Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2006
Сгорели в танках мои товарищи
до пепла, до золы, дотла. <
Трава, полмира покрывающая,
из них, конечно, проросла.
Борис Слуцкий
Эти горькие строки поэта мог повторить о своих товарищах и Александр Менделевич Баренбойм. Одиннадцать лет, что я проработала под его началом, были самыми счастливыми в моей долгой преподавательской жизни. Много раз я собиралась о нем написать, но волнение и боязнь – если бы вдруг Александр Менделевич смог прочитать мой текст о нем, не вызвало ли бы это его ироническую реакцию – меня останавливали…
И все же острое желание поделиться своими воспоминаниями об этом замечательном человеке, из тех, кого становится все меньше и меньше, возобладало. Мне хочется поведать о том, что осталось в моей памяти из его рассказов, о том, чему свидетельницей мне посчастливилось быть.
Из консерваторских залов он ушел на фронт и воевал в знаменитой Тацинской танковой дивизии. Каюсь, как-то я по ошибке упомянула не менее легендарную Кантемировскую дивизию, с ней связав его имя.
– Тацинская! Я из Тацинской дивизии, Валечка! – воскликнул он одновременно с гордостью и негодованием.
Я бросилась просить прощения, поняв, какую грубую оплошность, задевшую его, допустила.
Именно там, в Тацинской дивизии, Илью Эренбурга (газеты с его статьями, как известно, зачитывали до дыр и никогда не пускали на самокрутки!) “экипаж машины боевой” сделал своим почетным членом (согласие писателя было получено). Можно не сомневаться, что автором этой идеи был Александр Менделевич Баренбойм, который и после войны переписывался с Ильей Григорьевичем. В знаменитых мемуарах “Люди, годы, жизнь” Эренбург описывает эту историю – пишет очень тепло об Александре Менделевиче, вспоминает еще одного члена танкового экипажа – Ивана Чмиля. Для Александра Менделевича – Ванечка Чмиль, только так на протяжении многих лет я слышала это имя и фамилию. Фронтовое братство, фронтовая дружба сохранились до конца дней, хоть виделись они не часто – Чмиль жил в Белоруссии, – но радостное сообщение: “Вчера получил письмо от Ванечки Чмиля!” – слышала нередко.
В сражении под Моздоком (если мне не изменяет память, но почему-то запомнился именно Моздок) Александр Менделевич был, мягко говоря, тяжело ранен. Как-то он рассказывал мне (у нас с ним бывали такие задушевные, доверительные беседы, которые я с благодарностью вспоминаю), что был безнадежен и в госпитале увидел свою медицинскую карту с заключением- приговором – “Exitus”. Но вопреки всему после тяжелейших ранений, потеряв на войне глаз и прожив оставшуюся жизнь с дыркой в голове, затянутой кожей, он чудом остался жив. Судьба сохранила его на радость всем тем, кто его помнил и любил.
Александр Менделевич знал подлинную цену войне, поэтому и в разговорах, оценках ее терпеть не мог ни чванливого советского официоза, ни лицемерной фальши. Но это была его Война. Отечественная.
И когда сегодня сталкиваешься с подленькими попытками пересмотреть историю, в которой, оказывается, не было никакой Великой Отечественной, а была просто Вторая мировая война, когда начинается попытка по-крысиному укусить подлинных героев войны, мол, не был Александр Маринеско героем, а был убийцей, потопившим “Вильгельма Густлова” с якобы совершенно мирными пассажирами, у меня нет права взывать к памяти миллионов погибших, к памяти жертв Освенцима и Дахау, к погибшим в Бабьем Яру или в гетто – в Доманевке, Богдановке, я даже не обращаюсь к судьбам родных и близких, к исковерканному войной нашему детству – моего мужа, моему собственному, к детству моих друзей и сверстников. Я вспоминаю Александра Менделевича и думаю, что эти нынешние подлости, может, были бы самыми страшными из всех перенесенных им ранений…
Никогда не расставаясь со скрипкой, он все же после войны окончил филологический факультет Одесского университета. И это был не случайный выбор – любовь к музыке и словесности во многом определяли его духовную сущность.
После университета он попал “по распределению” в Краснодон. Это было время шабаша “борьбы с космополитизмом”. Не знаю, застало ли Александра Менделевича еще в Краснодоне “дело врачей”, но и “борьбы с космополитизмом” было более чем достаточно… Александр Менделевич рассказывал, что эти последние годы сталинского “ледникового периода”, особенно в Краснодоне, были так невыносимы, что, казалось, ни жить, ни дышать этим тлетворным воздухом невозможно. И, по его словам, от мрачных мыслей, толкавших его к последнему поступку в этой жизни, и от этого поступка спасли письма Зои Антоновны Бабайцевой. Он был ее студентом в университете, они переписывались. Зоя Антоновна понимала, в каком состоянии он находится. Естественно, я не знаю, что именно писала Александру Менделевичу Зоя Антоновна, но его слова запомнила навсегда: “Это были письма подлинной русской интеллигентки, которые спасли мне жизнь”.
Я вернулась из Ленинграда, после университета, и искала работу. Никита Алексеевич Брыгин, занимавший в то время какой-то важный пост, уговаривал меня идти в городское управление культуры. Но я и чиновничья работа – вещи несовместные. Видя мою растерянность, наш друг Алеша Иванов, спортсмен и журналист, сказал: “Надо тебя познакомить с Сашей Баренбоймом”. Раз с Сашей, то, очевидно, это наш сверстник, подумала я. Так я познакомилась с Александром Менделевичем, а он привел меня в театральное училище.
Я попала в атмосферу доброжелательности, увлеченности своей работой, взыскательности, которая, несомненно, создавалась в первую очередь Александром Менделевичем.
И еще одна особенность училища тех лет – красавицы! В Одессе тогда говорили: “Самые красивые студентки – в театральном училище”. И это была сущая правда. Но и мои коллеги, еще молоденькие преподавательницы, студенткам не уступали. Александр Менделевич ценил и эту привлекательную особенность нашего училища. Еще бы! Ведь у него был свой высокий образец красоты – его жена, Дагмара Петровна Каспржак, женщина с иссиня-белой сединой, подчеркивающей изумительную кожу ее молодого лица, с умными глазами и легкой, завораживающей улыбкой.
Его обаяние, умение ценить талантливых людей притягивали в училище многих. Кто только ни побывал в те годы в училище, щедро (без каких-либо гонораров!) откликаясь на приглашения Александра Менделевича! Булат Окуджава и Зиновий Гердт, Анатолий Эфрос и Ольга Яковлева, Давид Боровский и Татьяна Сельвинская – можно долго перечислять легендарные имена.
Строка Пастернака “Талант – единственная новость, которая всегда нова” была и его, Александра Менделевича, убеждением и нравственным приоритетом.
В шестидесятые годы, в полукруглом здании, там, где Дом книги, со стороны Греческой площади был его филиал – маленький магазинчик “Поэзия”. Его хозяйкой и душой была Лидия Александровна, Лидуся, как звали ее многочисленные друзья. Выход каждой книги любимых поэтов был счастливым событием. Но книг было мало, и бедной Лидусе приходилось решать головоломки, как эти книги отдать в жаждущие руки, чтобы никого не обидеть, но все равно книг на всех не хватало. Но если уж тебе в этот раз судьба улыбалась – счастью не было конца.
Александр Менделевич вообще ходил быстро, в тот день он буквально летел в училище, держа в руках сокровище – это был синий том Марины Цветаевой в большой серии “Библиотека поэта”. Если на протяжении стольких лет я помню, как он светился от счастья, поглаживая книгу, открывая ее на любой странице, читая вслух стихи Марины, то с чем, с какими благами может сравниться эта Радость?!
Педагогом, преподавателем он был от Бога. Я иногда просила разрешения посидеть у него на занятиях, чтобы насладиться его речью, тем упоением, с каким читал он русскую литературу.
Александр Менделевич приходит на перемену сияющий: “Я сегодня читал Лермонтова, а Генка Васильев спрашивает: “А на каком языке звезда с звездою говорит?”. Я ему поставил пятерку за вопрос!”.
Витю Стадниченко после училища забрали в армию. Он пишет письма Александру Менделевичу, тот ему отвечает (он переписывался со многими своими учениками). Однажды Александр Менделевич рассказывает: “Получил письмо от Вити, он ко мне обращается: “Дорогой Мэтр!”. Я ему ответил: “Дорогой КилоМэтр!” – Витя был очень высоким и тоненьким, как тростник…
Он был разным – романтиком, лириком, – но когда речь шла о дорогих ему вещах, таких, как благородство и достоинство, порядочность, в их защите он был непоколебим. Часто его выручали юмор и ирония. Не случайно он был участником и соавтором знаменитых “капустников” в Доме актера. Валерий Хаит вспоминает, как однажды в Доме актера один за другим выступали острословы. Александр Менделевич после очередного выступления сказал: “Мы слышали много остроумных людей. Дайте послушать умного человека!”.
Нужно ли говорить, что ученики его обожали. Сколько сердечных тайн было доверено только ему, сколько его учеников находили приют в радушном доме Александра Менделевича и Дагмары Петровны. Дом – громко сказано! – комната в коммунальной квартире на Канатной. Я не ошибусь, если скажу, что ни одного завтрака, заботливого уложенного Дагмарой Петровной на его долгий, безразмерный рабочий день, он не съел один. Половина завтрака непременно отдавалась кому-нибудь из вечно несытых студентов.
Сколько человек, его знавших, учившихся у него, работавших с ним, благодарно и с любовью вспоминают его имя на разных континентах, в разных странах, можно только догадываться, но то, что их великое множество, сомнению не подлежит.
Я так давно собиралась написать об Александре Менделевиче, что даже придумала заголовок: “Жил Александр Сердцевич…”. Хотя у Мандельштама так: “Жил Александр Герцович”, а только потом – “Все, Александр Сердцевич, заверчено давно…”
Эти стихи всегда, думаю, не только у меня связывались с Александром Менделевичем, настоящим “Александром Сердцевичем”, “еврейским музыкантом”. Как-то в разговоре с писательницей Аней Мисюк пожаловалась: “Хочу написать об Александре Менделевиче, даже заголовок придумала, но вот прочла замечательную статью Алены Яворской о Сандро Фазини с тем же заголовком…”. Умница Мисюк посмотрела на меня и сказала: “Назови просто – “Александр Менделевич”. Нужно ли что-то придумывать, когда полны достоинства слова – Баренбойм. Александр Менделевич.