Социальный конфликт в современной прозе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2006
Что-то случилось. Политика, ставшая уделом телевизионных мужчин с неприятными лицами и скошенными к носу от постоянного вранья глазами и дам кустодиевских пропорций в аляповатых костюмах, незаметно начала возвращаться к тем, кто, собственно говоря, и должен ее определять, то есть – к народу. Нет, конечно же, не о революционной ситуации какого-нибудь 91-го речь, если самый революционный по всем новейшим теориям класс – молодежь и студенты – равнодушно пожимает плечами и никак не выражает своего возмущения, когда остроклювый ястребок отбирает отсрочки и грозит загнать в ряды вооруженных сил всех до последнего балалаечника! Бунтуют у нас покуда одни лишь пенсионеры, застолбившие амплуа комических приживалов при КПРФ…
И – однако что-то все-таки изменилось. Или, во всяком случае, стало меняться. И литература – а уж ей в таком-то деле стоить верить – немедленно на это отреагировала. Ибо искусство, даже самое отвлеченное, – один из самых надежных барометров, помогающих определить, какая погода стоит на дворе. Сегодня (как много лет назад и по совершенно иному, надо признаться, поводу сформулировал гениальный Боб Дилан) не надо быть синоптиком, чтобы понять, откуда дует ветер.
Под конец прошлого года вышла книга историка политических движений Александра Тарасова “Революция не всерьез” (Екатеринбург, “Ультракультура”). Это, конечно, не художественная литература, но сам по себе факт показательный: наши издатели не настолько бескорыстны, чтобы бросать на рынок неходовой товар. Так вот, свой серьезный, основанный на множестве фактов анализ Тарасов подает так, что читать эту книгу можно и в целях чистого эстетического наслаждения – столь увлекательный, динамичный вырисовывается сюжет, приправленный иронией по отношению даже к тем фигурам и персонажам, которые вызывают у автора несомненные симпатии.
Но дело даже не в этом. Почему мы вообще заговорили об этой книге? Потому, что всякую палку лучше изучить с двух концов, – меньше вероятности получить в лоб. Тарасов дает возможность внимательно рассмотреть и разобраться, почему революция (если понимать ее не как феномен в конкретных временных рамках, допустим, 91-го года, а как генеральное либерализационное движение, не имеющее пределов, ни территориальных, ни временных) захлебывается и протухает, вырождается в мышиную возню амбиций и напыщенной болтовни. Собственно, главное, что дает аналитический этюд на полях современной политической хроники, – это понимание простейшей истины: ни по щучьему веленью, ни по чьему бы то ни было хотенью энергии на мощную оппозиционную волну не соберешь. Она поднимается сама, подчиняясь своим загадочным законам, выбрасывает импульсы дикой, необуздываемой энергии, точно сверхновая звезда, а потом, переломав и перекрушив хлипкие человеческие постройки, с недовольным ропотом опять уходит в неведомые глубины… И сколько еще проспит там – Бог весть. Странно, но эта волна, точно и правда состоит в прямом родстве с цунами и смерчами, всегда возникает неожиданно. Кто в 1917 году ожидал столь бесславного конца Российской империи – пришедшего от малограмотных голодранцев, которые и сами-то хорошенько не знали, чего хотят (что думали современные моменту аналитики, досконально зафиксировала наша тогда же сокрушенная литература – откройте хоть “Белую гвардию”, хоть “Окаянные дни”, хоть любую другую книгу на выбор)? А кто – скажем, в каком-нибудь 80-м – ждал, что гикнется “совок”? Да никто! И надеяться было невозможно, казалось, он будет вечно…
Итак, посмотрим, что нам предлагает литература сегодня.
…Чего только не бывает на свете! Смотришь – и глазам не веришь: в России появился настоящий остросоциальный роман. Лучше даже сказать – общественно-политический. Таких – пропитанных дерзко-революционным и одновременно сострадательным пафосом – не было, вот не соврать, аж с XIX века. Если это не чудо (и не галлюцинация), то, как ни крути, весьма и весьма показательный симптом – в смысле диагноза общественных настроений.
“Россия: общий вагон” Натальи Ключаревой (на самом деле не роман, конечно, а повесть, зачем-то названная романом, но не будем цепляться к терминам) опубликован в № 1 “Нового мира”. До этого тексты, так сказать, протестной направленности (претендующие на звание художественных) можно было обнаружить лишь под обложкой “Нашего современника” да разве что “Москвы” – газету “Завтра” в расчет не берем. Но в формат протестной прозы “Россия: общий вагон”, прямо сказать, вписывается плохо.
Поясню на самом характерном примере. Вся литературная продукция столпов нашей политической оппозиции, Александра Проханова и Эдуарда Лимонова, страдает одним общим дефектом: исходным творческим стимулом для обоих служит чувство глубокой личной обиды и ощущение личного же поражения в правах. Впрочем, как и в привилегиях. Поэтому и в помпезно-велеречивых прохановских опусах типа “Красно-коричневого” и прогремевшего на всю страну “Гексогена” (которые ведут свой род прямиком от приемов и прихватов соцреализма – как в плане стилистики, так и более широко – мировоззренчески), и в исповедально-лирических (с достаточно легко прочитываемым намеком на модернизм) откровениях Лимонова явственно слышится отголосок слишком личных, слишком частных счетов с властью, обделившей, обидевшей, обнесшей пирогом конкретно их, таких умных, талантливых, замечательных. Притом оба, и штатный певец славных дней приснопамятной оккупации Афганистана, и брюзгливый эмигрант Лимонов, если верить его же признаниям, покинувший постылую родину чуть ли не из-за каких-то сумок и штанов, с удивительным единодушием, почти в унисон, ностальгируют об эпохе “развитого социализма” с прямо-таки садо-мазохистским наслаждением.
“Россия: общий вагон” отличается от прохановско-лимоновских филиппик, как пенсионерский митинг КПРФ от, допустим, какой-нибудь антиглобалистской акции анархистов. (И это при том, что имя Лимонова для Ключаревой – явно не пустой звук. Но все же почему-то кажется, что политический человек Лимонов – фигура нечистая и не вполне честная. Харизматический дуче, посылающий детей на риск, а сам пожинающий политические дивиденды…) Пафос ключаревского текста совсем иной – это не бессильная злопыхательская ярость с оглядкой в прошлое, а гнев и стыд, направляемые непосредственно в будущее, каковое они и должны преобразовать в лучшую, разумеется, сторону. Сюжет строится по принципу калейдоскопических зарисовок, данных через восприятие неприкаянного и странного молодого человека Никиты, обладающего способностью остро и мучительно переживать пронизывающее мир зло. Этот Никита – если рассматривать его под углом литературной преемственности – прямой потомок достоевских юродивых – Мышкина и Алеши Карамазова (особенно если вспомнить замышлявшуюся Достоевским эволюцию последнего – “мой Алеша должен стать революционером”).
Ушибленный любовью к легкомысленной барышне, покинувшей его – формально ради рискованных авантюрных удовольствий, а учитывая контекст, – вследствие общего болезненного, провоцирующего сумасшествие неблагополучия, – так вот этот современный, так сказать, “идиот” ездит в электричках по Богом забытым полустанкам, сладострастно и мучительно пропитываясь болью униженного, оскорбленного и разлагающегося от безнадежности народа.
Кульминацией служит “крестовый поход стариков” из Петербурга в Москву – стихийный марш протеста против уничтожения пенсионерских льгот (в памяти, естественно, немедленно всплывает Радищев – со всеми соответствующими аллюзиями). Никита и несколько его друзей, все тех же интеллигентных очкариков все с тем же обостренным чувством несправедливости, которые за век до того мастерили бомбы и палили из револьверов по царям-губернаторам-генералам, присоединяются к протестующим – потому что… Ну просто потому, что, как сформулировал тот же Радищев: “Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала”. Наивно? Более чем. И все же… Как-то по-человечески понятно. Вот и Ахматова говорила: “Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был…” Во всяком случае, как-то достойнее, чем взирать на этот народ, поплевывая через губу из окна серебристого “лексуса”, который, при надобности, даже запаркуют на тротуаре: а чего такого-то, обойдут по мостовой, не развалятся, поди…
Старики, среди которых затесался и молодой инвалид Чеченской войны, идут ни много ни мало к самому президенту – даже не столько для того, чтобы добиться каких-то конкретных мер, а – как формулирует кто-то из них: чтобы умереть у него на глазах (чеченский ветеран прячет в кармане боевой пистолет – хочет демонстративно застрелиться на глазах президента, который не может заставить своих чиновников обращаться с героями властью же затеянной войны по-человечески). Автор тут, конечно, немножко передергивает, метафорически демонстрируя не что иное, как классическую сатьяграху, на которую в иное время не без успеха вдохновлял свой угнетенный народ Махатма Ганди – и добился независимости Индии от английского колониализма. Между прочим, идею Ганди вычитал у американского философа-трансценденталиста Генри Дэвида Торо (того самого, что отказался платить налоги “бесчестному государству” и тут же оказался в тюрьме. “Генри, почему вы здесь?” – изумился другой философ-современник, Ральф Уолдо Эмерсон, заметив знакомое лицо в тюремном окне. “Уолдо, почему вы не здесь?” – немедленно отпарировал Торо, создав исторический прецедент демонстрации гражданского достоинства Нового времени), у него идея носила гордое имя “гражданское неповиновение”. И – параллельно – у Льва Толстого, у какового она известна под названием “непротивление злу насилием”. Так что для русской почвы практика, мало сказать, не нова.
Заявленное ружье, как и положено, стреляет – обещанный президент, то есть Владимир Владимирович Путин собственной персоной, является в кадре: прибывает на переговоры с взбунтовавшимися стариками. Автор жалеет для него даже ненависти – фигурка, отпускающая плоские шуточки, удостоена лишь убийственного презрения. Но у автора есть в запасе действующий персонаж: юродивый Никита, не дав переговорам начаться, вдруг бросается к президенту и закатывает звонкую пощечину. Занавес.
Ну что может быть далее? Разумеется, тюрьма. В тюрьме здравый рассудок, как и ожидалось, памятуя о прообразе христоподобного князя, окончательно покидает Никиту – он переживает видения победившей революции, перетекающие в откровенно сюрреалистическую фантасмагорию: парад типажей, персонифицирующих российскую бедность, бесправие и несправедливость (очень напоминает экспрессионистские медитации 20-х годов). После чего умирает в тюремной больнице с улыбкой на устах, ибо возлюбленная, успевшая к тому времени преставиться от передозняка, открывает ему грядущую гармонию рая…
Что интересно в этом романе? Прежде всего давно забытое чувство вины, когда-то вспитавшее нашу великую классическую, личной вины за происходящее в мире зло и – что, может быть, для нашей действительности и вовсе удивительно, – ощущение личной ответственности за происходящее, причем не в частной жизни, а именно в общественной. Ощущение, которое чем только ни вытравливали из гражданина СССР, так что в свободную Россию он явился без этого опасного балласта. Вот власть, говорят, сетует: как бы нам эдак сформировать национальную идею, отчего ж-де она никак не формируется? Уж все вам, кажется, дали – и триколор, и золотого орла с Георгием, каких красивых растяжек понавесили, какие клумбы из бело-сине-красных цветиков понаразбивали, а идеи все нет как нет, хоть ты тресни… А как, господа власти предержащие, насчет ответственности? Нравится вам или не нравится, но без личной ответственности за страну, за ее настоящее и будущее, не будет да и не может быть ни национальной идеи, ни самой нации. Будет только тупое, пережевывающее жвачку стадо – и эти очкарики с тонкими шейками, которые рано или поздно что-нибудь точно взорвут. Потому что закон сохранения энергии никто отменить не в силах. Когда отрицательной энергии накапливается слишком много, тогда-то и встает во весь рост та самая революционная волна, оставляя за собой разрушенные дома – и трупы, трупы…
А чтобы личная ответственность могла реализовываться в нормальном, естественном русле, нужно, чтобы отдельная личность могла на что-то влиять – на что-то общественно значимое. Потому что, если человеку все время плевать в лицо, то он либо привыкнет к этому настолько, что перестанет замечать и превратится в подхалимствующего раба, либо взбунтуется. Это уж как повезет…
На такие вот размышления наводит короткий роман совсем молодой писательницы Натальи Ключаревой.
Как ни странно, в пандан к нему подстраивается толстенная книга Ольги Славниковой с символическим названием “2017”, выпущенная “Вагриусом” в нынешнем году. Так в свое время поступил Оруэлл, озаглавив свою знаменитую утопию “1984” – как известно, он просто переставил две последние цифры, чтобы замаскировать диагноз грозных симптомов, проступающих в текущем времени, под страшилку на туманное будущее.
Дата, которую вынесла в название Славникова, – не что иное, как столетний юбилей Великой Октябрьской… Учитывая оруэлловскую подсказку, трудно не ожидать политического подтекста. И такая линия, конечно же, присутствует, хотя ей отведена не самая значительная роль – что-то вроде сценического задника, на фоне которого разворачивается основное действие. Смысл приема понятен – политика не есть жизнь, но тем не менее, увы, организующее начало для жизни, во всяком случае, в некоторые моменты. “Чем столетье интересней для историка…” – дальше все знают, причем кое-кто – на собственном опыте. Поэтому Славникова и делает из политической линии нечто вроде контекста, как бы конструируя сложную сюжетную метафору – собственно, политика и есть контекст для сиюминутного человеческого существования. И лишь потом становится историей. Неспроста князь тьмы в известном романе утверждал, что он историк: “Сегодня на Патриарших будет хорошенькая история…” О нет, он не шутил: нет вещи грязнее политики, и Клио, выходящая из ее мутной пены, нечасто может похвастать свежим исподним.
Политическая линия служит в романе чем-то вроде скелета, который незаметен, если смотреть невооруженным глазом, и, однако же, поддерживает и в каком-то смысле структурирует романную плоть, которая – в противном случае – расползлась бы бесформенной грудой. “2017”, конечно же, не антиутопия, скорее сатира, фарс, гротеск на ситуацию сегодняшнего дня, на всякий случай закамуфлированные под прогностический портрет грядущего…
Роман вообще-то обширный, многоплановый. Кажется, это лучшее, что вышло из-под пера Ольги Славниковой. До сих пор она практиковала мучительно долгие медитации на темы сугубо личных взаимоотношений, довольно утомительные из-за манеры со скрупулезностью микроскописта подробнейшим образом описывать бесконечные ряды деталей и общей интонационной монотонности. И это при том, признаем, что Славникова – незаурядный стилист. К отдельной фразе, к абзацу – никаких претензий. Но очень уж длинно, уж очень однообразно…
Начало, впрочем, отдает дань старым привычкам автора – завязка любовной интриги занимает непомерный объем. Действие топчется на месте, путаясь в бессчетных метафорах и сложных сравнениях, берега не видать, так и кажется – густым и вязким стилистическим изыскам не будет конца. К счастью, в повествование вплетается другая линия, тихими стопами, исподволь вносящая разнообразие в фирменную интонацию Славниковой, – и, наконец, тот необходимый специфический колорит, без которого ее проза рано или поздно задыхалась, как плотно закупоренная банка.
Действие в романе происходит в непоименованном городе, в котором скоро узнается родина автора – Екатеринбург. А Екатеринбург, как известно, находится на Урале (в тексте прячущемся под топонимом Рифейских гор – так на заре античности именовали греки неведомую северную гряду). А Урал, что каждый помнит с детства, – это малахитовая шкатулка, набитая каменьями-самоцветами и прочими драгметаллами. А ежели где хотя слегка потянет запахом золота (это миф, что деньги не пахнут, пахнут и еще как – точно так же, как и все материальные ценности; все это пахнет одинаково, поскольку легко конвертируется в соответствующий эквивалент)… Так вот: где запахнет золотом, там всегда рядом, с одной стороны – свободные, следовательно, нелегальные старатели, джентльмены удачи, а с другой – мистика, сопутствующая всякому рисковому ремеслу.
Когда-то с россыпью фольклорных сокровищ Урала нас познакомил Бажов. Серебряное копытце, Огневушка-Поскакушка, Хозяйка Медной горы и так далее… Это была версия своего времени – красивая и жизнеутверждающая, изящная, как лаковая миниатюра. Славникова же предлагает версию своего времени – пугающую и пессимистичную. Жесткую версию, одним словом. Не сказочную. Скорее, смахивающую на триллер.
Славный город Екатеринбург – это тоже все знают – основной поставщик модернизма в нашей стране, во всяком случае, в литературе. (Кстати, в романе есть и про это не лишенный остроумия пассаж. Про взаимоотношения реализма с модернизмом то есть. Но это разговор отдельный.) А модернизм почему-то всегда пессимистичен. (Понятно, впрочем, почему: модернизм, как ни парадоксально, это в каком-то смысле откат к более архаичным моделям сознания – только, естественно, на новом эволюционном витке, – а в этих моделях поступательное, так сказать, прогрессивное движение не предусматривается. Когда-то цикличность не несла налета трагизма, выступая скорее залогом надежной непреходящести бытия. Теперь же она воспринимается как тюрьма или клетка, поэтому вся поэтика модернизма есть мучительное признание поражения и тупика.) Славникова, как уроженка Урала, – не исключение. И потому ничего хорошего ждать не приходится.
Нелегальные старатели именуются смачным словом “хитники”. Они бродят по глухомани, по заброшенным рудникам – хитят сокровища. Но главное для них, оказывается, не нажива. Главное – романтический вызов. И прорыв – из душной обыденности к чарующей свободе. Потому что в мире 2017 года, оказывается, уже не осталось реальности. Изобретено так много всего – чипов, продляющих молодость, спутников, которые видят сквозь земную кору, всяких прочих технологических штучек, способных материально обеспечить все человечество, – что, если бы пустить все это в дело, бедность исчезла бы сама собой, человечество достигло бы материального рая и тихо успокоилось в сытой спячке. Но мировой элите это не нужно – по закону дуалистических оппозиций вместе с бедностью исчезает и богатство, следовательно, власть, следовательно… Поэтому мир 2017 года в высшей степени виртуален – и в высшей степени тосклив. Все распределено, поделено и стратифицировано. Бедные навеки бедны, богатые навеки богаты. Даже искусство исчезло окончательно и бесповоротно. Время, как сформулировал Салтыков-Щедрин, прекратило течение свое.
Автор не жалеет красок, живописуя серость и убожество этого дивного нового, но такого узнаваемого мира. Своеобразной метафорой этого закостенелого, замершего бытия служит образ гигантского кладбищенского комплекса-зиккурата (вероятно, не лишенного связи с метафорикой платоновского котлована), где предлагается упокоиться, словно в братской могиле, нынешним держателям богатства и власти. Презентация проекта, где будущих покойников агитируют вложить средства в строительство обещающего вечное здесь мемориала, вызывает неимоверный скандал (никто не хотел умирать) и служит кульминацией романа. После начинается деконструкция по всем фронтам основных заявленных в тексте интриг.
Но действие, как известно, равно противодействию. Чем активнее цивилизация погружается в виртуальность, тем резче реагирует на это окружающий ее физический мир. Оживают легенды Рифейских гор – шастает по Городу Каменная девка, “самая богатая женщина мира”, как – не без сарказма – аттестует ее автор, воплощаясь в обычных женщин, привораживает, обещает и дарит старательскую удачу – и залюбливает до смерти, потому что, как всякая женщина, – поясняет автор, – ищет настоящей любви.
И вот уже среди сказочных рубиновых россыпей гибнет отравившаяся цианидами экспедиция хитников, и главный герой – Крылов, редкого таланта огранщик, отдавший душу и сердце случайно встреченной женщине, под личиной которой, конечно же, прячется все та же Каменная девка, убеждается: не нужно ей никакой любви – получив фантастическое наследство от погибшего в экспедиции мужа, она гонит от себя любовника, поскольку счастлива теперь другим обладанием – деньгами и властью…
Все это происходит в декорациях разгорающейся гражданской войны – абсолютно бессмысленной, абсолютно нелепой. Виртуальность начинает самопроизвольно шириться и воспроизводиться. Мы помним: 2017-й – это 1917-й век спустя. Граждане свободной России готовятся к юбилею. То и дело затеваются костюмированные шествия и прочие увеселения для толпы. Но, помимо воли, маски начинают оживать и замещать лица ряженых: костюмы белых и, естественно, красных (хотя никто, решительно никто ничего такого не планировал) – оказывают на участников магическое воздействие. И вдруг начинаются настоящие бои. И льется настоящая кровь. И площади остаются усеянными – настоящими, не виртуальными – трупами. И выражение на лицах убитых – удивленное. Никто не ожидал. Само получилось…
А за всем этим – где-то в глубине сцены, почти за кулисами – мелькает президент, бледная копия “великого Путина”, как язвительно оговаривается автор. Все президенты России с нынешних пор – только его копии. Только его.
Сколько там осталось до 2017-го?..
Такие вот утешительные диагнозы можно вычитать в современной российской прозе. Сбудутся, нет ли, обернутся ли прогнозами декларации наших Кассандр? Как пел (кстати, тоже по поводу кое-каких общественно-политических веяний) все тот же Боб Дилан: ответ знает только ветер…