(Вершина айсберга. Повести)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2006
Вершина айсберга. Повести. –
М.: Независимая литературная премия “Дебют”, 2005.
Есть своя прелесть в разглядывании фотографий. Фотографируя, мы запечатлеваем настоящее – и перетаскиваем туда, где уже вовсю лютует иная действительность.
А теперь попробуем представить гипотетического автора, который скрупулезно описывает все, что делает, и все, что видит. Кому это будет интересно? Позволим себе угадать: никому. А вот если записанное перетащить в иное время/пространство, то – пожалуйста! – речь автора становится не просто историческим документом, но может оказаться даже в чем-то решающей для слышащих/видящих ее. Получается: то, что есть, интересно как раз тогда, когда его уже нет.
“Вершина айсберга” представляет финалистов премии “Дебют” 2004 года в номинации “Крупная проза”: Станислава Бенецкого, Сашу Грищенко и Игоря Савельева.
Общее впечатление: это сумрачная книга. Однако “сумрачный” – вовсе не синоним слова “плохой”. Сумрачное может быть даже чересчур хорошим. И именно потому — мрачным. В чем же особенность сумрака трех повестей, составляющих сборник?
Повесть Станислава Бенецкого называется “Школьный психиатр”. Вообще-то в школе психиатров не бывает. Не положено. Разве что в специализированной школе, а у Бенецкого речь идет о школе обыкновенной, где по штату положено иметь психолога, но в силу низкой заработной платы его место почти всегда пустует. В повести множество ляпов, поначалу вызывающих недоумение: психиатр, который неудачно пытается применить методику психоанализа, да при этом курит в кабинете, в то время как по закону ближе чем за семь лаптей по карте курить запрещено; девочки-старшеклассницы, курящие на пикнике в присутствии учителей и родительского комитета; ну и так далее. Вообще школа изображена такими красками, что становится страшно не только в подобной школе учиться, но и просто в ней побывать. Герой повести, Максим, школу, школьников и свою работу ненавидит. Зачем он тогда устроился сюда “психиатром”? Из-за денег или от нечего делать?
Задаешься вопросом: раз реалии не удались, в чем же сила повести? Но в “Школьном психиатре” (наверное, неожиданно даже для автора) вычитывается “второе дно”. На нем – конечно же – любовь. Герой Бенецкого мог бы быть кем угодно: учителем истории, трудовиком, дворником… Его профессия – лишь повод. Гораздо важнее для автора, что его герой не мог не быть мужчиной. Точнее, юношей двадцати трех лет от роду, чрезвычайно озабоченным поисками подруги жизни. Поисками не активными, но скрытыми, перманентными, как оно бывает у подростков (учащихся в школе, а не работающих в ней). Герой вроде ничего и не ищет, но это только так кажется до тех пор, пока повод не подвернется. И тогда накинется он на этот повод, да так жадно, что наплюет на все окружающее – и станет всем (задним числом, правда) ясно: выходит, автор только об этом и думал, все к этому и вел. И лишь в финале предсказуемость обманывает читателя: никто ни с кем не валится в постель. Что удивляет и радует. Впрочем, стоит ли радоваться? А вдруг это не герой победил в себе того, кем является, но автор струсил? Третьего не дано. Будем надеяться на первое…
Сравнение может показаться неуместным, но, читая повесть, я вспоминал “Божественную комедию”. Данте куда убедительнее при описании Ада и Чистилища, чем в изображении Рая. А ведь именно ради него все и было задумано: встреча с Беатриче, обретение смысла пути… Вот и сейчас автору проще писать плохое (не путать с “плохо писать”) даже тогда – быть может, именно тогда, – когда он желает выписать нечто хорошее. Герой Бенецкого негативен (самовлюблен, мелочен, порою глуповат, брезглив и пр.) именно потому, что нерешительно стоит перед своей “светлой” стороной, до того нерешительно, что, кажется, он сознательно спрятал ее – и забыл куда. А посему исходный моральный посыл повести чрезвычайно напоминает кино советских времен (не путать с современным, сделанным под “советщину”). Герои просто обязаны пожениться и потом умереть в один день.
В “Школьном психиатре” царит сознательно создаваемая автором атмосфера сумрачной безнадежности. Бенецкий ищет и находит много того, что было когда-то светом, но мы не осознавали этого, а теперь, читая, понимаем собственное положение во мраке. Причем, как ни странно, это не школа и не детство. Школа Бенецкого мертва. Зато в повести “Школьный психиатр” есть призыв к преодолению себя даже в собственной глупости и бесконтекстности – к полноте идеала.
“Вспять” Саши Грищенко – интересный вариант феноменологического текста о детстве. Текст о детстве, а не текст детства. Союз “о” в данном случае настолько же приближает читателя к детству, сколь и отдаляет от него: уж на детство-то, как и на застывшую на фотографии реальность, мы точно смотрим, стоя по другую сторону. То есть автор делает попытку (вернее, запечатлевает опыт) создать иллюстрацию присутствия в детстве. Можно было к этому стремиться разными путями: писать о ребенке, от имени ребенка, от имени родителей и проч. и проч. Но Грищенко — не знаю, чем уж автор вдохновлялся: то ли идеями Гуссерля (основателя феноменологии), то ли романами Пруста (создателя феноменологического романа — правда, вдохновленного Бергсоном), то ли экзистенциализмом Сартра — так вот, Грищенко пишет предельно безлично, давая возможность каждому читателю, рожденному после того, как XX век перевалил через свою середину, найти в его прозе частицу самого себя. Успех поиска гарантирован полным отсутствием кого бы то ни было конкретного в самой повести. Есть некий неопределенный ребенок (живущий в восточной республике бывшего СССР), у него есть брат, родители и бабушка. Не правда ли, уникальная ситуация?.. И вышла бы банальщина, если бы не вещи.
Нет, Грищенко не ведет реестра тех вещей, которые окружают детей. Его реестр особенный: содержащий детское восприятие вещей с детским же их именованием и с детским пониманием этого именования. Этакое три-в-одном. Здесь же вспоминается обращение детей с непонятными и/или важными словами: слова не склоняются, они живут самостоятельной жизнью… Чрезвычайно интересный литературный опыт, который создает двойственное впечатление, далекое от банального понимания двойственности, как хорошо и плохо. Погружая читателя в мир детства, автор апеллирует, разумеется, не к детям, а к взрослым, у которых детство было; часто в повести проскальзывают “взрослые намеки”, которых дети не понимают, но которые либо позволяют нам лучше понять себя-бывших-маленькими, либо даже открыть маленьких-в-себе-настоящих (самый показательный пример, на мой взгляд, это описание борьбы мышей и лягушек). Итак, перед нами детство, которое уже не с нами.
Однако феноменология детского восприятия вещей имеет собственные пределы — каким бы мастером от литературы (или от Бога в литературе) ни был автор. По внимательному прочтению повести “Вспять” остается прислушаться к себе и с удивлением обнаружить, что детство — это не только то, что было (и где-то в прошлом есть), не какое-то время жизни, а целая жизнь, живая жизнь души. И чем фотографичнее картины детства, тем заметнее утрата нами детства в двух смыслах: и в буквальном (мы стали старше), и в живом (мы полагаем, что всего лишь стали старше и, кроме времени детства, ничего не утратили). Автор ставит нас прямо в центр подобной утраты.
Текст имеет довольно сложную структуру — и сама эта структурность вынесена в заглавие повести. Феноменология детства ведет здесь читателя вспять к первым впечатлениям от услышанных непонятных слов родителей. Однако автор идет назад по времени так, будто что-то развивается и движется вперед: он стремится напрочь разрушить наши стереотипы времени и взрослости. Недаром финал повести указывает на время, когда герой еще не родился: “И уже чего-то не хватает на земле. Меня не хватает”. Особо отмечаю это “уже”.
И еще. Можно было бы сказать, что в этой повести много удачных находок. Но это не будет точным: сама эта повесть — находка.
В повести Игоря Савельева “Бледный город”, имеющей подзаголовок “повесть про автостоп”, про автостоп нет ничего. Конечно, понятно желание автора не просто расказать банальную историю о несчастливой любви, но и придать этому архетипическому (для подросткового возраста) сюжету некий эпический размах. Савельев работает на это, заявляя в последнем абзаце “Бледного города”: “Это ведь только словечки в автостопе все американские… А по сути это: русская дорога и русская тоска”. Увы. Ничего специфически американского, как, впрочем, и специфически русского в повести нет. Позволю себе высказать собственное мнение: эта повесть написана для подростков, и преимущественно им она будет интересна. Сюжет прост: ребята из разных городов встречаются на ночевке – “вписке” – в чуждом им всем городе; двое из них влюбляются друг в друга, но наутро разъезжаются: трасса зовет. По мысли автора, эта случайная встреча оказывается судьбоносной и переворачивает душу героя. Событий хватило бы на одну серию одного из многочисленных молодежных сериалов. Как и положено людям этого возраста, герои холят свои индивидуализм и непонятость, слушают рок, всячески желают показать, что они – не такие, как все. При чтении порой сбивает с толку попытка автора встать “над сюжетом” и вещать устами героев некие пророческие истины, не оставляя читателю возможности продумать какие-то вещи самостоятельно. Автора, пожалуй, слишком много. В этом смысле перед нами — безысходная повесть. Герои несамостоятельны, город…
Пожалуй, описывая город, автор повести действительно схватывает существенное в жизни типичного российского города, но не столько художественно, сколько обыденно. Разрозненные картинки, зарисовки, анекдоты… И вот здесь, где автор был бы необходим, он как раз отсутствует. Этакий реализм поневоле. По-настоящему цепляет разве что введение в тему спящего города, когда нет ни одного признака жизни, хотя понятно, что жизнь никуда не делась. Чрезвычайно любопытная деталь – бледный город, призрачная жизнь. Повесть принципиально сумеречная.
Три повести, три лика детства: детство, желающее повзрослеть (“Школьный психиатр”); взрослость, желающая вернуться в детство (“Вспять”), и, наконец, просто детство, которое длится и претендует на то, чтобы длиться вечно (“Бледный город”). “Вершина айсберга” призывает обратиться к тому, что скрыто — как пела в свое (а не в наше) время Пугачева — “под темною водой”. Для читателя “под темною водой” скрыт он сам. С позиции же социально ориентированной — под “вершиной айсберга” скрывается значительная часть пишущей молодой России. Айсберг под водой, во мраке, но осознать его присутствие можно лишь по незначительной выступающей части — пусть и обточенной воздухом, пусть и красивой, но тем не менее — лишь части.