Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2006
Плохой фэн-шуй
Знатная нумерация у высоток на улице Бакинских Комиссаров! А фэн-шуй? Тьфу ты, пропасть, что за фэн-шуй на улице Бакинских Комиссаров!
В густых зарослях молодого клена – пойди, дворник, продерись! – мусор валяется. Средневековье какое-то. Время едва за шесть перевалило, а тут почти ночь, и кто знает, что за личности шляются здесь в темное время суток. Нет, вся эта густая зелень вовсе не так хороша, как кажется.
– Плохой фэн-шуй, – покачал Толик головой и поторопился отыскать дом такой-то, строение сякое-то, корпус икс дробь игрек, все под знаком интеграла.
Сумки, разбухшие от товара, били по ногам, резали плечи, давили на шею – словом, всячески затрудняли движение, и несчастный челнок проклял лень и жадность. Ну что стоило сначала съездить и сдать товар в камеру хранения, а потом, уже налегке, ехать к Зайке! Но нет, показалось, что до “Юго-Западной” ближе, чем до трех вокзалов.
Окрестности внезапно показались знакомыми, хотя Толик и не бывал здесь лет десять, и он наконец разобрался, в какую сторону идти. Буквально через два дома обнаружилась Зайкина многоэтажка. Кое-как разобравшись в устройстве домофона, Толик позвонил Зайке. Потом еще раз. И еще два раза.
Ответа не было.
Вот перхоть старая! Ведь утром предупреждал: приеду после шести, и она отвечала – приезжай, Толенька, весь день дома буду. И сколько теперь под дверями париться? И на улице, между прочим, не май месяц. То есть, конечно, стоит июнь, но нос у Толика холодный и мокрый, как у собаки, и столбик термометра не поднимался с утра выше десяти градусов. Прибавьте резкий ветер и накрапывающий время от времени дождик… Кто мог знать, что в Москве такой колотун-бабай случится?
Минут через десять томительного ожидания из подъезда вышел какой-то мужчина, и Толик ломанулся в дверь раньше, чем бдительный жилец успел ее захлопнуть.
– Вы куда? – сурово спросил мужчина.
– Туда. – Толик даже не обернулся: на глупые вопросы он в развернутой форме не отвечал.
Лифт узкий и неудобный, все сумки пришлось снять и поставить на пол. Пятый этаж. В два приема весь багаж перекочевал на лестничную площадку, и в этот драматический момент Зайка выскочила из квартиры.
– Толенька, наконец-то добрался! Ой, золотой мой, сколько сумок! Ой, зайка сладкая, замерз как! Ну давай, давай, заходи скорее. Ой, храни тебя бог!
Стоически претерпев все Зайкины поцелуи и восхищения его статью, Толик втащил товар в прихожую и только теперь понял, насколько устал. Целый день беготни по оптовому рынку, все эти музыки ветра, хрустальные пирамиды, индийские украшения, сампони, варганы, статуэтки и прочие странные штуки – и битком набитые сумки, которые навьючивать, кроме как на себя, не на кого. А завтра еще за книгами, там точно придется тачку ловить…
– Толенька, ты, наверное, голоден с дороги? Я блинчики печь начала! – крикнула Зайка, ушуршав на кухню.
– Да вы не беспокойтесь, теть Галь, я сейчас в магазин сбегаю, – поторопился ответить Толик.
Жирные толстые лепешки, которые Зайка называла блинчиками, аппетита не вызывали, и, кроме того, чаю хотелось из хорошей воды, а не из-под крана.
– Зачем это? – выскочила в прихожую Зайка.
– Да я местную воду плохо переношу – с кишечником сразу худо, – повинился Толик.
Не говорить же, что вода здесь дрянь, в ней даже посуду мыть не хочется.
По счастью, магазин был в двух шагах от дома. Помимо воды и заварки Толик купил сыра, мяса, фруктов, упаковку сока и буханку “Бородинского”, чтобы завтра путем позавтракать – до поезда опять ни маковой росинки не перехватить.
Потом, сидя на маленькой кухне, старался адекватно вести беседу с вечно снующей туда-сюда Зайкой, которой, впрочем, и дела не было до жизни троюродного внучатого племянника.
Пиликнули часы – восемь по Москве. В это время он уже ложился спать.
– Теть Галь, – попросил Толик, – вы бы мне показали место, где упасть, а то я спать хочу, завтра вставать рано.
Просьба Зайку разочаровала. Она засуетилась еще больше, предложила Толику с дороги сходить в душ, пока она застелет постель, и тот с благодарностью скрылся в ванной. Правда, полотенца Зайка не дала, но Толик рад был уже самой возможности хоть на немного избавиться от ее общества. Открыл оба крана и минут десять просто пялился на струю резко пахнущей воды. И, когда наконец вышел, его ждал сюрприз.
У Зайки, сколько Толик себя помнил, дома всегда царил кавардак. Ее дочь была тренером по плаванию, даже во времена совка постоянно моталась по загранкам, привозила всякие шмотки и сувениры, поэтому Зайкино жилье напоминало лавку старьевщика: стопками лежали в углах разнообразные журналы, тряпки – новые вперемешку с ветошью – валялись кучами по всей квартире, медали, кубки, вымпелы обнаруживались в самых неожиданных местах. Весь этот хлам Зайка постоянно кому-нибудь впаривала, потому как достойного применения найти не могла. Выбросить жалко, а в дело пустить – смекалки недостаток.
Нынче квартира усилиями Зайкиного внука Васьки была отремонтирована самым что ни на есть европейским стандартом, сменилось все – от планировки до мелкой фурнитуры, но не тут-то было. Наглухо забитая старьем возрожденная квартира дышала тем же затхлым, спертым воздухом, что и раньше. Фэн-шуй как был плохой, так плохим и остался.
Скорей всего Зайка элементарно не могла решиться коренным образом изменить свою жизнь. Старая уже. До сих пор ничего решать не приходилось, кривая вывозила, авось и дальше вывезет. Осел не знал, какую морковь выбрать, и жрал все подряд – это про Зайку.
Так вот: ложе, на котором Толику предстояло провести ночь, было под стать всему интерьеру. Новый диван-трансформер выглядел каким-то траченным, и даже сперва показалось, будто в нем водятся клопы. Зайка прикрыла его дырявой простыней, не однажды штопанной, а при ближайшем рассмотрении выяснилось, что еще и несвежей. Вместо подушки лежало свернутое валиком пальто. Правда, тонкое одеяло было заправлено в новый, не пользованный еще пододеяльник, но легче от этого почему-то не становилось.
– Толенька, золотой мой, я тут с тобой досмотрю передачу? Очень уж интересная… – вроде как попросила Зайка, но Толик понял, что без ток-шоу ему не заснуть.
В течение часа Зайка задорно хохотала, поддакивала и возмущалась и все время хотела узнать, что думает Толик по поводу падения рождаемости в стране.
Передача закончилась. Зайке пришлось выключить телевизор и выйти из комнаты. Толик подумал немного и решил укладываться в постель не раздеваясь – в конце концов кто знает, кто до него спал на этой простыне? Он погасил свет, бухнулся на диван и сразу заснул.
Глубокой ночью его разбудил тихий плач с кухни.
Спросонья Толик не сразу понял, что кто-то плачет: звук был приглушен стеной, да еще шорохи в прихожей… Что-то тихонько, с присвистом, завывало, хлюпало и бормотало, и первые две картины, которые нарисовало живое воображение, являли:
а) радиоточку, транслирующую передачи для полуночников;
б) текущий кран.
Наконец, окончательно проснувшись, Толик напряг свой слух и понял, что это плачет Золотая Зайка. И в тот же момент его озарило, по какой причине ревела троюродная бабка: ей негде было спать.
То есть, если рассуждать здраво, место для сна у нее было: в соседней комнате, принадлежащей внуку Ваське, имелись и кровать, и постельное белье. Сам Васька нынче спал в гостях у своей невесты. Собственно, по этой причине Толик и остановился на ночь именно у Зайки, а не у отца, у которого места не нашлось, и не у бабки, которая уехала в санаторий на Селигер. Тетя Галя сказала, что Васенька, зайка золотая, уйдет к своей Наталочке сладкой, так что Толенька может спокойно переночевать.
Но Зайка просто не могла себе представить, что в комнате любимого Васеньки, на его мягкой постельке, может кто-то спать. Она выделила Толику место на своей лежанке, а сама осталась с носом и поэтому жалела себя на кухне, в темноте и обиде.
Толик разозлился. Ладно, что эта дура не подходит к домофону, мол, могут сглазить и проклясть. Пускай дома у нее “Федорино горе”: в конце концов это личные проблемы каждого квартиросъемщика, в каких условиях он живет. Плевать даже на то, что простыня пахнет пережженным постным маслом. Но так унизить его и себя! Вон на антресолях новенький матрац свернутым лежит. Расстелила бы ему на кухне этот матрац, а сама здесь дрыхла, он бы не обиделся.
На какой-то момент Толику показалось, что сейчас он именно так и поступит: выгонит Зайку с кухни, а сам завалится там на матрасе, но в этот миг с кухни донесся храп. Толик не знал, храпит ли Зайка, однако храпеть, определенно, больше никто не мог.
Он подумал, что спать теперь не даст храп, но ошибся, потому что спать не давало странное шебуршание в прихожей. Именно этот звук – звук скребущихся в спичечном коробке майских жуков – и разбудил его, и только потом он услышал Зайкин плач.
Шебуршание было размеренное и безостановочное, не сказать, что слишком громкое, но и на слуховую галлюцинацию не походило.
Если Толик чего-то не понимал интуитивно, он старался постичь непонятное опытным путем, и поэтому, ни капли не сомневаясь, соскочил с дивана и выглянул в коридор.
Звук ни на мгновение не прервался, так что грешить на мышей или тараканов было глупо. Толик на цыпочках вышел в прихожую и глянул на кухню. Так и есть – Золотая Зайка составила в ряд пару новых стульев и колченогую табуретку и спала теперь на них. Покачав головой, Толик сосредоточился на шебуршании.
Как ни странно, но шуршало в одной из его сумок. Теперь звук казался тиканьем нескольких китайских будильников. Однако часов Толик не брал, даже песочных. Его попросили привезти интересных вещей, а будильники казались ему интересными разве что в ясельном возрасте.
Локализовав источник звука, он аккуратно разобрал курган из сумок, извлек шебуршащий пакет на свободу и вместе с добычей вернулся в комнату.
В принципе, он прекрасно знал, что там лежит, в этом пакете, а вот что там шевелится – это действительно было интересно.
Это были ло пань. Обыкновенные магнитные компасы, только вместо сторон света на них изображены китайские триграммы – символы стихий, насколько понимал Толик. Конечно, упрощенно, но особенно его экзотика не волновала. Ло пань служили основным инструментом фэн-шуя, поэтому жена велела Толику привезти их десятка два.
Он вывалил компасы на постель и включил свет. Ло пань не бросились врассыпную, не заверещали, словно гремлины, не обратились в кровавую слизь… Однако и шебуршать не прекратили. Толик пригляделся и обнаружил, что стрелки всех компасов вращаются, будто лопасти вертолета.
Он не знал, как ведут себя компасы в районе Курской магнитной аномалии или, скажем, в электромагнитном поле, но все-таки полагал, что стрелка компаса в вышеперечисленных условиях не будет вертеться как заведенная. Что-то здесь было странное.
В любом случае решить эту задачку сей момент не представлялось возможным. Толик сложил ло пань обратно в пакет и завернул в матрац, так кстати лежавший на антресолях. Шуршание вроде стало заметно глуше – или показалось? Так или иначе он снова потушил свет и завалился спать, на этот раз – до утра.
Утром Толик встал в прекрасном расположении духа. Во-первых, он умудрился выспаться, во-вторых – ярко светило солнце, а это значило, что сегодня мерзнуть не придется, даже наоборот, а в-третьих – сквозь матрац все еще слышалось шуршание, а это могло значить только одно – крыша у Толика крепка, и ночной казус не приснился.
Сладко потянувшись, он сбросил с себя одеяло и побежал умываться. Пока он приводил себя в порядок, Зайка тоже успела проснуться, сползти с импровизированной постели и поставить чайник. Толик сделал вид, что не заметил, в каком положении тетя Галя провела ночь, пожелал доброго утра и поспешил заверить, что буквально через полчаса покинет гостеприимную хозяйку.
– Ой, так рано, заинька золотой! – не на шутку расстроилась Зайка. – Я тебе и не собрала ничего в дорогу.
– Теть Галя, у меня столько груза! – взмолился Толик.
– Ну ты хоть подожди, хороший мой, я сейчас в поликлинику сбегаю, на прием, а потом завтрак приготовлю, – затараторила она и умчалась переодеваться.
Настенные часы показывали без пятнадцати восемь. В принципе, час у Толика в запасе был, и, чтобы не проявлять неуважения, он решил подождать Зайку. Все равно надо переупаковать товар, а то слишком нерационально все рассовано по сумкам. Глядишь, и место свободное отыщется, и компактнее вещички улягутся, чтобы нести сподручней.
Едва Зайка в каком-то засаленном трикотажном платье цвета опавшей листвы и тапках на босу ногу, с ридикюльчиком под мышкой выскочила из квартиры, Толик деловито набил себе желудок вчерашними продуктами, выпил стакан сока и принялся утрамбовывать вещи. На это ушло без малого минут двадцать, и багаж упаковался действительно удобнее, даже одна небольшая сумка освободилась. Довольный собой, Толик выглянул в окошко, обозрел соседние дома, сверкающую зелень деревьев и оптимистично заключил:
– Плохой фэн-шуй.
Густые кроны деревьев надежно закрывали все, что находилось ниже пятого этажа. Он представил, какой в нижних квартирах стоит полумрак, и порадовался, что живет далеко от этих мест.
Впрочем, долго на эту тему он думать не стал, потому что вспомнил о компасах на антресолях. В спешном порядке сдернув матрац, он вытащил из него пакет и замер. В квартире стояла тишина. Лишь вода журчала в унитазе, тикали часы на кухне и лопотал телевизор у кого-то из соседей.
Ло пань не издавали не звука. Стоя лицом к окну, Толик вынул из пакета компас. Стрелка показывала налево. Все правильно, окно выходило на восток, спал он головой на запад – по фэн-шую для него лучшее положение. Всего прочего он не знал: ни где какая зона находится, ни как должна располагаться мебель. Да это его и не волновало.
Толик выложил на журнальный столик все ло пань. Те в едином порыве устремились стрелками на север.
– Что за хренотень? – выпятил губу Толик.
Компасы не отвечали.
Толик морщил лоб, чесал затылок и даже ковырял пальцем в носу, что сильней всего стимулировало у него работу мысли, однако никакого вывода, кроме сакраментального “плохой фэн-шуй”, сделать не мог.
В замочную скважину вставили ключ, замок щелкнул, и спустя мгновение компасы застрекотали, словно готовились взлететь всей стаей. Толик оглянулся и увидел на пороге Зайку Золотую.
– Дождался, мой сладкий? – засюсюкала она. – Вот я сейчас блинчиков напеку…
– Спасибо, теть Галя, я уже. – Толик стремительно побросал компасы в пакет.
– Что это у тебя?
– Да так, сувениры. – Он неопределенно повертел в воздухе рукой. – У Марины с Верой Михайловной бизнес, магазин экзотики… Вот купил им вчера.
Толик протянул Зайке свихнувшийся ло пань.
– На батарейках? – удивилась она.
– Ну да… магниты там еще, типа компаса… Модель вечного двигателя, – нашелся он наконец.
– Подари мне! – попросила вдруг Зайка. – У меня обычный компас есть, а такого нет.
– У вас есть компас? – удивился Толик.
– Есть, – закивала Зайка. – Сейчас покажу. Мне мой бывший муж подарил…
Она закружилась по всей квартире в поисках компаса, попутно сгребая в ужасающих размеров баул какие-то конфетки, жестяные коробки с пыльными листьями мяты, подшивки “Огонька” и “Спид-инфо”, вырезки из газет и тематических календарей, черный лифчик – “Вере Михайловне, зайке золотой” – и набор фломастеров – “Мариночке сладкой”.
На все эти угрожающие маневры Толик не обращал ни малейшего внимания – он ожидал “обыкновенный” компас, хотя уже понимал, что увидит.
Компас, который вытащила Зайка, смотрел на север, даже не думая отклоняться. Рядом с ним шебуршал ло пань, который выпросила Зайка.
Толик даже не запомнил, как отпинался от Зайкиных “гостинцев”: то ли обещал перед отъездом заглянуть, то ли про грыжу сочинил, но вырвался на улицу лишь со своим добром и поклялся никогда больше не навещать Зайку, равно как и всех московских родственников. За пределами тети Галиной квартиры компасы успокоились, на этот раз – окончательно.
Толик обладал тем счастливым свойством, о котором ученый бы сказал – интуиция, искусствовед назвал бы вкусом, а экстрасенс – шестым чувством. Иными словами, Толика совершенно не заботило, “быть или не быть”, “тварь я дрожащая или право имею”, а также “кто виноват” и “что делать”, ему достаточно было просто жить, а решения принимались как-то походя и сами собой.
Собственно, потому и был командирован за товаром.
Сдав багаж в камеру хранения, Толик вновь ринулся в бой. Кроме книг, он наткнулся на замечательный магазинчик бронзовой скульптуры, где прикупил с десяток предметов мелкой африканской пластики (или это была чертовски хорошая стилизация? какая разница, фэн-шуй-то хороший), а еще на оптовой базе заметил диски с модной кельтской музыкой и добавил их к списку покупок. К вечеру, взвешивая багаж на вокзальных весах, Толик обнаружил, что превысил лимит беспошлинной грузоперевозки вдвое. Чтобы не платить лишнего министерству путей сообщения, Толик прошвырнулся по платформе и нашел пару земляков, путешествующих налегке, которые согласились за полтинник взять кое-что из поклажи на себя. Распихав таким образом лишнее, он с чистой совестью купил себе шаурму и теперь наслаждался тихим солнечным московским вечером. Пахло железной дорогой: креозотом, слегка ржавой водой и нагретым железом.
Объявили посадку. Перемигнувшись с земляками, Толик предъявил билет и паспорт проводнице, прошел на свое место, рассовал сумки и переобулся в тапочки. Всё, теперь он уже наполовину дома.
В купе вошел полковник-связист с кейсом. Кейс военного внушал уважение – большой, весь в хромированных планках и заклепках, усиленный по ребрам металлическими уголками. Сам полковник выглядел не столь браво, как его ноша. Как-то давно Толик читал у Кинга, что есть люди, похожие на глубоководных рыб. Эти рыбы привыкли жить под километровыми слоями воды, и стоит поднять их выше, на свет, как они взрываются изнутри. Люди, подобные этим рыбам, живут в постоянном внутреннем напряжении, вся их жизнь – борьба, и стоит давлению снаружи ослабнуть, тут же происходит взрыв.
Но не внутреннее сходство полковника с каким-нибудь морским чертом поразило Толика. Он узнал в связисте своего ротного командира Демченко.
Странное дело: вроде чужой человек, да и расстались не с лучшими воспоминаниями друг о друге, а вот увидел – как будто брата нашел.
– Товарищ полковник, – волнуясь, обратился он, – девяносто шестой год, КДВО?
Тот обернулся, внимательнее вгляделся в Толика – и тоже, видимо, узнал.
– Аверкин? Не могу сказать, что рад тебя видеть.
– А вот я рад почему-то, – улыбнулся Толик.
В армию он подался от несчастной любви. Однако, влившись в суровые солдатские будни, понял, что совершил крупную ошибку, что надо как-то выбираться. Самый распространенный способ покинуть ряды вооруженных сил, загремев туда, вовсе не побег. Это статья 7-б – наркозависимость, шизофрения, склонность к суициду. Последнее Толик и инсценировал. Полгода проматрасничал в армейской дурке, потом комиссовали, и все бы хорошо, но, пока Толик загорал в госпитале, вся рота была отправлена в Чечню – их в учебке для того и готовили. И Демченко, тогда еще майор, сказал Толику напоследок, что лучше бы одного Аверкина отправили.
Майор всегда нравился Толику за веселый нрав, некоторую либеральность и знание дела. О дедовщине новобранцы знали только понаслышке, старшина вообще записным рокером оказался: словом, если бы не казенный дух, служить можно было в свое удовольствие. Увы, Толик удовольствия испытать не пожелал.
– Товарищ ма… полковник… Георгий Николаевич… Не держите зла, пожалуйста.
– А почему я должен не держать зла? – Демченко говорил тихо, но с таким нажимом, будто гвозди гнул. – Мне за тебя комполка знаешь какого пистона вставил? А из военной прокуратуры сколько крови выпили? Я же с тобой, как с мужиком, разговаривал: не дрейфь, никто тебя не обидит, старшина вообще за тебя заступался, говорил – наш парень. А ты что сделал?
– А я принял правильное решение. – Толик не отвел глаза, хотя покраснел от слов полковника, как рак. – Вы же знаете, что половина из наших домой не вернулись. А сами обещали, что никого в горячую отправлять не будут. Мол, посмотрите, где Дальний Восток, а где Кавказ.
Теперь покраснел полковник. Так они и сверлили друг друга взглядами, пока поезд не тронулся.
– Ну что, так и будем в гляделки играть? – Толик, не отводя глаз от командира, начал выставлять на стол съестное.
Демченко не ответил. Он снял китель, повесил его на плечики и вышел вон.
– Плохой фэн-шуй, – тяжело вздохнул Толик.
Вернулся Георгий Николаевич только через час, прижимая локтем комплект постельного белья, запаянный в полиэтилен. От него разило спиртным. С ходу забросив кулек на верхнюю полку, Демченко посмотрел на Толика, но уже без угрозы.
– Рядовой, – сказал он, – помоги мне.
– Я Толя, товарищ полковник, рядовых здесь нет, – заметил Толик.
– Толя… – хмыкнул Георгий Николаевич. – Ну помоги мне, Толя. Я сейчас не могу… постель заправить…
Тут Толик не выдержал и захохотал. Смеялся он долго и громко, и полковник в недоумении и злости ждал, когда же этот приступ закончится.
– И чего ты ржешь?
– Товарищ полковник, – стонал от смеха Толик, – это же фирменный поезд, тут все уже заправлено, ох-хо-ххо-ха-ха-а…
В полном недоумении военный смотрел на свою полку, действительно застеленную свежим бельем, а потом спросил:
– А зачем я комплект взял?
Толик понимал, что особо смешного здесь ничего нет, но все равно смеялся, уже из последних сил: скулы свело, накатила икота.
На шум пришла проводница.
– Это вы лишний комплект белья взяли? – сурово посмотрела она на Георгия Николаевича.
– Я же деньги оставил, – выдавил он.
– Что мне ваша сотня? У меня белья строго по количеству мест, и нечего хапать! – Грубая баба сунула деньги полковнику в руку, схватила белье и умчалась к себе.
Демченко продолжал стоять и конфузиться.
Отхохотав себе все внутренности, Толик предложил:
– Георгий Николаевич, может, вы есть хотите?
Тот безумным взглядом уставился на колбасу и салат.
– Есть? – переспросил он.
– Что-то карьера не лучшим образом на вас сказывается… – Толик уже нарезал салями и протирал помидорки, запотевшие в кульке. – Вы угощайтесь.
Наконец лицо полковника приобрело нормальный цвет и выражение.
– Давай, – махнул он рукой. – У тебя водки нет?
– Не пью я, Георгий Николаевич, – развел руками Толик.
Демченко насупился, но к еде приступил.
– Карьера, – ни с того ни с сего вдруг заговорил полковник, яростно тыкая вилкой в салат. – Задолбала меня эта карьера, вот что я тебе скажу. Лучше бы я ротой командовал в Биробиджане клятом. А здесь – не успел до одной должности дослужиться, а уже надо выше тянуться, потому что сзади на пятки молодые наступают. В действующую армию никто не хочет, все в Генштаб рвутся… – Толик слушал и сочувственно кивал. – …а ты говоришь – карьера. – Демченко вытер салфеткой пальцы и уголки рта.
– Плохой фэн-шуй. – Толик хрустнул яблоком.
– Чего? – то ли обиделся, то ли усмехнулся Георгий Николаевич.
– Поговорка у меня такая. Вы что, не знаете про фэн-шуй?
– Ну, – задумался полковник. – Религия китайская?
– Что-то вроде, – согласился Толик. – Философия такая, помогает уравновесить внутренний мир с внешним. Сделать так, чтобы дома уютно было. Жена у меня в этом лучше разбирается, с ней разговаривать надо, а я так, верхушек нахватался.
– Погоди, а фэн-шуй-то здесь при каких делах?
– Ну, может, у вас кровать не на том месте, или зеркало входную дверь отражает. Двери, может, не совсем правильно по сторонам света ориентированы. Может, у вас в зоне карьеры туалет, или что-то квадратное там висит, или красного слишком много. Это ж целая наука.
– Что еще за зона карьеры? – Георгию Николаевичу хотелось знать все.
Толик покопался в вещах, вытащил ло пань и положил на стол.
– Вот видите – компас. Ло пань называется. Вот эти черточки называются “триграммы”, у каждой свое значение, они сориентированы по сторонам света. Одна из этих триграмм обозначает север, зону карьеры и вообще жизненного пути. Если у вас в этой зоне туалет, или картины какие-нибудь висят, а может, обои красные или кирпичного цвета – это плохо отразится на карьере.
Полковник хлопнул себя по лбу так, что даже у Толика голова затрещала.
– Точно! Там у меня дипломы и благодарности висят, и половина – красного цвета. А за ними – туалет. Вот узкоглазые…
Толик улыбнулся:
– Да вы так близко к сердцу не принимайте. У вас же с карьерой все нормально – вон полковник.
Демченко задумался.
– Ну если разобраться… Генералом скоро буду, командующим округа…
– Вот видите. Это ведь так, помочь человеку в себя поверить, принять верное решение…
– А чего у тебя компас заклинило? – спросил Георгий Николаевич.
– Как это?
Толик пригляделся к стрелке. Та и впрямь не двигалась, будто ее припаяли.
– Китайское барахло! – Он стал выкладывать на стол один ло пань за другим.
И хоть бы какой оказался исправным. У всех стрелки как замерзли.
– Плохой фэн-шуй, – пробормотал Толик. – Что-то они мне мозги парят, второй день уже.
– Пойду, кипятку попрошу, – пробухтел полковник, пока рядовой Аверкин перебирал компасы и тряс их в надежде оживить.
Едва дверь закрылась, все стрелки повернулись на девяносто градусов по часовой стрелке.
– Что за хренотень? – взлетели вверх брови Толика.
Поезд мчался, вагон раскачивался, компасы неукоснительно показывали на север, а Толик ковырял пальцем в носу, пытаясь выколупнуть из мозга блеснувшую на мгновение идею. Что-то было не так. Или с ним, или с компасами. Или фэн-шуй плохой.
Дверь купе отъехала в сторону, и не успел Георгий Николаевич войти, как магнитным стрелкам будто кто скомандовал “налево”: они повернулись против солнца и замерли в том же положении, что и до отлучки полковника. При виде такого фокуса Толик даже палец из носа достать забыл.
– Что, до костного мозга дотянуться не можешь? – пикантно пошутил Демченко.
Палец покинул ноздрю, Толик протер его платком и начал складывать ло пань обратно в сумку.
На ближайшей станции выскочил на перрон и припустил к киоску.
– Женщина, у вас компасы есть? – спросил он.
– Парень, ты дурак?
– Спасибо.
Так, здесь нет. А где есть? Толик огляделся по сторонам, но других киосков не обнаружил, да и лоточников с разнообразной чепухой что-то не видать.
– Тебе зачем компас-то? – окликнула киоскерша.
Толик посмотрел на нее самым преданным взглядом:
– Тетенька, очень надо! Жизненный путь собираюсь торить.
Диспетчер по громкоговорителю объявила отправление.
Теперь ло пань и обычный компас лежали рядом. Георгий Николаевич, почитав какой-то таблоид, приобретенный на стоянке, отправился чистить зубы, и Толик сравнил показания приборов. Стрелка ло пань встала как положено, параллельно обычному компасу. Когда войдет полковник, она вновь качнется и будет указывать на запад. Почему-то Демченко считает, что именно через запад лежит путь на север. И компас подчиняется его воле. Во мужик! Так хотеть победы, чтобы через запад, где у обычных людей творчество и…
Плохой, совсем плохой фэн-шуй.
Легли спать. Стучали колеса, состав все глубже вгрызался в наступающую ночь. Толик долго вслушивался в дыхание бывшего комроты, а потом спросил:
– Георгий Николаевич, а у вас дети есть?
Сначала было тихо. Потом Демченко ответил:
– Трясся бы я тут с тобой, если бы были…
И вот решил я убежать…
Элэм особенно остро переживал отсутствие курева. Еще находясь в приемном отделении, разбил стекло, чуть башку о стену не расколотил – никотиновая ломка началась. А отец уперся: я, говорит, против, что мой сын курит, не давайте ему курить! Педагог нашелся. Воспитателям вроде и жалко Никиту-Элэма, потому что практически все дети в Центре курят и отучить невозможно. Но и врать тоже не хочется. Решили: в приемном пускай уж перебьется, всего-то десять дней потерпеть, а как в группу перейдет – там у него появится личная свобода, пускай вертится, как хочет.
Казалось, что теперь-то можно укуриться до зеленых соплей, однако денег у семилетнего Элэма не водилось. Боцман на курево подсесть не успел, остальные парни тоже на подсосе, но они на три-четыре года старше, легче переносят. Старшие девчонки из левого крыла давали, конечно, докурить, а удовольствие сомнительное: рот в помаде, позор!.. Да и страшно. Отец повадился вечерами вдоль забора ходить. Спрячется за кустом, ждет, пока Никита выйдет похабонить. И начинается: скандал, разборки с воспитателями, обещания губы оторвать, с головой вместе… Убил бы.
Домой тоже хотелось, хотя и меньше, чем курить. Отец, конечно, редкостная скотина, но в недели просветления становился мужиком вполне сносным: и на рыбалку брал, и на другую рыбалку, на букву “е”. Это, второе, особенно интересно. Совсем не как в телевизоре. Взрослые думают, что он спит, а Элэм – ни в одном глазу. Всё видит. На квартире всегда есть, что пожрать, и пива можно немного выпить, и в школу увезут утром, не придется пешкодралом топать. Школу Элэм не любил, и если бы не дармовая хавка – фиг бы его туда загнали. Прощелкает клювом на всех уроках, нарисует каракули в тетрадях кое-как – и домой. Во дворе уже вся гоп-компания. Соберутся, покурят – и на рынок, деньги искать. Если слишком холодно – в компьютерный зал набьются, иногда, если наскребут полтинник, даже играют.
Теперь всё, кончилась лафа. В школу на другой конец города возят: его, Боцмана и еще трех девчонок-второклассниц; побегать не разрешают – только на территории Центра, где и укрыться-то негде, все на виду.
И, главное, непонятно: кто в палате-то шишку держит? Самый большой Кирилл, с виду крутой, но никого не гоняет, сигареты не отбирает, даже уроки помогает делать. Игрушки классные, конструкторы всякие, трансформеры – хоть бы кто отнять попробовал. Элэм, как в палату попал, хотел сначала Боцману по морде настучать. Тот в тетрис играл, вот Никита и подошел:
– Че это у тебя?
– Тетрис…
– Ну-ка, дай сюда!
Боцман удивился – и отдал. А Элэм повертел-повертел игрушку – он-то думал, пацан нарываться начнет, вот и огребет по полной! – и вернул.
– Тебя как зовут?
Пацан разулыбался:
– Лева. Только меня все Боцманом зовут.
Элэм не понял:
– Кем?
– Боцманом. Ну на корабле плавает, моряк, знает много.
Никита еще больше загрузился:
– А ты че – и правда на корабле плавал?
Боцман замялся, покраснел.
– Да ссытся он, – встрял парень, который уроки за столом делал. – Вот и Боцман. Это его Лариса Николаевна так назвала.
– Сыкун! – заржал Элэм. – Фу, чухан!
И тут же схлопотал подзатыльник. От того же парня.
– Еще услышу – все очко распинаю. Это болезнь такая, и его лечить будут.
– А хрена ли дерешься-то? – огрызнулся Элэм.
– Матюкаться будешь – тоже напинаю. Тут тебе не улица, а социально-реабилитационный центр. Всосался?
Попробуй не всосаться при такой мотивации. Парень на три головы выше, толстый: раздавит – и не заметит.
Короче – тюрьма. И Элэм сбежал, в первый же выходной. Перемахнул через забор и с самым независимым видом вторгся на чужую территорию, напевая “…и вот решил я убежать и захватил с собой кровать, тяжелу, б.., тяжелу, б.., тяжелу…”.
Летящей походкой преодолел без приключений два квартала, но у третьего перекрестка жизнь беглеца сделала крутой поворот. Никита и не понял сначала, почему пошел вслед за крохотной струйкой воды, точнее, за ярким фантиком, влекомым течением. Русло серебрилось от наледи – конец сентября выдался холодным. Может, где-то колонка потекла, может, в гаражах кто-то мыл машину: ручеек, перегородить который хватило бы и Элэмовой ступни, ничем не отличался от тысячи подобных потоков воды, что приходилось видеть Никите. То есть отличался, но Элэм понял это уже потом, когда вернулся в Центр. А пока он просто преследовал красивый фантик. Взопрев и запыхавшись, Никита забрался вместе с ручейком в гору и столкнулся нос к носу с самым жутким уродом, каких только мог себе представить.
Начать с того, что носов у урода было два. И головы две. Ног, правда, тоже две, но легче от этого не становилось: из живота вырастали аж два туловища. Элэм вспомнил, что видел по телевизору такое, про двух сросшихся девчонок. Какие-то близнецы…
– Чего пялишься? – спросил урод. – Ты из приюта, что ли?
– Откуда знаешь?
– Да у тебя вся лысина в зеленке.
Пораженный таким фокусом, Никита стоял с открытым ртом. В приемном покое и правда почти всех мазали зеленкой, но чтобы из пятен на башке сделать такой офигенный вывод…
– Чего хотел-то? – снова заговорил урод.
– Это… – У Элэма совершенно вылетело из башки, по какой причине он вообще сюда приперся. И, холодея от распиравшего любопытства, спросил: – А ты настоящий?
– В смысле?
– Ну… кошачий близнец?
Урод расхохотался. Смеялся он тоже жутковато: правая (или все-таки левая?) голова звонко заливалась, а левая (вот эта, наверное, была правая) с удивлением смотрела на соседа и с противным дребезжаньем подхихикивала.
– Хрен ли ржешь? – обиделся Никита.
От удара по уху аж зазвенело.
– Я тебе говорил – не матюкаться?
Элэм обернулся к обидчику, так коварно подкравшемуся сзади. Им оказался Кирилл, тот, что за Боцмана в понедельник заступился.
– Ты что здесь делаешь? Тебя кто отпустил? – Голос Кирилла не предвещал ничего хорошего.
– По голове не бей! – Никита привычно сгруппировался в ожидании взбучки.
Кирилл в сердцах сплюнул.
– Нужен ты мне сто лет!
Урод с Кириллом поздоровались. Говорящему туловищу Кирилл протянул левую руку и буркнул: “Здорово”, а тому, которое глупо хихикало, погладил голову и протянул печенье:
– Здравствуй, Юся!
– Длятуй! – Башка Юси пустила слюни и показала дырявые зубы, а печенька немедленно отправилась в пасть.
– Ты его знаешь? – У Никиты глаза на лоб полезли.
– Почему “его”? Их. – Кирилла, казалось, вид урода ничуть не смущал. – Это – Юся, то есть Юра, а это – Егор.
– Ты слышал, как он нас “кошачьими близнецами” назвал? – прыснул Егор.
– Сиамские близнецы, понял? – повернулся Кирилл к Никите.
– Да ты зае… – Элэм осекся, – То есть задолбал уже. Учитель нашелся.
– Давай уже, чеши отсюда. Часа два еще можешь пошататься, а потом обратно.
– А то че?
– Менты искать начнут – вот че! – психанул Кирилл. – Один ты, думаешь, такой умный – слинял? Тебе-то ничего не будет, а с воспитателей спросят.
– А ты че гуляешь?
– А я взрослый, мне можно. Дуй, говорят, отсюда! Может, к обеду успеешь.
Пришлось возвращаться. И только в палате, поежившись под укоризненным взглядом воспитательницы Полины Сергеевны, он вспомнил, какого хрена вообще забрался на самый высокий в районе холм. Ручей тек не вниз, а вверх.
Боцман с важным видом рисовал на доске какие-то непонятные знаки, каракули, и вещал:
– Венера сегодня в доме у Юпитера, поэтому Стрельцам желательно не вступать в конфликт с начальством…
Подобную пургу он мог нести часами, и Никита полагал, что Боцман не только ссытся в постель, но и в мозги серет. Впрочем, вслух свои подозрения Элэм не высказывал. После побега он вообще разительно изменился. На уроках ушами не хлопал, а впадал в странный ступор: не то мечтал, не то вспоминал что-то. Но подобное бездействие учительнице нравилось больше, чем бездействие активное. Худо-бедно по слогам читает, два плюс три сложить может – авось проживет.
Воспитатели в Центре социальной реабилитации несовершеннолетних тоже заметили перемену, но в отличие от учительницы забеспокоились. Когда Элэм бузил из-за сигарет – все было понятно и знакомо. Но Никита молчал, как партизан, и на все вопросы отвечал лишь “да”, “нет”, “не знаю”.
Отца отправили лечиться, раз в три недели приходила навещать соседка, сообщала последние новости, но даже жизнь приятелей Элэма совершенно не занимала. Он забирал у соседки три пачки болгарских сигарет, сдержанно благодарил и уходил в палату. Сигареты сдавал воспитательнице на хранение и просил выдавать по одной после еды и парочку на сон грядущий.
Наконец одна из воспитательниц, похожая на девочку, Лариса Николаевна, не выдержала, обняла его на прогулке за плечи и спросила:
– Никитушка, ты по дому скучаешь?
– Наверное, – безразлично пожал плечами Элэм.
– Может, тебе разрешить гулять по городу?
– Не знаю.
– Если обещаешь никуда не сбегать, я разрешу.
Нужно ему разрешение, как рыбе зонтик… Но обещал, что не сбежит, и Лариса Николаевна, тяжело вздохнув, благословила Никиту на долгую самостоятельную прогулку.
Только нынче все не так безоблачно вышло. Соседка не только сигареты приносила, еще и деньги: сто рублей. Отец для него пятихатку оставил, пока лечиться будет. И хотя все деньги враз Элэм с собой не таскал, полтинник у него на кармане имелся. На сигареты, на семечки, на мороженку… пива все равно не продадут. Вот и прихватили его свои же, шпана уличная. Оттерли за ларьки:
– Гони бабло!
– Не маленький, так пососешь. – Никита не боялся, знал, что все равно отметелят.
– Ты че, овца, не понял?! – Жесткий тычок в ребра.
– А че ты меня в женский род ставишь, я же тебя в мужской не ставлю!
Тотчас в лоб прилетел ботинок. Элэм упал спиной к ларьку, чтобы не запинали по почкам, свернулся калачиком и закрыл голову руками, но избиение прекратилось, так и не начавшись. Выждав минуту, Никита разомкнул локти, защищавшие лицо.
Вместо нападавших над ним громоздился урод Юся-Егор.
– Живой? – Егор вытер брату сопли. Видимо, слишком жестко, потому что Юся захныкал.
– Живой. А че у тебя брат такой… тупой?
– Сам ты тупой. Он имбецил.
– Меня учительница так же зовет. А еще идиотом.
– Не повезло тебе. Имбецил – это болезнь.
– Как в постель ссаться? – Элэм встал, отряхнулся и только теперь заметил мнущихся поодаль врагов.
Егор покачал головой:
– Хуже.
Дальше пошли вместе. Никита держал за руку Юсю. У братьев и рук оказалось две: у Егора левая, а у Юси – правая. Правда, у Егора тоже правая имелась, маленький такой обрубок с тонкими корявыми пальцами. Смотреть противно.
– Опять сбежал? – прокряхтел Егор.
Шагать братьям приходилось тяжеловато. Ноги косолапые, короткие, Юся с Егором кантовали себя на этих кубышках, как шкаф. Даже непонятно, как они умудрились вовремя подоспеть.
– Не, воспитательница отпустила. Чтобы по дому не скучал.
– А ты скучаешь?
– Не знаю. А че они тебя боятся, ты же, как черепаха, ползешь?
– Не ты, а вы! – рассердился Егор. – Нас двое.
– Какая разница? – пожал плечами Элэм.
Егор понял, что у спасенного нет никакого чувства такта, равно как и благодарности к спасителю, и это его развеселило.
– Зовут-то тебя как, гулена?
– Элэм. То есть Никита.
– Почему Элэм?
– Курить люблю.
Тут уж Егор совсем развеселился, а Юся снова оскалился и захихикал противным смехом.
– Ну хватит! – Никита дернул Юсю за руку. – Замолчи!
– Не нравится?
– Нет.
Вышли с рынка на широкую улицу.
– Тебя до автобуса проводить?
Видно было, что братья устали. К остановке как раз приближался “пазик”.
– Сам дойду.
Не попрощавшись, Никита резво припустил к маршрутке и успел заскочить в самый последний момент. Едва автобус тронулся, в душе у Никиты похолодело: преследователи запросто могут остановить “пазик”. Но ничего не произошло, враги куда-то пропали.
И Юся-Егор вместе с ними.
И все-таки Левка сделался самым близким товарищем. У него, конечно, с мозгами не все в порядке, и рисует он все время галиматью китайскую, но в школе, если к Никите лез кто-то из старших, Боцман без лишних слов спешил на помощь. Это обязывало. В конце концов, нашлись и общие интересы: например, в дурака сыграть подкидного или домино. В домино особенно интересно оказалось: каждый камень Боцман обзывал каким-нибудь созвездием, и получалось, будто они вдвоем составляют огромную карту неба. Закончить пустым камнем считалось особенным шиком и называлось “повесить сопляка”. Левка говорил, что это “как будто выйти в неизведанный космос”. Чаще всего в космос выходил Элэм.
У Боцмана имелось много странных причуд, в том числе боязнь ходить в туалет. Тут уж Никиту припрягли сопровождать приятеля. Зайдут в тесную кабинку, на ручке снаружи повесят табличку “Занято” и поливают. А Левка при этом приговаривает:
– Ссы в одно море, чтобы не было горя.
Никита сначала удивлялся: че за море? А Боцман сказал, что в его деревне все пацаны так делают. Ну вроде как они в одной команде. Конечно, это Элэму смешно показалось: стоят несколько пацанов полукольцом и в одну лужу писают, и бормочут, чтобы горя не было. Но если уж Левке так спокойней…
Элэм Боцмана будил ночью, когда покурить вставал. Выйдут подымить на балкон, а потом на толчок. Целый ритуал получился, когда они плечом к плечу – Боцман справа, Элэм слева – “ссали в одно море”, становясь похожими на Юсю с Егором. Только ног и рук вдвое больше, и Боцман не полный имбецил. Так, немножко дебиловатый.
На балконе Левка впадал в неистовство:
– Вот это – Южный Крест, а вон – видишь три звезды? – Кит. А завтра полнолуние будет – я тебе Океан Бурь покажу!
Не видел Никита ни трех звезд, ни пяти и Океана Бурь тоже не разглядел, хотя на следующую ночь и вправду случилось полнолуние. Они ему и на фиг не сдались. Он думал только про ручеек, текущий вверх, и про сиамских близнецов.
Гулять теперь отпускали вдвоем. Ходили в основном в парк, иногда забредали на набережную, смотрели ледостав. Первый снег выпал, как положено, в середине октября, потом стаял, но после осенних каникул лег ровным слоем, и ударили такие морозы, что реку сковало льдом в считанные дни.
– А Луна притягивает к себе воду, знаешь? – Боцман так гордился, аж сопли пузырями.
– А че тогда она не улетает? – Верить всей этой чепухе – про Меркурий в гостях у Марса и как Козерог Раком Рыбу – Никите не позволял природный скепсис. Отец, когда не в запое был, вообще говорил, что все гвоздеж и накалывают народ, как хотят. Он, кстати, недавно письмо прислал, мол, скучает, привет большой, и чтобы не курил.
Боцман не то чтобы обиделся, он вообще никогда не обижался. Глазенками только хлоп-хлоп:
– Это научный факт.
– Врут все, наверное, – опять усомнился Элэм.
– Так ведь приливы! И отливы! Это оттого, что Луна к Земле приближается.
– И ссышься ты, наверное, из-за Луны. Как Луна – так у тебя прилив.
Если бы кто-нибудь другой так сказал Боцману, Никита такого чувырлу отметелил бы и даже рукава не закатал. Но сам порой такое сказануть мог… Хорошо, что Левка никогда не обижается, а то бы давно поссорились.
– Не знаю, – растерялся Боцман. – Может, и из-за Луны.
– А клево бы было! – Глаза у Никиты загорелись. – Надуться воды, Луна воду притянет – и мы полетели!
От восторга Боцман чуть не заплясал:
– Точняк! А как приземляться?
– Да поссать с высоты – и вниз.
Тут Левку вообще растащило.
– Классно! – вопил он. – Сегодня Луна особенно близко подойдет, в два часа ночи. Будем летать!
Дебиловатый, одно слово.
Разумеется, они никуда не полетели, им и воды-то не дали напиться. Нина Леонидовна как увидала, что Боцман воду глушит стаканами, так и закудахтала:
– Куда воду зузлишь? Уплывешь ночью, где тебя искать будем? Ну-ка, марш в туалет!
Правда, у Левки мысль заработала сразу.
– Мы в шарик воды нальем и на балкон повесим. Ночью встанем и поглядим, как она полетит вместе с шариком.
Но и поглядеть не удалось. То есть вечером они действительно в воздушный шарик воды налили и на балконе к бельевой веревке привязали, да только проспали. Обычно в час ночи Элэм просыпался от острого желания закурить, но тут как выключили – с десяти до восьми продрых, не меняя положения. Снилась Луна, нависшая над городом, словно большая розовая туча. И Боцман наутро все-таки “уплыл”: видимо, приливы и вправду по вине Луны случаются.
Вышли утром на балкон. Шарика, естественно, не обнаружили, и бельевая веревка порвана.
– Улетел, – заключил Боцман.
Надвигался Новый год. Весь Центр пестрел поделками, рисунками, то и дело приезжали спонсоры и дарили игрушки, мебель, одежду. На днях от администрации города привезли огромный телевизор с проигрывателем и игровой приставкой.
Все чувствовали приближение праздника. Ожидали чуда, ожидали родителей, ожидали возвращения домой.
Ничего хорошего не ожидали только Элэм с Боцманом. Да еще Кирилл хмурил брови, глядя на все эти новогодние приготовления. Мать у Левки посадили в тюрьму по сто пятьдесят шестой статье и лишили родительских прав. Кирилл объяснил, что статья называется “За злостное уклонение от воспитания детей”. Теперь, если бабка в деревне опекунство не оформит (а ей уже за восемьдесят) дорога только в детский дом. И Кириллу тоже, только у него мать не лишали родительских прав, она сожителя зарезала.
А у Никиты отец вернулся – и сразу в Центр. И увидел, как Элэм дымит на балконе. Ну и началось. Отец вообще ярый бывает, особенно когда трезвый. А тут больше трех месяцев ни капли в рот не брал, профессии новые осваивал, ремонт в квартире делал, а родной сынок хабонит как ни в чем не бывало. Везде накалывают! Вы тут каким хреном вообще занимаетесь?!
Директор увела его в свой кабинет. Что уж она ему так говорила, как уламывала, но вышел отец как шелковый. Сунул Элэму в руки машину на радиоуправлении и ушел, не попрощавшись. Левка потом долго плясал вокруг коробки: давай да давай откроем. А у Никиты на душе кошки скребут. Не было отца – даже скучал, появился отец – и что с ним теперь делать?
– Дарю! – Он протянул игрушку товарищу.
Боцман опять глазами хлоп-хлоп:
– Насовсем?
Понимая, что потом жестоко пожалеет, Никита подтвердил:
– На всю оставшуюся жизнь…
Перед самым Новым годом Боцман подхватил грипп, затемпературил, и его изолировали. Так что тридцать первого пошел Элэм гулять без друга. Шатался бесцельно по центральному рынку, подумал-подумал – и пошел домой.
– Тебя на праздник отпустили, что ли? – Отец в новой прихожей чужой, совсем не тот, что раньше.
– Нет, гуляю… Зайти вот решил. Классно все так…
– Классно… Меня в ЖКО сварщиком берут. Четыре тыщи обещают пока.
Элэм понял, что отец не один. Пахло женщиной: ароматы домашней еды мешались с душными волнами парфюмерии, на вешалке висело пальто с пушистым воротником.
– Я пойду, а то стемнеет скоро.
– Дима, там кто? – В прихожую вышла тетка, еще молодая, даже симпатичная. – Это твой сын? Ты Никита?
– Он уходит уже, – пробормотал отец.
– Куда?! Праздник же! – Тетка бросилась к Элэму, стала раздевать.
– Не могу. – Никита вырвался из теплых и каких-то уютных рук тетки. – Дольше трех часов нельзя гулять, милицию вызовут. С Новым годом.
На улице из глаз брызнули слезы. Ну и че он там орал про курево? Никита ему на фиг не нужен, у него жизнь наладилась, нашел себе новую теху. Думает, подарил машинку – и все, и весь Никита с потрохами его стал…
– И вот решил… я убежать… и захватил… с собой кровать… – глотая комки в горле скандировал Элэм. – Тяжелу, б.., тяжелу, б.., тяжелу!
И со всего маху в кого-то врезался.
– Опять по дому скучаешь?
Никита поднял глаза. Конечно, перед ним стоял Юся-Егор.
– Хрен ли на дороге стоишь? – Слез в горле как не бывало.
Бац по шапке!
– Мне Кирилл велел: если матюкаться будешь, поучить маленько.
Элэм не рассердился, взял Юсю за руку:
– Тебя до автобуса проводить?
Егор недоуменно посмотрел на Никиту. Тот брел рядом и на спутника не оглядывался.
– Мы цыгане, – нарушил тяжелое молчание Егор.
– И че?
– Ты спрашивал, почему нас боятся. Я отвечаю: мы цыгане, колдуны.
– И ты наколдовал, чтобы ручеек вверх бежал?
– Говорю тебе: мы цыгане. Мы кого угодно за собой сведем.
Как во сне, слушал Никита уродливого “колдуна”. Раньше, когда все цыгане кочевали, самые старые цыганки брали горсть земли с тех мест, где табор особенно удачно останавливался. Ссыпали землю в кисет и носили под юбкой. Чем древнее табор, тем больше кисетов у старух под юбками. Все потому, что любой человек к земле привязан, к месту. При Столыпине, говорят, целые деревни с места снимались и в Сибирь уходили, а чтобы связи с местом не терять, цыгане им реку перегоняли на новое место. По половодью лучше всего получается, но можно и осенью, в дожди. Главное, чтобы земля водой напитана была.
– Ты что, нашу речку перегонял?
– Не ты, а вы, – вновь поправил Егор. – Двое должно быть погонщиков.
– А куда перегонял-то?
– В Молдавию.
– А там что, своей реки нету? А мы что, без реки останемся?
– Река нужна тому, кто просит перегнать. У Кирилла там родственники, только с ними никто связаться не может целый год. Он тут один остался: место – держит.
Элэм неожиданно понял, что именно делал на холме Кирилл. Реку стырить хотел. Только не получилось. Кого он там шибко умным называл?
– Эй, ты куда? – окликнул цыган.
Оказывается, ноги у Никиты двигались все быстрей и быстрей, и Юся-Егор за ним не поспевал.
– Не провожай, сам дойду! – крикнул Элэм, не оборачиваясь.
В Центр он вернулся затемно. На крылечке, словно елочная гирлянда, светились огоньки сигарет. Заметив Никиту, курящие вразнобой загалдели:
– …Элэм, за тобой папаша приезжал на такси…
– …полчаса назад уехал, не дождавшись…
– …беги, тебя Лариса Николаевна ждет…
“Не маленький…” – подумал Никита.
Вахтер тетя Катя всплеснула руками:
– Шатается! Его отец потерял, а он бегает где-то, зимогор. Бегом в палату!
– Уже докладывали, – отмахнулся от нее Элэм.
По лестнице спускался Кирилл, в руках “Двенадцать стульев”.
– Домой в таксо поедешь? – усмехнулся он.
– А хоть и в таксо. Зато я реки не тырю!
– Чего? – У Кирилла глаза полезли из орбит.
– Да мне урод твой все рассказал. Хрен тебе, а не реку! – И, пока Кирилл не опомнился, Элэм прошмыгнул наверх.
– Совсем мозги прокурил? – крикнул Кирилл вслед, но никто его уже не слышал.
Оттого, что он все знает, все может решить сам и даже Боцмана сможет не дать в обиду, Никита чувствовал себя чуть ли не человеком-пауком.
В раздевалке подошла Лариса Николаевна:
– Никитушка, тут твой папа приезжал…
– Я знаю, – прорычал Элэм.
– Он тебя забрать хочет.
– Перебьется!
– Он деньги оставил на такси. Очень просил, чтобы ты приехал. Сказал, что даже курить разрешит…
Тут Никита совсем рассвирепел. Не снимая ботинок, вбежал в палату, к столу воспитателя, рванул ящик и вытряхнул все содержимое на пол. Увидел сигареты и яростно на них заплясал:
– Никаких сигарет! Заколебло меня это курево! Ненавижу! Не! На! Ви! Жу! Лежу на нарах! Хрен дрочу! Картошку чистить НЕ-ХА-ЧУ… не хочу, б…, не хо…
Дальше все в тумане поплыло. Зареванное лицо маленькой Ларисы Николаевны, дежурный фельдшер со шприцем, толпа приютских…
…Оранжевые прямоугольники на темной стене. Это фонари с улицы светят. Рядом на кровати сидит голый Боцман.
– Че, опять уплыл? – Губы у Никиты еле шевелились.
– Ага. – И глазенками хлоп-хлоп. – Наверное, опять Луна.
Отчаянно хотелось курить. Чувствуя, как уши сворачиваются в трубочку, Элэм сполз с койки.
– Доведи меня до тубзика, – попросил он Левку.
Натянув треники и майку, Боцман, словно раненого товарища, подхватил Никиту под плечо и повел в туалет. В коридоре электронные часы показывали 22:27.
– Меня когда принесли?
– Я еще спал… наверное, часа три назад.
Зашли в туалет. Никита сказал:
– Новый год скоро. Каков ваш астрологический прогноз?
– Не отвлекайся.
Несколько секунд спустя зажурчали две струйки.
В глаза нестерпимо светило солнце.
Голова слегка кружилась: в новогоднюю ночь Кирилл выпил слишком много шампанского. Глянул на наручные часы. Те показывали семь утра. Остановились, что ли? Сейчас по меньшей мере десять…
– Вставай, – послышался шепот.
– Чего?
Рядом с его койкой стояли Элэм и Боцман.
– Вы охренели, молодежь!
– Че ты орешь, перебудишь всех. Вставай, мандавал!
Никита говорил вполголоса, уверенно и по-взрослому, сам не особо заботясь о тишине.
– Одевайся быстрее, мы на улице подождем.
И ушуршали на выход.
Сладко потянувшись, Кирилл оделся и мимоходом глянул в окно.
Кусты и деревья стояли голые, но неуловимая зеленая дымка готовых проклюнуться листьев уже витала в голубом весеннем воздухе.
– Не понял…
В поисках календаря взгляд уперся в новогоднюю стенгазету, которую Кирилл сам вчера рисовал.
Кое-как обувшись и накинув пуховик, он на цыпочках вышел из палаты и ссыпался вниз по лестнице.
– И куда вас всех с утра!.. – проворчала тетя Катя.
На крыльце, кроме двух первоклашек, стояли дежурные воспитатели. В отличие от Боцмана и Элэма лица взрослых восторга не выражали.
– Лариса Николаевна, ну можно мы сходим посмотреть? – заканючил Боцман.
– Ну куда вы пойдете? Видите, что творится?! Господи, что же это…
– Лариса Николаевна, пускай с нами Кирилл пойдет! Ну интересно же, – не унимался Левка.
Воспитательница с мольбой посмотрела на Кирилла. Тот мужественно кивнул.
– Ура! – завопили ребята.
– Колитесь, че за дела? – потребовал ответа Кирилл, едва вывел пацанов за ворота.
– Желание на Новый год загадал, чтобы май наступил. – Элэм шарил взглядом по окрестности, выбирая оптимальный маршрут. – Ну че стоите, бежать надо.
В небе гигантским белесым аэростатом висела луна.
– А он, правда, двухголовый? А как он рулить будет? А нас не заколдует? – Крутой спуск нес троицу к реке, и с каждым шагом слушать болтовню Боцмана становилось все затруднительней: в тумане, поднимавшемся от берегов, грохотала, рычала и даже завывала вода.
Остановились только у полузатопленного железнодорожного моста. Вода здесь встала на дыбы и кипела у ног Юси-Егора.
Егор широко разевал рот, но его все равно не было слышно. Он ткнул пальцем в туман, где ждал своего часа большой плот из резиновых камер. Кирилл не без помощи Боцмана и Никиты столкнул плавсредство в воду, вручил швартов ребятам и пригласил погонщиков на борт. Но тут замахал руками Левка. Черт знает, как ему это удалось, но он убедил Егора и Кирилла оросить берег. Те развернулись, но Боцман знаками показал, что нужно все делать вместе. Встали спиной к солнцу, расстегнули ширинки, и Элэм повторил про себя заклинание:
– Ссы в одно море, чтобы не было горя…
Прежде чем плот отчалил, Никита ухватил гость суглинка с гравием и сунул в руку Кириллу. Тот недоуменно посмотрел на Егора. Цыган кивнул.
Едва первоклашки отпустили швартов, река с радостным плеском рванула на запад, догонять свою тень.
– А ты-то чего на Новый год загадал? – пихнул Никита Боцмана, когда шум наконец стих.
– Вторую молодость бабушке. Венера в своем перигелии задевает край Альдебарана, это способствует.
Боцман немного подумал и добавил:
– Интересно, они знают, где Молдавия?
Крестослов
Кроме “Мамихлапинатапы”, написанной желчью колдуна по его же содранной коже, Алеф нарыл “Руководство к проклятию седьмой ступени” Кайса – тоненькая такая брошюрка на фарси, с полустершимся синим штампиком кафедры антропологии Казанского университета, – и прижизненное издание “Мастера и Маргариты”.
– Сколько с меня? – Он потянулся к заднему карману.
Голем свою голову, похоже, потырил из мастерской скульптора: художник намесил глину, придал ей форму черепа, наметил глаза, нос, рот, уши, и ушел попить чаю, а в это время старик пробрался в студию и напялил заготовку себе вместо башки. Поди, разбери, что у него сейчас в этой посудине происходит.
– На мену берешь? – В руках старика оказался кисет. – Так отдам. – Щелкнула зажигалка, Голем сосредоточенно засопел и, лишь окутавшись облаком ядовитого дыма, закончил: – Разменную книжку почитать дашь.
– Да она на греческом, – попытался возразить Алеф.
– Хоть на халдейском. И не вздумай обмануть, хорошо тебе от этого не станет.
– Дядя, я же не детективчик брать собираюсь, а серьезную книгу…
– Решай быстрее, у меня обед скоро.
Библиотека Третьего Рима, все тут не как у людей, все у них закидоны какие-то, сплюнул Алеф. Им деньги не нужны, им почитать давай. Нет, эта страна никогда хорошо жить не будет.
– Договорились. – Алеф спрятал деньги в карман. – Упакуйте.
Вечером в отель позвонил Митрий.
– Ты на “Мамихлапинатапу” точно менщика нашел? А то у меня заказчик появился…
В это же время постучали в дверь: “Мистер Таб, вас спрашивает какая-то женщина, говорит, что не может дозвониться…”
– Пускай подождет пять минут, я сейчас спущусь! – крикнул Таб коридорному. – Алло, нет, это я не тебе. Митрий, на переправе коней не меняют.
– Да погоди, ты не так понял. Скажешь своему, что, мол, у него появился конкурент, готовый приплатить. Ну то да се… А навар пополам.
– Вы никогда не будете жить хорошо! – Алеф бросил трубку.
В холле оказалась только одна женщина, не спутаешь. Она сидела на диване лицом к лифту, поэтому Таб, спустившийся по лестнице, имел возможность подойти с тыла. Перемахнув через спинку кожаного монстра, он оказался рядом с гостьей.
– Вы ко мне? – Алеф бесцеремонно уставился на загорелые ноги незнакомки.
Дамочка не вздрогнула, не начала прятать свои ладные коленки. Она посмотрела в лицо Алефу.
– Поль не придет.
– То есть?
– Поля выслали из страны три часа назад.
– А вы кто?
– А я Карина. Можно Кара.
– Спасибо, первое предпочтительнее. Может, вы деньги привезли?
– Нет. Я привезла их…
В затылок уперлось что-то твердое. Не факт, что ствол, но проверять совершенно не хотелось.
– Не трепыхайся, мозги проветрим, – дохнуло ментолом из-за левого плеча.
– Я весь внимание. – Алеф изобразил на лице живейшее участие.
Кара встала, неуловимым движением оправила юбку и отошла в сторону. Ее место занял Митрий:
– Книги.
Все встало на свои места. Таб почувствоавл себя спокойно и радостно оттого, что он стал жертвой примитивного кидалова.
– Митрий, ты дурак? – спросил Алеф.
– Книги, – повторил Митрий, и ствол больно ткнулся в основание черепа.
И тут Алеф вытаращил глаза: он увидел Голема, сидевшего в кресле напротив стойки администратора. Его до сих пор не замечали из-за огромной “Таймс”, которую теперь служитель запасника небрежно кинул на журнальный столик.
Митрий проследил взгляд пленника и резко поднялся:
– Рувим, что ты здесь…
Он не договорил. Словно поперхнувшись, схватился за горло, кашлянул – и изо рта хлынула кровь. Из-под пальцев толчками потекло темно-красное, заливая ворот белой сорочки и дорогой пуловер; Митрий попытался сделать вдох, но лишь свистнул дырой в шее и повалился ничком на ковер. Позади глухо стукнулось о мраморный пол чье-то тяжелое тело.
– На улице черный “жук”. – Голем подошел к Алефу. – Сядешь назад.
Таб не заставил старика повторять и бросился наружу.
Не успел он запрыгнуть в автомобиль, как Рувим уже открывал правую дверцу, приглашая на переднее место Карину. Та спокойно уселась, старик прикрыл дверь, обошел машину и занял место за рулем.
– Ни слова – предупредил он Алефа, раскрывшего рот.
“Жук” сухо кашлянул, загудел и рванул с места.
Когда “жук” свернул на кольцевую, Голем посчитал возможным заговорить:
– Сорвался обмен?
– А вы и рады? – Алеф скорчил рожу.
Карина фыркнула.
– Клоун. – Рувим вставил трубку в зубы. – Зачем тебе эти инкунабулы, “Крестослов” почитай.
– Только “Cross-word”? – не понял Алеф. – Это же безумие.
– Почему же, мил друг? – Трещина в лице Голема означала улыбку. – Концепт-бук, вершина гипертекстовой технологии. Наконец-то ум человечества зашел за разум. Я тоже иной раз полистываю, занимательная вещица.
– Оно и видно, вон вы весь какой… загадочный. – Алеф надулся и покрепче прижал книги. Человеческая кожа “Мамихлапинатапы” неприятно грела грудь через рубашку.
– А ты, выходит, из стерильных? – Карина даже повернулась к Табу. – Чудной.
Дышать в салоне стало нечем. Кара тактично кашлянула – и Голем включил кондиционер.
– Документы, поди, в номере оставил?
– Не ваша забота, не пропаду. Вы, кстати, зачем Митрия убили?
– Я? – Смех у Голема такой же, как и его голова, – сырой и неоформившийся. – Это она его убила. У меня и пистолета нет.
Карина не оборачиваясь ответила:
– А ты хотел, чтобы тебя убили? Извини, переиграть не могу.
– Но зачем?..
– Господи, да надоел он мне!
Таб решил не надоедать.
Окончательно стемнело, Москва заполыхала неоном, “жук” мчался уже по Новому Арбату.
– Сейчас ко мне приедем, – предупредил Голем. – Там решим, что с тобой делать.
– И опасная девица с нами? – опешил Алеф.
– Нет уж, меня у “Праги” высадите, – зевнула Карина.
– Ресторан “Прага”, переход на Арбатско-Покровскую линию, – объявил Голем и остановил машину под знаком “Остановка запрещена”. – Прощай, княжна.
Утром в криминальных новостях объявили, что по подозрению в убийстве Дмитрия Железогло и Артемия Тютикова разыскивается гражданин Германии Алеф Таб.
– Вот вы мне подсуетили, господа! – психовал он за завтраком. – Лучше бы вы меня в аэропорт увезли. Как я сейчас?
– Болван! Тебя там ждали наверняка. – Старик Рувим меланхолично сосал трубку. – Сиди себе, читай книжки дармовые. На какую менять-то собираешься?
– На автограф Марии Магдалины.
– А оно тебе зачем?
– Книгу пишу…
Тут Голем снова забулькал своим непросохшим глиняным смехом:
– Ты не дурак ли? Кто тебя читать после “Крестослова” будет?
– А почему нет? – обиделся Алеф.
– Да там как раз библейские события описываются, вроде детектива. Только вся штука в том, что прочел книжку, закрыл, а потом – бабах! – инсайд. Вроде понимаешь, что на самом деле было. Открываешь, чтобы убедиться, а там – совсем другая история и даже стиль написания другой.
– Господи, да это обыкновенный гипертекст, вы только внушаете себе, что слова другие. – Алеф обидно рассмеялся. – Я полиграфистом работал, знаю, как все это делается: кегль разный, шрифты, цветность…
– Много ты знаешь! – Голем опрокинул в себя чашку кофе. – Магдалина твоя – только для специалистов.
В дверь позвонили.
– Кого там еще принесло? – Старик пошел открывать.
Оказалось, что пришла Карина.
– Собирайтесь, едем в Питер, – заявила она с порога. – Да не пяльтесь на меня! Что я, мужиков в трусах не видела, что ли?
В машине она объяснила, что списалась по мылу со знакомым бук-рейнджером из Петербурга, тот обещал провести Алефа через финскую границу.
Таб, в усах и контактных линзах с “катарактой”, кутался на заднем сиденье в пальто Рувима – поутру Алефа жутко знобило. По пути разговор вновь зашел о книгах.
– Я сейчас только одну книгу люблю. – Карина оказалась пышненькой и задорной девицей и на себя вчерашнюю – холодную и истощенную – совсем не походила. – “Крестослов” – это супер. У меня аж мурашки по коже. До чего дошло: сижу на горшке, читаю, уже врубаться начинаю… прервалась, вышла, на той же странице открыла – совсем все по-другому. Как будто кувалдой по башке. Ну как такое можно написать, это же гений голимый.
– Вас послушать, так уже ничего иного и читать не стоит, – пробурчал Алеф.
– Вот пристал, – отмахивалась Карина. – Просто это вещь такая… Меняется она, понимаешь? А все остальные книги – нет. Когда не открой – “…я приближался к месту своего назначения…” – и никак иначе. Да и интересно, что же там на самом деле-то было. Должно же наконец ясным стать.
Алеф зевнул.
– Как хотите, пусть будет по-вашему. Приедем – разбудите.
Суровый парень в камуфляже сравнивал Голема и Таба.
– Молодого вести, что ли? – уточнил он у Карины.
– Его, Петюнчик, его. Только через границу, а там он не заблудится.
Стояли на опушке леса, неподалеку шумело шоссе, в ушах от волнения отдавался пульс.
– Идти долго сможешь? – Петюнчик с сомнением осмотрел Алефа.
– Смогу, – кивнул он. – И даже быстро.
– Прощайтесь.
Голем прищурился.
– Не забудь, что обещал.
– Не забуду. – Алеф улыбнулся. – И даже свою книжку с автографом пришлю.
– Ой, сама чуть не забыла! – хлопнула Карина себя по лбу. – Сейчас.
Она достала из машины сумочку, оттуда извлекла пакет.
– Держи, прочтешь на досуге. Не век же стерильным ходить.
Алеф посмотрел на обложку.
“Крестослов”, русское издание.
– Кара, послушай меня. Тебе кажется, будто книжка стала другой. Это неправда. Вернее, не совсем правда. Другой становишься ты. А книга просто хорошо написана.
– Опять ты… – нахмурилась девица. – Не читал даже.
– И не буду. – Обернувшись к Петюнчику, Алеф сказал: – Пошли уже…
В спину крикнул Рувим:
– Почему не будешь-то?
– Потому что я ее и написал, – и скрылся в подлеске.
Михей
Джунгли Центральной Африки, ночь, луна в полнеба. Маленькие человечки в набедренных повязках с барабанами, копьями, факелами и другими атрибутами большой охоты преследуют слона.
Слон убегает, то и дело оборачиваясь через правое плечо на погоню – не отстают ли? – подхихикивает, показывает хоботом fuck и трубит что-то из репертуара Gorillaz.
Один из пигмеев вырывается далеко вперед, буквально наступая слону на пятки – впереди уже мелькает серая туша, нужно только пустить стрелу…
Что такое?
Пигмей стоит посреди огромной поляны, ноздри его ясно чуют присутствие зверя, но след обрывается прямо перед ногами охотника. Не мог же слон взлететь?..
Внимание пигмея привлекает сдавленное хихиканье сверху. Охотник задирает голову и видит, что прямо над ним, уцепившись за лиану хоботом, висит слон. Человек открывает рот. Слон хихикает еще разок, отпускает хобот, и пигмей, не успев произнести “ой”, исчезает под огромным телом.
Тотчас толстый шутник вскакивает и щупает пульс у бесчувственного тела. Кивает: жить будет, – и собирается убежать, как на поляну со всех сторон высыпают голые человечки с отравленными стрелами и копьями. В притворном ужасе слон закрывает передними ногами глаза и опрометью кидается прочь.
В зад ему впиваются смертоносные снаряды. Слон исполняет танец умирающего лебедя и падает к ногам победителей. Вид гибнущего слона настолько поражает пигмеев, что они тут же устраивают ему пышные похороны и выставляют почетный караул возле тела. Луна сменяет луну, караул меняется каждые двенадцать часов, тело слона лежит нетленно посреди поляны, и время от времени, когда караул засыпает, слон на цыпочках подходит к пигмеям и, подхихикивая, какает им на головы.
Сатанаил всегда выходил к завтраку разодетым в пух и прах, чем вызывал у Михея смешанное чувство восхищения и насмешки. Удивительно, насколько можно обыденное сделать красивым и смешным одновременно. Взять вот Батю: он из завтрака культа не делает. Одевается, конечно, но чтобы шнурки там погладить или галстук от Армани каким-нибудь вычурным узлом завязать – такого за Господом не водилось. Тапочки стоптанные, хотя и крепкие еще, да и весь прикид у Бати слегка траченый. Но лишь слегка, чтобы видно было – вещь в деле была, но прослужит хозяину, сколько понадобится.
Михей подозревал, что каждая вещь понадобится Бате как минимум на вечность.
Сам Михей за стол садился в том состоянии, в котором его заставало время завтрака, но чаще – как сейчас, например, – в одних трусах, лохматым и заспанным.
– Утро доброе, Папик. – Сатанаил сел одесную от Господа, поморщился на помятого и неумытого Михея и приступил к трапезе. – Как работалось?
Батя улыбнулся в бороду, налил чаю, бросил туда дольку лимона и, похрустывая ванильным сухариком, поблагодарил архангела:
– Слава Мне, всё хорошо. Думаю, получилось здорово.
– Посмотреть можно? – Элегантно отправив в рот тарталетку, Сатанаил пригубил из фужера золотого анжуйского и посмотрел на Отца.
– Думаю, у тебя будет достаточно времени оценить готовую работу. А сегодня займись подготовкой администраторов.
– Папик! – Сатанаил сделал вид, что обиделся.– У меня все давным-давно готово.
– Ну ты же знаешь, как можно сделать все еще лучше, – невинно улыбнулся Батя. – Пределов совершенству нет, верно?
– О да, – прочувствованно закивал Сатанаил, а потом посмотрел на Михея. – А ты, братец мой, что будешь сегодня делать?
Михей, который во время беседы успел съесть несколько бутербродов с ветчиной, брынзой, зеленью и специями, две тарелки каши, миску мясного салата, несчетное количество сырников, обильно смазанных земляничным джемом, заливая все это удовольствие горячим шоколадом, примеривался теперь к жареному лососю, но вопрос брата заставил его отвлечься.
– А разве что-то надо? – удивился он.
– Так я и знал! – расхохотался Сатанаил. – Опять будешь превращаться – то в бабочку, то в цветок, ага? Кем ты нынче был?
– Слоном… – покраснел Михей.
– Браво! – Сатанаил закатил глаза.
– Ладно тебе. – Раскрыв утреннюю газету, Батя погрузился в чтение, посасывая трубку, источающую умопомрачительный табачный запах. – Никто никого ни к чему не понуждает, захочет – сам найдет себе занятие.
Михей показал Сатанаилу язык и набросился на рыбу.
Старший пожал плечами, промакнул губы салфеткой, поблагодарил за завтрак и вышел из-за стола.
Уже в дверях его окликнул Господь:
– Сатанаил, я совсем забыл…
– Слушаю, Папик. – Старший был весь внимание.
– Наверное, Мне завтра придется на некоторое время спуститься… ну ты понимаешь? – Господь кивнул куда-то вниз.
Если бы кто-то пытался изваять Понимание, то Сатанаил послужил бы идеальной натурой. Но в то же время взгляд его выражал сомнение.
– Папик, я, конечно, могу чего-то не понимать, однако возникает резонный вопрос: есть ли в этом нужда? Я могу отрегулировать все и сам…
– Пожалуй, ты прав – отрегулировать и усовершенствовать ты можешь и сам. Мне же надо только посмотреть, ничего не исправляя. Вернусь – поговорим обстоятельнее. Так вот – ты тут пригляди, пока меня не будет, чтобы все как надо, по распорядку… ну как ты умеешь.
– Конечно, Папик, все будет в порядке. – И Сатанаил аккуратно запер за собой дверь.
Едва шаги старшего стихли, Михей штопором вывинтился из-за стола и бросился к себе – одеть что-нибудь немаркое. Выбрав шорты до колена и майку-хаки, он вернулся назад, к столу, живо смел остатки завтрака: там был торт, варенье, тосты, море чая с лимоном, колбаса, сало с тмином и конфеты, – потом вытер руки об шорты, сказал Бате: “Ну я побежал”, – и исчез в двери, противоположной той, через которую вышел Сатанаил.
И оказался в мастерской Отца.
Напевая под нос: “…Батя, как нам справиться с глобальным потепленьем, Батя, как нам справиться с глобальным потепленьем? Покрепче прибивать косяки…”, – Михей бродил мимо подиумов с натюрмортами, мимо станков с холстами, только-только натянутыми, загрунтованными, с набросками, закрытыми лессировками, наполовину записанными, – последнее время Батя писал сочными мазками, самым большим мастихином, более напоминающим мастерок каменщика, – и уже законченными полотнами, дышащими и яркими; под потолком, на стенах, под ногами в беспорядке висели, лежали, стояли различные движущиеся и неподвижные модели и механизмы, валялись тюбики с красками, пустые, полупустые и еще не открытые…
В мастерской у Бати много всего: и кузница, и гончарная, и электромастерская, и химическая лаборатория, – Отец постоянно что-то придумывал и тут же стремился воплотить. Вчера утром, например, Ему пришло в голову из свинца получить золото… Чем это закончилось, Михе так и не удалось узнать, но Батя потом целый день посмеивался и довольно потирал руки, будто придумал удачную шутку.
Сатанаил зря упрекал младшего своего брата в безделии: Михей целыми днями шатался по мастерской и разглядывал все то, что Батя рисовал, писал, ваял, монтировал и химичил. Пытаясь понять замысел Господень, Михей мог не отрываясь разглядывать все Его финтифлюшки и прочие закаляки. В понимании младший архангел не преуспел, но зато открыл в себе интересное свойство: если подолгу смотреть на алмаз или куропатку, в конце концов сам становишься алмазом или куропаткой. Это было забавно – очутиться в шкуре того или иного предмета или явления. Многие вещи, на которые Миха смотрел с высоты своего положения, с точки зрения птичьего помета или гремучей змеи здорово изменялись.
Прикоснуться, а уж тем более попытаться разобраться в устройстве Батиных произведений опытным путем Михею просто не приходило в голову.
Последнее время младший подолгу зависал возле картины с луной. Раза два он пытался стать луной, но быть космическим телом, выключенным из картины, было неинтересно. Вся странность заключалась в том, что на картине был пейзаж с луной, так себе – луна-луна, цветы-цветы… но смотреть на нее хотелось до бесконечности. Дело ведь не в луне и не в цветах, так?
Загадка. Величайшая загадка.
Так Михей и простоял перед картиной, поочередно становясь то луной, то цветами, то рекой, отражающей лунный свет, то металлическими полосами, уложенными на деревянные брусья и тускло поблескивающими в темноте, пытался даже стать холстом и красками, но результат оставался тем же – ухватить суть изображенного не удавалось.
Не то чтобы на следующее утро все изменилось – ничего особенного не произошло. Просто Сатанаил предложил младшенькому прогуляться вместе с ним по саду.
Сад Сатанаил вырастил сам. Миха по совету Бати приходил сюда два или три раза – давно это было, – и не сказать, чтобы тогда Михею понравилось. Но сейчас…
Такого буйства красок и форм в Батиных работах никогда не было. Великолепные чудовища, грациозные и огромные, населяли этот сад. Цветы, насекомые, сама почва – все казалось апогеем Бытия.
– Вау… – открыл рот Михей.
– Нравится? – скромно поинтересовался Сатанаил.
– Это… это круто и очень клево. – Младший трогал руками гигантские папоротники, совал палец в хищные цветы, щелкал по хвостам огромных ящеров. – Кайф!
– Не могу не согласиться. – Старший архангел хлопнул в ладони.
Тотчас громыхнуло, земля дрогнула… и все великолепие Сатанаилова сада накрылось медным тазом… точнее, это был гигантский болид.
Тут уж у Михея слов не нашлось совсем. Вот так враз уничтожить то, что создавал так долго, как же так…
– Ну, братец, ты чего? – Сатанаил участливо положил ладонь на плечо брата. – Переживаешь? Я сделаю новый, еще лучше прежнего.
– Зачем? – Глаза Михея были полны слез. – Там все было такое…
– Клевое, я слышал, – кивнул старший.
– Да нет же! – Миха стряхнул с себя руку Сатанаила. – Там все было настоящее. Я даже разглядеть ничего не успел… Мне даже потрогать захотелось…
Со скорбным видом Сатанаил прошелся по умирающему миру.
– Видишь ли, братец… – начал он. – Видишь ли… Ты ведь был в мастерской у Папика?
Михей только кивнул, потому что горло у него предательски сжалось.
– Я тоже. И понял там одну простую вещь. Хочешь узнать?
Узнавать ничего не хотелось, но вопрос был, что называется, риторическим.
– Папик не Тот, за Кого Себя выдает. – Сатанаил все еще скорбел лицом, однако в глазах его полыхало зеленое пламя. – Я понял это в тот момент, когда увидел, что Он не способен завершить работу. Понимаешь, что я хочу сказать?
Михей не понимал.
– Мишенька, друг ты мой, – рассмеялся старший, – до чего же ты простодушный! Подумай как следует: вот ты начал что-то делать, так?
– Ну?..
– А потом?
– Ну?..
– Что – “ну”? Любой процесс имеет начало и конец, понимаешь? Конец – делу венец. А что такое конец?
– Это… ну… конец?
– Да-да, что это?
Михей напрягся и выдал:
– Ну… конец – это конец.
– Блестяще, – похвалил брат. – То есть это отсутствие чего-либо, полная энтропия… не надо задумываться над этим словом. То есть настоящий Творец, созидая, – разрушает. А Папик только созидает, понимаешь?
Миха понимал. Миха все прекрасно понимал: Сатанаил метил на Батино место. Хотя, с другой стороны, какое уж тут место? – места всем хватает.
– И что теперь? – спросил он у старшего.
– Хороший вопрос. – Сатанаил не скупился на похвалы. – Видишь ли, братец… если Папик – ненастоящий, это еще не значит, что настоящего не бывает, логично?
– А, понял! – расхохотался Михей. – Настоящий – ты.
– Архиправильно, не зря ты архангел. Понимаешь, настоящий Творец – непознаваем, это сверхразум, совершенство, абсолют… Ага? – Умчавшийся, казалось, в горние выси взгляд Сатанаила вернулся к Михе.
Тот промычал что-то, что старшего архангела вполне устраивало.
– Мы – венец всему, понимаешь? Мы – совершенство. Мы теперь и есть истинные Творцы.
Михей почувствовал себя крайне неудобно. Ведь он до сей поры ничего не сотворил и не разрушил, может ли он быть совершенным, истинным Творцом?
– Ты меня слышишь? – вывел его из задумчивости старший брат.
– Слышу. А что с Батей?
Сатанаил еще раз пристально посмотрел Михею в глаза:
– Да, брат, ты совсем не глуп. Папик отработал свое, малыш.
Что-то было не так. В словах Сатанаила крылась какая-то ошибка, если не сказать – обман.
– Я уже со всеми договорился, все понимают, что иначе нас ожидает кризис перепроизводства… не надо задумываться над этими словами. – Сатанаил прокашлялся. – Словом, завтра мы с тобой попросим Папика самоустраниться.
– А если Он не захочет? – усомнился Михей.
– В таком случае более совершенный вид вытесняет менее совершенный.
Миха не совсем понял, кто кого вытесняет, но и без того было понятно, что разговор окончен.
“Ночь, луна и запасной путь”, – так она называлась. Тоскливо, красиво, и выхода нет. А луну-луну, цветы-цветы – это уже Миха сам выдумал.
Сразу после разговора с Сатанаилом Михей пришел в мастерскую и уселся напротив Батиной картины.
Почему Батя несовершенен? Почему совершенен Сатанаил? Ведь, и вправду, Батины работы не восхищали Михея, он только пытался их понять, тогда как сад у брата получился восхитительным – так и хотелось все потрогать и изучить. Совершенный сад.
У Бати, наверное, не хуже. Но у Него не получается вот так: ба-бах – и отказаться от того, что сделал. Так или иначе груз мешает идти вперед.
Ночь, луна и запасной путь…
Перед тем как в очередной раз попробовать влезть в эту луну-луну, цветы-цветы, Михей нагнулся, чтобы подобрать папку с зарисовками, случайно оброненными с тумбы, на которой он сидел… и глаза архангела полезли на лоб.
Тысяча акварелей, набросков пейзажа с запасным путем, но были они неправильными. На одной все пространство было завалено автомобильными покрышками до самого неба, на другой дымили, исторгая ядовитые цветные струи, десятки труб, на третьей тьмы людей убивали и калечили друг друга, на четвертой вообще ничего не было – голая равнина с вывороченными рельсами. И все было более настоящим, чем сад Сатанаила.
– Господи, – заплакал Михей. – Господи, зачем?..
Ночь, луна и запасной путь, с которыми сейчас Миха сравнивал Батины акварельки… это нельзя уничтожать. Батя уже все сделал – Он нарисовал то, что может быть.
И лучше бы этого не было.
Отец вернулся заполночь. Михей как ждал Его в мастерской, с папкой в руках, так и заснул, а очнулся уже оттого, что Батя осторожно вынимал папку из сжатых пальцев.
– Батя?
– У тебя шея не затекла? – спросил Отец.
– Немного, – признался Михей. – Батя, зачем ты… вот это?
Господь повертел в руках наброски и забросил папку на стеллаж. Сел рядом с Михеем, закурил и, выпустив облако, которое тут же закрыло луну, ответил:
– Иначе нельзя.
– Почему?
– Думай сам! На что тебе разум даден?
– Сверхразум?
Батя удивился:
– С чего это ты взял?
Михей замялся. Отец не стал выяснять, откуда у Михея такие мысли.
– Нет, не сверх. Разум – это универсальный инструмент, и только. Не бывает сверхмолотка, молоток не нуждается в усовершенствовании. Так что инструмент либо есть, либо его нет. У тебя есть, научись им пользоваться.
– У всех одинаковый инструмент?
– А чем кто-то лучше? Все на одной линии.
– Бать, а вот я смотрю на картину и все понять не могу… Я вот что подумал: Ты, наверное, непознаваем?
Батя засмеялся:
– А ты попробуй! Только с завтрашнего дня.
– Это… погоди… А Ты – совершенный?
– Никто не совершенен. Все, дуй спать, у Меня еще дел куча.
Михей ворочался с боку на бок, пытаясь понять, что на самом деле происходит. Сатанаил говорит, что он – венец творения и что Батя не обладает сверхразумом. Батя говорит, что никто не совершенен и что сверхразума нет. Сатанаил взорвал свой сад, а Батя сотворил с картиной вообще что-то невообразимое, но не уничтожил. Брат говорит, что Творец непознаваем, а Батя говорит…
Так все запуталось, что Михей заснул… и проснулся только следующим днем оттого, что во всем доме царила мертвая тишина.
Внутри у архангела сделалось пусто и звонко, даже ушам больно стало. Он поспешно оделся и пушечным ядром выскочил в гостиную, где как ни в чем ни бывало завтракали уже Сатанаил с Батей. Сатанаил был спокоен и доброжелателен, а Господь, как всегда, улыбался и пил чай.
– Доброе утро, – поздоровался Миха.
– Привет, – кивнул Батя.
– Тебя-то мы и ждали. – Сатанаил налил себе апельсинового соку.
– Папик, – обратился старший архангел к Господу, – у нас к Тебе серьезный разговор.
– Правда? – Господь оторвался от газеты. – Слушаю внимательно. Надеюсь, все в порядке?
– Папик, – покачал головой Сатанаил: Батиной иронии он не понимал. – Папик, сдается нам, что Ты исчерпал ресурс моего терпения.
– Какой ресурс? – сделал бровки домиком Отец.
– Не паясничай, Ты прекрасно знаешь, о чем я. Это Ты хозяйничал сегодня ночью у меня в саду?
– Ну, грубо говоря, Я. Хорошая работа, не понимаю, зачем ты все сломал.
– Понимаешь, я более последователен, чем Ты.
– Разве?
– Да. Я прошел настоящий, полный цикл Творения – от создания до разрушения. Все в мире стремится к энтропии…
– Каюсь, с законами термодинамики Я переборщил.
– …но Ты влез в мой сад и не дал сгинуть этим теплокровным тварям, – не слушая Отца вещал Сатанаил.
– Помилуй, Я взял лишь несколько самых интересных, посмотреть.
– Ты не хочешь довести дело до конца. Ведь это так просто, но Ты не только не хочешь, Ты еще и не можешь.
Господь с нескрываемым сочувствием смотрел на архангела… Тот вещал и вещал, и, чем дальше он говорил, тем явственнее Михей осознавал его ошибку.
– Короче, – перевел дух Сатанаил, – Тебе пора уйти.
– Куда? – расстроено поинтересовался Батя.
– Не куда, а как. Совсем уйти. Михей, говори же.
Михей опустил глаза и сказал:
– Это невозможно.
– Что – невозможно? – опешил Сатанаил. – Ты что – испугался?
– Нет, – пожал плечами Миха. – Не то чтобы совсем невозможно, но, если Бате нужно доводить все до конца, тогда Ему придется уничтожить и нас с тобой.
– Не понял? – Сатанаил улыбнулся. – Это Он тебе сказал?
– Это я понял. Он ведь создал не только Божий Мир, но и тебя, и меня. Вспомни.
По лицу Сатанаила пронеслась тень досады.
– Неужели ты думаешь, что я позволю?.. Я делаю все, как Он, но лучше.
– Если исчезнет мир, исчезнем и мы. Я не хочу исчезать.
Сатанаил расхохотался так, как умел только он.
– Вы меня не запутаете! Я обладаю сверхразумом, я сотворю и уничтожу такие миры, которые вам и не снились.
Пахнуло серой, и Сатанаил сгинул. Михей виновато посмотрел на Отца.
– Бать, скажи, что он не прав, Сатана этот… Он, случайно, не попытается?..
Батя вздохнул и пожал плечами.
– Не знаю. Я спускаюсь вниз, смотрю на дело рук Своих, и иногда Мне кажется, что вижу Сатанаила.
Михей долго стоял рядом с Отцом, потом пихнул Его в плечо и сказал:
– Знаешь, я вот сейчас подумал, куда братец-то мой делся… Разум может все понять, да?
– Абсолютно. Все, что Я наделал, можно понять разумом.
– А ведь Сатана сказал, что совершенный разум нельзя понять.
– Глупости, все можно. На то разум и дан.
– Так я это к чему, – улыбнулся архангел. – Если чего-то нельзя понять разумом, значит это противоречит закону бытия. То есть этого и быть не может.
Господь расширил глаза.
– Как ты сказал?
– Я говорю, – повторил Михей, – что, если что-то нельзя объяснить интуитивно или опытным путем, такое понятие следует исключать из разумной трактовки бытия. Боюсь, что мы не скоро встретим Сатанаила.
– По крайней мере, – Господь раскурил потухшую трубку, – пока кто-нибудь не объяснит его. Знаешь, а занятную ты штуку придумал.
– Думаю назвать ее “бритвой Оккама”.
– Хорошо звучит, молодец, – похвалил Батя Михаила.
Потом оба тяжело вздохнули и затянули хором, направляясь в мастерскую.
– Эх… луна-луна… цветы-цветы…
Наши мертвые
Дотай, старый мельник, помер буднично, без напутствий и исповеди: выгнал утром гусей на выпас, вернулся во двор, сел на крылечко – и помер.
Поскрипывало мельничное колесо, жизнь шла своим чередом: Захар, теперь уже Дотай-старший, в свежей робе молол рожь хуторянам; Агафья, его жена, кормила двойню; Федька и Петруха сонно почмокивали; Сила, младший брат Захара, из хлева тайком поглядывал на Агафьины титьки и тяжко вздыхал. А на крылечке сидел себе тихонько дед Алим, подперев мертвой рукой мертвую голову, и никто не знал, что он помер.
Силантий закончил вычищать хлев, запер скотину, пощурился на солнце, так кстати выглянувшее из прорехи в августовских тучах и заметил отца сидящим на крыльце.
– Бать, че там твоя поясница говорит: будет погода, не будет?
Алим не ответил младшему, а по-прежнему смотрел куда-то за мельничный пруд, будто что там увидел.
Не дождавшись ответа, Сила пожал плечами: все-таки восемьдесят лет старику, мог и не расслышать. Подойдя ближе, младший Дотай громко повторил, но жирная навозная муха, ползающая по глазам бати, куда как красноречиво известила о кончине Алима Сильвестровича.
Растерявшись, Силантий чуть было не кликнул Агафью, однако в последний момент захлопнул пасть да еще и перекрестился. Вместо этого он вышел со двора, спустился к мельнице и позвал брата.
Захар без спешки и паники дал указания работникам, сам же в сопровождении Силантия и Володьки, своего первенца, вернулся домой, где застал Алима в той же позе, в какой оставил его Сила.
Не успевшее окоченеть тело родителя братья перенесли в избу, уложили на стол, Володьку отправили за бабками: обмывать, переодевать да оплакивать.
Потом братья вышли на крыльцо, закурили, и Захар постановил:
– Хорошо батя помер.
Силантий согласился.
Когда в Рогалях объявился отец Симеон, немногим по нраву пришелся облик нового благочинного… Чего уж говорить, никто и не признал попа в тщедушном и низкорослом выпускнике Орской семинарии – ему ведь от силы годков двадцать на вид, какой это поп?
Однако священник оказался куда как непрост. Ровнехонько в полдень постучался он на подворье старосты Левонтия Лобанова, и свирепый пес Кусай не только не обложил незваного гостя по-собачьи самыми последними облайками, но вдруг разрезвился, как месячный кутька, завилял обрубленным наполовину хвостом и ласково запоскуливал.
– Доброго здоровьичка, – по-светски шаркнул ножкой поп, когда озадаченный поведением Кусая Левонтий отворил воротину, издавшую при этом зубовный скрежет. – Вы ли Левонтий Ильич, староста рогалевский?
– Ну я. – Лобанов наклонил голову и прищурился: дескать, не может разглядеть, что за мышь там пищит и его, старосту, беспокоит.
– Я отец Симеон, новый благочинный вашего округа. Новый пастырь, так сказать.
“Ну и пискля! – поморщился староста. – Как такому доверили за окрестными церквами следить? Какое благочиние, когда такое в волости творится, где уж тут расхлебать щенку этому? И одет не в рясу, а будто дачник какой – штиблетки, штаны полосатые, косоворотка под пинжаком, на голову шляпу соломенную нахлобучил… Срамота!”
– Знаю уж, господин урядник говорили намедни. – Сделав шаг в сторону, Левонтий пригласил благочинного войти.
Отец Симеон не заставил себя ждать. Проскользнув во двор, будто тать, огляделся, потрепал по загривку Кусая (тот плюх на бок, лапами задрыгал, подудонился от счастья, аж сапоги Левонтию забрызгал) – и под солнышко встал, аккурат средь двора.
Хозяин запер ворота и обернулся к батюшке. Тот блаженно щурился на светило, жидкая бороденка его искрилась в лучах осеннего солнца, и вообще попик меньше всего походил на благочинного, скорее на студента какого, из нонешних, политических…
– Так что же у вас здесь происходит? – Голос отца Симеона прозвучал неожиданно мощно, хотя и негромко. Даже писк куда-то пропал.
– Чего? – как молнией прошило Левонтия.
– Ответь мне, чадо, что тут в вашей волости происходит? По какой причине благочинных меняют, как перчатки, что за суеверия богомерзкие исповедуют в ваших краях?
– Так ведь я… – растерялся Лобанов. – Может, в избу пройдем, отобедаем чем Бог послал?
– Да не оскудеет рука дающего, – закивал батюшка, все так же щурясь на солнце и улыбаясь в жидкую бородку, а на старосту даже не взглянул ни разу, будто и нет никого вокруг. – Похвально твое хлебосольство, только не затем я приехал, чтобы трапезовать. Рассказывай уже.
– Чего рассказывать? – махнул рукой Левонтий. – Это все Прошкины делишки… Ну Прошка, кузнец наш. Он с нечистым знается.
– Откуда такая уверенность?
– Так как же иначе, он же кузнец, – искренне удивился Лобанов. – У нас завсегда кузнец в колдунах ходит…
Староста осекся. Ну вот зачем он про колдуна-то ляпнул, дурень старый? Как есть язычником обзовут, анафеме предадут, экзорсизьм изгонять понаедут…
Как ни странно, батюшка слова о колдуне пропустил мимо ушей.
– Дальше, – велел он.
Тут, как говорится, старосту прорвало.
– Все он, Прошка, виноват! Он же у нас на все руки, ни одно большое дело без него не обходится. Он и церквы все по округе строить помогал: смыслит, вишь, в строительном деле, да чтобы звук в храме, какой положено, слышался. Машины все строил какие-то. Вон Архипу-вдовцу чуду-юду какую сварганил, самоходную соху: самогон зальешь ей в глотку – она сама и пашет, только поворачивать успевай. Вечно что-то придумывал.
– Кулибин… – Отец Симеон широко улыбнулся.
– Да не, Скобелев он, – в глубоком сомнении пожал плечами Левонтий.
– Пусть будет Скобелев, – легко согласился благочинный. – И что дальше было?
Левонтий огляделся, потом подошел к благочинному на цыпочках и сказал:
– Покойники ходить начали. И Прошка – самый первый.
– Потому и петли скрипят?
– Боюсь их, – повинился староста.
Вернулся Алим Сильвестрович аккурат перед Покровом.
Мертвецы, шатающиеся по окрестным хуторам и близлежащим деревням, никого уже не смущали и не пугали. Ну что с них вреда? Вернулся домой покойник, никого не загрыз, в могилу не утянул за собою, пить-есть не просит, места ему на ночлег не нужно: всю ночь в хлеву стоит, скотину стережет. Это поначалу только пытались их кольями осиновыми тыкать, да жечь, да на куски рубить. Они даром что медлительные, но себя в обиду не давали. Из всех мертвецов одному Прохору-кузнецу хуже всего пришлось: голову ему отрубили, хотя и не давался он. Он же самый первый из покойников и объявился. Люди в воскресенье утром в церкву все, как путные, подались, а там на паперти стоит Проша Скобелев, на Пасху еще схороненный. Ой, что началось! Отец Иоанн со святой водой, с кадилом, с распятием вокруг бегает, псалмы читает, бесей изгоняет, а мертвецу хоть бы хны: встал столбом и прямо перед собой смотрит. Мужики, ясно дело, за кольями, за топорами, бабы с ребятами в храме заперлись, воют да Богу молятся: Судный день, видать, пришел. А мужики кузнеца покойного заловили и голову ему топором начисто – фьють! – срубили.
А Прохор голову поднял, нахлобучил – и обратно на паперть встал: дескать, не уйду.
И крестным знамением трижды себя осенил.
Нельзя сказать, что деяние это убедило православных в безопасности трупа, однако расправу отложили, решили посмотреть, что покойничек дальше делать будет.
Тот отстоял службу наравне со всеми: поклоны бил, голову левой рукой придерживая, чтоб не падала, крестился наравне со всеми… Правда, причащаться не пошел, но тут понятно почему – народ пугать не хотел. А может покойникам Господь не велит причащаться, кто там разберет. Сам-то Прошка и звука не проронил, губы будто склеены – синие, ссохшиеся. Но вроде не попахивал.
Опосля службы пошел пешком в Рогали, прямиком в кузницу. А за ним народ валом валит: чего это кузнец в кузнице у себя позабыл? А тот горн разжег, накалил железку, винтом ее скрутил, подогрел еще добела, а потом всем вокруг худо стало: снял Прошка голову, прут прямым концом в шею поглубже вогнал, а на винт голову накрутил, с тем, видать, прицелом, чтобы постоянно рукой калган свой не придерживать.
Так и остался при кузнице обитать. Принесешь ему работу какую – сделает, а потом по окрестностям ходит-бродит, только под вечер в кузницу возвращается.
Вслед за ним другие мертвяки потянулись: у Архипа-вдовца жена-покоенка объявилась, всю избу вычистила, белье перестирала, детишкам одежку новую справила, на Архипа-то и взглянуть жалко – смотрит на супружницу, плачет тайком, а той, видать, на те слезы плевать с высокой колокольни. Касьян-бортник на пасеку вернулся, у Лукерьи-ключницы дочка-утопленница объявилась, даже цыгане оседлые, что три года назад всем табором в гостевой избе угорели, – и те ожили.
Почитай, во всей волости население чуть не вдвое выросло.
Вот и Алим явился. Ночью, пока все спали, прошел через плотину, осмотрел мельницу, поднялся на взгорок и подле ворот уселся на чурбачок. Утром Захар с Силантием пошли на работу, а за воротами батя, снежком присыпанный.
– Батя… – почесал затылок Сила. – Я думал, может, хоть он на месте лежать останется. Бать, тебе не холодно?
– Куда ты к нему лезешь, дурья башка?! – Захар ухватил брата за ворот. – Так он тебе и ответит. Ему уж все равно: холодно, жарко… На холоде хоть портиться меньше будет.
Сила освободился от братского захвата, поправил шапку и спросил:
– Куда ж нам его теперь? Чай, не чужой…
– Куда все – туда и мы. Что он, не разберется, где ему приткнуться? Сам ведь говоришь – не чужой.
Как бы в подтверждение слов старшего старый Дотай встал и пошел, не отряхиваясь, в дровяной сарай. Вскоре оттуда начал доноситься стук топора.
– Я ж сказал, – лицо Захара расплылось в счастливой улыбке, – хорошо батя помер. И после смерти хорошо живет.
– Как бы Агафья не напужалась, – нахмурился Сила.
– Ты Агафью пуганой-то видал хоть раз? – Захар улыбнулся еще шире.
Сила пожал плечами, и братья пошли дальше.
Уже два месяца прошло, как отец Симеон стал благочинным Рогалевской волости. Выводов в связи с местной покойницкой аномалией он пока не делал, ибо полагал, что всякому явлению прежде должно отыскать разумное объяснение, а посему и в епархию письма направлял сугубо утилитарного свойства: какие нарушения в ведении службы, сколько народу обращено в православие, и прочее – по мелочи.
Вместо того чтобы искать, кто покойников оживляет, молодой батюшка принялся методично протрезвлять беспробудно пьющее духовенство и весьма преуспел, ибо, как говаривал сам, “паче крови Христовой духа и слова Его причащаться надобно”. Он и вбивал в непросыхающих отцов и дух, и слово, не прилюдно, конечно, с глазу на глаз, но даже самые могучие батюшки после душеочистительной беседы с отцом Симеоном представали перед мирянами в весьма потрепанном виде и с лицами, исполнившимися “духа святаго”.
Хоры отец Симеон полностью реформировал, привлекая к песнопению совсем еще детей, а также тех отроков и отроковиц, чьи голоса не подверглись пока возрастной ломке.
– Пение в храме Божьем должно ангельским быть, а не блеянием козлищ несуразных, – так прямо и заявлял благочинный, да к тому же повелел жалованье платить малолетним певцам из пожертвований храмовых. По копейке с половиной в неделю, невелика сумма на хор из двенадцати человек, зато и в церкви люди чаще ходить станут, дабы на чад своих полюбоваться, как те музыку духовную будут исполнять.
И никто ведь даже возмутиться не посмел, когда приехала из Хвалынова барышня и окрестной ребятне преподала несколько уроков церковного пения.
Нашлись, правда, люди, которые посчитали детей к церковному пению допускать – пустая трата времени, так как молодь ноне пошла балованная, никого не уважают, балаган в храме устроят. На это отец Симеон кротко приводил в пример слова Иисуса:
“Тому, кто уведет ребенка от Меня и склонит его ко греху, было бы лучше, если бы ему повесили камень на шею и утопили в глубине морской. Царство Небесное состоит из людей, подобных детям по чистоте сердца”.
Словом, благолепия и благочиния в Рогалевской волости прибавлялось и прибавлялось. Покойники по могилам, правда, не разошлись, однако после Покрова лишь Алим Дотай и вернулся, так что за престольным праздником храма Покрова Пресвятой Девы Марии благочинный пошел в люди. Хаживал по богатым, по бедным домам, все выспрашивал, какими в жизни были покойные, вернувшиеся в мир людей, вообще о бытье крестьянском: что уродилось, за кого девку замуж отдали, работящий ли муж, по какой стезе детей направить хотят.
В конце концов выяснилась удивительная вещь: бедных-то в “опчистве” поубавилось, даже самая голытьба и пьянь за голову взялись, и дела в гору у многих пошли. Урожай справный: и на прокорм, и на продажу остается, скотина не болеет, приплод здоровый. Бабы вот уж три года позабыли, каково младеня хоронить.
– И давно вы так справно жить начали? – интересовался благочинный.
– А вот аккурат три года и есть, – отвечали ему.
– А усопшие с чего вдруг воскресать начали?
– Да Бог их знает. Как после прошлой Пасхи Прохор Скобелев на паперть встал – так и понеслась.
– Что ж, Христос с вами, – напутствовал отец Симеон и покидал гостеприимный дом.
Пока у Симеона складывалась следующая картина: три года назад в волости начал расти уровень благосостояния мирян, что, в принципе, не может не радовать. Однако спустя полтора года воскресает первый труп, и с тех пор процесс воскрешения неуклонно растет, точнее, рос – после старого мельника ни один мертвец своего последнего пристанища не покинул.
Вопросы: что произошло три года назад? Что произошло перед воскресением кузнеца? Каковы причины?
В поисках ответа благочинный отправился в Хвалынов.
Мертвецы не то чтобы за компанию держались, но ведь не с живыми им гуртоваться? Видали рогалевских мертвецов, то попарно, то поодиночке бродящих по осенним трактам и проселкам, а вот на тебе – стоят сотни три мертвецов и таращатся на луну, мост перегородили. Мчавшийся из города в деревню экипаж едва не налетел на эту толпу, и только великолепная реакция Кирюхи Лобанова, сына старосты, спасла благочинного от нелепой смерти.
У отца Симеона мурашки по телу побежали, когда он увидел толпу нежити, а возница Кирюха так и вовсе перепугался, аж в воздусях смрадно стало.
Противостояние длилось минут десять и рисковало продолжаться еще дольше, если бы священник не обратил внимание на спокойствие лошадей, мирно фыркающих в упряжи. Да и преставившиеся не проявляли особого рвения, просто стояли да на луну пялились.
– Хм, – пробурчал Симеон. – Не имеет ли смысла попросить пращуров наших освободить проезжий тракт?
– Эй, ящеры! – Кирюха оправился от зловещего наваждения и теперь начал хорохориться. – Пошли бы вы, нам с батюшкой ехать надо.
Мертвецы немного постояли, потом начали расходиться, только ретировались они как-то странно – к реке.
“Что бы это значило”? – задумался благочинный.
– Так ить кто их разберет, батюшка? – покачал головой Кирюха, шмыгнул, махнул поводьями. – Пошли, клячи, чего встали!
Тарантас въехал на мост, что-то протяжно застонало, и в этот миг уже сам батюшка осквернил атмосферу зловонным дыханием своего чрева, ибо мост, треснув ровно посередине, начал рушиться в реку. Кирюха завопил благим матом, перемежая матом совсем уж не благим, и отец Симеон вдруг обнаружил, что вторит своему ровеснику, повторяя такие ужасные слова, что и орский брандмайор, известный сквернослов и зубоскал, покраснел бы.
Так они кричали до тех пор, пока не поняли, что мост начинает подниматься обратно. Скрипели балки и перекрытия, шумно плескалась вода, и в этот момент и Симеон, и Кирюха поняли, куда делись мертвецы и почему перегородили тракт.
Едва мост выровнялся и лошади вынесли экипаж на твердую землю, молодые люди соскочили с тарантаса и бросились к мосту. В темноте почти ничего не было видно, но тут из-за тучи вновь выглянула луна, и стало видно, что покойники, громоздясь друг на дружку, поддерживают мост.
– Матушка-заступница! – охнул Кирюха. – Что же это, а?
– Сие, мил друг Кирьян Левонтьевич, картина всего мира. – Отец Симеон в задумчивости теребил жидкую свою бородку.
Оценив ситуацию, благочинный счел необходимым отправить Кирюху в деревню за помощью, а сам остался ждать на берегу: мало ли кого понесет в этакую темень по тракту, всякое может случиться. Заодно представилась возможность подвести некоторый итог.
В Хвалынове, растолкав местного архивариуса от вечной спячки, отцу Симеону удалось выяснить несколько престранных фактов. Перво-наперво оказалось, что три года назад небывалая история произошла в поместье графа Ромадина, как раз между Рогалями и Медвежьим хутором. Нужно сказать, что граф являлся весьма состоятельным человеком, сделавшим деньги на каких-то спекуляциях, что к делу не относится, но именно на эти деньги граф отгрохал этакую ротонду с колоннами из розового мрамора, с тем прицелом, чтобы оттуда в ясные ночи наблюдать за звездами: астрономию граф почитал среди прочих наук самой перспективной и сам неплохо в ней разбирался. Мрамор, кстати сказать, издалека привезли – не то из Греции, не то из Африки, вроде как там две здоровенных горы из этого мрамора друг на друга налегают и зовутся Жерновами Судьбы. Вот с этих мраморных жерновов и вырезали колонны. За те полтора года, что граф наблюдал за небесными светилами, он умудрился сделать несколько пусть негромких, но значительных открытий и даже вычислил в созвездии Тельца новую звезду, которую в современный телескоп и разглядеть-то нельзя. Все грозился отыскать в небе какой-нибудь метеорит, который прямо в Орскую губернию попадет. Ну, разумеется, финансовых дел тоже не запускал, на бирже играл постоянно, феноменальным чутьем обладал. И вдруг три года назад, когда к графу с визитом собирался заехать генерал-губернатор, поместье взлетело на воздух. То есть взорвалась ротонда, но после взрыва начался небывалый пожар, который едва удалось потушить своими силами. Комиссия, нагрянувшая на место происшествия, заключила, что какие-то террористы-нигилисты не рассчитали мощности адской машины: хотели, очевидно, взорвать генерала-губернатора, а тот в дороге задержался, и погиб бедный граф, а заодно и его обсерватория.
Следующий факт оказался не таким странным, но весьма занятным. Весной прошлого года по всей волости прокатилась волна необъяснимых курьезов с легкими увечьями бытового характера на крестьянских подворьях. Так, в самом начале марта Гурьян Иванов Гуреев, крестьянин с хутора Мокрого, что южнее Рогалей, поскользнулся и упал в нужнике, угодив задом прямехонько в отверстие, и сломал себе копчик. Лукерья Иртегова, известная всем как Лукерья-ключница, в страстную пятницу девятнадцать (sic!) раз наступила на грабли, и после девятнадцатого раза лицо красивой, в общем-то, бабы, представляло собой сплошной синяк. Дети Архипа Лопатина, Иван и Катька, едва не утонули в кадке с талой водой – на их счастье, старостин сын Кирюха зашел к Архипу одолжить самоходную соху и выдернул двойняшек из кадки перхающими и посиневшими. Подобной статистики набралось более двух томов, благочинный даже и читать ее не стал. Последним несчастным случаем с действительно трагичным финалом оказался конфуз в ту же роковую страстную пятницу на Митяевской лесопилке, где плотник Чохов, забивая скобы, трижды ударил себя молотком по левой кисти, размозжив ее до фарша. В хвалыновской больнице руку ампутировали до локтя.
Самым же странным фактом из всех, что выудил отец Симеон от словоохотливого архивариуса, являлся тот, что весь тираж лотереи “Русский ренессанс” скупили на прошедшей ярмарке подчистую. Розыгрыш планировался перед Рождеством.
Над причинами этих событий благочинный думал до тех пор, пока из Рогалей не приехала ватага мужиков с топорами, пилами, досками и брусом. На берегу развели большой костер, и мужики с шутками и матерками принялись за работу, дивясь на мертвецов, среди которых встретили немало сродственников.
– …Капустки, капустки отведайте, батюшка Симеон, – хлопотал вокруг сомлевшего от тепла и приятных домашних запахов попика Левонтий. – У меня капуста ноне выросла – что голова Голиафа. Тугая, гудит, как колокол. У нас ведь как говорят: не жди Покров, руби капусту. Аккурат до Покрова всю срезал, буртом во дворе скидали с Кирюхой, а старуха у меня знаете как квасит ее! С тмином, смородиновым листом, укропчику поболе, клюковки – и никакой морквы. С морквой я и не притронусь, вот-те крест.
– Да хватит уж, Левонтий, сыт я, – отмахнулся от старосты благочинный. – Проводи-ка меня в келью.
Кельей назвали флигель, в котором отец Симеон оставался ночевать. Проводить вызвался Кирюха.
– Это… батюшка Симеон! – Возле самой двери во флигель Кирьян ухватил отца Симеона за рукав. – Я вот тут подумал… только не решите, что я в ересь впал, да вот мысля гложет уж давно.
– Реки, отрок, – разрешил благочинный.
– Да ладно тебе – отрок, – обиделся парень. – Сам-то дюже взрослый, бородка козлячья, морда ребячья. Я ж по-серьезному.
– Давай по-серьезному, – согласился благочинный. – На людях ко мне на “ты” обратишься – отмудохаю, как Господь черепаху.
– Кого?
– Ящерицы такие, только с ракушкой на спине. Субординация быть должна, чтобы порядок не нарушать.
– Ну так… Я вот подумал: вот покойники они, нечисть поганая… неужто ж без души они, а?
– Без души, Кирюха, как есть – без души. Душа-то уж давно на том свете радуется да нас поджидает.
– Да как же без души, а? Ты смотри, как нас сегодня от верной смерти спасли.
– Это, Кирьян Левонтьевич, тайна есть великая, как бездушные тела две души спасли. Велик Господь, и дела Его велики.
– Эх… что же им теперь, горемыкам, а? Как они теперь?
– Иди спать, братец, утро вечера всегда мудренее.
Едва мост починили и мужики уехали восвояси, мертвецы подались за ними вслед. Сначала по дорогам раздавалось негромкое ритмичное хлюпанье, однако вскоре начало подмораживать, и хлюпанье сменилось хрустом и шелестом – мокрая одежда вставала колом, покойники еле переставляли ноги, однако неумолимо приближались к человеческому жилью. Один за другим от молчаливого войска отделялись тени и исчезали в проселках, во мраке безошибочно находя самую короткую дорогу к дому.
Самым последним вернулся на свой хутор Дотай. Долго обходил избу вокруг, будто волк вкруг хлева, потом взял топор и поднялся на крыльцо.
Часа в три по полуночи отца Симеона разбудил страшный шум на дворе. Лаял-надрывался Кусай, причитала бабка Лобаниха, матюкались отец и сын Лобановы. Накинув рясу, батюшка выскочил во двор, и взору его предстала безобразная сцена: пес драл за ноги и руки какого-то мужика, а Левонтий с сыном охаживали незваного гостя батогами так, что жерди аж трещали.
– Я тебя, упырье поганое! – яростно сипел староста. – С нами крестная сила.
– Прекратить! – велел благочинный.
С тем же успехом он мог поутру приказывать солнцу не вставать. Потасовка вошла в ту стадию, когда ее только пушечным выстрелом раскидать можно. Поэтому отец Симеон бесстрашно подошел к размахивающей палками, кулаками и хвостом куче и нанес три коротких хлестких удара. Взвизгнула собака, охнули мужики, и перед священником остался только покойник Прохор: Симеон узнал кузнеца по кольцу сукровицы на шее.
– Ты зачем пришел? – громко, будто к глухому обратился благочинный к трупу.
– Кровь он пришел пить, мертвяк окаянный! – выругался староста.
– Не городи огород, – прервал его священник. – Не заметил я, что он вас кусал.
– А кто кусал? – рассердился хозяин. – Вон ляжка в крови вся.
– А твоему Кусаю где разбираться было? Скажи спасибо – за срам не цапнул.
Левонтий растерялся и замолк. Только Кусай скулил да старуха продолжала причитать.
– Показывай, что хотел! – вновь обратился батюшка к мертвому.
Тот повертел головой и побрел к дому.
– Кирьян, со мной! – Благочинный устремился за кузнецом.
В избе Прохор безошибочно нашел голбец и нырнул в темень. Кирюха запалил свечу, и живые в темноте погреба увидели мертвеца стоящим у огромной кадки. Пахло квашеной капустой, готовить которую мастерицей была Лобаниха.
Чавкнуло. В руках у покойника оказался здоровенный округлый предмет, цвет и структура которого показались благочинному знакомыми.
– Что это? – спросил отец Симеон.
– Гнет на капусту, – несколько разочарованным голосом объяснил Кирюха.
– Знаю, что гнет. Как эта штука вообще называется?
– Жернов с мельницы.
– Что? – Волосы на голове Симеона зашевелились. – Жернов?
– А что такого? – насторожился Кирьян.
В это время до деревни донесся звон колокола.
– Это с Завидово звон, – определил сын старосты.
– Что у них, пожар? – не понял Симеон.
Послышался еще один тягучий звук.
– А это Кулики сигналят.
В следующую секунду со всех сторон обрушился такой перезвон, что даже мертвый Прохор сник.
Это утро Симеон с Кирьяном встретили основательно уже издерганными, оборванными, но вполне счастливыми и довольными. Всю ночь они гоняли по округе и велели отдавать мертвецам мельничные жернова с дотаевской мельницы. Люди с факелами, при вилах и топорах, слушали, крестились, но выносили из домов каменные цилиндры разных калибров, но выполненные из одного материала – розового мрамора. Покойники забирали камни и уходили в лес.
На Мельничном хуторе, куда уже на рассвете приехали молодые люди, их ждало пожарище – мельница сгорела, плотину прорвало, и теперь проехать до избы Дотаев было затруднительно. На берегу речки стояли мертвецы во главе с Алимом и Прохором и смотрели куда-то вниз по течению. На противоположном пригорюнились братья Дотаи.
– С ума они съехали, ли че ли? – ревел в голос Сила. – Батя сам ведь строил: и дом, и плотину, и мельницу, и Прохор ему помогал. А тут раз – и все прахом. Дверь сломал, жернов уволок, по миру без мельницы пустил.
Захар стоял молча, лишь желваки гуляли.
– Грех отчаиваться. – Отец Симеон осенил крестом и братьев, и дом их, и место, на котором стояла мельница. – Новую еще лучше построите.
– Где мы столько работников наймем?
– А это вам что, пеньки? – Кирьян ткнул пальцем в сторону покойников. – За лето отстроят, им платить не надобно.
– Только вот что, братия, – строго заметил благочинный, – в усадьбе Ромадиных больше ничего брать не надо. Особливо на жернова.
Пока возвращались в Рогали, обо многом успели переговорить.
– А вот, скажем, отчего же граф взорвался? – не унимался любопытный Кирьян.
– А все по той же причине, Кирюша, – объяснял Симеон. – Колонны, что из Жерновов Судьбы вытесаны были, волшебные вроде: на них басурманские боги перемалывали судьбы людские, вот все чаяния-то и сбываются. Все, чего только пожелаешь. Захотел – и урожай тебе, захотел – дети здоровые, захотел – открытие в области астрономии. Только судьба, брат, это дело такое: сегодня густо, а завтра – пусто. Неминуемо стукнуть должна, если долго везет. И чем дольше везет, тем больнее стукает. Вот графа и пристукнуло. Он, понимаешь ли, грозился открыть метеорит, что прямо в нашу губернию прилетит. Тот и прилетел, прямехонько на Ромадина.
– А Захар с Силой колонны на жернова пустили, – хохотнул Кирюха.
– Смех смехом, а они угадали. А вы что же: покупали у них эти кругляки каменные или так брали?
Кирьян смутился, поэтому отец Симеон лишь покачал головой и продолжил:
– Вот каждому по такому жернову и досталось, свою судьбу перемолоть. И везение-то ваше невеликое, потому и несчастья на вас невеликие обрушились, никто и не понял ничего. Тут еще такая штука – судьба хоть и слепа, а видит, что маленьким радостям вы тут как большим радуетесь, а на маленькие неприятности плевать хотели. Вот она вам и копила несчастья впрок, чтобы разом всех свалить.
– И что? – открыл рот Лобанов.
– А то. – Симеон поправил греческую шапку, съехавшую на глаза. – Наши мертвые нас в беде не оставят, весь мир живых на их плечах стоит, они нас подняли.
– Как это? – насторожился парень.
– А ты подумай. Прадед твой и дед – они для себя ли только жили? А ты – неужто только свой живот беречь будешь и о потомках своих не позаботишься? Все они, усопшие наши, нас помнят. И упасть не дадут. Если все по чести делать, по вере християнской.
Неожиданно поп рассмеялся.
– Знаешь, брат Кирьян, наложу-ка я на себя епитимью за вчерашнее сквернословие. Ох, и поганые же слова мы с тобой вчера говорили.
– Бздеть – не срать, штаны снимать не надо! – подмигнул Кирюха.
Молодые люди расхохотались, и тарантас побежал быстрее.
В лесу, как в воде, отражалось небо, и казалось, будто деревья стоят голубые.