократический” Третий Рейх в составе Германии и России, но и серьезные исторические исследования, посвященные “другому” ходу событий: вторжению Гитлера в Англию, переходу ближневосточного противостояния в “горячую фазу”, советско-китайской войне, победе СССР в Афганистане.8
История начала терять четкий рельеф. Не случайно многие американские школьники и студенты считают, что противниками США во Второй мировой войне были не только Германия и Япония, но и Советский Союз.
Одновременно с вероятностностью прошлого была осознана вероятностность будущего. Оно уже не представлялось однозначно определенным, в виде “продолженного настоящего”. Будущее рассматривалось теперь как набор весьма неопределенных возможностей, из которых будет осуществлена только одна. Говоря языком синергетики, основывающейся, в свою очередь, на теории неравновесных систем, реальность при переходе от настоящего к будущему находится в настолько неустойчивом состоянии, что вывести ее к той или иной конечной структуре может любое случайное отклонение. А поскольку таких случайностей необозримое множество – они непрерывно транслируются из микромира людей в макромир социума (истории), – то и “вычислить” конкретное будущее нельзя, оно все равно окажется не таким, как предполагалось. Это повлекло за собой целую методологическую революцию: методы “нормативного прогнозирования”, методы классического планирования, предполагающие строгую логику и точный расчет, сменяются сейчас методами сценирования и стратегирования, методами “сюжетного построения”, определяющими не столько итог, сколько движение в заданном направлении. Такое неожиданное воплощение максимы Льва Троцкого о том, что “движение – все, конечная цель – ничто”.
И, наконец, на рубеже истекшего тысячелетия была осознана вероятностность настоящего. Собственно, иначе и быть не могло: являясь, по сути, пересечением прошлого с будущим, тем срезом временного потока, где происходит “очеловечивание” бытия, настоящее обязано было воспринять их фундаментальные качества.
Причем вероятностность настоящего заключается не только в одновременном существовании разных реальностей – например, научной и религиозной, “китайской” и “американской”, – но и в наличии внутри каждой из них реальностей “теневых”, потенциальных возможностей, “алчных демонов небытия”, жаждущих воплощения.
Здесь уместна аналогия с шахматами. В любой позиции, за исключением очень уж специфических, существует обычно целый набор вариантов для продолжения партии. Многие из них равнозначны, выбор тут объясняется лишь психологическими особенностями игрока. Однако воплощен из всех вариантов будет только один. Остальные так и останутся непроявленными, нереализованными, впрочем, обретающими краткое (виртуальное) бытие при последующем анализе партии.
Настоящее стало таким же условным, как прошлое или будущее.
Третья реальность
Виртуал изначально входит в состав любой экономики. Затраты на производство любого товара осуществляются раньше, чем будет получена (или не получена) прибыль от его реализации. Это, в свою очередь, означает, что расчетный эквивалент экономики – деньги, в какой бы форме – в виде ракушек, золота или бумажных купюр – он ни существовал, всегда должен быть больше, чем его физическое (товарное, фондовое) соответствие.
В экономиках низкого уровня – охотничье-собирательских, примитивно-сельскохозяйственных – эта кредитность покрывалась самой природой. Человек изымал ресурс, создаваемый животным и растительным миром. Однако чем больше увеличивались сложность и масштаб производства, чем больше появлялось в нем “непроизводительных областей”: научных, управленческих, социальных, образовательных, – тем большее количество денег требовалось для его первичного финансирования. Кредитность мировой экономики исторически возрастала, что порождало, с одной стороны, инфляцию, которая время от времени принимала угрожающие размеры, а с другой – потребность во все новых и новых ресурсах. Простая экспансия – колониальная, неоколониальная – удовлетворить эту потребность уже не могла. Столкнувшись в эпоху глобализации с ограниченностью планетарных пределов, западная, наиболее динамичная экономика устремилась в семантическое пространство. В конце ХХ века началось интенсивное освоение ресурсов виртуального мира.
Характерна в этом отношении эволюция денег. Из посреднического инструмента, “знаменателя экономики”, сопрягающего собой разные группы товаров, они сначала превратились в богатство, имеющее отчетливый социальный статус, затем – в капитал, “деятельностное богатство”, стремящееся увеличить себя через участие в торговле и производстве, далее деньги стали финансами, самостоятельным сектором экономики, господствующим над остальными, и наконец обрели современную “электронную форму”, достигнув уровня самодовлеющей сущности.
Экономика ведь, по сути, безлична. Она подчиняется единственному закону: минимизация трат, максимизация прибыли. Этот вектор реализуется в течение всей истории человечества. И если из процесса получения прибыли можно исключить такой медленный и затратный этап, как собственно производство, то цикл образования денег замкнется в самом себе.
В виртуализирующейся реальности деньги отрываются от производства. Наибольшую прибыль, как отмечают исследователи, сейчас приносит не развитие перспективных экономических направлений, а быстрые финансовые стратегии: игра на курсах валют, ценных бумаг, рекламная деятельность, многоходовые маркетинговые операции. То есть деньги вкладываются не в реальное производство. Деньги вкладываются только в деньги. При этом увеличения физической стоимости – знаний, фондов, товаров – не происходит, зато наблюдается непрерывное возрастание денежной массы. Причем, не будучи связанной с каким-либо “физическим” производством, не имея корней, внедряющих ее в конкретное экономическое бытие, эта колоссальная масса ничем не обеспеченных денежных знаков, используя сверхпроводимость коммуникационных сетей, созданных Интернетом, свободно перемещается по всему миру. По аналогии с культурой “современных кочевников”, о которой писал Жак Аттали, электронные деньги можно назвать “кочевым капиталом”. Такой капитал мгновенно перемещается в области повышенной экономической выгоды, сжирает сверхприбыль, которая возникает только спекулятивным путем, а затем уходит за горизонт, оставляя после себя истощенную, астеническую экономику.9
Ограничивающий формат в этом процессе отсутствует. Ситуация здесь напоминает “циановый кризис”, связанный с появлением на заре эволюции сине-зеленых водорослей. Так же, не имея естественных ограничителей, микроскопические водоросли заполонили тогда мировой океан, сожрали почти весь кислород и задохнулись сами, надолго отравив воды и атмосферу. Только после этой глобальной экологической катастрофы, уничтожившей тогдашнюю “биологическую реальность”, жизнь смогла двинуться дальше.
Виртуализирующуюся экономику можно охарактеризовать как симулякр – термин, введенный Ж. Бодрийяром, – чтобы обозначить феномены, имитирующие реальность. Симулякр обладает всеми чертами реальности, кроме одной: подлинной “физической” реальностью он не является. Он представляет ее в условном, знаковом, символическом виде, претендующем вместе с тем на статус подлинности.
Имитируются все стороны жизни. Производство, образующее собой основную массу реального бытия, начинает ориентироваться не на создание новых товаров, то есть не на прогресс, а на условную модернизацию. Немного меняется дизайн товара, его упаковка, добавляются одна-две новые функции, в действительности, быть может, потребителю вовсе не нужные, и результат этих манипуляций предлагается уже как новый продукт. Это особенно хорошо иллюстрирует рынок сотовых телефонов, где “новые поколения” аппаратов сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой. Затраты здесь ничтожны, прибыль – максимальна. Предлагается не столько новый товар, сколько его новый образ. Идет интенсивное продвижение символов. А потому главным в потребительской экономике становятся не реальные мощности фирмы, не креативный потенциал, а только ее представительство – бренд. Фирма может обладать ничтожными производственными активами, но при этом “держать” на рынке целый сектор продаж. Бренд привлекает деньги сильнее, чем оборудование и квалификация.
Это в свою очередь ведет к виртуализации потребления. Пользователь точно так же приобретает уже не столько товар, сколько его рекламный образ, сопровождаемый многочисленными ассоциациями. “Какой-нибудь напиток – это не просто утоление жажды, это возможность вдохнуть аромат джунглей, обменяться влажным поцелуем с возлюбленной, видеть море сквозь призму пенистого бокала” .10
Лучше всего это явление выражено в политике. Политика как демократическая форма борьбы за власть уже изначально представляла собой резко символизированную область деятельности, область декларативного позитива, область торговли идеологическими ярлыками. Отрыв значащего от означаемого здесь всегда был очень велик. Однако сейчас процесс достиг своей крайности. В виртуализированной среде, где условность критериев возрастает, начинается не борьба идей, идеологий, социальных программ, понимание которых требует определенных усилий, “идет борьба образов – политических имиджей, которые создают рейтинг… Реальные личность и деятельность политика необходимы лишь в качестве “информационных поводов”… Политика ныне творится в PR-агентствах, в телестудиях и на концертных площадках… Именно более привлекательный имидж молодых, раскованных, эмоциональных Б. Клинтона, Т. Блэра, Г. Шредера стал решающим фактором их побед … над обладавшими традиционными ресурсами власти и правившими экономически благополучными и социально стабильными странами Дж. Бушем, Дж. Мейджором, Г. Колем”.11 Добавим, что о том же свидетельствуют триумфальные успехи актеров: Р. Рейгана – на выборах президента США, А. Шварценеггера – на выборах губернатора Калифорнии, М. Евдокимова – на выборах губернатора Алтайского края.
Аналогичная трансформация происходит и с политическими образованиями. Тот же исследователь виртуального общества пишет: “Партии, возникавшие как представители классовых, этнических, конфессиональных, региональных интересов, превратились в “марки” – эмблемы и рекламные слоганы, традиционно привлекающие электорат. Там, где “марка” – давняя традиция, атрибуты образа “старых добрых” либералов, социал-демократов или коммунистов старательно поддерживаются, даже если первоначальные идеология и практика принципиально изменились… Там, где “марка” отсутствует, партии и движения формируются, объединяются и распадаются с калейдоскопической быстротой в стремлении найти привлекательный имидж”.12
Изменения охватывают собой весь социум. Социальные институты, ранее образовывавшие наглядную структуру общества (государства) и создававшие таким образом “подлинную реальность”, куда по необходимости вписывался гражданин, теперь, сместясь в виртуал, лишь имитируют деятельность, к которой они предназначены. С особой наглядностью это демонстрирует российская ситуация, где государство и без того ослаблено в силу недавних реформ: милиция здесь имитирует охрану правопорядка (в действительности став регулятором “теневых” экономических отношений), здравоохранение имитирует охрану здоровья (превратившись на самом деле в корпорацию по распределению “медицинских” денег), парламент имитирует законодательную работу, принимая законы, никак не связанные с реальностью (закон о страховании транспортных средств, закон о монетизации льгот). Сами либеральные реформы в России были в значительной степени виртуальны: они совершались в условном интеллектуальном пространстве, почти не имеющем сцеплений с реальностью.
В результате постиндустриальное общество превращается, по выражению Ги Дебора, в “общество спектакля”, в общество эмблем, ярлыков, позументов, масок, где вместо принципа “быть, а не казаться”, который пыталась осуществить культура Модерна, в полной мере реализуется противоположный концепт: “казаться, а не быть”. Иными словами, оно превращается в общество клоунады, в общество, где имитация жизни важнее, чем собственно жизнь, где не имеет значения, есть бог или нет, существенно лишь, чтобы иконостас был выставлен в свет юпитеров и блестел от золота.
Инсценировка действительности приобретает тем самым тотальный характер. Даже такие социальные маргиналии, как война, террор, бытовое насилие, встроенные в один визуальный ряд с фильмами и компьютерными игрушками, тоже становятся своего рода спектаклем, зрелищем для обширной аудитории. Зритель с удовольствием наблюдает, как красиво летят ракеты на вражеские объекты или как идет продвижение войск к столице очередной “империи зла”. Реальность для него не отличается от игры. “Человек играющий”, появление которого предсказывал еще Й. Хейзинга, становится основным типом Нового времени. Это порождает чудовищную политическую безответственность. Если война (насилие) есть только игра, значит, начинать и вести ее можно, не заботясь ни о каких последствиях. Спектакль/фильм/шоу закончится, трансляция будет выключена, зрители вернутся к привычной и безопасной жизни. Правда, режиссеры таких постановок не учитывают принципиальный факт: в отличие от фильмов и игр виртуал онтологически сопряжен с породившей его реальностью. Виртуальное эхо обретает разрушительное физическое бытие, что продемонстрировали и трагедия 11 сентября в США, и последующие теракты в Англии и Испании.
Симулякром, имитирующим реальность, становится и последний оплот разума – классическая наука.
С эпохи Просвещения и до последнего времени не подвергалось сомнению, что именно наука дает человечеству “объективное знание”, знание, достоверно отражающее действительность, обладая которым, можно выстраивать эффективные стратегии бытия. Предполагалось также, что информационные технологии, появившиеся во второй половине ХХ века, обеспечат доступность знаний, простоту обращения с ними, что в свою очередь приведет к повышению “научности” мира, к его большей аналитичности, к возможности управлять меняющейся реальностью.
В действительности все оказалось с точностью до наоборот. Выяснилось, что информационные технологии, на которые возлагалось столько надежд, вовсе не создают новых знаний. Они лишь тиражируют уже имеющиеся – представляя их в бесчисленных версиях, скрывающих первоначальный источник. Критерии сортировки “по истинности” здесь очень условны, и потому Интернет, всего лет десять – пятнадцать назад представлявшийся чуть ли не кладовой общечеловеческой мысли, превратился сегодня в синоним спекулятивной, низкокачественной информации, доверять которой нельзя. Даже изготовители дипломов, рефератов и сочинений “на заказ” пишут сейчас в своих объявлениях: “Не Интернет”, то есть качественно.
“Наука сейчас – это не предприятие по поиску истины, а род языковых игр, состязание в манипулировании моделями научного дискурса. …Академический статус становится функцией от образа компетентности, заслуживающей финансирования… образа, необходимого для успеха в конкурсах на получение грантов, стипендий для обучения за границей, заказов на консалтинговые услуги… Единственно научной, рациональной формой дискуссии становится нелогичная, неструктурированная, но эффектная презентация образа идеи или теории… Следование базовым нормам, направлявшим познавательные/исследовательские практики Модерна – факт, открытие, исследование, компетентность, – симулируется. … Исполнение социальных ролей ученого, преподавателя, студента становится виртуальным” .13
Имитационный же характер культуры прекрасно иллюстрирует распространенное сейчас в России пение “под фанеру”. Причем любопытно, что публика, хорошо зная об этом, тем не менее воспринимает такой номер как “подлинный”.
О том же свидетельствует и замеченное культурологами распространение в языке выражений “типа” и “как бы”. Анализируя языковые конструкции “Приходили, типа ждали” или “Я как бы пришла”, М.Н. Виролайнен пишет, что “состоявшееся со всей очевидностью… обозначено здесь … как некий неопределенный вариант действия, как его смутное подобие. … Очевидно, язык то ли фиксирует, то ли формирует какие-то бессознательные и тем более необратимые процессы”.14
Заметим, что виртуал присутствовал в человеческом бытии всегда. Символическая реальность, тотальный “текст”, возникший как результат осознания человеком “данного” мира, всегда содержал в себе некоторую условность, являясь не собственно бытием, а его “очеловеченным” отражением. Однако, представляя собой посредника между миром и человеком, среду, где осуществлялось их сопряжение, реальность была ограничена в своих формах. Она не могла быть какой угодно, она представительствовала как слепок “подлинного бытия”, повторяя, пусть не всегда точно, его рельеф.
Развоплощение этого бытийного слепка, переход в “третью реальность”, в необозримую вселенную виртуала, означает еще большее отчуждение человека от собственно бытия, от простого “физического существования”, бывшего когда-то началом всему.
Чтобы жить в мире фантомов, чтобы ориентироваться в изменчивых виртуальных пейзажах, преобразующихся на глазах, человек должен обрести такие же, как у них, сущностные черты. Иными словами, он сам должен развоплотиться, виртуализоваться, стать чем-то иным, нежели до сих пор.
В новой реальности он должен обрести новую суть.
Исполнение желаний
Инструментальным выражением третьей реальности стало искусство. Сказки и мифы древних эпох создали обширное “пространство воображения”, средневековый театр, соединив его с повседневностью, заселил разнообразными персонажами, литература Нового времени транслировала туда реалистическую достоверность, а кинематограф, синтезировав и то, и другое, придал результату визуальную форму, воспринимаемую многомиллионной аудиторией. “Фабрика грез” потому и завоевала весь мир, что представляла зрителю жизнь, очищенную от реальности, где добродетель неизменно торжествовала, порок был наказан (во всяком случае, в популистских версиях кинопродукции), а риск, сопровождающий приключения, трагизм жизненных ситуаций неизменно оставались условными, приводящими к счастливому завершению.
Вместе с тем “кинематографическая реальность” обладала существенными недостатками. Сколь бы сильное сопереживание она ни вызывала, сколь бы ни был вовлечен в нее зритель, вплоть до отождествления себя с тем или иным персонажем, пройти сквозь экран, попасть в художественное измерение было нельзя: “мир грез” был надежно отделен от “мира обыденности”. Кроме того, это была заданная реальность: в ней нельзя было участвовать, на нее нельзя было повлиять, она создавалась автором, режиссером, зритель не имел в ней никаких прав. Он не мог заместить собою актера, не мог повернуть ход событий в ином направлении.
Этот недостаток до некоторой степени компенсировали ролевые игры, начавшие возникать в конце 1970-х – начале 1980-х гг. Они представляли собой самодеятельно театрализованные действа, где участвовали десятки, сотни, иногда тысячи человек, разыгрывавшие сюжеты, как правило, по произведениям жанра фэнтези.
Здесь был принципиально иной механизм сопряжения. В отличие от театра, литературы, кино ролевые игры включали участников непосредственно в действие. Зритель сам становился актером и получал соответствующую роль: воина, мага, дракона, торговца, крестьянина. Причем исход игры не был заранее определен. Он зависел от усилий самих игроков. С другой стороны, усиливая вовлеченность участников в искусственную реальность, ролевые игры очевидно проигрывали искусству в качестве оформления: условные крестьяне пасли условных коров, условные торговцы обменивались условными деньгами и товарами, условные рыцари штурмовали условный замок, обозначенный на местности протянутыми веревками. Достоверность игрового пространства была очень низкой.
В результате по-настоящему ролевые игры развивались только в России, куда приход компьютерных игр, поглотивших ролевиков на Западе, задержался примерно на двадцать лет и где исторически существовал опыт советских мистерий: митингов, празднеств, демонстраций, собраний, участники которых – искренне или вынужденно – исполняли определенные роли.
Подлинный путь в виртуал указали электронные игры, которые совместили художественность искусства и вовлеченность игрока (игроков) в действие с неопределенным исходом. Вспыхнувшие, как пожар, в начале 1980-х годов, они стремительно эволюционировали от примитивных “детских” рисунков, весь игровой сюжет которых был ограничен нажатием двух-трех клавиш, до настоящих, с предельно достоверным антуражем миров – средневековых, античных, современных, галактических, фэнтезийных. Причем траектория игрового движения была уже настолько сложна, что для ее успешного прохождения требовались навыки профессионала. Фактически игры превратились в целые игровые вселенные, неисчерпаемые, как и положено вселенским мирам, в сюжетном многообразии. О привлекательности таких миров свидетельствует как появление “игровых доменов” – объединений поклонников того или иного электронного действа, так и игровых наркоманов – людей, полностью выпадающих из реальности, проводящих дни, ночи, недели, месяцы в пространстве любимой игры.
Впрочем, эффект “выпадения из реальности” испытал, вероятно, каждый, кто когда-либо вызывал на экран хотя бы стаканчик “Тетриса”.
Отсюда остается только один шаг до настоящего виртуала.
Нет сомнений, что этот шаг будет сделан. Он не просто лежит в русле традиционного европейского миросознания, рассматривающего имеющуюся действительность лишь как материал для создания “лучшего из миров”, но и взращивается тем философским гумусом, который накапливался в течение всего ХХ века.
ХХ век, по образному выражению одного из современных исследователей, был веком “сотворения миров”: “Человек, почувствовавший себя в известном смысле равным Богу … стал творить собственный мир, наряду с главным Творцом”.15 Были созданы политические миры – миры социализма, фашизма, либерализма, художественные миры – мир мультфильмов Диснея, фэнтезийный мир Толкина, был создан мир пластичного сюрреализма Сальвадора Дали, был создан наркотический мир Тимоти Лири, возникли экономические миры – кейнсианства и неолиберализма, социальные (общественные) миры, каждый имеющий собственную реальность: мир рекламы, мир потребления, мир консьюмеризма, мир франчайзинга. К началу третьего тысячелетия было осознано главное: источником текущего бытия – что бы ни подразумевало под этим термином то или иное философское направление – является не бог и не природа, а сам человек. Человек способен сам сотворить свой личный мир и существовать в нем столь же долго и полноценно, как и в “объективной реальности”.
Что же касается практической стороны вопроса, то весь опыт исторического развития техносферы показывает: если перед человечеством возникает чисто техническая проблема, то рано или поздно она будет преодолена. Причем решение, разумеется, может оказаться парадоксальным, как это было, например, при переходе от гужевого транспорта к автомобильному, но оно будет найдено неизбежно, и технологическое обеспечение виртуала вряд ли явится исключением. Скорее всего оно быстро пройдет период различных “костюмов”, более-менее реалистично имитирующих комплексы ощущений, проскочит эпоху вживленных чипов, транслирующих техническую периферию – компьютер, монитор, телефон – непосредственно человеку, и вступит в эру “тотального метакомпьютинга”, когда включение в виртуал станет одной из обыденных функций сознания.
Не следует считать это предположение чистой фантастикой. Достаточно вспомнить, что такой же фантастикой выглядел современный компьютер в середине прошлого века. Всего сорок лет потребовалось ему, чтобы завоевать весь мир, и потому, вероятно, эра метакомпьютинга наступит раньше, чем высказано в самых смелых прогнозах.
Главным здесь, конечно, станет вопрос о достоверности искусственного бытия. Обсуждая его в начале 1960-х годов, Станислав Лем полагал, что отличить искусственную реальность от подлинной будет достаточно просто. Человек всегда сможет сказать, где он находится: в реальности или в виртуале. Однако в свете нынешних достижений виртуалистики, в свете проблем, выступающих сейчас на первый план, предлагаемые им “тесты на подлинность” выглядят, мягко выражаясь, наивными. Впрочем, и сам Лем это понимал, описывая, например, ситуацию, когда выход из виртуала, в свою очередь, является виртуальным. Зритель, возвращаясь из искусственного мира в реальность, “вдруг оказывается в самом центре ужасного катаклизма: дома рушатся, сотрясается земля, а сверху спускается громадная “тарелка”, полная марсиан”.16 Что происходит? Это взаправду или “сеанс” продолжается?
Уже сейчас становится ясно: при достижении виртуалом определенной художественной полноты отличить его от реальности “изнутри” будет нельзя. Единственная граница, разделяющая миры, – знание самого человека о том, где он сейчас пребывает. Однако если это знание устранить, то виртуал для включенного наблюдателя станет настоящей реальностью. Фильм “Матрица” показал, как это будет.
И тут неожиданное прикладное значение обретает основной вопрос философии. Что первично – бытие или сознание? Чем является мир – объективной реальностью или комплексом ощущений, рождающим солипсические иллюзии? А быть может, эта фундаментальная оппозиция, составляющая, кстати, сущность европейских цивилизационных координат, вообще будет преодолена и в дальнейшем речь пойдет о неком новом онтологическом статусе – информационном бытии, онтологизированном сознании – который, пусть на время, объединит в себе обе стороны мира?
Эти вопросы еще только начинают осознаваться.
В сознании человека прочно утвердилось представление о рае как о понятии, трактуемом очень и очень широко. “Личный рай”, который предлагает нам виртуализированная реальность, в высшей степени привлекателен. По сравнению с традиционным раем, обещаемым мировыми религиями, он имеет целый ряд преимуществ. Прежде всего это предельная простота достижения. Чтобы попасть в виртуальный Эдем, не требуются ни труды, ни раскаяние, ни вера, ни праведная жизнь, ни молитва. Достаточно простого нажатия кнопки. Тем более что виртуальное “вознесение” в отличие от религиозного технологически обратимо: вернуться обратно, на землю, можно в любую минуту. Для этого вовсе не обязательно умирать/воскресать. “Личный рай” надежно верифицируем, в его существовании можно убедиться на опыте.
Далее, виртуальный рай – это гарантированное “вознесение”. В рукотворной вселенной нет верховной инстанции, выносящей окончательный приговор, нет бога традиционных религий, который бы, исходя из своих представлений, решал – достоин ли данный человек пройти сквозь врата или нет. Вкусить “райских блаженств” может каждый.
И, наконец, вероятно, самое главное. Если в традиционном раю исполняются только положительные желания (то есть, разумеется, те, которые данное историческое сообщество признает положительными), то в виртуале возможно овеществить любой негатив. Примером может служить хотя бы современная Сеть, где без каких-либо ограничений присутствуют порносайты, сайты насилия, сайты, удовлетворяющие самые низменные потребности. Здесь реализуется европейский принцип свободы: “Делай все что угодно, если это не мешает другим”. А поскольку в виртуальной реальности никому помешать нельзя, “личный рай” замкнут исключительно на сознание пользователя, то и онтологическая свобода становится абсолютной, не отягощенной никакими этическими императивами. Фактически человек превращается в демиурга, творящего свои собственные законы, становится сверхчеловеком, бытующим “по ту сторону добра и зла”.
В общем, соблазн слишком велик, чтобы ему можно было противиться. Несмотря на сопротивление традиционной морали человечество все равно будет осваивать виртуал. Новый фронтир, как это бывало в истории, уже начинается, и первые поселенцы уже отплывают в поисках рая от берегов “твердой реальности”. Скоро она превратится для них в зыбкое прошлое, скрытое виртуальными водами, в область воспоминаний о бесхитростной и простой жизни предков.
Новые горизонты породят новые масштабы сознания.
Новые земли, простирающиеся в бесконечность, создадут нового человека.
Другое счастье
Историю глобальной цивилизации можно рассматривать как историю образования искусственных сфер, структурного окружения, технологических оболочек, опосредующих связь человека с природным миром. Человек разумный последовательно переходил из архаической среды обитания, представленной в основном примитивным жилищем и орудиями труда, в сельскохозяйственную среду с устойчивыми поселениями, коммуникациями, с “длинными” технологиями, привязанными к климатическим циклам, а затем – в среду производственную, индустриальную, преимущественно городскую, в среду, отделенную от природы развитой техносферой.
Или, если то же изложить другими словами, человек из магической реальности первобытного мира, где каждому результату труда соответствовало свое заклинание, переселился в божественную реальность христианской религии: заклинание (в виде молитвы) стало универсальным, однако результат его – невоспроизводимым, и далее – в рационализированную реальность индустриального мира, где и заклинание (производство) и его результат были технологизированы.
Соответственно нарастали на каждом шаге искусственность среды обитания, ее динамика (онтологическая изменчивость) и, следовательно, неравновесность. Среда становилась все более интеллектуализированной, ментальной, зависимой от сознания.
В этом смысле виртуал не представляет собой ничего чрезвычайного. Он является закономерным этапом дальнейшего эволюционного опосредования. Просто эта среда уже полностью сконструирована, рукотворна и природные, “естественные” процессы представлены в ней исключительно отражениями.
Виртуал – это полностью антропогенный ландшафт.
Изменение типа среды повлекло за собой цепь “революций сознания”, преобразующих психику. Из “человека природного”, лесного, пещерного, являющегося слепком стихий, возник “человек сельский”, человек разума, начинающий понемногу властвовать над собой, а из него – homo industrialis, “человек городской”, уже делающий себя сам, по крайней мере в смысле образования и профессии.
“Человек виртуальный”, обитающий в тотально рукотворной среде, представляет собой естественное продолжение этого вектора.
Другое дело, что качества его необычны. В текучей, непрерывно изменчивой, неопределенной среде виртуала, где снимаются, становятся игровыми границы между различными статусами, сам человек становится изменчивым и текучим, утрачивая какую-либо онтологическую определенность. Уже Интернет, в известной мере виртуализуя общение, дает пользователю возможность спрятаться почти за любую маску: преобразовать исходную личность, представить вместо себя “персону”, наделенную вымышленными характеристиками. В виртуале же, где таких возможностей значительно больше, человек может существовать практически в любом образе – играть любую социальную роль, участвовать в любом ходе событий. Для него становятся относительными мировоззренческий, социальный и даже гендерный статусы, становятся призрачными такие понятия, как эпоха, национальность, гражданство, культура, перестают быть опорными мораль, возраст, внешность, семья. Виртуал порождает принципиальное множество идентичностей, и какая из них будет базисной, а какие – временными, игровыми, решает уже сам человек. То есть виртуал снимает этот конфликт, правда, за счет того, что само понятие идентичности утрачивает какое-либо значение.
Интересно, что в этом смысле виртуальное бытие ориентировано скорее на восточную трансценденцию, чем на западную. Западная культура предполагает неприкосновенность личности, восточная, напротив, – ее изменение. Запад стремится к строгим внешним законам, Восток – к внутренней “вечной” гармонии. И потому, например, китаец в быту может практиковать культ предков, длящийся уже несколько тысячелетий, в публичной жизни придерживаться светских конфуцианских принципов, в минуты кризисов обращаться к буддизму, а к тому же еще являться членом коммунистической партии. И все это – без видимого противоречия идентичностей.
К тому же здесь преодолевается важный рубеж. До сих пор миграция человека из одной искусственной среды обитания в принципиально иную меняла, разумеется, тип психики, но не затрагивала его биологической сущности. Человек оставался в своих видовых границах – с теми же фенотипическими характеристиками, с той же физиологией, биохимией, с тем же генетическим механизмом. Виртуализация расщепляет и эту, казалось бы, незыблемую основу. Постепенная технологизация человека, неуклонное сращивание его с технической периферией, чего требует непрерывно изменяющаяся среда, вне всяких сомнений, будет сопровождаться появлением у него ряда “нечеловеческих” качеств, ряда характеристик, которыми вид homo sapiens изначально не обладал. Это повлечет отказ от строгой антропоморфности человека, переход его к полиморфным, текучим, изменчивым формам биологического существования.
Собственно, этот процесс уже начался. Уже сейчас можно говорить о начале следующего этапа антропогенеза, о возобновлении эволюции человека, причем по таким ее магистралям, которые раньше казались просто немыслимыми.17 Развоплощение человека таким образом становится тотальным. Его классическая “гуманоидная” ипостась, придававшая антропоморфный формат всей глобальной цивилизации, ныне превращается лишь в один из вероятностных статусов, избираемых либо по прихоти, либо в силу технической необходимости.
И опять-таки не следует считать эти предположения чересчур фантастическими. “Человек виртуальный”, если уж ему суждено возникнуть в лоне истории, отличается от “человека индустриального” не более, чем тот, в свою очередь, от “человека сельскохозяйственного”. Нынешний горожанин, житель современного мегаполиса, тоже показался бы античному или средневековому обывателю существом необыкновенным. Еще бы – может летать по воздуху, видит и слышит на расстоянии, пользуется волшебством электричества, управляет металлическими чудовищами.
Обретет ли “человек виртуальный” свободу и счастье – вопрос сложный. Если определять свободу через такой параметр, как число возможностей, предоставляемых обществом гражданину, то исторический прогресс налицо: “человек сельский” более свободен, чем “человек племенной”, “человек городской” – более, чем “человек деревенский”. В этом отношении виртуал, предоставляя пользователю возможность множественного бытия, несомненно, расширяет рамки его свободы в сравнении с индустриальной эпохой. С другой стороны, освобождение личной реальности из-под гнета реальности коллективной весьма относительно. Оно неизбежно будет сопровождаться структурированием самого виртуала. Устные предания (сказки, мифы) еще можно было варьировать, внося в них собственные мотивы, письменная литература, закрепив в слове сюжет, диалоги, портреты, резко сузила этот диапазон, кино свело его к определенным образам (так что, скажем, Андрей Болконский еще долго будет ассоциироваться с тем конкретным актером, который его сыграл), а виртуальный мир, будучи миром полностью “авторским”, уже почти не оставляет возможностей для интерпретации. Стивен Спилберг, говоря о разнице между читателем и зрителем, определял это так: “Первый берет книгу, чтобы самостоятельно вообразить описанный в ней мир, второй же покупает билет в кинотеатр, потому что за него этот мир вообразили мы”.18
Аналогично и с виртуальным пространством. Не каждый может стать демиургом, не каждый имеет дар создавать миры, по достоверности не отличающиеся от настоящих, не каждый способен построить интересный сюжет, поднять его к кульминации, населить оригинальными персонажами. Пользователь, как правило, будет получать “авторизованную реальность”, выйти за пределы которой ему не удастся. Даже изменчивость такой реальности будет запрограммирована. Причем вопреки тому же Станиславу Лему, считавшему, что фантоматику, как он называл виртуал, невозможно использовать для прямого формирования взглядов, суждений, убеждений, эмоций, поскольку “два человека в двух тождественных ситуациях могут сделать абсолютно разные, диаметрально противоположные выводы”,19 как раз искусственная реальность и может быть предельно идеологизированной. Просто социальные идеологемы будут изначально “зашиты” в каждый авторский мир, выступая как необходимое условие его существования. Здесь можно вспомнить, что в советских фильмах всегда побеждали советские люди, что было следствием исповедования ими именно советских идей, в американских фильмах побеждают американцы, исповедующие, соответственно, комплекс западных идеологических догм, а когда в России появились первые электронные игры, конечно, западного производства, то россияне, управляя “фантомами”, с восторгом сбивали русские “МиГи” над Синайской пустыней. Фактически они воевали против собственного государства, отказываясь, пусть временно, пусть в условном мире, от исторической идентичности ради идентичности игровой.
“Свобода – это рабство”, – утверждалось в знаменитом романе.
К тому же, став символами потребления, виртуальные миры немедленно расслоятся по качеству и, следовательно, по цене. Иерархия “новых вселенных” воспроизведет иерархию рынка: дешевые простые товары – для всех, дорогие, сложные элитарные – для немногих. Мир виртуала вовсе не будет миром всеобщего равенства. Уже сегодня можно предвидеть ограниченный государством или частными фирмами доступ, например, к профессиональным мирам, обеспечивающим с помощью тренингов высокую квалификацию: управленческую, экономическую, научную, художественную. Или ограниченный доступ в корпоративные, религиозные, коммерческие миры. “Закрытые реальности” (сайты) уже существуют, и в дальнейшем их количество будет только расти.
То же самое можно сказать и о счастье. Исполнение всех желаний, которое обещает виртуальная цивилизация, вряд ли сделает человека счастливым. Достигнутая цель обесценивается. То, что можно получить без усилий, простым нажатием кнопки, утрачивает фундаментальную значимость. Для древних людей огонь был даром, который требовал поклонения и который необходимо было беречь. Для современного человека, чиркающего по зажигалке, это всего лишь одна из мелких особенностей его быта.
Надежды на виртуал иллюзорны. Они сродни тем надеждам, которые человечество в своей истории уже неоднократно испытывало. Когда в XV веке было изобретено книгопечатание, лучшие умы уповали, что книга будет способствовать распространению гуманных христианских воззрений. Когда в XX веке появились сначала радио, а затем телевидение, считалось, что они будут сеять в народах разумное, доброе, вечное. Что из этого получилось в действительности, мы наблюдаем сейчас.
Освоение виртуала не принесет человечеству ни свободы, ни счастья. Оно не избавит его ни от рабства, ни от трагедии.
Просто это будут другое рабство и другие трагедии.
Это будут другая свобода и другое счастье.
Странник по звездам
Повторим еще раз: будущее всегда не такое, как мы его представляем. Будущее – это принципиальная новизна, то, чего нет, оно не может быть получено путем простого продолжения настоящего. Прогнозы будущего, основанные на линейной экстраполяции, всегда ошибочны. В частности, предполагалось, что в XXI веке начнется экспансия человечества в космос: планомерное освоение Солнечной системы и ближайшей Вселенной.
Вместо этого началась экспансия в виртуал.
Причем заметим, что сама экспансия была неизбежна. Индустриальная экономика, что, впрочем, свойственно экономике вообще, носит, как мы уже говорили, неустранимо кредитный характер. Необходимым условием ее нормального функционирования является “финансовое расширение”: неуклонное возрастание произведенной стоимости. А финансовая экспансия, покрывающая кредит, индуктивно порождает экспансию как в пространстве физическом, то есть завоевание рынков, так и в метафизическом, смысловом – конструирование новых рынков, товаров и производств.
Столкнувшись с ограниченностью масштабов Земли, с “пределами роста”, обусловленными конечностью планетарных ресурсов, энергия цивилизационного продвижения, как вода, встретившая преграду, устремилась по новому руслу. Началась колонизация виртуального материка, дрейф в метафизическую вселенную, пока представляющуюся необозримой.
Это, в свою очередь, вызвало виртуализацию текущей реальности. От стабильных цивилизационных структур: национальных государств, экономик, идеологий, культур, обеспечивавших на протяжении многих веков стабильную, “объективизированную” онтологию, державшую на себе основной груз бытия, мир переходит к зыбкому, непрерывно меняющемуся ландшафту: фрактальным государственным образованиям, не имеющим определенных границ, к глобальной экономике, основанной на перетекании виртуальных финансов, к неопределенному политическому устройству, которое уже невозможно охарактеризовать в понятиях демократии или тирании. Призрачными становятся не только социальные отношения, вырождающиеся до имитации, но и сам человек, постепенно утрачивающий и социокультурную, и даже биологическую идентичность. Условное начинает господствовать над реальным, желаемое – над действительным. Базисным параметром человека становится только сознание, освобождающееся от ограничений телесности. Сливаются “быть” и “казаться”, стираются все различия между искусственным и естественным, онтологической доминантой становится “личный рай”, где равноправно сосуществуют живое и мертвое.
Сейчас трудно делать какие-нибудь прогностические обобщения. Мы находимся в самом начале пути, ведущего в поднебесье. Картография будущего намечена лишь слабым пунктиром. Одно можно сказать определенно: каким бы странным ни казался грядущий мир, в каких бы пугающих образах ни представала нарождающаяся реальность, дороги обратно у нас уже нет. Нельзя возродить “сельский рай”. нельзя возвратиться в милую сердцу патриархальность XIX столетия. История анизотропна. Она движется только в одном направлении. Как “человек городской” уже не может жить в дикой природе, так и “человек когнитивный”, переселившийся в виртуал, не сможет более существовать исключительно в “объективной реальности”. Он просто утратит навыки такого существования.
Правда, от него зависит дальнейшее. Сохранит ли он связь с миром, породившим его, пусть даже в той форме, которую пока невозможно представить, или, увлекшись богатством иллюзорного бытия, побредет по тропинкам рая, окутанным золотыми снами? Превратится в странника, блуждающего по звездам, по новым мирам, по неисчислимым вселенным, среди которых навсегда затеряется подлинная реальность?
1. Дэвис Хантер. Биттлз. Авторизованная биография. М.: Радуга, 1990. Стр. 257.
2. Розин В.М. Существование, реальность, виртуальная реальность. В сб.: Концепция виртуальных миров и научное познание. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000. Стр. 69.
3. Романовская Т. Б. Иная реальность и проблемы интерпретации в физике. В сб.: Концепция виртуальных миров и научное познание. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000. Стр. 120.
4. Хоружий С.С. Род или недород? Заметки к онтологии виртуальности. // Вопросы философии, 1997, № 6. Стр. 53 – 68.
5. Там же.
6. Хинтикка Я. Ситуации, возможные миры и установки. В сб.: Знаковые системы в социальных и когнитивных процессах. Новосибирск, 1990. Стр. 11 – 12.
7. Васюков В. Л. Метакосмос: миры и/или ситуации? В сб.: Концепция виртуальных миров и научное познание. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000. Стр. 114.
8. Макси К. Вторжение, которого не было. М.: АСТ, Люкс, 2004. Сб.: Пламя “холодной войны”. Победы, которых не было. М.: АСТ, Люкс, 2004.
9. Об этих явлениях см.: Панарин А. С. Искушение глобализмом. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2002. Неклесса А. И. В сб.: Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме). СПб.: Алетейя, 2000.
10. Эпштейн Михаил. Хроноцид. Пролог к воскрешению времени. // Октябрь. 2000, № 7, стр. 167.
11. Иванов Дмитрий. Общество как виртуальная реальность. В сб.: Информационное общество. М.: АСТ, 2004. Стр. 402 – 408) (сноска Иванов Дмитрий. Общество как виртуальная реальность. В сб.: Информационное общество. М.: АСТ, 2004. Стр. 402 – 408.
12. Там же.
13. Там же.
14. Виролайнен Мария. Речь и молчание. Сюжеты и мифы русской словесности. СПб.: Амфора, 2003. Стр. 482.
15. Травин Дмитрий. Сотворение мира. Сб.: Сотворение мира. СПб.: Мидгард, 2005. Стр. 13.
16. Лем Станислав. Сумма технологии. М – СПб.: АСТ, Terra Fantastica, 2002. Стр. 314.
17. Подробнее о возобновлении антропогенеза. См.: Столяров Андрей. Розовое и голубое. // Новый мир, 2004, № 11.
18. Зуенко Евгений. FX – файл. // Если, 1999, № 10, стр. 139.
19. Лем Станислав. Сумма технологии. М – СПб.: АСТ, Terra Fantastica, 2002. Стр. 328.