(Джон Ирвинг. Молитва об Оуэне Мини)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2006
Джон Ирвинг. Молитва об Оуэне Мини: Роман / Пер. с английского Вадима Прахта. – М.: Иностранка, 2006.
Когда в отрочестве вы берете в руки “Вино из одуванчиков” Рэя Брэдбери и начинаете читать повесть со всем возможным и столь желанным попаданием в “шкуру” двенадцатилетнего ее героя Дугласа Сполдинга, далеко не при первом подобном перевоплощении вам удастся настолько хорошо освоиться в том мире (где-то в ландшафтах штата Иллинойс, города Гринтаун), чтобы сразу и целиком увидеть всех его обитателей. Тех, о ком вы никогда и не подумали, что это и о них написано, как не подумали бы, что безымянная улыбающаяся псина в одном из хрестоматийных романов Тургенева тоже является героем, и у автора насчет нее был свой высший замысел.
Однажды вы совершенно ясно увидите Душегуба – того самого, что выследил Лавинию Неббс в овраге и едва не убил ее, подкараулив в летней темноте. Душегуба, который убил до этого несколько еще более незаметных на общем идиллическом фоне, чем он сам, американцев.
И именно в этот момент вы, наконец, поймете, про что было “Вино из одуванчиков”. Эта догадка, единожды возникнув, надолго изменит ваше представление о жанре. Надолго, если не навсегда.
Роман Джона Ирвинга “Молитва об Оуэне Мини”, написанный им в 1989 году и опубликованный у нас лишь спустя семнадцать лет, – это виртуозное и логически необходимое для истории американской литературы “эхо” повести Брэдбери. И поскольку оба произведения – и “Вино из одуванчиков”, и “Молитва об Оуэне Мини” – являются фактами, как уже было сказано, литературы американской, писать о них, не чувствуя в себе – пусть и вымышленного – “американца”, нельзя. Но и этому находится оправдание. Проведем аналогию – парадоксальную и самонадеянную: роман Джона Ирвинга – ровесник моего поколения. И в нем, как это ни странно, отразился весь перечень интеллектуальных и мировоззренческих интересов, волновавших героев “Молитвы” в эпоху 1950-х – 1980-х, а нас, соответственно, в 1980-х и до конца текущих десятых годов двадцать первого столетия. Те же тридцать лет – срок, за который формируется личность и кольцо на древе истории нарастает достаточной толщины для определения эволюционных доминант своего времени.
В тридцать лет и разрыв в культурной преемственности: фактически это подтверждается перечнем авторов, приводимых Ирвингом в качестве материала для университетских штудий своего повзрослевшего героя Джона, от лица которого ведется основное повествование и который уравновешивает своей в них вовлеченностью всё многообразие сюжетных линий романа. Так, канадским студентам Джон Уилрайт помимо классиков, и у нас входящих в университетские программы-минимум (Джейн Остин, Эмили Бронте, Томаса Гарди и Джорджа Оруэлла), преподает Тимоти Финдли, Робертсона Дэвиса и Форда Мэдокса Форда, чьи имена в переводе стали известны нам впервые не более пяти лет тому назад, а то и менее того. Кстати, характерно, что пока “Молитва об Оуэне Мини” находилась под зорким оком переводчика, романы Дэвиса, Финдли и Форда либо еще переводились, либо были переведены только что, – отсюда неизбежные синхронные разночтения в их названиях: так, например, роман “Пятый персонаж” Дэвиса (часть дептфордской трилогии, не так давно вышедшей на русском) назван у Ирвинга “Пятым за сценой”. Но это не упрек ни в коем случае – лишь интересное наблюдение, полезное для составления картины взаимодействия литератур.
То, сколь стремительно эти авторы “взбираются” на филологические кафедры некоторых факультетов отчественных вузов, заставляет всерьез задуматься о “провидческом” (без ложного пафоса) характере самого, пожалуй, объемного романа Джона Ирвинга. В “Молитве об Оуэне Мини” заложено гораздо больше, нежели только информация историческая и эстетическая, считываемая легко и сразу. В нем – своего рода парадигма развития нашего общества, постоянно адресующегося к западной модели, но эту западную модель представляющего себе по неким собственным критериям. К действительному Западу такая модель не имеет никакого почти отношения.
“Молитва об Оуэне Мини” – это путешествие во вселенную “Вина из одуванчиков” в “шкуре” деда – старшего из семейства Сполдингов или на худой конец – отца. Проще говоря, тех, кто, будучи в сознании подростка-Дугласа величинами неизменными, не поддающимися влиянию времени (как в сказке, где никто положительный не умирает, а если и умирает, то непременно воскреснет), о смерти вполне осведомлены и Душегуба воспринимают не чем-то вроде ночного призрака, действующего в зависимости от воображения впечатлительных горожан, но вполне дневным и обыденным соседом.
Ирвинг, создавая свой Грейвсенд по образцу брэдбериевского Гринтауна, возводит фигуру Душегуба в ранг легендарный: на место провинциального маньяка заступает маньяк столичный и, с определенной точки зрения, символ своего “ремесла” – Ли Харви Освальд. А Грейвсенд превращается в городок типический – в том старинном смысле, который подразумевал представительство какого-то большого явления в явлении малом. В данном случае – страны. Америки. Нации. Такой, какая она везде, – в том числе и в этой песчаной и лесистой части Нью-Хэмпшира с видом на Атлантику.
Ирвинг в космогонии своих художественных миров наследует сам себе: в центре у него всегда встанет прекрасный чудак (или несколько таковых, чаще – пара друзей, переживающих один на двоих опыт существования), вроде полоумного поэта-анархиста и баламута Зигги Явотника и правильного студиозуса Ганнеса Граффа из романа “Свободу медведям”, Фреда Трампера из “Человека воды”, Гарпа Филдза из “Мира глазами Гарпа” (“Мира по Гарпу” – вариант названия, прижившийся после известной экранизации романа с молодым Робином Уильямсом в главной роли), Гомера Бура из “Правил дома сидра” (“Правил виноделов” – опять же согласно голливудской экранизации романа. Ирвинг, следует отметить, вообще сильно “кинонизированный” прозаик) или Оуэна Мини и Джона Уилрайта из “Молитвы об Оуэне Мини”. Эти герои – причем обязательно мужчины – принимают на себя удар как бы всего мира, отвечают как бы за все человеческие слабости и грехи своей единственной и неповторимой судьбой. Как бы – по причине недоказуемости рока.
Все приметы трагедии, данной почти в ее античном масштабе, казалось бы, налицо в каждом из случаев, однако поди ж ты докажи, что это не индивидуальная психическая аномалия!
И вот в этом страдательном противоречии между роком и хитроумно обозначенной нами “индивидуальной психической аномалией” и разворачивается действие романов Ирвинга. “Молитвы об Оуэне Мини” – в особенности. Потому что к этой бинарной оппозиции примыкает еще и фактор веры. Ирвинг пытается “подселить” Бога к своим героям, уже настолько привыкшим обходиться без него, затыкая моральные и этические бреши чем попало, что его присутствие (или даже – слабый намек на его присутствие) вызывает у них реакцию, подобную реакции ежиного логова, куда некто по собственной близорукости запихивает еще одного, якобы отбившегося от компании, ежа. На самом деле – чужого. На вид – все ежи одинаковые. Ну или почти все. И человеческий Бог должен быть подобен человеку и помещаем с ним если уж не в одну “нору”, то хотя бы в одну временную вертикаль.
Да как бы не так!
Дотошное перечисление конфессий, описание быта “отцов” от каждой (епископалы, пресвитерианцы и прочие), даже лихое зубоскальство по поводу “промежуточников” баптистов тем не менее не дают Ирвингу козырей в руки: сколько ни говори нашему не столь далекому современнику-американцу “конгрегационалист-конгрегационалист-конгрегационалист”, просветленнее он от этого не станет. И сколько ни цитируй католические псалмы в тексте романа, в нашей волшебно секуляризированной памяти не всплывут их православные аналоги.
Роман о вере и – серьезный роман! – в эпоху этического и морального нигилизма обречен на вычитание из себя религиозной составляющей. Она просто-напросто не срабатывает – как не сработал подъемный механизм для ангела, застрявшего под самым потолком актового зала во время утренника в грейвсендской школе, где шла рождественская мистерия, разыгранная учениками…
“Молитву об Оуэне Мини”, на мой взгляд, разумнее читать без этого первого слова – просто “Об Оуэне Мини”. И пускай это обеднит идеологическую сторону романа, зато позволит избежать ложных умствований по поводу религии в современном мире, не известной нам в должной полноте и подробности.
Но и в таком, “мирском”, светском прочтении “Молитва об Оуэне Мини” – роман большой. Большой с большой буквы. История друзей Оуэна Мини и Джона Уилрайта, с молодых ногтей соединенных страшным событием – несчастным случаем, послужившим причиной смерти матери Джона, – охватывает несколько десятилетий их жизни. При этом жизнь одного из друзей – того же Джона – волей случая (или рока?) длится дольше жизни Оуэна, по крайней мере вдвое (на рубеже глубокого сорокалетия мы теряем героя из вида, поскольку автор ставит точку). Ирвинг с поистине марктвеновским юмором и увлечением рассказывает о взрослении мальчишек, о первых пробах всего вечного (первая любовь, первая боль, первая смерть близкого человека) и вспоминает такие приметы юности, которых, думается, не встретишь больше нигде. Когда вы встречаете в тексте романа “запах рвоты”, присущий взрослению, как навряд ли ему присуще еще что-либо, вас это “ловит”, вы попадаетесь. Вы невольно вспоминаете себя и правду о себе-маленьких, перепортивших не одно мамино любимое платье, когда вас укачивало в автомобиле при переездах на большие расстояния… Из приключенческой литературы Ирвинг щедро взял и понятия верности другу, долга перед ним. Поразительно, но живущие в мятежные 1960-е герои Ирвинга не стремятся к “свободной” любви и жуликоватому пацифизму первых хиппи, а живут достаточно и не ищут добра от добра: Оуэн всю свою недолгую жизнь любит одну и ту же женщину, а Джон вообще остается девственником, и, по его же словам, если это кого-то волнует, то только не его самого.
Что же волнует их, отставших от общественного авангарда? Джона – вопрос о не известном ему отце (целая детективная линия романа), Оуэна – о присутствии Бога в делах человеческих; членов их семей – рациональные вопросы хозяйства: лесопилка, гранитный карьер и мастерская.
“Молитва об Оуэне Мини” – современный роман, каким он мог бы быть написан в самом начале ХХ века, еще до того момента, как брат удивительного Генри Джеймса пролил психоаналитическую воду на литературную мельницу своих друзей. Современный “старинный, длинный-длинный” эпос, в центре которого во весь рост встал человек и оказался немного сам себе не по плечу.
…а что касается “Вина из одуванчиков” – так это повесть о самом страшном и в то же самое время чудесном свойстве характера. Это повесть о сознательной слепоте к серьезным вещам, которые, может, и были, и есть, и будут, но ты с ними, разумеется, однажды расстанешься. И расстанешься неожиданно. Ибо Душегуб не дремлет и придет за тобой.