(Я.Х. Леополд. Стихи)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2006
Я.Х. Леополд. Стихи. Перевод с голландского
Ирины Михайловой и Алексея Пурина. –
СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005.
Филолог и переводчик Ирина Михайлова, поэт и переводчик Алексей Пурин (при поддержке издательства филологического факультета Петербургского университета) продолжают отважно знакомить русского читателя с лучшими голландскими поэтами прошлого века. Два года назад в этом издательстве вышло в свет небольшое собрание стихов и прозы классика литературы Нидерландов Мартинуса Нейхофа, сейчас – поэтическая коллекция Яна Хендрика Леополда, которого часто (и не совсем справедливо) называют “символистом” и реже (и гораздо более справедливо) – “герметическим поэтом”. Книга – помимо около трех десятков изящно переложенных на русский стихотворений и фрагментов – содержит поэмы “Альбомный листок” и “Хеопс”. “Хеопсу” и посвящен нижеследующий текст. Вместо того чтобы пересказывать в рецензии музыку поэзии Леополда, я взял на себя смелость провести небольшое археологическое изучение смысловых пластов всего лишь одной поэмы. Что получилось – судить читателю.
Этот удивительный аттракцион можно увидеть во многих музеях Европы. Сначала нам демонстрируют огромный, украшенный иероглифами и рисунками каменный саркофаг, затем каменный же саркофаг поменьше, потом – плотно расписанный деревянный ящик, в котором лежит мумия, облаченная в одежды, маску (или несколько масок), замотанная в бинты. Все это помещалось в специальной зале внутри пирамиды. Хрупкое, тощее тело покойного фараона – фаршированное травами, вымоченное в смоле и умащенное бальзамами – было спрятано за семью футлярами, каждый из которых помещался внутри следующего. Фараонова мумия – матрешка власти, скрытая от случайных взоров разрисованными футлярами: каменными, деревянными, металлическими, холщовыми; матрешка вспоротая, выпотрошенная, кожа да кости.
Мумия – мертвый человек в футлярах.
Мне всегда казались неуместными насмешки над гимназическим учителем древнегреческого Беликовым, над его служением порядку, над его попытками обуздать хаос. Ведь, если верить древним египтянам, жизнь немыслима без Маат – божественного Порядка и Истины. Боги-творцы уничтожают изначальный хаос, создают общество людей и восстанавливают в нем Маат. Древнеегипетские “Тексты пирамид” утверждают, что, подобно богам, фараон должен стремиться “утвердить Маат на месте беспорядка”. Богоподобный Беликов всей данной ему властью учителя (к тому же учителя классического языка) борется с Беспорядком: со всеми этими ничтожными шалунами-гимназистами, вольнодумными и дерзкими коллегами, пьяницами и бабниками. Он – в своей броне из греческой грамматики, ушной ваты, вицмундира, пальто, калош, за стенами своей жалкой квартирки с наглухо задраенными окнами – непреклонный часовой на страже Порядка и Истины. Его – сурового рыцаря Маат – соблазняют пленительной хохотушкой, искушают вертлявым задом на велосипедном седле, но часовой не покидает поста и гибнет, свергнутый с лестницы смуглым варваром в расшитой косоворотке. В смерти Беликов преображается, с его лица сходит человеческое, проступает божественное: “Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он никогда не выйдет”. Этот фараон в футляре, тщетно заклинавший хаос русской жизни, заставляет нас вспомнить еще одного гимназического учителя классических языков, который жил примерно в то же самое время. Учителя, который, в отличие от Беликова, переплавлял хаос в гармонию (а что такое “гармония”, как не Порядок и Истина – Маат?) в своих стихах.
Нет, я не об Иннокентии Анненском, хотя все вышесказанное подходит и к нему. Я – о голландском поэте Яне Хендрике Леополде, который начал преподавать древнегреческий и латынь в Эразмовской гимназии Роттердама за несколько лет до печальной кончины Беликова в губернском городе Н. В отличие от старшего русского коллеги, Леополд успел перед смертью выйти в отставку; в остальном их жизненные пути были довольно похожи. Мы ничего не знаем о юности Беликова, возможно, что тогда он, как и Леополд, катался на коньках и лыжах. Но нам достоверно известно, что под конец жизни оба отгородили себя от окружающих стенками многочисленных футляров, и если русский рыцарь Порядка и Истины сам создал все эти саркофаги, то непреодолимым покровом, окутавшим голландца, стала глухота. Беликов ненавидел шум жизни и защищался от него ватой в ушах, Леополд, музыкант-любитель, меломан, был лишен богами сладких звуков, чтобы сосредоточиться на музыке сфер. В конце концов в жизни обоих роковую роль сыграла женщина, даже не собственно женщина, а попытка соединиться с женщиной, попытка женитьбы.1 Беликов, сама фамилия которого указывает на незапятнанность грехом и чистоту, был низвергнут к ногам своей избранницы и убит ее жестоким хохотом, Леополд был вынужден примириться с тем, что его невеста вышла замуж за другого, к тому же – за его собственного брата. Эта драма обратила его к философии Спинозы, затем – к мужественным истинам стоицизма и, наконец, бросила в объятия самого неистового ориентализма. Именно в те годы, отмечают биографы, Леополд, страдавший манией преследования, оказался в полной изоляции. И вот тогда этот человек в футлярах сочиняет потрясающую поэму “Хеопс”.
“Хеопс” написан в 1915-м, на второй год Первой мировой войны, в нейтральной Голландии, окруженной – будто мумия саркофагами – территориями воюющих государств. Это государственное затворничество удваивалось затворничеством самого поэта в Роттердаме, затворничеством в глухоте, затворничеством в искусстве. Десять лет спустя другой великий голландский поэт – Мартинус Нейхоф – написал, что жизнь Леополда заставляет вспомнить о фиванских затворниках. Неудивительно, что этот человек в футлярах сочинил поэму о другом человеке в футлярах – фараоне Хеопсе, чей каменный футляр, знаменитая пирамида, до сих пор волнует досужие умы, впрочем, не только досужие. И, конечно же, о чем мог сочинить поэму затворник? О путешествии.
Путешествие это посмертное, бестелесное, выдержанное в известном жанре странствия души в загробном мире. Однако это определение не совсем верно. Начнем с того, что согласно верованиям древних египтян человек состоял не из “тела” и “души”, а был устроен посложнее. Физическое тело называлось Хат, и именно ему было присуще разложение, именно его мумифицировали, чтобы предотвратить это разложение, но – если верить представителям надменной касты египтологов – вовсе не для того, чтобы воскресшие покойники могли вселиться в собственные старые, изношенные тела. У тела существовал некто в роде двойника, который назывался Ка; Уоллис Бадж определяет его как “абстрактную индивидуальность или личность, наделенную всеми атрибутами человека и способную существовать независимо от него”. Именно Ка перемещался после физической смерти Хат по земле, возносился на небеса и даже мог беседовать с богами. Снедь, которую оставляли в гробницах благочестивые египтяне, предназначалась именно для Ка. Как утверждают египтологи, в те времена верили, что умерший порой встает из гроба и присаживается за стол вместе со своим двойником перекусить тем, что оставили для него подданные и близкие: хлебом, фруктами, вином, пивом. Внутри Ка живет Ба, субстанция, несколько похожая на то, что мы, европейцы, считаем душой. Эта скиталица нежная (эфирная по своей природе) порой оставляла гробницу, поднималась в небеса, где могла наслаждаться вечным существованием во всем его блаженстве. После подобия души следовало подобие духа – Ху, сияющий, светящийся, неосязаемый образ тела человека. Не следует также забывать еще три важнейших элемента: Сехем (персонифицированную жизненную силу человека), Хаибит (тень человека, быть может, даже тень Ба), Рен (имя). Последнему древние египтяне придавали особое значение, считая, например, что уничтожение Рен приводит к разрушению самой сущности человека. Существо без имени не могло быть представлено богам, так что потерявший имя покойник становился ничтожней комка нильской глины.
Так кто тогда этот “уже внесенный в сонм, уже включенный / в пресветлый ток поправших прах земной / избранников, в безгласный хор, несомый / по всем непостижимым небесам…”? 2 Леополд говорит: “царь ХЕОПС”, однако мы не смеем предположить, что наш многоученый учитель древних языков мог не знать основ древнеегипетской религии и преспокойно вывести великого фараона в виде эдакого зейдлицевско-лермонтовского Наполеона, объезжающего после смерти своих вояк. Наш затворник, рыцарь Порядка и Истины, был не из таких и прекрасно знал, о чем пишет. Не Ба ли это, оставив Ка беседовать с Хат о земных престолах за чашкой пальмового вина, отправилась в сонме подобных ей обозревать престолы небесные? Видимо, это так, по крайней мере покойный поэт не оставил на этот счет никаких точных указаний. Не следует только забывать, что путешествие это описано автором начала двадцатого века, знающем о Данте, Мильтоне и Уильяме Блейке. Оттого экскурсия Ба фараона Хеопса (главное, не забывать имени!) представлена как концентрическое восхождение от архитектурных сфер земных дворцов и храмов к сферам небесным и вот так, кругами, будучи “соединен / и спаян принужденьем и смиреньем / с порядком строя, равен всем другим, / участвующим в шествии ночном…”, герой поднимается все выше и выше, одна космогоническая схема сменяется другой, читатель присутствует при рождении новых миров (“пока / вихренье массы, замкнутое болью, / не кончится рожденьем юных тел, / очищенных от всяких оболочек, / слепящих несравненной наготой / и подданных уже иных престолов”), и еще выше и выше, снимая один слой мироздания за другим. Наконец Ба фараона Хеопса открывается удивительная истина: вознесшись до пределов Маат, познав все ступени Божественного Порядка и Истины, она увидела за ним, увы, “только подневольный труд / и голую бесплодную пустыню”. Увидела и “покойно отделилась от иных, / оборотясь к привычному”. Божественный Маат оказался ненастоящим, оказался продолжением земного подневольного труда, после чего фараон Хеопс обращается к истинной Гармонии – к собственному футляру.
Итак, он оказывается равнодушен ко всему, кроме гармонии, заключенной в искусстве. Куда же Ба фараона Хеопса отворачивает свой взор от лицезрения “сплетенья миллиардов траекторий, / вращенья ослепительных громад”? К собственной гробнице, великой пирамиде. Вот она во всем великолепии:
…единством преисполненная форма,
загадка, идеальная фигура,
сама взаимосвязь
…образчик пребывавшего всегда
раскрытого и замкнутого сразу
вместилища магического тайн.
“Великий монумент, предмет гордыни”, возведенный десятками тысяч несчастных безымянных рабов, оказывается лучше сотворенного богами мироздания. Ба фараона Хеопса между вечностью и футляром выбирает футляр, ибо он и есть искусство, воплотившее Маат. И она возвращается внутрь, закрывая за собой футляр за футляром – пирамиду, залу, где находится “каменное ложе”, затем саркофаг из “кедровой благородной древесины”, проникает за покров бинтов и наконец – внутрь двойника Ка, который вместе с ее собственным двойником Хаибит, а также с сияющим образом Хеопса – Ху, и Сехем – все они соединяются с Хат. Помните: “он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он никогда не выйдет”? Матрешка собрана, и над ней звучит Рен, имя – ХЕОПС. Магия свершилась – фараон воскрес. Он оглядывает стенную роспись погребальной залы, находясь в центре Порядка и Истины искусства, в которое обратились истории жалких жизней сотен тысяч его подданных и его врагов, видит “знаки / свершений славных, канувших во мраке”, и … сам становится частью этой росписи. Творец истории, “утвердитель Маат на месте беспорядка” воскресает, чтобы стать частью завершившейся (упорядоченной) истории. Фараон в футляре обращается в собственный футляр. Боги создают людям злоключения, чтобы поэтам было о чем петь, – говорит Гомер. Великие египетские царства существовали тысячи лет, чтобы обратиться в искусство, величие которого воспел глухой гимназический учитель, затворник поэзии, человек в футляре, Ян Хендрик Леополд.
1. И здесь вспоминается еще один, даже не рыцарь, а параноик порядка – Кафка.
2. Все цитаты из перевода Ирины Михайловой и Алексея Пурина.