Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2006
1
Ульи корпусов и мокрые плоские крыши, усыпанные многолетним слоем хвои, облупившаяся синяя краска, разбитые окна веранд (хочешь – заглядывай, заходи), несоразмерно огромные рисунки на стенах: солнечный круг, голубь мира, два лица с красными галстуками вместо шей, пляшущие фигурки – ощущение разобранной декорации. Электропроводка обесточена, зато вода хлещет, как с неба, и течет из питьевых фонтанчиков, ржавя их. Плакаты с портретами пионеров-героев забрызганы грязью, а кое-где пробиты насквозь, на тропинках и дорожках нагло лезут из земли под ноги корни сосен – чтоб нельзя было не споткнуться, когда бредешь в сумерках. Впрочем, и бродить-то некому, потому как до будущего года положен предел суете. У трех сломанных сосен наспех свалены карнавальные отбросы: фанерные щиты, стекла, бумаги, разноцветные тряпки, битая посуда – мокрое, проросшее грибами бытие. Поворошишь его – и станет на душе странно и гадостно. Но вот уже из хлама и тлена на вновь собранные подмостки поднимаются, обретая плоть и кровь, молодые, не обремененные деньгами и страхами люди – начинается заезд. Заколоченные мансарды вновь обживаются, обрастают краской, штукатуркой, разгром оборачивается жилым уютом или рабочим хаосом, и все это временно и опять прекратится, но пока мертвецы повязывают красные галстуки и отправляются ишачить, ругаться, хохотать, писать дневники педагогических наблюдений, пить вино, распутничать и мечтать об исполнении желаний.
… – Слава тебе, Господи, дождались, – сказал Дачник.
Выстроившаяся в каре дружина не представляла для него художественного интереса: разноцветье болоньевых курток и вязаных кофт, зубчатая цепь форменных пилоток вверху, белые гольфы у девочек, синие брюки у мальчиков – внизу. Физрук сжимал и разжимал пальцы, поеживалась и морщилась Полина, пересчитывала грамоты и дипломы, постоянно сбиваясь, Ася, держал на коленях горн радист-горнист Сергей Сергеич, серьезно и печально смотрела на мерзнущую дружину девочка – член совета лагеря – единственная из собравшихся в одной белой водолазке.
– Чё-то они тянут, – шепнул Владимир Семенович соседям-вожатым. Перед ними покачивались на ветру детские головы в пилотках, колыхались отрядные флажки.
– Кто пригласит командиров на жеребьевку? Может быть, это сделать мне? – с некоторым нетерпением, но ни к кому не обращаясь, задала вопрос старшая пионервожатая лагеря Ася, и в ответ члены жюри услышали голос старшего методиста Полины:
– Хорошо, только поздравь дружину с началом смотра.
А неделю назад триста двадцать детей, разрозненных, еще не сбитых волей взрослых во что-то целое, уходили на огоньки знакомств.
В лес.
На поляну сказок.
На реку.
В палату с занавешенными окнами.
Все огоньки были последовательно проинспектированы.
И когда разошлись отряды, когда Ася и Полина, взглянув друг на друга, впервые испытали усталость, когда методист по оформительству Юля Бубенцова пошла отмывать от гуаши руки и загляделась на неизбежный в таких случаях закат над соснами, когда развалилась стопка книг и тетрадей на столе у Алены Романовны, когда прекратили кричать, бегать, хлопать дверьми – неясный, беспочвенный испуг возник и поразил сразу всех, словно этот дрожащий час между светом и сумерками обещал начало чего-то неизвестного и страшного.
Но длилось это недолго.
Почти сразу же в центральные ворота въехал тяжелый служебный автобус со станции юных натуралистов. Методист в синем пиджаке с блестящими, под цвет пиджака пуговицами вынес клетки с хорьками и белками, ящики с ужами, ящерицами, змеями, лохань с черепахами, а затем появились восхитительно-пестрые попугаи.
“От какого по счету потопа они бегут?”
2
Ковырнув ложкой холодную запеканку, Дачник подумал, что, если всякий раз будет тратить полчаса на поиски столовой, к концу смены ему обеспечен гастрит. Мысль о гастрите оставляла противный металлический привкус во рту, как и остальные мысли, в особенности – о детях. Дачник категорически не понимал, чего ради пионеры двух предыдущих смен справляли нужду в заброшенном корпусе на окраине.
Время перед ужином Дачник потратил на то, чтобы вытащить из своей комнаты железные сетки, спинки кроватей и свалить их на траву у забора. Потом, поработав веником, он принес ведро воды, сыпанул хлорку и, не спеша, промыл каждую половицу. Только тогда в светлом холодном помещении – а холод проникал через щели, заколоченные фанерой, – перестало пахнуть отхожим местом.
Впервые после окончания института Дачник ощутил умиротворение и довольство собой. Собраны три кровати, застелено чистое белье, повешены занавески. Легкий сквозняк гуляет по комнате. За окнами и в проеме двери – солнце, начальные дни августа, ах, мой милый Августин, все прошло – все! Смотри-ка, хвоя под ногами, крыльцо подгнило. Дети ползают на карачках возле корпусов с лопатами, граблями, банками гуаши в руках. Вид этой здоровой целесообразной природоподобной жизни возбудил аппетит. Но первая дегустация в лагерной столовой оставила послевкусие кислого творога, а чай был мутен и тепловат.
– С таких харчей “Интернационал” запоешь, – сказал Дачник и оглянулся.
Сидевший справа Игорь Мыльников выразил несогласие с его суждением, которое, по мнению Мыльникова, отдавало казуальностью в духе Энгельса, вульгарно выводившего появление разума из перехода древнего человека на мясоедение.
Дачник не любил и не понимал Мыльникова. Высокомерный, вечно съежившийся, с путаными речами и академичным юмором, Мыльников многим казался бородавкой на большом и чистом факультетском теле. Он не пил – живя-то в общежитии, не кадрил красных девушек – соседок по этажу и находил удовольствие в беспредметных умозрительных спорах с преподавателями. Откуда Мыльников взялся в лагере и что он тут делал во время своих коротких на день-два визитов – никто не знал, а спросить стеснялись.
Сосед слева, Андрей Витальевич, тоже фрукт со странностями, но с ним Дачник прошлым летом работал в одном лагере. Было ли случайностью, что они в ту смену оказались вот так, бок о бок? А прочие обстоятельства в его биографии: распределение, выбор места практики, поступление в институт?
Какую роль сыграл в дачниковой судьбе жлоб-второгодник, что сидел на парте сзади с пятого по восьмой класс и колол Дачника циркулем в спину, заставляя писать за себя контрольные по математике? А рождение в Оймяконе, тундра, грубые голоса национальных меньшинств, горы китайской тушенки “Великая стена” в тамошних магазинах? А то, что он явился на свет в день победы советского оружия над американским самолетом-шпионом? Не есть ли все это вехи широкомасштабного и глубоко антигуманного эксперимента?
– Вот скажи, Игорь, – спросил он Мыльникова, – ты едешь в лагерь имени Германа Титова – это, по-твоему, случайность?
– Мне это безразлично, – отмахнулся Мыльников.
– Как безразлично? – закричал Дачник. Заткнул рот рукой, повертел головой и уже тише повторил: – Как безразлично? Ты сидишь в стеклянной колбе, подсвеченный со всех сторон, на тебя вот-вот капнут серной кислотой, чтобы посмотреть, как ты зашипишь, а тебе все до фени?
– Не в этом дело, – сказал Мыльников. – Я с детства боюсь боли – хуже первоклассницы. Если начнут пытать, я сразу всех предам. Но до тех пор, как меня тронут, я кое-что могу успеть.
“В штаны ты успеешь наложить, – с пробуждающейся симпатией подумал Дачник. – Щенки вы еще, ребята, и ты, Игорь, и ты, Андрюша. Не били вас еще по мордасам”.
Разговор переключился на детей.
– Я бы их порол, – сообщил Дачник. – Вечерние порки вместо вечерних линеек. И чем выше дневная активность, тем больше вечерних розог. А в идеале в конце смены собрать все отряды над обрывом и – бульдозером. А тех, кто руками за обрыв цепляется, сапогами по пальцам, сапогами… Это тебе за Макаренко! Это – за Сухомлинского!..
3
– Соседушка, заполни эту бумажку.
– Что за чушь?
– Проставь число здесь и здесь. Большего от тебя не требуется.
– Нет, ты объясни, а то я могу как-нибудь неверно объясниться. Не по назначению.
– Слева – личное настроение, справа – настроение персонала. Почитай, все поймешь.
Так говорили между собой Алена Романовна и Дачник, пихая друг другу листок, на котором было написано:
ЦВЕТОПИСЬ
(ДНЕВНИК НАСТРОЕНИЯ)
Фамилия, имя____________________________________________
Отряд ___________________________________________________
Год, месяц _______________________________________________
Алена Романовна – соседка Дачника, поселившаяся за стенкой. Почему, как ни старайся, твоя комната будет похожа на казарму, а соседкина – уютна, словно гнездышко? Алена Романовна на стол у окна поставила печатную машинку, рядом положила чистые листы бумаги, а сверху обрели свое место социоматрицы (фамилия, имя – по вертикали, номера выборов – по горизонтали; а на второй половине круги, один в другом; заполнил – и сразу видно, какой номер кого выбирает, кто лидер, кто изгой).
“Этот дневник настроения – дневник личный. Заполняя его ежедневно, Вы будете рассказывать сами себе о том, что волнует Вас или оставляет равнодушным, что Вас радует или огорчает”.
В столовой играет музыка, которую включили, чтобы заглушить звон ложек и голоса двухсот восьмидесяти детей, начавших горланить с первых минут заезда и до сих пор не нагорланившихся.
“Настроение и цвет – явления взаимосвязанные. По крайней мере в настроении не меньше оттенков, чем в палитре красок, окружающих нас. Поэтому каждая цветная полоса в Цветописи – условный знак настроения.
Красный цвет – восторженное.
Оранжевый – радостное, теплое.
Желтый – светлое, приятное.
Зеленый – спокойное, ровное.
Синий – грустное, печальное.
Фиолетовый – тревожное, тоскливое.
Черный – упадок, уныние”.
Дачник поднимает глаза и с тоской, переходящей в уныние, перечитывает над окном “раздатки” плакат: “МЫ ЗА ЧАЕМ НЕ СКУЧАЕМ, ПО ТРИ ЧАШКИ ВЫПИВАЕМ!”
“Учитывая это, постарайтесь подобрать соответствующий Вашему настроению цвет. В зависимости от того, какое у Вас в этот день преобладает настроение, Вы напротив соответствующей полосы цвета проставьте дату. Справа нужно проставить дату напротив той полосы, которая, на Ваш взгляд, отражает преобладающее настроение Вашего коллектива за день. Записи, пожалуйста, делайте самостоятельно. Ведь настроение – это Ваш неповторимый мир”.
Слишком подозрительны все эти игры в задушевность – вот в чем беда! Предположим, ты назовешь свое настроение красным, а у всех остальных оно окажется черным. Понравится ли им твой оптимистический выпендреж? Еще хуже зарекомендовать себя отъявленным мизантропом, забравшимся, подобно пауку, в темную часть спектра, когда все остальные выберут слова “Каждый Охотник Желает Знать”? Умные люди – а там сидят не дураки – сразу спросят: откуда такой беспросветный пессимизм? На что способен человек с таким настроением?
Дачник пообещал сам себе, что всегда будет ставить дату напротив зеленого цвета. Он передал ручку и листок Мыльникову и попросил вписать за него справа и слева сегодняшнее число. Теперь, если начнут допытываться, он всегда сможет сказать: “А это не я писал!”
Возвращая дневник настроения Алене Романовне, Дачник заметил, что это похоже на календарик месячных дел, который ведут осторожные женщины.
– Ты не обиделась?
– Мне не до глупостей.
4
Алена Романовна видит, как ошалелые существа в красных пилотках с кокардами кто лаской, кто хитростью, кто лестью, кто приказом гонят детей на вечерние отрядные мероприятия. Вожатые могли прежде не знать о существовании этого лагеря и даже не думать о нем, но зачем-то приезжали сюда – бойкие и тихие, умницы и тупицы, девственницы и недевственницы, – и лагерь увлекал каждого своим мороком, иллюзией, так что многие забывали, какими они были до сих пор.
Дети Алену Романовну побаиваются, вожатым она тоже не ровня. За плечами Алены Романовны опыт трех смен, на плечах – куртка белая бельгийская, под курткой – сарафан джинсовый, в кармашке – блокнот и ручка. Ждала Алена Романовна раньше многого: телефонных звонков, новых песен Дольского-Суханова-Макаревича, зимою – снега, вечером – свечу на столе. Двадцати трех лет, ни жена, ни любовница, пошла она работать в школу, и там все ее представления были опрокинуты – ни одного не вытоптанного принципа не осталось. Первого сентября Алене Романовне забыли подарить цветы, и с того дня школу она возненавидела, а по вечерам в ее доме весело горели в одном братском костре письма. И те, в которых Алену Романовну называли проституткой, и те, почти иероглифы, перецелованные и заученные наизусть. Писем хватило на шесть костров, на шесть вечеров, в воскресенье Алена Романовна попробовала резать вены. В желудке сразу стало холодно, она испугалась, спешно перебинтовала руку, и отныне тремя началами ее нового существования стали неизбежность учительства, запущенность быта и свора подруг, которые прокуривали кухню, утешали, просвещали, стряпали, вечно что-то не дожаривая и не договаривая.
Собрав дневники настроения, Алена Романовна подумала, что лагерь похож на некрополь: вместо народа – урны с прахом девичьих надежд. Три года назад здесь началось ее знакомство с ненаглядным-обожаемым-насегда-потерянным, так что, куда б она ни шла, дорогу пересекали призраки, реальность исчезала, Алена Романовна останавливалась: так-так-где-же-я-мне-наверное-в-седьмой-корпус. И, словно провалившись, оказывалась совсем в другом месте, чтобы увидеть, как выходит на крыльцо радиорубки радист, он же горнист по совместительству, в красных спортивных трусах. Горнист чешет бороду. Кашлянув, ждет чего-то. И только затем горнит.
5
– Игра называется “Сладкое дерево”. Прячешь пряники, конфеты… А потом всем отрядом ищешь по оставленным меткам-следам. И вот на лагерных сборах довелось нам в эту игру сыграть, только вместо пряников с леденцами в роли приманки выступали барышни со второго курса. Кореш мой свою подругу увел куда-то за дальние леса, а мы со вторым сладким призом продолжали качаться на качелях. Качель скрипит, барышня повизгивает… Я начал рассказывать ей про повадки лешего, как тот прячется в ельнике и тащит в чащу зазевавшихся девочек. Тут из кустов какая-то птица ухнула. Подруга чуть не в крик, а я ей говорю: “Не бойся, леший, он, как правило, безголосый. Хочешь, пойдем, я тебе лешего покажу?”
Андрей Витальевич посмеивается.
– Ничего мне не обрыбилось, – продолжает Дачник. – И корешу тоже. Вернулись в палату, нас подкалывают: что так скоро отстрелялись? Тут вбегает Федорчук с худграфа и придавленно шипит: “Мужики, кто Валю Цыбину хочет? Она там под сосной лежит и ждет желающих”. Все так ненатурально заворочались, будто спать собираются. Федорчук поразился такому обстоятельству. “Ну, – говорит, – мужики, ну и зажрались вы!”. А я прикинул: ни одна блоха не плоха.
Помолчав, Дачник говорит:
– Я в ту ночь собирался повеситься. Как все заснут, зайду, думаю, в сушилку и удавлюсь ремнем. Начал даже писать прощальную записку родителям… Так и так, ухожу из жизни по причине внезапно открывшейся импотенции… А что остается? Не знаешь? Я тоже не знал… Решил перед смертью удостовериться…
– Соседушка, – говорит Алена Романовна, которая стояла под дверью и все слышала, – мне на планерку идти, а дверь не закрывается. Ты последи, чтобы никто не забрался. А гость меня сопроводит.
Тошнотворное чувство неопределенности покидает Дачника. Он не один – с ним снова дрожание августа, он снова сторож чужих забав, и ничего сверх этой сезонной караульной службы ему не добиться, не выгадать. Год назад Дачнику померещилось, что его симпатия по имени Светлана Васильевна – сладкий приз, горючий порох – решила остаться не только на прощальный банкет, но и на всю ночь, а симпатия метнулась к хлебовозке, уезжавшей в город, а до того симпатию брали на руки, уносили с асфальтовой дрожки, долго, со знанием дела целовали, но симпатия была непреклонна, ехать так ехать, и тогда ее роняли на траву, беззлобно, но с размаху: “Прощай, швабра!”. Рев машины и белые мусорные ящики в свете фар. Дачник видел все и думал, что это неинтеллигентно – раздавать авансы, а потом сваливать на хлебовозках. Светлана Васильевна уехала из лагеря пьяная и растрепанная, совсем не та парадно-выходная женщина, какой она стала сегодня.
Дачник ценит лагерь за непредсказуемость ночей и возможность неспешно приглядеться к вожатым-методисточкам, преодолевать тихое, оказываемое по тысячелетней привычке сопротивление, все приближаясь и приближаясь к развязке.
Он взял со стола нож и метнул его в стену. Андрей Витальевич – уже в дверях – обернулся, заметил в углу туристский топорик и тоже метнул его в стену. Двое мужчин совершенно счастливы. Нож и топорик раз за разом с грохотом падали на пол.
6
… то сытый, то обиженный, то беспардонный, то боязливый, похожий, как уверяла его чертежница из Ленинграда, на Джека Лондона в молодости, Дачник постиг смысл фразы: “Иди, займись собой”.
Два года назад к нему подошли на автобусной остановке, указали на белые ботинки (вчера-вечером-в-этом-районе-совершена-попытка-изнасилования-потерпевшая-запомнила-только-цвет-обуви-нападавшего) и предложили поехать на опознание. В недобрый час Дачник вспомнил про Хельсинкские соглашения и презумпцию невиновности. Бедный Дачник! После его уже не били, напротив, приносили извинения, но в такой странной и двусмысленной форме, что он совершенно перестал понимать, за кого его держат и какие предложения делают.
Тем временем в университет поступила бумага, гласившая, что студент такой-то был задержан в нетрезвом виде возле магазина “Ткани”. Административный дырокол…………………………………………………………………………….. ……………………………………………………. Потом уже он догадался, что взят был по ошибке, потому что напоминал кого-то, возможно, даже и Джека Лондона, или, что еще подлее и оскорбительнее, – ДЛЯ ПРОФИЛАКТИКИ.
7
Дачник выглянул из окна и удивился, как много всякой дряни осталось на земле после вчерашнего гульбища. Он живо вообразил, как придет сюда санитарная комиссия и что из этого случится. Санитарная комиссия в представлении Дачника состояла из начальницы лагеря, Полины, медсестры и пионэра Вити Цигулева, которому Дачник давно хотел шепнуть: “Пойдем-ка, есть разговор!”, увести его в кусты, за туалет и там набить морду. Пионэр Цигулев каждый вечер появлялся в медпункте, просил градусник и мерил температуру (всегда – 36.6). Он сидел на диванчике, застланном медицинской клеенкой, а медсестра на это время норовила выйти из помещения под любым предлогом. Медсестра не могла избавиться от чувства, что пионэр Цигулев вот-вот встанет, повалит ее на диванчик, застланный медицинской клеенкой, и холодной покойницкой рукой начнет расстегивать белый, как фата новобрачной, медицинский халат.
Воображаемый Цигулев стоял в окружении других членов воображаемой санитарной комиссии и тяжелым мужским взглядом смотрел на медсестру, пока та жаловалась начальнице, что заброшенный корпус, в котором живет Дачник, есть очаг всех и всяческих инфекций. Начальница, кряхтя, кланялась Дачнику в ноги и наполняла пожарное ведро щепками, яичной шелухой, фантиками, косточками съеденных вчера курочек, а Полина взвешивала это ведро, определяя тяжесть дачниковой вины и, соответственно, меры наказания. Дачник в ответ бросался собирать прах вчерашнего веселья, ползал в слезах по поляне и клялся впредь не нарушать правил внутреннего распорядка и чтить указания санэпидемстанции. А настоящий фотограф на полставки Дачник наблюдал за собой, воображаемым, из окна.
В итоге все сложилось как нельзя лучше, ибо вслед за стыдом Дачником овладел аппетит. Он пошел на завтрак, съел рисовую кашу, бутерброд с маслом и выпил два стакана какао с молоком. На обратном пути он обнаружил, что дети из отряда “Неугомон” провели трудовой десант возле заброшенного корпуса, сгребя в мусорную кучу старые кеды Дачника, которые валялись под крыльцом, и Дачник поцапался с Верой Геннадьевной. Прежде он поддерживал с ней безупречно-ровные, стерильные отношения и даже иногда беседовал с ней о нравственности. “Как ты думаешь, Вера Геннадьевна, – спрашивал Дачник, встречая вожатую “Неугомона” возле Пионерской комнаты, – какие штаны более нравственны, джинсы или шорты?” “Я думаю, те штаны, в которых пускают в рестораны и прочие общественные места”, – рассудительно отвечала Вера Геннадьевна.
8
Оставшиеся мужчины кутили до утра. Рассвет застал их в сушилке на берегу реки: встав в орлятский круг, они сорванными голосами пели: “Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…” Потом Андрей Витальевич, щурясь, положил гитару, и вожатые расцепили руки.
Замысловатыми путями разбредались они по своим корпусам. Дачник рассказывал потом, что дорогу ему перебежали две сосны, и пришлось идти в обход – через футбольное поле. Там, по его словам, пинали мяч неизвестные люди. Лиц Дачник не разобрал, но все они были бородаты и одеты в защитную форму.
В последний год второго тысячелетия по христианскому летоисчислению такие же бородачи в камуфляже заложат фугас в окрестностях селения Урус-Мартан. Спустя час после этого забрызганный грязью бэтэр с “контрабасами”, как будут называть в тех мятежных краях солдат-контрактников, дернется и застынет. Оставшихся после взрыва в живых расстреляют из укрытия, а все происходящее будет снимать на любительскую видеокамеру рябой мужчина, которого чуть позже покажут по всем общенациональным телеканалам – как его, с некрасиво завернутыми за голову руками, выводят куда-то во двор, а он скалится и молчит. Дачник выключит телевизор и, открыв бутылку пива, попытается поймать беззвучное и скользкое воспоминание.
Самым большим кошмаром была необходимость вставать, умываться, будить отряды, идти на утреннюю планерку… Двадцать минут похожие на вожатых призраки искали ключ от Пионерской комнаты, пока он не пришел вместе с пьяным в лоскуты физруком.
На завтраке вожатский стол долго пустовал. Алена Романовна уныло глядела на стынущие стаканы с чаем. Звон ложек бил по всем нервам сразу.
Осторожно держась за стулья, прошел Дачник. Он поморщился, почесал мизинцем затылок и сел.
– Приятного аппетита, – произнесла Алена Романовна.
– Спасибо, – сообразив, в чем дело, ответил Дачник. Он еще подумал и решил, что надо пошутить. – Что-то вы нынче грустная, Алена Романовна, – проникновенно сказал он.
– Взгрустнулось, – безучастно отвечала Алена Романовна.
Дачник приободрился и решил цитировать анекдот до конца:
– Что-то вы нынче бледная, Алена Романовна, – сказал он, улыбаясь неуверенно. Алена Романовна выпрямилась и впрямь стала бледная.
– Заткнись, пока я не расколола о твою голову тарелку!
Дачник начал медленно наливаться позором. Он очень, очень боялся Алены Романовны, особенно после того то ли реального, то ли приснившегося дождя. Алена Романовна посмотрела на Дачника и сжалилась.
– Ладно, ешь. Но сегодня меня не советую трогать.
– Хорошо, хорошо, – сказал Дачник и начал торопливо глотать кашу.
Сев на свое традиционное место, каждый вожатый брался за ложку и сразу ее откладывал: все словно ждали чего-то. Последним в столовой появился измятый Владимир Семенович. Он оглядел народ слипшимися красными глазами, пробурчал что-то в том смысле, что нужно жрать, а не мух ловить, и начал показывать, что это такое – жрать. Ася хотела сказать несколько ритуально-напутственных слов, но запуталась и замолчала.
Ели в полном молчании, словно чего-то стыдясь. Дачник изредка косился на Алену Романовну, но та ни разу на него не посмотрела.
Выпили кофе. Вопреки обыкновению, его никто не бранил, даже радист-горнист Сергей Сергеич.
Молча и обессилено, насытившиеся, сидели они за одним столом.
– Странное дело, – сварливо сказал Мыльников. – Вот вам бы сейчас бы надо бы встать, сказать спасибо поварам за то, что вкусно было нам, нести вождям дневники педагогических наблюдений на проверку… А не хочется. Почему бы так?
– Наверное, лень, – ответствовал кто-то, чьего лица не удалось рассмотреть.
– Слишком простое объяснение, – возразила Вера Геннадьевна.
– Так что же это: лень, усталость или природная мудрость? – начал развивать тему Андрей Витальевич. – Может, мы подсознательно протестуем против противоестественности нашей жизни?
Все покачали головами и подивились Андреевой мудрости.
– Мне эта мысль нравится, – оживился Дачник. – Вот, например, Владимир Семенович должен мне, Дачнику, два рубля. Я ему об этом не напоминаю и объясняю это своей снисходительностью. А если подумать, я, возможно, хочу чего-то совершенно противоположного. Может быть, в душе я желаю, чтоб у меня всегда был повод попрекнуть его долгом, дабы тешить себя чувством незаслуженной обиды и находить в этих муках тайное удовольствие. Вот ты, Владимир Семенович, как считаешь?
– У меня нет под рукой двух рублей, иначе я бы засунул их тебе в задницу.
– И тем самым подыграл бы его извращенности, – констатировал Андрей Витальевич.
– А если я сам гаденький? – вызывающе спросил Владимир Семенович.
Девочки зааплодировали.
– Давай разберемся: может, твоя гадливая сущность есть превращенная форма благородства, сублимация гуманизма, – продолжал Андрей Витальевич.
– А весь наш лагерь – это сублимация чего? – поинтересовалась Алена Романовна.
– Наш лагерь – это хрустальный дворец на холме, – сказала Юля Бубенцова и покраснела.
– А не аквариум для выращивания золотых рыбок? – спросила Вера Геннадьевна.
– А у нас в кармане гвоздь. А у вас? – процитировала классика Полина.
– Нет, Полина, – заторопилась Ася, – и в самом деле, интересно. Мы сейчас все вместе, и так здорово.
– Следуя Андреевой логике, мы и сейчас бесконечно одиноки, – пожала плечами Полина. – Скорее всего мы друг друга ненавидим и патологически жаждем друг друга истязать. А потом убить.
– Убить – это слишком, – сказал Мыльников. – Истязать? Да, пожалуй, есть такое. А вот одиночество…
– Полина Андреевна, вы одиноки? – спросил радист.
– Иногда. А вы, Сергей Сергеич?
– Как перст.
– А кто из нас счастлив? Дачник, ты счастлив?
– Сегодня был счастлив, пока пил воду из фонтанчика.
– А потом?
– А потом я сблевал в кусты, и мне снова стало хреново.
– Тише, тише, пионэрам об этом не обязательно знать.
– Пионэры всё видели. Если бы их правильно воспитывали родители и вожатые этого лагеря, они выразили бы мне искреннее сочувствие.
– …и поднесли бы стакан на опохмелку.
– Какие гадости ты говоришь в хрустальном дворце!
– Мать, я же не хрустальный. Я самый что ни на есть кондовый. У меня сейчас абстинюха, и я абсолютно на все плевал.
– Вы сегодня оч-чень и оч-чень привлекательны.
– Не удержался, смотри, не удержался. Комплимент отвесил.
– Гляньте, физрук идет!
– Все играем в замечательную игру. Называется “ситуация”. Условия такие: физрук – это не физрук, он шизофреник, и заходит он не в столовую, а в какое-то сомнительное место. Ресторан, вендиспансер, вытрезвитель.
– Давайте что-нибудь поскромнее.
– Психлечебница.
– Идет!
– А мы что делаем?
– Вообразите, он дурак, попал к нам в палату для тихих. И ведем себя соответственно.
Вошел физрук. Приплясывающей походкой вошел.
– Салют!.. Че молчим?.. Че смеетесь?.. Вы больные, что ли?.. Что я смешного сказал?.. Где тут кофе? Паршиво кормят… Не вижу ничего смешного!.. Вообще, молчать и ржать – глупо с вашей стороны и оскорбительно!.. Кстати, у вас голова не болит после вчерашнего? У меня – как у дятла. Чуть с ума не спятил на планерке… Вы чего ржете? Полина, объясни, в чем дело? Вы меня за дурака считаете, что ли?
– Все правильно, – сказала Полина. – Мы тебя за дурака считаем.
– Это как понять?
– Это игра такая. А могли принять за пьяницу. Или за сифилитика. Игра такая. Сегодня мы играли в дурдом.
– Всю смену вы играете в дурдом, – мрачно сказал физрук.
– Кто знает, день сегодня будет жаркий?
Вера Геннадьевна засмеялась:
– Будем сушить носки.
9
СОН ДАЧНИКА
Дачник забегает в свое убежище-жилище и слышит испуганный хрип горна, смотрит сквозь стекло, как вода заливает болотистую травку, скапливается в лужу, смывает гуашь с забытых кем-то красных флажков, размывая желтую скудную землю, растекается мутными ручьями.
Дачник вдруг понимает, что не может объяснить, зачем он здесь, в этом затопленном дождем лагере, какой смысл в одиночестве и неприкаянности. Дачник встает, набрасывает куртку. Он выходит под дождь и бредет наугад мимо центральных ворот, мимо сторожки радиста-горниста, задевая ровные ветки ивняка, зачем-то приглаживая волосы.
Бессмысленная прогулка и такое же инстинктивное вечное возвращение.
Перед крыльцом – лужа. Дачник делает несколько шагов дальше и видит в светлом окне склонившуюся над работой Алену Романовну.
– Чем занята?
– Зайти не хочешь?
Можно понимать встречный вопрос по-всякому: как нежелание разговаривать из окна, как нежелание разговаривать, просто нежелание… Дачнику удобнее всего расценить слова “зайти не хочешь?” как приглашение в гости, и он поднимается по ступенькам и открывает вторую дверь, успев еще раз прочесть нарисованные синей тушью слова на табличке: “СЕКТА МЕТОДИСТОВ-ХЛЫСТОВ”.
– Сахар?
– Нет, лучше варенье. Кто-то хвастался, что привез на днях. Угощай, если мужика пригласила.
– Как мужик ты для меня на уровне безумной теории. Большего не стоишь, извини. Банка варенья за печатной машинкой.
На столе между листами копировальной бумаги, цветоматрицами, свежеотпечатанными дневниками настроения, образующими два больших завала, стоит чистая, неизвестно для кого приготовленная чашка. Алена Романовна высыпает туда три ложки растворимого кофе и заливает их кипятком из электрического чайника.
– Вот и скажи, многомудрый, для чего существует лагерь? Кого мы воспитываем? Профессиональный актив? Питательную среду для будущего?
– Что тебя не устраивает?
– А не устраивает меня наш продукт, наша выпечка. Что это за люди? Не знаю, не знаю. Все мы надеемся родить полубогов, а выходят маленькие, высушенные сверхчеловечки, самовлюбленные, без жалости и милосердия. Слышал ты про такой детский театр-студию, куда принимают только после творческого конкурса? Да слышал, не мог не слышать. Сидят в зале дети-полубоги, родившиеся от режиссера-бога, сидят и на сцену взирают. На сцене другие дети, обычные, так вот, полубоги их судят, то есть на весы, конечно, ничего здесь не бросают, но приговоры выносят. Нет, говорят, эта девочка нам не подходит, держится скованно, дикция неважная. Скажи-ка, говорят, нам: из-под Костромы, из-под Костромщины шли четыре мужчины. А у ребенка на сцене едва ли обморок. Нет-нет, говорят, эта девочка играть не сможет, походка у нее нехороша, а внешние данные самые заурядные. Спасибо, девочка, всего доброго. А девочке тринадцати еще не было, и попала она к психиатру с нервным расстройством. Родители жаловаться хотели – на кого? На полубожков, которые сами в нежном возрасте? Или на режиссера-бога? Ты, Дачник, как бы решил?
– Ну, скажем, закрыть театр.
– А детям куда идти? Им сверстники уже не интересны, больше того, противны, как примитивные личности, шлак, вырожденцы. Им творить нужно. Так не лучше ли из зала претендентов на избранность анатомировать, чем при иных каких обстоятельствах?
– Зачем тебе такая нетерпимость ко всему на свете?
– Устала я, соседушка. Прежде всего, от себя самой. Никакой не полубог, обычная серая курочка. Даже на самые скромные претензии силы не хватает.
– Не искажай действительности, Алена Романовна. К ветерану и патриарху лагеря все его обитатели относятся с почтением.
– Словно к антикварной посуде.
– Опять за рыбу деньги.
– Ты представляешь, как будет смешно, если я выберу тебя в любовники? Настоящая комедия, правда? Очень прошу, никогда больше не приходи сюда таким. Что за нежности?
За спиной закрывается дверь, и Дачник безвольно спускается по скользким ступенькам крыльца. Перед ним кусты, мокрая груда полусожженного мусора посредине поляны, отсыревшие доски заведения в глубине зарослей.
На северной окраине лагеря асфальт сменяется размытыми грунтовыми дорожками. Угрюмо стоят между сосен темные беседки. Мокрое дерево касается лба, и Дачник обретает способность увидеть другую сцену с теми же персонажами.
СОН, УВИДЕННЫЙ ДАЧНИКОМ ВО СНЕ
Снова открытое окно, за ним дождь, стол, заваленный социограммами, дневниками настроения. Печатная машинка, пепельница с окурками…
– Банка варенья все там же.
– Алена Романовна, а что вы делаете?
– Да так, разную ерунду-с. Надгробный монумент с табличкой, что имела несчастье в этом лагере родиться, жить и умереть.
– Как? А я думал, что вы живые!
– Я тоже так думала до недавнего времени. Ты расстроен?
– Напротив! Как говорится в народе: «мертвые не потеют». Между прочим, у меня самые серьезные намерения в отношении вас.
– Низзя, я при исполнении.
– И все-таки я настаиваю!
– Подожди, подожди! Это ты позавчера цитировал “Коринфскую невесту”?..
– “И уста бесцветные пьют жадно с темной кровью схожее вино”… Это, что ли?
– Именно! Неужто тебя не пугает общение с призраками?
– Рано или поздно все мы умрем от меланхолии. Но до этого я вас отогрею, милая вампирша.
– Какая прыткость!
– Видите ли, Алена Романовна, я всего лишь служба быта. Живу по правилам санитарии и другим помогаю делать то же самое. Ничего другого не предлагаю.
– Вот и слава Богу! Чудак, который заходил сюда получасом раньше, предлагал мне в придачу к санитарии всю свою распустившуюся, но еще не распутную душу. Это было страшно гадко и непорядочно.
– Ну же, отложите резец, занавесьте мрамор, предадимся разврату у алтаря.
– Ты не знаешь, мертвые способны сопротивляться?
– Нет. Черная магия и классическая английская политэкономия отрицают даже мысль о подобной возможности.
– Ладно, обожди…
– И ждать не желаю.
– Не надо шума. Мрамор занавешен, свечи погасли, за окном барабанит дождь…
– Пардоньте, я не при галстуке и не в черном фраке! Помочь расстегнуть пуговички?
– Почему ты меня целуешь всегда в основание шеи?
– Потому что самое сладкое место… Как ты жила после того, как я покончил с собой?
– Все разговоры – потом. Поцелуй меня! Нет, не так, в губы….
…Дачник открывает глаза, чтобы не видеть происходящего дальше. Он вернется в свою берлогу, сбросит кроссовки, в одежде залезет под одеяло, укроется с головой и будет ждать, когда бесконечный ливень затопит дорожки, корпуса, вершины сосен.
10
9 час. 50 мин.
С утра накрапывает. Дачник просыпается, когда завтрак уже закончился, долго умывается, прислушиваясь к шуму лагерной жизни, а поскольку работы нет, плетется к крыльцу и болтает через окно с Аленой Романовной, печатающей на машинке.
10 час. 20 мин.
Дачник кидает в дерево, а потом в стенку топорик, украденный у завхоза. Забегает на полчаса Андрей Витальевич, и вдвоем они собирают со стола вчерашний мусор, сваливают его в кучу и поджигают. К небу тянется дымок, и оба – фотограф на полставки и отрядный вожатый – стоят, зачарованно глядя в огонь, не замечая ни накрапывающего дождика, ни холодного ветра, ни ядовитых комментариев Алены Романовны. Они не слышат слабого подвывания сирены где-то в лесу, а видят только огоньки пламени, пожирающие следы ночного веселья.
10 час. 50 мин.
Дачник возвращается в свои апартаменты. Одно стекло выбито, ночью в окно справляют малую нужду, а днем закрывают занавеской. В комнате синеватый полумрак, усиливающий неряшливость и запустение.
13 час. 40 мин.
С опозданием Дачник идет на обед. В столовой, поковырявшись спичкой в зубах, спрашивает у Аси: “Работа сегодня будет?” Узнав, что после полдника планируется фотографировать отряды, кивает головой и тащится обратно. Встретив по пути вожатую Веру Геннадьевну, он задумывается: с одной стороны, баба она дурная, а с другой стороны – баба замечательная. В размышлениях о природе бабской дурости и замечательности он, не раздеваясь, в джинсах и кроссовках, забирается под одеяло и курит.
14 час. 40 мин.
Заходит Андрей Витальевич: “Я посплю у тебя до подъема”. Андрей Витальевич похрапывает, а Дачник, скучая, готовит штатив для съемки, проверяет реактивы и ванночки.
16 час. 00 мин.
По сигналу горна измятый Андрей Витальевич убегает в отряд. На минуту выглядывает солнце и снова исчезает. Со стороны реки на лагерь движутся бородатые тучи, и какой-то пионэр на площади Дружбы, задрав голову, смотрит в небо. “Опять бумага”, – говорит он. Дачник поднимает голову и видит, как в сером небе кружат листы бумаги, дранка, толь. Падают на бетон обледенелые сосновые ветки. “Интересно”, – вяло думает Дачник и идет дальше.
16 час. 35 мин.
На полднике начальница говорит, что отряды должны выстроиться на линейке, выслушать объявление, после чего все отправятся фотографироваться на спортплощадку. Дачнику не хватило печенья, он отнимает печенюшку у Веры Геннадьевны, ссорится и мирится с ней, рассказывает ей бородатый анекдот про Большое Гомосеково. За окном начинается проливной дождь, стекла мутнеют, но тут же вновь сверкает выглянувшее солнце.
16 час. 40 мин.
На бетонном пятачке собираются пионэры в парадной форме. Дети смотрят на небо, откуда падают рваные картонные коробки, и гадают, откуда к ним принесло эту дрянь. Один за другим подтягиваются вожатые и, придерживая рукой красные пилотки, тоже начинают смотреть на небо.
16 час. 43 мин.
На пятачок подходят Полина и Ася. Интересуются, почему не дают горн, им вместо ответа показывают на небо.
16 час. 44 мин.
“Какая тучка”, – бормочет девочка из седьмого отряда. На краю горизонта, над почернелой от ветра рекой появляется неясное облачко и, крутясь, несется прямо на лагерь.
16 час. 44 мин. 15 сек.
“Прячьтесь!” – кричит Полина и, подбежав к Пионерской комнате, распахивает дверь.
16 час. 44 мин. 20 сек.
Вожатые-мужчины пинками и затрещинами загоняют под крышу бесформенную детскую массу. Голосит Вера Геннадьевна.
16 час. 44 мин. 32 сек.
Полина пытается закрыть дверь. Последнее, что она видит – начальница лагеря бежит навстречу ветру, оставаясь на месте.
16 час.44 мин. 35 сек.
Раздается утробный непереносимый гул, слышны визг, крик, звон стекла, потом все стихает.
11
Здесь лагерь когда-то стоял.
Пускай мне расскажет о нем
Уцелевший от смерча ясень
Тихий Уголок – Медениково –
Семенково – Козловые горы –
Синие Дали – Космынино –
Емсна – Кострома – Москва,
1980-е, 2005