Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2006
Вэтом сентябре почетным гостем Московской международной книжной выставки-ярмарки будет Франция. Столицу посетят десять ведущих французских писателей современности, а также представители французского издательского сообщества.
В преддверии этого многообещающего события наш журнал встретился с известной переводчицей Верой Мильчиной. Состоялся разговор о французской литературе и о том, как вообще происходит контакт между двумя культурами, связанными вековой традицией диалога и противостояния.
– Зачем сегодня переводить классиков французской литературы? Я имею в виду недавно вышедшие книги Бальзака “Физиология брака” и Констана (автобиографическая проза писателя вкупе с уже переводившимся романом “Адольф”)?
– На примере переведенного мною текста мне легче попытаться объяснить, зачем современному читателю нужны эти книги. Попробую ответить примером тоже вполне современным: по телевизору показали сериал по роману “Идиот”, и “вся страна”, как сообщают нам опросы и рейтинги, бросилась читать Достоевского. Ну, разумеется, “вся страна” – это преувеличение. Но все-таки многие, посмотрев кино, обнаружили, что Достоевский – это не что-то такое обветшалое и занудное, что “проходят” в школе; что он рассказывает про человеческие чувства; костюмы другие, время другое, а в душевных движениях некоторых персонажей зритель вполне может узнать свои собственные душевные движения. А психология восприятия произведений искусства говорит, кажется, что именно идентификация зрителя с героем – основа успеха вот такого психологического искусства. Я намеренно упрощаю и спрямляю свой ответ. Конечно, в Достоевском – как и в Бальзаке, и в Констане – есть не только эта психология любви и ненависти. Но исторические вещи неподготовленный читатель может воспринять не сразу; для того, чтобы он как-то их ощутил, и нужен толковый исторический комментарий. Психология, чувства – вещь тоже историческая, но за годы, отделяющие нас от близкого моему сердцу девятнадцатого века, мы изменились, как выясняется, не так уж сильно. Раз уж вы упомянули Констана, то про него и поговорим; про Бальзака поговорить было бы не менее интересно, но все-таки “Физиология брака” в моем переводе впервые вышла десять лет назад, а сегодняшняя книга – переиздание. А Констан – действительно совсем новый. В этот сборник включен маленький роман “Адольф”, в России более или менее известный, и ряд автобиографических сочинений Констана, включая его любовные, страстные письма к знаменитой красавице Жюльетте Рекамье, – все эти сочинения не только у нас никому неизвестны, потому что никогда не переводились, но и во Франции известны не очень широко. При жизни Констана они напечатаны не были, пылились в архивах а то и просто в сундуках на чердаках, и были напечатаны впервые, вообразите, в середине двадцатого (!) века; последний по времени публикации текст увидел свет в 1952 году. А написан был в 1803 году… Ну вот, казалось бы, такая старина; тексты наполовину дневниковые, писанные для самого себя; писатель, прямо скажем, не самый знаменитый… Зачем его читать? Я этому сборнику, который сама составила, дала название “Проза о любви”. И сделала это отчасти для привлечения публики. Это в самом деле проза о любви – страстной, несчастной, от которой Констан страдал не только морально, но и физически, вплоть до нервных припадков и кровохаркания. Мучился он до тех пор, пока возлюбленная была с ним сурова. А лишь замечал проблеск надежды, тотчас записывал в дневник: да так ли, в сущности, эта женщина мне нужна? А потом она опять обращалась с ним сурово, и все начиналось сначала. Механизмы-то эти душевные, думаю, известны каждому. И временная дистанция между Констаном и нами не мешает сопереживанию. Меня ужасно обрадовало, что в интернетовском Живом журнале одной барышни, студентки РГГУ, есть цитата из Констана – про любовь. Цитирует девушка “Адольфа” – правда, не по тому переводу, который опубликован в моей книге, но в данном случае это неважно. И прибавляет: “Бенжамену Констану хочется аплодировать”. Или вот две мои читательницы, обе очень образованные дамы, филологи, – эти уже читали мое издание. Одна прочла переписку Констана с г-жой Рекамье и сказала: “О! если бы мне писали такие любовные письма! Я бы не стала Констана так мучить. Да как же эта Рекамье могла ему не ответить взаимностью?!” А другая сказала: “Ну, знаете, Вера, книга замечательная, но ваш Констан… Он же совершенно невыносим, хотя и талантлив. Я очень хорошо понимаю Рекамье, которая его отвергла”. И, кстати, в издании таких переводов есть, я думаю, некоторый, выражаясь высокопарно, нравственный смысл. Он состоит в том, чтобы позволить литератору прошлого дать свои “свидетельские показания” самостоятельно. Потому что того же Констана, например, переводили-то у нас, как я уже сказала, очень мало, но в биографических и исторических книгах его упоминают и зачастую отзываются о нем очень поверхностно и даже несправедливо; сошлюсь хотя бы на новейшую книгу Андрея Иванова “Повседневная жизнь французов при Наполеоне”, выпущенную в нынешнем году “Молодой гвардией”. Ну вот, так пускай Констан поговорит с читателями напрямую, а не через посредников, не всегда точных и зачастую пристрастных.
– Андрей Дмитриевич Михайлов по поводу французского книжного рынка однажды сказал: невозможно одинаково хорошо и одинаково многотиражно издавать массовую и академическую литературу. Насколько сегодня классическая французская литература в переводе может быть массовой для русского читателя?
– Мне кажется, что понятие “массовости” – очень коварное, потому что зачастую его употребляют как некое пугало, причем на место вкусов и интересов этого “массового” читателя говорящие подставляют свои собственные вкусы и интересы. Или еще хуже: свысока судят об этой самой массе, “пипле”: мне-то самому, может, это интересно, но “им” – конечно, нет. Если бы сначала наладить нормальное книгораспространение, чтобы книги, считающиеся немассовыми, продавались не только в Москве и Петербурге, – может, и читатели бы у них нашлись из этих пресловутых “масс”? Среди них ведь есть самые разные люди.
– Сегодня существует феномен – я его наблюдаю не только в отношении французской литературы: параллельно современны и “классики”, и совсем молодые писатели. Проще говоря – у нас равно активно переводят и преиздают, скажем, Мориака и Монтерлана и тут же – какую-нибудь Анн-Софи Брасм, того же Уэльбека с Бегбедером… и биографии современников выходят синхронно с биографиями авторов, давно ушедших из жизни. В чем причина подобной синхронности интереса, синхронности востребования читателем?
– Читатель может найти ответы на свои вопросы и запросы в любой книге, написанной для человека и рассказывающей о человеке. Просто поскольку в советское время многие совсем новые книги не переводились по идеологическим причинам, то, когда советская власть наконец-то пала, все: и издатели, и переводчики, и публика, – бросились переводить, печатать, читать все, к чему раньше не имели доступа. А классики отошли в тень: они же не были запретными. Но ведь хуже-то и глупее они от этого не стали.
– А что вы думаете по поводу “заказа” на перевод той или иной книги, того или иного автора? Этот заказ сегодня социальный, идеологический или какой?
– Есть издатели, которые сами знают, что им нужно для заполнения “их” ниши на книжном рынке, и подыскивают переводчиков для этих книг. Но все равно они при этом прислушиваются к мнению неких экспертов, пусть даже эти люди так не называются. Так вот, я думаю, что есть переводчики-исполнители: им заказали – они перевели. А есть переводчики, которые так или иначе ориентируются в литературе той страны и той эпохи, с которой они имеют дело, и сами предлагают издателю, что именно стоит перевести. Это, кстати, целое – ну, не скажу искусство, – умение представлять круг интересов разных издательств и понимать, кому что стоит предложить. А дальше уже нужно убеждать издателя в том, что ему стоит иметь дело именно с тобой и с твоим переводом. Вот хотя бы упомянутая вами “Физиология брака”: выпустившее ее издательство FreeFly раньше печатало только переводы современных французских книг, а потом они начали переиздавать и хорошую французскую классику. Ну тут я им и предложила Бальзака, и он им понравился. И они предпочли выпустить такого Бальзака, который известен не очень широко, а не переиздавать в тысячный раз, например, “Шагреневую кожу” (текст замечательный, но ведь ее-то по-русски достать куда легче, чем “Физиологию брака”). С переизданиями, конечно, действовать проще: издатель может познакомиться с текстом, а не покупать, так сказать, кота в мешке. А с новой книгой, если переводчик сам ее предлагает, он должен “спеть” издателю такие “песни дивные”, чтобы издатель заслушался, пленился… Тут проблема в том, что издатель сначала заслушается, а потом пойдет советоваться со своими распространителями. А распространители зачастую очень хорошо знают те книги, которые уже “идут” на рынке, а новых имен они не знают – и боятся их. И тогда издатель говорит переводчику: “Очень хорошо, но этот автор мало известен, мы лучше издадим в десятый раз того, которого уже все знают…” Хорошо, что все-таки находятся среди издателей и люди, умеющие рисковать. И способные прислушиваться к мнению переводчиков, которые ориентируются в “ассортименте” подведомственной им национальной словесности. А иначе этот замкнутый круг не разрывался бы никогда и постоянно происходило бы воспроизведение того, что все “уже знают”. Кстати, в те блаженные времена, когда Фонд “Открытое общество” финансировал программу “Translation project”, я, например, смогла перевести замечательную книгу, которую горячо рекомендую всем, кто хочет понять, что такое национализм, – это книга Жерара де Пюимежа “Шовен, солдат-землепашец”. Книга про того самого Шовена, от которого пошел термин “шовинизм”. Важно, чтобы и русские читатели могли узнать, из какого литературного сора родился этот самый французский шовинизм; говорю “литературного”, потому что, как показал Пюимеж, в реальности этого самого солдата по фамилии Шовен не существовало, это чистый фантом, дитя водевилей и дурных стишков.
– Живо ли сегодня понятие “переводческая” школа?
– Существуют и переводческие семинары, даже целые отделения, где изучают, в частности, теорию перевода. И все-таки мне кажется, что главный способ обучения – это практическая работа над текстами, и практика тут важнее теории.
Учить можно всяким простым вещам, вроде как чистить зубы или мыть руки перед едой, – в нашем случае это означает не гнушаться почаще смотреть в словарь, и в двуязычный, и в иностранный, и – тоже не последнее дело – в словари русского языка; проверять фактические детали – например, как географические названия звучат по-русски, – чтобы не забывать, например, что Aix-la-Chapelle – это Ахен, а Treves – это Трир. Но это все вещи необходимые, но недостаточные.
А что еще нужно? Я недавно читала книгу “Иосиф Бродский глазами современников”; это сборник интервью о Бродском, и, в частности, там помещена беседа составительницы, Валентины Полухиной, с замечательным переводчиком Виктором Голышевым. И она его спрашивает: “Как соотносится ваша практика перевода с вашей теорией?” А он отвечает: “У меня нет никакой теории. Только одно соображение: то, что происходит в книге – движения, звуки, запахи, диалог, топография, переживания, – должно происходить с тобой и укладываться приблизительно в такие же фразы, желательно не более длинные и ритмически организованные подобным образом. Это возможно потому, что происходящее в книге на самом деле происходит в сознании. И почему бы при наличии некоторого резонанса тому же не произойти в другом?” Ну вот – можно ли этому научиться?
– Не так давно был довольно громкий скандал по поводу перевода “Войны и мира” издательством “Сёй”: Бернар Крёйз выбрал для перевода на французский так называемый неканонический вариант романа Льва Толстого. Как сегодня обстоят дела с уважением к канону у отечественных переводчиков? Или понятие канона становится все более относительным?
– Я не очень в курсе этого скандала во Франции; но полагаю, что если речь идет о переводе первой редакции “Войны и мира”, которую недавно переиздало у нас издательство “Захаров”, то в данном случае французы просто копировали наши местные способы привлечения внимания к тексту. А способы эти, на мой взгляд, располагаются “на грани фола”. Существует эта первая редакция, была она опубликована много лет назад в научном издании; она любопытна, но утверждать, эксплуатируя любовь читателей к разоблачениям и к запретным плодам, что вот, мол, мы сейчас впервые покажем вам того Толстого, которого вы никогда не видели, и он де гораздо лучше того, какого вы знали до этих пор… – хорошо ли это? Между прочим, сейчас то же самое московское издательство выпустило мемуары Александры Осиповны Смирновой-Россет, приятельницы Пушкина и Гоголя, сопроводив их рекламным анонсом на четвертой сторонке переплета, что это, мол, воспроизводится в точности текст, который при советской власти был объявлен фальшивкой, а он-то как раз и есть самый подлинный. На самом деле большевики очень много сделали зла, но тут они ни при чем: этот пресловутый “подлинный” текст едва ли не полностью сочинен дочерью Смирновой, которая вдохновенно фантазировала и вкладывала в уста матери все, что хотела сказать сама. И это не тайна за семью печатями, об этом подробно написано в издании “Воспоминаний”, которое С.В. Житомирская выпустила еще в 1989 году. Ну Смирнова-Россет не так популярна на Западе, как Толстой, поэтому вряд ли французы захотят воспроизводить и этот скандал. Но если бы они это сделали, и притом без комментариев, то это, как мне кажется, был бы не пересмотр канона, а просто обман почтенной публики. Ради рекламы, конечно, можно на многое пойти, однако ведь не на все?
– А феномен “повторного” перевода? Зачем иной раз переводить классика наново? Происходит чисто лингвистический, языковой “апгрейд” или “апгрейд” эстетический тоже?
– Мы все знаем, как обстоит дело с оригинальной литературой; есть произведения на все времена, а есть произведения, которые в свое время произвели бум, фурор, скандал, стали событием для своей эпохи, но уже через пятнадцать-двадцать лет лучше их и не открывать. То есть открывать их можно и нужно только с исследовательскими целями, хотя прежнего действия они уже не производят. Потому что устарели. Так вот, переводы тоже устаревают. Устаревают по интонации, по синтаксису. А, кроме того, в некоторых старых переводах – вполне профессиональных и добротных – обнаруживаются поразительные неточности.
Мы начали разговор с Бальзака; вот вам несколько примеров как раз из переводов его произведений. В начале 1950-х годов Государственное издательство художественной литературы выпустило пятнадцатитомник Бальзака, затем в 1960 году вышел более полный, так называемый “огоньковский” (в серии “Библиотека Огонька”) двадцатичетырехтомник. И с тех пор сколько ни выпускали Бальзака, всегда переиздавали эти переводы. Они хорошие; они хорошо читаются. Выполнены знаменитыми переводчиками (чаще, впрочем, переводчицами) с французского. И никому нет дела до того, что эти хорошие переводы местами ну очень неточные. В переводе, например, идет речь о “богатствах горного духа”, а у Бальзака в оригинале – о “сокровищах Старца с Горы” – это был такой знаменитый вождь средневековой секты ассассинов. Или вот другой случай, мой любимый. В переводе персонаж говорит: “В детстве няньки толковали нам о серафимах”, а на самом деле речь идет о том, что няньки водили его к Серафену – владельцу парижского театра теней и марионеток. А если в тексте упоминается человек, “у которого в усах было что-то от июльских событий”, то как прикажете это воспринимать? В первых двух случаях переводчики просто не знали реалий и фантазировали; здесь же французская фраза воспроизведена довольно точно, но звучит по-русски ужасающе бессмысленно. Нужно было бы написать: “по усам видно, что он за Революцию”, потому что после Июльской революции 1830 года люди усатые и бородатые считались во Франции завзятыми революционерами.
Я привожу примеры из Бальзака просто потому, что много им занималась. Но не следует думать, что такие неточности встречаются в “классических” переводах только этого писателя. Вот “Исповедь” Жан-Жака Руссо; тоже добротный, много раз переиздававшийся перевод. Молодой Руссо едет в Монпелье, и попутчицами его оказываются некие дамы. В старом переводе сказано: “Все видели, что я болен, знали, что я еду в Монпелье; и вид мой, и мои манеры, должно быть, не говорили обо мне как о распутнике, – вскоре выяснилось, что никто и не предполагает, будто я еду туда кутить”. Все более или менее связно и понятно. А знаете, что сказано в оригинале на месте русского “кутить”? Дословно: что я еду туда, чтобы побывать в кастрюле. Французские комментаторы поясняют, что кастрюлей (Casserole) назывался венерический госпиталь на юге Франции, и отсюда пошло выражение “побывать в кастрюле” как синоним слов “побывать в венерической больнице”. То есть Руссо-то хотел сказать, что дамы не смогли заподозрить его в том, что болезнь, от которой он едет лечиться, – дурная. А переводчики решили, что раз в тексте поминается кастрюлька, значит, речь идет о каких-нибудь вкусных блюдах – и, следовательно, о кутежах. Это, конечно, все мелочи, но дело в том, что никто, собственно, не проверял: сколько этих мелочей в старых переводах. И я все это говорю вовсе не к тому, чтобы бросить упрек этим достойным людям, нашим предшественникам; они работали в другое время, они, возможно, не имели доступа к тем превосходно комментированным французским изданиям, с которыми можем работать мы; а некоторые такие издания тогда еще не появились. Но вот хотя бы по одной этой причине стоит пересматривать старые переводы. Другое дело, что вопрос этот деликатный: переводчиков, как правило, давно уже нет на свете, исправлять за ними ошибки – значит, нарушать их авторскую волю; с другой стороны, печатать так, как есть, – значит, дезинформировать читателя. А заказывывать новые переводы, например, всего Бальзака – где же взять время, силы, деньги, кадры и, главное, где гарантия, что получится лучше, чем было? В общем, непростой вопрос.
– Тенденция специфически французская – объединять политику, этику и литературу, – насколько полно она может быть воспринята читающей сферой нашего общества на данном этапе его развития?
– Я бы не поручилась, что эта тенденция только французская, но думаю, что она в самом деле очень актуальна, потому что у многих людей есть тяга к таким текстам, в которых помимо беллетристического сюжета был бы еще и некоторый познавательный момент; то есть чтобы читать не только про приключения вымышленных мушкетеров, но еще и про кардинала Ришелье и королей Людовика XIII или Людовика XIV. И про их внутреннюю и внешнюю политику. Сегодняшний успех романов Бориса Акунина или Дэна Брауна (кстати, ни тот, ни другой не французы) об этом свидетельствует. Говорю это не потому, что являюсь их поклонницей, а потому что эти крайние случаи, как мне кажется, обнажают тенденцию.
– Сейчас молодежь гораздо больше читает зарубежную и, в частности, – французскую литературу. Сказывается, на мой взгляд, большая медийность французов: писателей к нам привозят, устраивают встречи с читателями, показывают, что эти писатели, грубо говоря, – “живые” люди.
У нас в стране все более модным становится быть умным. Так, владея языками, молодежь читает “зарубежку” в оригинале. Нет ли проблемы в конкуренции между книгами на языке оригинала, которые теперь сравнительно легко достать, и переводами? В университетских курсах при написании, например, диплома настоятельно рекомендуют пользоваться произведением на языке оригинала, хотя в обычную программу то же самое произведение чаще всего входит в не менее настоятельно рекомендованном переводе.
– Если я, переводчица, скажу вам, что переводить не стоит, а пусть, мол, эти “все”, которые умные, читают всё в подлинниках, то я вроде как буду сама из-под себя выбивать стул. Но я так не скажу не только поэтому, но еще и потому, что я так не думаю. Все-таки испокон веков дело обстояло так, что рядом с проходными переводами проходной литературы, которые служили читателям просто для развлечения (это, впрочем, тоже важная функция словесности), – рядом с этим “чтивом” существовали произведения, которые, будучи переведены на другой язык, становились важным элементом этой другой литературы и, может быть, даже изменяли отчасти ход ее развития. На более ранних этапах развития литературы это более очевидно: приведу пример из своей собственной практики, в данном случае не переводческой, а комментаторской. В 1989 году в издательстве “Радуга” вышла книга (кстати, двуязычная) “Французская элегия восемнадцатого-девятнадцатого веков в переводах поэтов пушкинской поры”. Ее идея принадлежала замечательному историку литературы Вадиму Эразмовичу Вацуро, который знал и понимал русскую поэзию пушкинского времени как мало кто. Вадим Эразмович оказал мне честь, предложив принять участие в подготовке этого сборника. Вошли туда стихи французских поэтов, из которых некоторые известны до сих пор хотя бы по именам (Ламартин, Андре Шенье, Парни), а некоторые полностью забыты не только у нас, но и во Франции (Шарль Мильвуа или Антуан Арно). В книгу вошли только те стихи, для которых имелись русские переводы. И в большинстве случаев, особенно когда речь идет о Ламартине или Шенье, этих переводов было несколько, причем сделаны все они были почти одновременно. А казалось бы: тогдашняя-то читающая публика уж точно была образованная и знала французский язык; для этих-то людей можно было бы не переводить, читали бы Ламартина прямо в оригинале… Но нужно было, чтобы Ламартин, изменивший поэтический язык во Франции, произвел аналогичное действие и на русскую литературу, а для этого он должен был зазвучать по-русски. И сходным образом еще одного нежно любимого мною писателя, Шатобриана, в определенный период много переводили и печатали в русских журналах, причем переводили одни и те же произведения, одни и те же фрагменты – и таким образом совершенствовали русский литературный язык. И, наконец, тот же Бенжамен Констан: я в эту самую “Прозу о любви” включила роман “Адольф” в переводе Петра Андреевича Вяземского, сделанном в 1831 году. Пушкин очень ждал появления этого перевода не потому, что он не знал французского оригинала, – он его, напротив, очень хорошо знал и высоко ценил. Нет, он надеялся, что Вяземский пересоздаст по-русски язык Констана “метафизический… всегда стройный, светский, часто вдохновенный”. То есть надеялся, что перевод французского романа станет фактом русской культуры и отчасти переменит ее течение. Вяземский перевел “Адольфа”, видимо, не совсем так, как ожидал Пушкин: его перевод очень точный, но местами звучит тяжеловато. Меж тем одновременно и даже чуть раньше в том же 1831 году литературный оппонент Пушкина и Вяземского Николай Полевой выпустил свой перевод “Адольфа” – не плохой, но совсем другой, гораздо более “легкий”. И, наконец, существует современный перевод, выполненный в 1959 году превосходной переводчицей А.С. Кулишер. Он гораздо более гладкий и грамотный, чем переводы предшественников, но местами даже слишком гладкий. Кулишер сглаживала те пассажи Констана, на которые обращали внимание его первые критики и за которые они его упрекали; читая ее перевод, мы этих шероховатостей даже не заметим. А у Вяземского они сохранены.
И не стоит, между прочим, думать, что это все дела давно минувших дней, а сейчас такое уже невозможно. Вот Иосиф Бродский, как вспоминает Андрей Сергеев, который, кстати, сам был замечательным переводчиком, говорил, что голышевские переводы Фолкнера обновили русский литературный язык.
Одним словом, если быть умным становится модно, я этому чрезвычайно рада, но, быть может, эти умные модники или модные умники захотят перевести то, что они читают в оригинале, для сведения и удобства тех, кто на этом языке не читает?
– Индикатором переводческого процесса у нас в стране исконно, как мне кажется, были два журнала: “Дружба народов” и “Иностранная литература”. Причем, в отличие от “Дружбы”, ориентированной на республики (ныне – бывшие) Союза, “Иностранка”, смотрящая на Запад, привлекала больше внимания. Подобная ситуация сохраняется и по сей день. Как вы думаете, должен ли этот журнал оставаться своеобразной переводческой резервацией или переводная литература в скором времени может заступить на страницы других “толстяков”, меняя их формат и круг читателей?
– В современных условиях толстые журналы все-таки представляют собой – если говорить о прозе – некоторую экспериментальную площадку, где можно публиковать самые разные тексты, а потом уже, смотря по тому действию, которое они произвели на публику, печатать их в книжном виде или нет. А переводная литература сейчас довольно быстро и широко выходит прямо сразу в книжном формате. Вообще это скорее я должна бы задавать такой вопрос вам как сотруднику “Октября”: согласна редакция вашего журнала печатать переводную прозу на тех страницах, где могли бы фигурировать тексты российских авторов? Российские читатели, может быть, и обрадовались бы, а вот писатели вряд ли.
– Чего вы и ваши коллеги ждете от Московской международной книжной выставки-ярмарки, где гостем России будет Франция? Возникнет ли диалог между отечественными переводчиками и переводчиками “оттуда”? Желателен ли этот диалог – для обмена опытом или для каких-то иных целей?
– Вообще-то положение французской литературы во всем мире – не самое блестящее. Все-таки на английском – да, возможно, и на испанском – печатается гораздо больше литературы, и сами французы постоянно сокрушаются насчет агрессии английского языка, который искажает чистоту их французского. Но у нас в России благодаря деятельности французского министерства иностранных дел и посольства Франции ситуация для французской словесности сложилась крайне благоприятная. Дело в том, что французское министерство иностранных дел семнадцать лет назад придумало одну совершенно гениальную вещь: учредило так называемую программу “Пушкин”. Это программа содействия издательскому делу в России, а точнее, содействия публикации в России переводов с французского. Впрочем, учредило-то программу министерство, а придумал ее один совершенно конкретный человек – Ив Мабен, начальник Отдела книжных и библиотечных программ в этом министерстве. Которому все переводчики с французского не перестают мысленно воссылать благодарности. Аналогичные программы постепенно были созданы во многих странах, но первым “полигоном” этой культурной политики стала Россия. Сначала французы предлагали российским издателям и переводчикам свои списки литературы, однако очень быстро – и за это им тоже спасибо! – поняли, что местные люди лучше знают, в чем именно потребность у местных читателей. И теперь переводчики и издатели предлагают кандидатуры, а французская комиссия отбирает, какие именно произведения – художественные или научные – достойны перевода. После чего, в случае если речь идет о современной литературе, приобретают у французских издателей права на издание, а затем выплачивают издателям субсидию, которую благородные издатели тратят на гонорары переводчикам, а о неблагородных я сейчас говорить не хочу. И этот сугубо материальный фактор очень повышает тягу российских издателей к французской литературе. А посольство Франции еще и устраивает “десанты” современных французских писателей, а кроме того оно присуждает ежегодные премии за лучший перевод с французского и лучшую книгу российского автора о Франции – и все это в нашем медийном мире повышает популярность и привлекательность французской словесности в глазах издателей и читателей.
Думаю, что грядущая ярмарка станет еще одним аргументом в пользу того, что французов надо издавать и переводить. А что касается диалога переводчиков – вряд ли такие диалоги могут кого-то чему-то научить; все-таки работа переводчика – это такое келейное, интимное занятие, которым лучше заниматься наедине с оригиналом, компьютером и словарями. Другое дело – послушать рассказы коллег о том, как “интеллектуальная” или малотиражная литература с трудом пробивается на французский книжный рынок, как тиражи падают, а гонорары не увеличиваются, как переводы, например, со шведского на французский издаются благодаря шведским субсидиям… Если услышим все это, утешимся тем, что мы не одиноки. А если услышим, что у французов все хорошо и даже отлично, – позавидуем белой завистью.