Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2006
– Что там у вас происходит во Франции?
– Да ничего почти не происходит.
Из беседы с Мишелем Уэльбеком
Ранней весной этого года столицу посетил Мишель Уэльбек. Литературная жизнь Москвы на короткое мгновение – а именно неделю (столько продлился визит писателя) – дрогнула: подобной конкуренции не выдержал ни один отечественный автор из тех, что обычно выступают по книжным гостиным и клубам.
Уэльбека пригласили встретиться с публикой не где-нибудь, а в большой аудитории Политехнического музея, повидавшей не одно поколение легендарных литераторов. И на этот раз зал был полон.
Встреча, продлившаяся не долее двух часов, наполовину состояла из живого общения с пришедшими читателями, поэтому отобразить ее в виде художественной стенограммы показалось нам лучшим вариантом из возможных.
…Он не собирается бросать курить, а еще – обожает читать и спать: даже не знает, что из – больше. Он когда-то стал агрономом лишь потому, что не понимал, кем хочет стать на самом деле. С годами сие прошло. У “возмутителя мировой общественности”, упакованного в уютные, слегка помятые брюки и джемпер цвета рыжеватой осенней листвы, слабые глаза: вспышки многочисленных фотоаппаратов мешают, и он говорит об этом: фанаты и эсмэишники отступают. А через час ему прощаешь даже то, что он не любит Набокова: “Да, я считаю его манерным. Он нервирует. Я не могу его читать, он меня раздражает очень быстро, ничего не могу поделать…” (скорее всего это происходит оттого, что Уэльбек, как ни парадоксально звучит, решил для себя, будто автору непозволительно издеваться над читателем). Или издевку над собственным творчеством/криэйторством (as you like), впрочем, искреннюю, – тоже прощаешь: “Когда-то я мечтал, чтоб мои книги продавались, искал успеха. Но когда ты заработал достаточно денег, можно и остановиться. Но, увы, это невозможно. Двоякое отношение к…” – впрочем, не писать он уже не может: коготок-то увяз. Он не осчастливливает ответом незнакомку из зала, полюбопытствовавшую, была ли в “жизни звезды” такая женщина, как Валери из “Платформы”: “В ответ на такие вопросы я всегда вру… – улыбается “звезда”, чуть разводя руками. – Но поскольку вы так милы… Не буду отвечать! Впрочем, был прообраз, и я им вдохновился…”.
Уэльбека, приехавшего в Москву (как уже отрапортовали наши СМИ) якобы для того, чтобы на примерах столичных магазинов “изучать классовое расслоение россиян”, – автора текстов, благодаря которым он был “удостоен” судебных исков, – часто оправданно называют пессимистом, одним из самых мрачных писателей Эпохи Цинизма нескончаемой Кали-Юги. Сам же Мишель Уэльбек обозначает себя “активным пессимистом” и зачем-то уверяет нас: “Я не такой уж депрессивный тип! И я довольно часто улыбаюсь. Это происходит безотчетно”. Что же касается российского “классового расслоения”, то у Мишеля Уэльбека “нет четкой методики” для описания этого: “Я не социолог, я только играю в него – однако мне бывает интересно, что же происходит в другой стране: поэтому-то я здесь”.
Пожалуй, именно любопытство и подвигает автора нашумевших романов и – совершенно простых – стихов (которые он, по признанию, “пишет нерегулярно, время от времени”) заниматься тем, что называется встречами с читателями (но это вам не какой-нибудь литвечер, на который вы пришли по необходимости). “Лежа на полу, я смиренно слежу за восходящим солнцем”, – читает он наизусть на ласкающем слух французском; периодически пьет минералку и снова читает, читает, читает стихи… я смотрю на экран, где для меня и таких же, как я, невежд переводят на великий могучий: “Прикосновение женских рук лишено всякого смысла. Однако по-прежнему желанно”, “И так будет продолжаться день за днем до самого конца мира…”. Как верно подметил к месту и ни к месту саркастичный ведущий Евгений Бунимович, чтобы в двадцать-то первом веке слушали твои стихи в большой аудитории Политехнического, надо написать кучу романов. Та-а-ких, знаете ли, романов!.. Да чтобы все “закачались”.
Кстати, о всяком разном: тема секса в прозе г-на Уэльбека периодически не давала покоя то одному, то другому сидящему в зале. “В моих книгах так много секса потому, что “это” – тоже отражение жизни, а отражение жизни – одна из функций романа. Если “это” важно в жизни, “это” должно быть выражено и в литературе”. Однако народ на сем не успокаивается: “Что вы делаете, – язвит Бунимович, читая записку (особенно умиляют его подписи типа “Спасибо, Ольга”), на что каждый раз бурно реагирует, – чтобы привлечь внимание понравившейся вам женщины?” “Не знаю, мне никогда этого не удавалось. Не нашел я методики. Не знаю…” – отвечает честно Уэльбек. Чем будоражит как зал, так и ведущего: “Я думаю, это самое важное признание, которое мог сделать Мишель Уэльбек в России!” – смех сквозь слезы. Но дальше – больше. Кто-то интересуется, часто ли посещают писателя влюбленности, на что тот отвечает: “Народу много, а тема довольно интимная…” – в зале постоянно посмеиваются. В зале комфортно, и даже разговоры о смерти, о которой так часто пишет Уэльбек и которая осталась, пожалуй, его единственным табу (только над ней он еще не смеялся), не вызывают приступа раздражения вопиющей вселенской “несправедливостью”. В вопросах же морали (ничто человеческое не чуждо) он называет себя учеником и верным последователем Шопенгауэра и считает само понятие “мораль” очень даже метафизическим.
Далее следуют псевдопровокации: “Человек – это мерзко? Ничтожно? К кому вы обращаетесь в своих книгах?” “К людям. Пока, – пожимает плечами тот, чье имя навсегда будет связано с запахом скандала. – К любому существу, умеющему читать. Это не шутка. Но я не настолько люблю людей: можно было изобрести чего-нибудь и получше”. А люди не отстают: “Кто вы в вашем “Мире как супермаркете”? Продавец, товар, бренд?” “Я всегда с клиентом себя ассоциировал, – склоняет голову. – Я… в общем… да… Продаюсь в супермаркетах… Стихи, карманное издание такое… И я рад этому”.
Без вопроса о смерти литературы (смерти автора etc.) тоже, как водится, не обходится ни одно “приличное сборище” с писателем в главной роли. “Современная литература умерла?” – допытываются умники. “Современная литература не умерла. Я же есть!” – смеется смиренный автор, а потом слегка озадачивается. Любопытство народа нашего, так полюбившего считать чужие деньги, неистребимо: теперь вот у Уэльбека спрашивают, на что он потратит свой гонорар в миллион евро. “Э-э…” – тянет. Вопрос застает врасплох, и на помощь приходит ведущий: “Мишель же сказал, что будет ходить у нас по магазинам – значит, от гонорара ничего не останется!” Однако у Уэльбека есть более нормальные желания, нежели спускание “бабок” в столичных “шопах”: он хочет построить дом, который соответствовал бы именно его представлениям о доме. Признается, что очень любит архитектуру и, если б не писательская карьера (здесь именно это слово), то непременно стал бы архитектором, хотя… на самом-то деле, положа руку на сердце, не очень уверен: “Не знаю… Моя первая профессия – приходить в издательские дома; меня издатели принимали… И ничего другого я бы придумать не смог. Если б от писательства меня спас статус чиновника, ничего хорошего из этого бы не вышло. Мне повезло. Очень повезло…”.
Потом кто-то с маниакальным любопытством поинтересовался, что все-таки может быть страшнее смерти. “Страдание страшнее смерти, это же совсем просто…” – пожимает плечами Уэльбек и, отвечая еще на какую-то банальность, говорит о том, будто одну нелепую фразу, использованную в новом романе “Возможность острова”, вычитал в женском журнальчике. Вот она: “Жизнь начинается в пятьдесят, а заканчивается в сорок”, – и Уэльбеку хочется довести все до полного абсурда, что он и делает, приподнимая маску, которой вроде бы и нет: “Ох, как бы глупость не сказать…”. Он естествен, это подкупает – быть может, именно поэтому личная жизнь писателя не дает никому покоя. И вот уже кто-то безумно хочет знать, важнее ли для г-на автора “острота чувств или гармония с любимой”, а также “мир внутри себя или гармония в государстве”.
Нетрудно догадаться, что для Уэльбека “частная жизнь гораздо важнее всякой политики; взаимоотношения – самое главное”. А какой-то особо одаренный читатель, не избежавший укола Бунимовича: поинтересовался, почему же роман “Платформа” назван “Платформой”, хотя в тексте этого слова нет? “Как внимательно вас читают!” – смеется ведущий. “Потому что, – спокойно объясняет Уэльбек, – в книге больше всего мне нравится эпизод (за исключением последних страниц, конечно), когда рассказчик видит маленького мальчика, поднимающегося на платформу и не решающегося прыгнуть… Это ведь еще и от поэтической платформы, фантасмагорической…”.
Мировая политика в отношении нашей необъятной страны мало занимает автора; он обходит молчанием вопрос о негативном отношении Запада к России и геополитике: “Я не очень информирован… Я вообще не понимаю, что это за геополитические интересы”… – смех в зале, переходящий в вопрос об успехе. “Поначалу, – говорит Уэльбек, – кажется, что ты только из ТВ вылез. Странно! Все смотрят на тебя как на не знаю что… И тебя нельзя потрогать… Странное ощущение”. Дознание же о писательском отпуске не отличается оригинальностью, как, впрочем, и большинство ответов Уэльбека, что не делает вечер тем не менее ни капли скучным: “Я читаю. Стал недавно водить машину. Приятно поездить по городкам Франции, они очень милы… Много времени играю со своей собакой”…
Под занавес кто-то задает ему вопрос о пресловутой свободе творчества: “Что делать, если другой автор использует тебя в качестве персонажа… как Бегбедер?” “В конце концов к этому привыкаешь и даже перестаешь читать… про Бегбедера я не знал даже!” – удивляется Уэльбек. Что же касается другой “свободы”, то многих занимал вопрос, каким образом роман “Возможность острова” попал к критикам раньше, нежели в продажу. “Понятия не имею, – разводит руками Уэльбек и смеется. – Предательство! Но это не я, не я – точно!”.
А самый последний “интерес” зала был вот каким: “Мишель, что вы думаете о расселении в космосе? Необходимо ли бегство от земных проблем?”. Как оказалось, Мишель, хотя особо о том и не думает, однако относится к сему крайне положительно: “Прекрасная мысль! – восклицает он. – Я бы с удовольствием и сам. Но есть некоторые технические проблемы… Да и скорость света накладывает ограничения… А было бы прекрасно! Хотя… эта проблема сложнее даже проблемы смерти…”.
P.S.
Мсье Уэльбек обещал автографы. Понимая, что просить закорючку у знаменитости по меньшей мере дурной тон, я тем не менее попалась на удочку “разглядеть мэтра поближе”. И разглядела: чудом не задавленная двинувшейся на меня некоей пышной Russian Woman, я в миг оказалась плотно прижатой к столу, за которым уже сидел Уэльбек, и поймала на себе его усталый взгляд. “For Natali” – выводит он на только что купленной мной книге тонким капиллярным стержнем.
“Я живу для того, чтобы Борхес мог писать свои книги”, – это высказывание Борхеса часто цитируют. И, как бы ни был циничен Уэльбек, боюсь, он думает то же самое. Срывает аплодисменты, между прочим!