Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2006
Я добрый, но добра не сделал никому…
Константин Никольский,
ВИА “Воскресенье”
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
Гроза началась внезапно, за полчаса до полуночи. Я уже выходил из номера, как вдруг темная комната на миг осветилась судорожной мертвенно-голубой вспышкой, испуганно дрогнули стекла, и уже в темноте разнесся ворчливый, долго не желающий утихомириваться грохот. В проступившую наконец тишину вплыл ровный шум ливня, такой уверенный и мощный, точно он лил беспрестанно уже много лет.
Я подошел к окну. Ни о какой прогулке теперь, конечно, не могло быть и речи. Даже с тридцатого этажа было видно, как вскипали внизу на тротуарах невесть когда успевшие возникнуть полноводные ручьи, по которым неуклюже разбегались в разные стороны застигнутые врасплох прохожие.
Единственный план проведения вечера оказался разрушенным. Впрочем, никакого особенного плана и не было. Я просто собирался пошататься по проспектам и переулкам ночного Пекина, время от времени заруливая в приглянувшиеся по пути кабачки, чтобы пропустить там стаканчик-другой.
Таким непритязательным образом я намеревался отметить день своего рождения. С малых лет он вызывал у меня тоску своей торжественностью и задолго припасенными подарками, из которых никто не удосуживался делать секрета (“Мишенька, а ты хочешь на день рождения в цирк?..”). С годами на смутные ребячие капризы и нелюбовь к цирку наслоились обрывки впечатлений от сумасбродных, похожих один на другой кутежах, что окончательно лишило этот день ореола праздничности. Сегодня наконец-то выдался мой любимый, давно лелеемый вариант – затеряться одному в далеком чужом городе, где совсем никто не смог бы меня разыскать и с напускным воодушевлением поздравить.
Теперь оставалось найти в пределах гостиницы чем занять себя в этот вечер. Я взял тяжеленный Hotel Directory и наугад открыл его. Крупными буквами там было написано: “Не поднявшись в наш бар “Великая Стена”, не увидишь Поднебесной!”1 Усмехнувшись над изобретательностью авторов слогана, я тем не менее подумал, что с 52-го этажа вид ночного Пекина в грозу – это, должно быть, и в самом деле круто.
Уже потом, пытаясь вспомнить, какая нелегкая затащила меня именно в этот бар, я не мог не подивиться, насколько изощренно и тщательно были расставлены все декорации, что я в который раз очутился в самом центре развязки еще одной драмы, где мне почему-то постоянно предназначается роль случайного, но неизбежного персонажа…
Выйдя из лифта, я направился к бару. Мне показалось было, что там слишком многолюдно и шумно, и я нерешительно затоптался на месте, уже собираясь повернуть назад, но тут кто-то подтолкнул меня в спину в направлении высоких дверей. Из них выбежали навстречу сразу две симпатичные официантки.
– Добро пожаловать на наш Happy Hour!2 – мило улыбаясь, сказала одна. Вторая смущенно кланялась, сложив руки на груди.
Я обвел взглядом гудящий полутемный зал, втайне надеясь, что там не окажется подходящего места. Однако в самом углу возле окна оказался пустой столик с маленьким уютным диваном. Именно в этот момент хмельной галдеж неожиданно затих, и, словно аккомпанемент к совершенно иному фильму, тихо набирая силу, зазвучала фортепьянная музыка Дворжака…
Через мгновение я уже шел к угловому столику в сопровождении сияющих девушек. “Ну ладно, послушаю Дворжака, выпью кружку пива да и пойду”, – словно оправдываясь перед собой, решил я, усаживаясь на диванчик.
Обе девчушки проворно опустились передо мной на колени, и, пока одна зажигала фитиль, плавающий в ароматном масле сферической вазы, вторая непонятно откуда извлекла и водрузила на столик массивную терракотовую чашу с солеными орешками. Я вздохнул: Китай, видимо, никогда не перестанет удивлять своей затейливостью…
Девушки исчезли, но у стола уже стояла третья с меню в бархатной папке.
– Что вам угодно пить? – спросила она по-английски, с сильным акцентом и в низком поклоне.
– Пиво. Самое темное. Разливное, – ответил я тоже на английском. Я уже давно привык не демонстрировать свой китайский без особой нужды – неизбежно начинаются стандартные комплименты, расспросы, а я в тот вечер не был расположен к общению.
– Разливного темного нет, – с виноватым видом произнесла она, довольно успешно справляясь с грамматикой. – Есть “Гиннес”, но он в банках.
– Пусть будет “Гиннес”, – махнул я рукой и оглядел зал. Основным источником гама была большая группа японских туристов, ликующих по каким-то своим, никому не ведомым японским поводам. Вокруг них, точно мелкие рыбки, крутились девицы в коротких блестящих юбках, и я демонстративно отвернулся. К тому же жизнерадостные выкрики японцев и щебетание проституток заглушали Дворжака.
Сидящую за белым роялем пианистку было почти не разглядеть, но даже издалека была заметна изящная невесомость ее тонких рук. Играла она на удивление недурно. Обычно китайцы, механически исполняя европейскую музыку, умудряются привнести туда свой колорит и в мелодии то и дело мелькает явственный восточный акцент, однако эта девица, несомненно, понимала, ЧТО она играет.
В баре до этой музыки никому не было дела. “Напрасно сел от рояля так далеко”, – пожалел я и наконец-то посмотрел в окно.
Вид и на самом деле был неземным. Молнии бесшумно штриховали ночное небо извилистыми паутинами, осеняли золотыми нимбами и без того фантастические силуэты пекинских небоскребов, посверкивая, осыпaлись под сокрушительными руладами грома, и в черном квадрате окна вновь замедленно проявлялось по-акварельному размытое ливнем безбрежное мерцание разноцветных огней.
От великолепного зрелища меня отвлекла официантка, принесшая пиво. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, а то и четырнадцать. Облик ее казался совершенно кукольным: пушистая челка до бровей и на удивление длинные для китаянки ресницы, что придавало раскосым глазам приглушенный, матовый блеск. На неправдоподобно узкой груди, обтянутой плотной шерстью платья, виднелись лишь робкие намеки на выпуклости. Быстрыми, словно у белочки, движениями она открыла пиво, наполнила до краев заледенелую кружку, поклонилась и встала за моей спиной. Я недоуменно покосился на нее, но тут заметил, что у каждого столика в баре почтительно стоит одна, а то и две официантки.
Пианистка закончила играть и встала. Раздались нестройные хлопки – кто-то все-таки слушал! Она неспешно пошла вдоль прохода, и я смог получше рассмотреть ее. Насчет изящества я не ошибся, да и все остальное оказалось весьма незаурядным.
Ее лицо нельзя было однозначно назвать красивым, но оно сразу притягивало взгляд ускользающим ощущением того, что ты уже видел его на каком-то древнем аристократическом портрете. Встречаются иногда такие лики, которые словно принадлежат совершенно иным эпохам. Можно было легко представить ее кем угодно – любимой кузиной императора Цинь Ши Хуана3 , элитарной поэтессой эры Троецарствия,4 предводительницей восстания каких-нибудь там ихэтуаней,5 – но только не пианисткой в этом прокуренном, галдящем на разных языках пентхауз-баре современной пекинской гостиницы.
Однако, когда она небрежной походкой молодой пумы прошла недалеко от моего столика, я вдруг с изумлением заметил, что на ней была короткая юбка того же фасона, что и на всех прочих девицах, порхающих между японцами. Словно для того, чтобы окончательно развеять мое недоумение, она направилась именно туда и уверенно уселась на колени ко все еще продолжавшему аплодировать пожилому японцу.
Оказалось, что передо мной на коленях уже стоит моя официантка с полной банкой “Гиннеса”.
– Я не заказывал вторую, – строго сказал я.
– У нас – Happy Hour, – кротко пояснила она. – Вторая бесплатно…
Когда она заканчивала старательно наполнять кружку, я слегка наклонился к ее виску:
– Ты знаешь, что ты очень красивая? – тихо сказал я ей по-китайски, внимательно наблюдая за реакцией. Дрогнули лишь кончики ресниц, да еще по слегка зардевшимся краям щек можно было догадаться, что она все прекрасно поняла…
Впрочем, умению китаянок никак не проявлять свои эмоции я перестал удивляться уже много лет назад.
Как-то, еще в конце 80-х меня впервые занесло в южный Китай – вечно свободолюбивый и шальной город Гуанджоу 6, который даже в самые мрачные времена пролетарской диктатуры умудрялся сохранять дух независимой эксцентричности, а в вольготные годы реформ стремительно расцвел дивным сочетанием цветов и звуков, казалось бы, несовместимых цивилизаций и эпох.
Гремящие эстакады хайвэев, веерами разлетевшиеся над туманными излучинами дельты реки Жемчужной, рассекли древний мегаполис на множество плоскостей, в которых жизнь текла хотя и параллельно, но словно в различных измерениях.
Вздымающиеся громадины ультрасовременных отелей были насыщены ярким сиянием цветной рекламы, пульсирующей музыкой MTV, вкрадчивым шорохом лимузинных шин, оживленным многоязыким гомоном и разноголосыми трелями мобильных телефонов, но, случайно спустившись вниз по каким-то истертым ступенькам, ты неожиданно попадал на запруженную велорикшами, несмотря на поздний час, тесную улочку средневековых домишек с посудными лавками, более напоминающими коллекции редкостного антиквариата, где прямо на тротуаре сидел древнего вида старик в лохмотьях, расписывая изнутри тончайшие до прозрачности фарфоровые вазы.
Самозабвенно раскачиваясь, он дрожащей рукой вводил длинную, изогнутую кисть в горлышко и вдруг одним неуловимым движением создавал на внутренней поверхности диковинный пейзаж микроскопической тонкости, превращающий незамысловатой формы сосуд в музейный экспонат; потом, закурив, брал в руки следующую вазу и, повертев ее в руках, двумя-тремя прикосновениями изображал, скажем, альковную сцену из романа “Сон в красном тереме”7.
А перейдя грязноватый канал по ребристому мостику, изогнутому, словно драконья спина, ты вдруг попадал на тихую набережную, вдоль которой важно стояли полусонные каменные особняки колониальной постройки с аккуратными английскими лужайками и искусно подсвеченными колоннами пальм.
Горячими влажными ночами по городу витал дурманящий аромат любви, причем в самом буквальном смысле – из-за невероятной столпотворенности у бесчисленных парочек просто не оставалось шансов для романтического уединения, иначе как на плоских крышах громоздящихся друг на друга крошечных домиков, в жидких кустах скверов, а то и прямо на скамейках автобусных остановок.
Юг оказался совершенно несхож с уже знакомым мне Китаем. Тут все было словно в совсем другой стране, даже завораживающе воркующий язык. Там же я впервые увидел, как приезжие из других провинций объясняются с местными жителями с помощью иероглифов, написанных на запястьях 8.
Рынки словно насмехались над ограниченностью воображения, неспособного даже представить себе подобное разнообразие экзотической снеди. Среди бесконечных терриконов невиданных тропических плодов, не имеющих названия ни на одном европейском языке, случайно встреченные ананасы и бананы казались чуть ли не исконно родными продуктами с дачных грядок среднерусской полосы.
Мясные ряды рождали еще более разноречивые чувства. Любовно разложенные связки освежеванных крыс аппетита почему-то не возбуждали, от переплетенных узоров змей всевозможных расцветок нехорошо рябило в глазах, а розовые ладошки разделанных тушек обезьян рождали тошнотворные ассоциации с детскими трупиками. Во многих ресторанах Юга, несмотря на недавний официальный запрет, по-прежнему подавали мозг живых прародителей человека…
В белоснежном ресторане нашей пятизвездной гостиницы “Гуанджоу” приматов не подавали. Там царила рафинированная западная цивилизованность с весьма уместно и умело вплетенными фрагментами азиатских изысков. Официантки все как одна были с модными тогда на китайском Юге короткими стрижками и выбритыми затылками, что в сочетании с их тонкими фигурами, облаченными в черные, по щиколотки платья с разрезами почти до пояса, создавало необычайно эротическую атмосферу.
Нас каждый вечер обслуживала самая красивая из них. Было заметно, что она привыкла вызывать всеобщее восхищение, и оттого выражение ее холеного личика выглядело нарочито безразличным и даже несколько надменным.
Ее нисколько не впечатляли любезности и комплименты, расточаемые моими спутниками и охотно переводимые мною на китайский. Она снисходительно выслушивала их, молча наливая пиво до самых краев наших стаканов, со сверхъестественной точностью наклоняя их горлышком бутылки, чтобы не дать подняться пене…
Она стояла справа от меня, пиво замедленно лилось по стеклу стакана, разрез ее платья чуть покачивался на уровне моего плеча, и, внезапно повинуясь какому-то сумасбродному импульсу, я скользнул рукой прямо между складками бархата и слегка обнял оказавшееся неожиданно мягким колено.
– Милая Сяо Юнь, – вкрадчиво произнес я, нахально заглядывая ей снизу прямо в глаза, – неужели ты так и не прольешь ни капли?
Ни тени не пробежало по ее лицу. Ледяное пиво продолжало сползать в стакан, она все так же отрешенно смотрела на горлышко бутылки. На мгновение я почувствовал себя полным идиотом, однако просто взять и убрать руку было теперь уже и вовсе нелепо.
За столом все оторопели, а я, совершенно сбитый с толку ее невозмутимой реакцией, в безудержном хулиганском кураже продолжал медленно поднимать пальцы вдоль шелковистого бедра, отчаянно ожидая удара бутылкой по голове…
Пиво с шипением поползло на скатерть, и в этот момент мою ладонь будто ошпарило всплеском вскипевшей лавы. По-змеиному гибко отшатнувшись, она уставилась на меня невинным, как и прежде, взглядом, и только вспыхнувшие искры в расширенных зрачках придали ее облику на какой-то миг нечто пронзительно самурайское. Секунду она стояла неподвижно, потом подняла поднос и горделиво пошла по проходу…
За те последние два дня, что мы оставались в гостинице, она больше ни разу не приблизилась к нашему столику, и всякий раз, когда я с физиономией раскаявшегося негодяя направлялся в ее сторону, незаметно исчезала за колоннами огромного ресторана.
…После второго “Гиннеса” мое настроение заметно улучшилось. “Ну и куда ты сейчас пойдешь? – спросил я себя. – Тут по крайней мере не очень скучно”. Я обернулся к стоящей за спиной официантке.
– Еще одну? – с готовностью спросила она. Вздохнув, я кивнул.
– Нин гуйсин дамин?9 – чрезвычайно вежливо спросил я.
– Яо Лин Яо, – тихо, но мелодично ответила она, поднявшись, и снова встала на свое обычное место.
“Яо Лин Яо – лян де пиао”10 – моментально пришло мне в голову простенькое двустишие. В написанном виде это должно выглядеть довольно изящно. Интересно, а из каких иероглифов она состоит?
Достав шариковую ручку, я написал на салфетке все восемь вспомнившихся мне “яо”. Так: “ранняя смерть” явно не годится, “дьявол, демон, монстр” – тем более, “кусать, рвать” – тоже вроде не совсем… Ага! Вот “стих, баллада” куда лучше, а это и совсем классно – “мягкая благодарность”… А какой “лин” сюда подойдет лучше всего?
Я даже забыл о пиве, увлекшись головоломной игрой в иероглифы, бывшей у меня когда-то любимым занятием. По моему глубокому убеждению, иероглифы – это письменность будущего: в них заложена не только невероятная смысловая емкость, но и внешняя поэтическая красота – они способны придавать написанным фразам и стихам особую, трехмерную глубину.
Меня весьма забавляло одно время модное среди эстетствующих особ увлечение “восточной поэзией”. Как-то еще в далекие курсантские годы на одной из вечеринок московской золотой молодежи в предолимпийской Москве студентка журфака МГУ, закатывая глаза и небрежно теребя пальцами мой бритый затылок, упоенно цитировала мне прочитанного ею где-то Ли Бо, почему-то называя его китайское“ши” японским словом “хайку”:
Вдруг северный снег, прилетевший из облачной мглы,
преследуя ветер, унесся за берег морской…
Окончилась белая песня – я снова одна в тишине.
– Чувствуешь, какой ритм в этом “хайку”? – с низкими придыханиями спрашивала меня будущая журналистка-международница, когда мы, куря на двоих одну болгарскую “Стюардессу”, сидели на перилах балкона “сталинского” дома где-то на Большой Дорогомиловской. Из комнаты доносился ритмичный перезвон “Арабесок” и дикие визги танцующих. – А ты можешь произнести, как это звучит по-китайски?
Так как Ли Бо мы на втором курсе еще не проходили, я, не задумываясь, бодро продекламировал ей какой-то рифмованный лозунг из цитатника Мао Цзэдуна. Она еще самозабвеннее закатила глаза:
– Да это прямо Ахматова! Ты ваще чувствуешь, какая тут офигенная глубина образа?!
Однако в процессе борьбы с неизвестной конструкцией застежки ее лифчика мне было не до философствований, и я, каюсь, так и не объяснил ей, что красота китайских стихов – совсем не в звучании и даже не столько в их глубинном смысле, сколько в выразительности начертания. Китайцы воспринимают и любят поэзию исключительно глазами.
Величайшие поэты Восточной Азии слыли прежде всего мастерами каллиграфии. Искусство красивого письма всегда было по меньшей мере равноценно лучшим произведениям живописи. Существует множество музеев, скучнейших с точки зрения европейца, где все стены увешаны бумажными и шелковыми свитками, испещренными письменами различных размеров, стилей и периодов. Зачарованные азиаты бродят между ними в немом благоговейном почтении, порой надолго застывая перед одним-единственным, небрежно намалеванным знаком. Неимоверная любовь китайцев к Мао Цзэдуну объясняется помимо прочего еще и тем, что он был отменным каллиграфом, а это в глазах китайцев – неоспоримый, божественный признак избранности. Кстати, название центральной газеты Китая “Жэньминь Жибао” – творение его руки…
Не могу похвастать исчерпывающе глубоким проникновением в тайники китайской души, но ценить красоту и дух изящно или смело начертанного иероглифа я все же постепенно научился.
Мои многочасовые упражнения с кистью и тушью одно время даже вселили в меня дерзкую надежду стать одним из избранных европейцев, умеющих облечь в графическую форму не только смысл, но и мистическую ауру, веками окутывающую эти древние пиктограммы, тем более что все мои китайские друзья, вежливо склоняя головы, в один голос уверяли, будто моя писанина – чуть ли не вершина каллиграфического мастерства.
Однако, когда с огромным трудом (после совместного поглощения невероятного количества “пидзю”11) мне все же удалось добиться от одного из них искреннего мнения, я с несколько уязвленным самолюбием узнал, что: “Написано очень красиво, ну замечательно красиво!.. Вот только чересчур уж старательно, словно ребенком… Или иностранцем”…
– Какой из этих “яо” твой? – спросил я, показывая на покрытую иероглифами салфетку.
– Извините, но нам нельзя разговаривать с посетителями на личные темы. “Яо Лин Яо” – это мой номер, – пряча улыбку, все же добавила она и показала на не замеченный мною жетон с цифрами “101”.
Какой же я болван! Битые полчаса подбирал фамильные иероглифы с тайным смыслом, не сообразив, что это всего-навсего порядковый номер 101!12
Продолжая посмеиваться, я взял салфетку и написал на ней: “Яо Лин Яо – пиао лиан де хао”, что означало: “номер 101 – очень красивая”. Или “красивый”? В любом случае полная ахинея!
Она тем не менее краем глаза с любопытством следила за моими манипуляциями. Когда я отодвинул в сторону исписанную салфетку и взялся за кружку, она незаметным движением убрала салфетку со стола. Я расстроено вытянул губы: вот она, судьба произведений искусства! Вспомнился почему-то Высоцкий: “Я писал ей стихи на снегу, на снегу – к сожалению, тают снега…”
Интересно, а что выйдет, если выразить это по-китайски? Я потянулся было за другой салфеткой, но тут увидел перед собой блокнот с лежащей на нем хорошей перьевой авторучкой. Какая сообразительная девочка! Так, так… “Я написал на снегу прекрасные иероглифы, но снег, к сожалению, растаял…” – Высоцкий на китайском выглядел странновато, но весьма выразительно. Не хуже Ли Бо или даже Ду Фу.13
Я заметил, что через мое плечо она внимательно разглядывает написанное. Что ж, если нельзя разговаривать – можно общаться письменно: так даже экстравагантнее. По правде говоря, я нечасто сталкивался в Китае с подобными строгостями, однако, подумав, рассудил, что в этом баре они действительно уместны: каково-то им болтать с подвыпившими клиентами на личные темы, стоя при этом на коленях!
Ну-ка что там еще есть у Высоцкого сродни китайской душе? Да хотя бы вот: “А на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты”. Как будет нейтральная полоса? Забыл ведь, шут ее дери! Впрочем, важен ведь смысл… Так, так… Вот: “Самые красивые цветы растут там, где ими никто не может любоваться…” – получился прямо какой-то элегантный древнекитайский намек.
Я украдкой взглянул на Яо Лин Яо: ее и без того отчаянно раскосые глаза от удовольствия разъехались буквально до ушей – она действительно приняла это на свой счет! Ну так и что же, зачем разочаровывать девушку? Может быть, ей никто в жизни еще не писал стихов.
За окном раздался удар грома такой силы, что даже неугомонные японцы на мгновение притихли, и я вдруг подумал, что ровно десять лет назад над Пекином точно так же лил дождь…
19 мая 1989 года
Хабаровск, Разведывательное Управление Штаба КДВО14
– Так почему же, по-вашему, китайское правительство не принимает никаких мер? – Полковник Лавренчук отошел от окна и посмотрел на меня.
– В правительстве раскол, товарищ полковник. Студентов поддерживают слишком уж широкие слои населения. Армия тоже разделилась. Баланс сил примерно равный. Сейчас все зависит от того, на чью сторону встанет Дэн15.
– M-да, — задумчиво протянул Лавренчук, потирая свой хищный нос, – Что-то немыслимое там творится…
В Китае действительно происходило нечто трудновообразимое. Безобидные, казалось, студенческие демонстрации, начавшиеся на площади Тяньаньмэнь в конце апреля, за несколько дней раскололи всю страну на две несовместимые больше части: сторонников демократических реформ и приверженцев коммунистической системы.
Студенты поначалу просили не столь уж, в сущности, и много: элементарных политических свобод, обуздания коррупции чиновников, улучшения жизни интеллигенции. Однако накопившееся за многие годы недовольство в разных слоях общества выплеснулось в единую стихийную волну, грозившую теперь смести основы режима.
Трещина прошла через самую вершину гигантского айсберга: на стороне студентов оказались и сам генеральный секретарь компартии Китая Джао Дзыян (давно, впрочем, не скрывавший своих либеральных взглядов), и значительная часть ЦК, и многие военные. Митинги молодежи на Тяньаньмэне стали катализатором многомиллионных демонстраций по всей стране. Продемократическая пресса и телевидение, позабыв все запреты и цензуру, в открытую выступали с поддержкой самых радикальных требований демонстрантов.
Наименее объяснимым было то, что все это происходило совершенно безнаказанно. Власть, казалось, охватил паралич. Грозные окрики премьер-министра Ли Пэна16 только сильнее разжигали пожар недовольства.
Пытаясь снизить накал конфронтации, Джао Дзыян несколько раз выходил на Тяньаньмэнь к студентам и, склонив не седую еще голову, со слезами на глазах умолял их прекратить голодовку протеста, но и это не возымело никакого действия. К середине мая правительство вообще словно перестало существовать: оттуда не поступало никаких распоряжений или указов да и вообще каких-либо официальных сведений. Лишь по отдельным косвенным признакам можно было догадываться, какая невидимая, но напряженнейшая схватка за власть кипит за толстыми стенами Джуннаньхая17.
Вот уже три недели мы с ребятами круглосуточно дежурили в радиоцентре, обрабатывая колоссальный поток самой противоречивой информации. Голова пухла от наушников, но оторваться от радио было просто невозможно. Невероятные события происходили с калейдоскопической скоростью. Казалось, Китаю остается лишь шаг до свободы…
– …Так на чью сторону все же склоняется Дэн? Когда в последний раз он появлялся на публике? – еще раз спросил Лавренчук.
– Вот уже две недели – полная тишина. Мы даже на знаем, где он. А кого он поддержит – сказать трудно. С одной стороны, Джао – его ставленник и любимец, но с другой… Студенты требуют теперь слишком уж решительных перемен.
– Но он же и сам реформатор. За это и пострадал в свое время при Мао.
– Речь идет о полной смене режима, товарищ полковник. Без компартии. А с этой точки зрения Дэну ближе позиция Ли Пэна.
– А насколько радикален Ли Пэн? Пойдет ли он на компромисс со студентами, чтобы снять напряжение?
– Ли Пэн – это оловянный солдатик. Будь у него достаточно власти – он бы уже давно разделался и со студентами, и со всей оппозицией. Самыми жесткими мерами.
– А как настроена армия?
– В НОАК 18 тоже разлом. Тридцать восьмая армия отказалась выполнить приказ очистить Пекин от демонстрантов. Командарм сегодня заявил, что его солдаты никогда не будут стрелять в студентов.
– Генерал Сюй?! Командующий элитной “дворцовой” армией?! Он ведь самый молодой и перспективный генерал НОАК! И к тому же сын прославленного маршала…
– Да, и еще: восемь генералов из высшего командного состава во главе с министром обороны подписали обращение к ЦК с требованием отказаться от применения силы и начать диалог со студентами.
Лавренчук снова подошел к окну.
– А это уже, по сути дела, гражданская война… – проговорил он задумчиво.
В этот момент в кабинет без стука влетел Саша Бутенко. Его уши полыхали то ли от возбуждения, то ли от многочасового сидения в наушниках.
– Ли Пэна сняли, товарищ полковник! – почти закричал он. – Сегодня ночью на закрытом заседании ЦК!
– А что вы так радуетесь, Александр Анатольевич? – саркастически осведомился Лавренчук. – Реформ вам захотелось? Так они дореформируются – что там, что здесь… – Он сел за стол. – Откуда информация?
– От дядюшки Бо, товарищ полковник. Это надежно! Но СМИ пока молчат.
– Подготовьте донесение в Москву. Но пока не отправляйте – дождемся официального подтверждения.
– Есть, товарищ полковник, – недовольно пробурчал Бутенко, поворачиваясь, чтобы идти, но в дверях столкнулся с входящим майором Золотовым.
– Джао Дзыян снят, товарищ полковник, – с порога сказал он. – Исключен из партии и арестован. С ним еще сорок два человека из ЦК. Ли Пэн – глава временного чрезвычайного правительства. Только что объявлено военное положение.
– Откуда информация? – стремительно вставая, спросил Лавренчук.
– Все радиостанции передают, товарищ полковник. Официальное заявление ЦК.
Мы бросились в радиоузел. Ребята сидели, сняв наушники, – изо всех репродукторов разносился один и тот же металлический голос: “…За допущенные контрреволюционные перегибы и попустительство деструктивным элементам снять с занимаемых постов следующих товарищей… Ввести на всей территории страны военное положение… Всякое неподчинение правительству будет строжайшим образом…”
Я посмотрел на Лавренчука. Дэн сделал свой выбор!
– Подготовьте срочное донесение в Москву, – сказал Лавренчук. – С анализом вероятных вариантов развития событий. Да, кстати, с днем рождения вас, товарищ капитан, – добавил он и вышел.
– Какой тут на хрен анализ! – мрачно усмехнулся кто-то. – Копец завтра студентам, и снова всем молчать и бояться – вот и весь анализ.
– Да нет, они еще недельку-другую поиграют в демократию, – задумчиво сказал Витя Золотов. – Так сразу все это не потушить, да и мировое мнение им надо подготовить…
Витюша, как всегда, оказался прав.
На военное положение поначалу никто словно не обратил внимания. По всему Китаю с новой силой покатились волны демонстраций в поддержку студентов и с требованиями отставки правительства Ли Пэна. Мятежная 38-я вышла из Пекина и заняла оборонительные позиции на путях спешно подтягиваемых к столице лояльных правительству 27-й и 28-й армий. Офицеры 38-й в открытом эфире уговаривали их не стрелять в собственных братьев и детей.
Заканчивалась уже вторая неделя военного положения, а никакой определенности не было. По обрывочным сведениям мы чувствовали, что надвигается нечто ужасное, но еще верилось, что не все потеряно…
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
…В баре стало еще шумнее и многолюднее. Я искренне порадовался за проституток – у них сегодня был явно удачный вечер. Впрочем, понаблюдав за поведением китаянок повнимательнее, я понял, что их присутствие за столами вовсе не означало, будто все они тем же составом автоматически переместятся в койки. В Китае все большее распространение получали традиции гейш, когда хорошо образованные девушки составляют компанию кутящим мужчинам, ненавязчиво поддерживая беседу или просто создавая приятную атмосферу за столом. Причем оплачивался такой “интеллектуальный эскорт” дороже.
Судя по доносившимся со всех сторон обрывкам разговоров, да и по внешнему виду, в зале, кроме обслуживающего персонала и дюжины “сяодзе”19, совсем не было китайцев, по крайней мере молодежи, и это не казалось удивительным. Китайская молодежь в последние годы стала заметно чураться иностранцев. Происходило явное смещение приоритетов в сторону собственных, не так давно высмеиваемых, культурных ценностей. Национальное самосознание приобретало тревожаще гипертрофированные формы…
Неожиданно в темном углу зала замельтешила череда ярких разноцветных огоньков, обнаружив прежде незаметную маленькую сцену с огромными телеэкранами по краям, и по бару пронесся торжествующий вопль: начиналась одна из излюбленных забав азиатов – караоке. Признаться честно, мне тоже сразу полюбилось это изобретение, которое демократично давало право самовыразиться любому человеку без особых музыкальных способностей.
Я устроился поудобнее: самому выползать на сцену настроения у меня не было, а вот понаблюдать за поддатым и расшалившимся азиатским народом иногда может быть по-настоящему занятно.
Поначалу у сцены даже образовалась небольшая очередь – разгулявшимся японцам не терпелось явить свою вокальную одаренность. Однако предвкушаемая потеха как-то не заладилась. Гости из Страны Восходящего Солнца как всегда желали исполнять исключительно собственные песни, коих в репертуаре этого бара значилось отнюдь не много, да и те по какой-то загадочной случайности одна за одной оказывались то заедающими на самом начале, то с несовпадающими звуковой и визуальной дорожками, а то и вовсе перепутанными с популярными китайскими хитами.
Некоторые менее патриотично настроенные японцы пытались было спеть хотя бы по-английски, но и здесь их поджидали странные неурядицы.
Ничего мистического на самом деле не происходило: при ярко выраженной любви к “Тойотам”, “Шарпам” и йенам китайцы отчужденно, а порой и явно недружелюбно относятся к самим японцам. Из памяти еще не стерлись ковровые бомбардировки Шанхая и Нанкина20, изуверские эксперименты над людьми в Маньджоу-Го21.
Столь гордо лелеемая японцами их утонченная культура вызывает у обитателей Срединной Империи22 особое раздражение – они считают ее противоправно присвоенной и до неузнаваемости исковерканной (что, впрочем, имеет под собой некоторые исторические основания).
Скорее всего невидимый залу ди-джей был просто завзятым японофобом и злокозненно норовил хоть чем-то досадить окаянным соседям, что было совсем несложно благодаря обширным техническим возможностям его пульта. Демонстрируемая мораль была вполне прозрачна: приехал в чужую страну – изволь выказывать уважение к местным традициям, образу жизни и языку.
Сконфуженные японцы по одному разбредались к своим столикам. Празднично освещенная сцена опустела, по залу переносился шум растерянных голосов, развеселое воодушевление публики словно испарилось. В баре сразу стало невыносимо скучно. Я сделал объемный глоток и поднялся. Ко мне тут же подлетела девушка с английским песенным меню в тонкой папке.
– Что вы желаете исполнить, мистер?
– “Ганьланьшу”23, – сказал мистер, гордо отстраняя папку. – Я желаю исполнить свою любимую китайскую песню “Ганьланьшу”.
Сначала она даже не сообразила, что происходит, но тут же в ее глазах заблестело насмешливое любопытство – она наверняка уже предвкушала, как еще один “заморский дьявол”24 простодушно опростоволосится на потеху многолюдного зала.
Однако мой психологически высчитанный виртуальный ди-джей не подвел. Он с ходу подстроил мелодию под удобную для меня тональность и даже интеллигентно прочувствовал момент, когда моему несколько вибрирующему от алкоголя голосу срочно понадобится нарастающий “бэк вокал” обалденно красивых женских голосов, переплетающихся в немыслимых терциях.
– Не спрашивай меня, откуда я, –
Моя родина слишком далеко.
Так зачем же я иду и иду по этой земле?
Да потому, что где-то на ней растет
Оливковое дерево моей мечты… –
пел я, пытаясь перекричать все более и более оглушительные овации зала. Под заключительные аккорды вопили и восторженно аплодировали уже все, даже вылезшие из каких-то подсобок толстые повара в белых колпаках. Мне вдруг пришло в голову, что для всего этого азиатского люда я наверняка выгляжу обезьяной, неожиданно заголосившей по-человечески. Тем не менее было все равно, почему-то до мурашек приятно. Суеславие, блин…
Под потолок взлетали откуда-то взявшиеся ленты серпантина, конфетти, ослепительно вспыхивающие блестки, кто-то всучил мне в руки огромный букет неестественно алых цветов, который я тут же передал очень кстати оказавшейся рядом Яо Лин Яо.
Она от неожиданности вся вспыхнула под стать букету и в смущении исчезла. Цветов ей, похоже, тоже никто еще не дарил. Но, если сказать честно, галантность в тот момент была далеко не доминирующим побуждением – я уже нестерпимо хотел в туалет и плохо представлял себе, как справлюсь с насущной задачей, держа в руках этот гигантский веник.
Некоторые японцы вставали из-за столиков, мимо которых я проходил, и вежливо кланялись, другие продолжали хлопать, вытягивая руки чуть ли не к моему лицу.
Лед отчуждения, подернувший было зал, моментально растаял. У сцены уже снова толпились соискатели сладкой исполнительской славы. Притухшее веселье взметнулось с новой силой. Ди-джей простил всех – со сцены гремели уже ничем не омрачаемые японские мотивы. Официантки с подносами забегали с удвоенным энтузиазмом.
Когда я вернулся к столику, на нем лежал небольшой листок, покрытый аккуратной вязью каких-то стихов, при взгляде на которые я на мгновение оторопел.
Вдруг северный снег, прилетевший из облачной мглы,
преследуя ветер, унесся за берег морской.
Окончилась белая песня – я снова одна в тишине…
Я смотрел на прилежно, почти по-детски написанные иероглифы, испытывая невероятное ощущение, будто моя нескладная жизнь после внезапного поворота вдруг пружинно вернулась в некую исходную точку, придав всему тому, что я волок за собой ненужным хламом, осмысленность и безжалостную логическую завершенность, которая пока еще ускользала от моего отягощенного “Гиннесом” сознания.
Тряхнув головой, я попытался отогнать наваждение и уразуметь тайное значение послания, донесенного до меня невообразимым ветром времени, однако кайфующий мозг, не желая напрягаться, предательски шепнул: завтра… Обо всем подумаем завтра. Нам спешить некуда…
Спешить действительно было некуда. Интересно, сколько мне торчать еще в этом проклятом Пекине?
На этот раз судьба занесла меня сюда после короткой, но энергичной командировки из Сиэтла в южно-китайский городишко Фуджоу. Три дня, проведенные там, состояли из ползания по штабелям необыкновенно пахучих мешков с рыбной мукой совместно с представительницей русского рыболовецкого колхоза (чьим агентом работала наша американская фирма и чью заплесневелую продукцию отказывался принимать китайский покупатель), а затем яростных споров с китайцами, язык которых я за четыре года жизни в Америке уже начал было подзабывать.
К концу третьих суток какой-никакой консенсус был достигнут, и перед примиряющей пьянкой в ресторане сычуаньской кухни я наконец смог позвонить в американское консульство в Пекине, где мне предстояло получать визу для возвращения в США. То, что сообщил их автоответчик, повергло меня в полное уныние: консульство было по-прежнему закрыто в результате того, что американцы двумя неделями ранее уронили бомбу на китайское посольство в Белграде.
Уже несколько дней, как улеглись санкционированные демонстрации новых, теперь уже послушных китайских студентов, которым впервые за последние годы разрешили организованно подебоширить и побить камнями стекла американских представительств и офисов (а заодно, для пущей видимости демократии, начистить морды нескольким попавшимся под руку столь ненавистным здесь полицейским), однако консульство оставалось закрытым “до особого распоряжения”, что существенно расстраивало мои дальнейшие планы.
Перспектива прибытия в Америку, не имея в паспорте визы, сулила немалые проблемы с иммиграционными властями, которые могли в очередной раз добродушно удивиться моему нахальству, а при худшем раскладе – просто без слов депортировать незнамо куда.
Вот почему я теперь сидел в Пекине, дожидаясь этого самого “особого распоряжения”, которого в ближайшем обозримом будущем не предвиделось: дипломатический конфликт разгорелся не на шутку. Программы китайских новостей начинались с яростного обличения “американского гегемонизма” на фоне дотошно крупного плана обугленных югославских младенцев, рожениц с оторванными ногами и развороченными животами – результатов попадания очередной “сверхточной” американской бомбы в очередной родильный дом.
Порою страстно хотелось, чтобы эти жуткие кадры хоть раз показали по самодовольному американскому телевидению, инфантильно умилявшемуся успехами Пентагона в благородной миссии наказания нехорошего Милошевича и настырно демонстрировавшему по-бутафорски чумазых албанских крестьян, которые как один на бойком английском живописали кошмары “геноцида” и “этнических чисток”.
Священный китайский гнев по поводу “зверств американской военщины” вполне можно было бы разделить, если забыть о том, что югославские ужасы наверняка снимались теми же самими операторами, которые десять лет назад добросовестно фиксировали на пленку здесь, в Пекине, куда более леденящие рассудок кадры, так никогда и не ставшие достоянием мира…
…От бестолковых мудрствований меня отвлекла Яо Лин Яо, наполнившая очередную кружку. Которая это уже по счету? Все ж таки, какая коварная придумка – этот happy hour! Пора, наверное, заканчивать.
Вот-вот, и пора уже заканчивать бессмысленные игры на тонких струнах китайской девичьей души. Это может как обычно невесть куда завести. И действительно – что нужно мне от этой изящной куколки? В очередной раз потешить тщеславие? Убедиться в неутраченной способности внушать интерес к своей “исключительной” персоне? Зачем?! Чтобы оставить ей ощущение, будто этакое легкое экстравагантное приключение – самое лучшее, что вообще может случиться в ее жизни? Но кто я такой, чтобы самонадеянно творить столь сомнительные благодеяния? А что, если вместо приятного фимиама экзотики такие эпизоды оставляют в душах долго саднящие царапины?..
Я опять потряс головой. Какие-то назойливые ассоциации не давали мне покоя, настойчиво волоча обратно в смутную толщу полузабытых лет…
19 мая 1980 года
Москва, клуб Военного института иностранных языков
– Ленин! Партия! Ком-со-мол!… ЛЕНИН! ПАРТИЯ!! КОМ-СО-МОЛ!!! – гулким эхом разносились по полупустому актовому залу вопли, исторгаемые нашими молодыми курсантскими глотками. Вошедший было в клуб дежурный ошеломленно зажал уши и быстро скрылся за дверью.
– Ну всё-всё, молодцы! – успокаивающе махал руками обер-комсомолец Института капитан Петька Бойцов. – Молодчаги. Оставьте силы для вечера!
Мы неохотно утихомиривались, хотя ладони давно горели от неистовых хлопков. Поорать во всю силу легких после восьми часов долбежки китайской грамоты было в кайф. К тому же нашей первой языковой группе несказанно подфартило: вместо физической подготовки на залитом солнцем плацу мы сидели в темной прохладе просторного зала и репетировали энтузиазм “группы поддержки” Московской городской партийной конференции, которая должна была состояться в клубе Института нынешним вечером.
Нашей задачей было дружно вскакивать и скандировать дурацкие лозунги всякий раз, когда из-за кулис высовывалась жизнерадостная физиономия Петьки. Нас дрессировали уже две недели, и успехи были впечатляющими: я никогда не предполагал, что столько целенаправленного шума способны производить руки и голосовые связки каких-нибудь трех десятков человек.
Многочисленным нашим коллегам с юридического факультета повезло гораздо меньше: им предстояло провести еще целый месяц на раскаленных трибунах Лужников, до изнурения репетируя ритуал открытия Олимпийских игр, а потом вместо долгожданного отпуска скучать, дожидаясь церемонии закрытия только ради того, чтобы с помощью разноцветных полотнищ изобразить знаменитого плакучего Мишку. Посмотреть саму Олимпиаду им дозволено не было, поэтому жалеть о такой участи вовсе не приходилось.
Впрочем, куда менее завидный жребий выпал нашим “персам” – курсантам двух языковых групп, изучавших дарu25. Еще перед самым Новым годом их по тревоге увезли в желтых автобусах прямо с утренней зарядки в заснеженном парке МВО, а через неделю мир узнал о государственном перевороте в Кабуле и введении в Афганистан советских войск. Официальная пропаганда очень скудно вещала об “ограниченной интернациональной помощи”, однако, судя по начинавшим поступать из Афгана гробам, да по кухонным разговорам, да по бойкоту Олимпиады чуть ли не половиной планеты, дело там принимало совсем не триумфальный оборот…
Но думать об этом тогда совсем не хотелось. Впереди сияло безмятежное солнце удлиненных (слава Играм!) каникул, а за ними ждала романтика “спецзагранкомандировок”, полная приключений и государственного смысла жизнь военного переводчика. Предолимпийская Москва на глазах хорошела, все вокруг виделось беспрекословно правильным и незыблемым.
…Когда нас ввели в залитый слепящими софитами актовый зал, до неузнаваемости преображенный гигантскими транспарантами, деловито суетящимися вокруг телекамер работниками ЦТ, вальяжно расхаживающими в проходах упитанными депутатами в строгих костюмах, приглушенно переговаривающимися бархатистыми баритонами и источающими благоухание значительности и власти, я вдруг испытал необъяснимую робость. Мне почему-то показалось нестерпимо постыдным на глазах у всех этих важных и взрослых мужчин и женщин, наверняка знающих цену подобной показухе, вскакивать с места и вопить всю бессмысленную чушь, которую так прикольно было проорать в гулком полутемном клубе.
“Может быть, до этого дело и не дойдет, – пытался успокоить я себя, пока мы, неловко толкаясь, рассаживались в центре одного из первых рядов амфитеатра. – Ну зачем этим мудрым государственным мужам наш поддельный верноподданический вздор? Но тогда за каким хреном нас, словно баранов, сюда пригнали?”
Душа затосковала еще сильнее, когда из-за кулис показалось одухотворенное лицо Петьки Бойцова, означающее, что все это – вовсе не чья-то нелепая шутка. Он сделал нам какой-то таинственный знак и мгновенно исчез. В кресла президиума величественно усаживались гладко причесанные дядьки, смутно знакомые по газетным фотографиям, генералы в широких лампасах, позвякивая искрящимися наградами.
Я сидел словно в приемной зубного врача, заранее переживая неотвратимую муку, которая должно была вот-вот наступить. Скосив глаза, я украдкой огляделся по сторонам: может, как-нибудь незаметно слинять отсюда? Однако это оказалось уже невозможно – гремя сиденьями, зал торжественно вставал при первых звуках Интернационала.
С началом выступлений ораторов мозг привычно отключил восприятие, отказываясь впускать в себя бессмыслицу тошнотворно знакомого набора патетических фраз, бесконечно повторяемых в разнообразных комбинациях. Я ерзал по сиденью, думая лишь о том мучительном моменте, когда придется подняться из удобного кресла и, сгорая от стыда, заорать нечто восторженное, словно оболваненный хунвэйбин26.
“А что, если не вставать? – выползла вдруг из глубин подсознания провокационно комфортная идея. – Сидя и кричать как-то удобнее. Тем более что сижу последним из наших – в такой толпе будет вовсе незаметно, что кто-то из тридцати человек не поднялся”.
Эта спасительная мысль сразу придала всему происходящему оптимистическую и даже несколько праздничную окраску. Я приободрился и уже без смущения начал поглядывать на сидящую справа от себя довольно миловидную депутатку с комсомольским значком на левой груди и какой-то медалькой за трудовую доблесть на правой. “Ну а если не вставать, то какой тогда смысл чего-то кричать?” – вполне резонно заключил наконец я.
Однако, к несчастью, моя замечательная идея оказалась далеко не эксклюзивной… В тот момент, когда после бравурного финала речи некоего комсомольского вождя мы по замыслу сценаристов должны были, дружно вскочив, изобразить полный апофеоз единения коммунистических поколений и когда по-дирижерски величаво в разрезе кулис взмыли руки сияющего Бойцова… ровным счетом ничего не произошло.
Ребята как один сидели с беззаботными лицами, старательно отводя взгляды от вылезшего из-за портьеры почти до самого президиума Петьки, который, зверски тараща глаза, все громче шипел, срываясь на пугающий ультразвуковой хрип:
– Ле-нин!! Па-рти-я!!! Ком-со-мол…
В зале стихли аплодисменты и начал нарастать шум недоумения. Никто не понимал, что происходит. Царственные дядьки из президиума принялись с опаской оглядываться на утратившего всякую осмотрительность Петьку. А тот в отчаянии надрывался чуть ли не в полный голос:
– Ленин!!! Мать вашу! Негодяи! Баженов! Бутенко! Ле-нин! Аванесов!! Паа-рти-я!!!
Переход на личности возымел наконец некоторое действие. Мы, словно только что заметив изнемогающего на сцене Петьку, сидя, принялись поощрительно похлопывать в ладоши и тихонько нараспев приговаривать: “Ленин… партия… ком-со-мол”… Кто-то даже попытался было привстать, но тут же пристыженно опустился.
В клубе уже стоял такой громовой хохот, какого наверняка не знал ни один большевистский форум. Зал вибрировал от могучего, вырвавшегося из-под партийного контроля смеха: ревели, вытирая слезы, респектабельные делегаты, с визгом хохотали деловитые телеоператоры, квохтали сразу сделавшиеся благодушными дедками грозные генералы, тоненько вопила что-то самозабвенное моя симпатичная соседка, посмеивался даже начальник нашего политотдела, да вот только как-то не по-доброму у него это выходило…
А мы, тоже задыхаясь от смеха и ощущая себя настоящими звездами, могуче надсаживались, временами даже перекрывая рев разбушевавшейся толпы:
– ЛЕНИН! ПАРТИЯ!! КОМ-СО-МОЛ!!!
Посреди сцены, по-эксгибиционистски вскинув руки, возвышался счастливым идиотом Петька Бойцов.
– …В честь вашего дня рождения сегодня я наказывать вас не буду, – зловеще процедил начальник курса по прозвищу Фофан. – Я накажу вас завтра. А сегодня вы заступите во внеочередной наряд. Встать в строй!.. Курсант Бутенко, выйти из строя на три шага!
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
…Меланхолично взглянув на дно очередной кружки, я с тоской подумал о том, что на пути к свободе у человека всегда оказывается слишком много условностей. Вот и сейчас ливень запер меня в четырех стенах шикарного постоялого двора о пятидесяти двух этажах.
Да и за его пределами раскинулся город, который я после первого же посещения невзлюбил за вылизанную помпезность широких проспектов, напыщенно выпуклую от противоестественных размеров “главную площадь мира”, где и по сей день исполинский портрет Мао чванливо взирает на громаду собственного мавзолея поверх тысяч голов вечно толкущихся по древней брусчатке зевак.
Той весной в ответ на введение военного положения студенты воздвигли из стирофома белую статую своей Свободы прямо напротив самодовольной физиономии. Портрет они, однако, тронуть не посмели. Первого из своих, кто в запале бунтарских чувств бросил в лицо Вождя чернильницу, они сами же скрутили и в благородном негодовании сдали властям… Может быть, этим так и не выдавленным из себя поклонением идолу они и обрекли заранее свою белоснежную мечту?..
С ристалища еще не выветрился запах крови, а на месте Свободы было спешно сооружено какое-то аляповатое чудище, должное символизировать возрожденного феникса, но больше походившее на гигантского плешивого петуха нелепой раскраски…
Все это безумие отнюдь не внушало уверенности в правильности пути, по которому неизвестно куда тащилось человечество, и не вызывало никакого оптимизма по поводу приближения нового тысячелетия.
После пяти-шести кружек пива приходилось соглашаться с когда-то казавшимся абсурдным представлением древних китайцев об истории человеческой цивилизации как о сплошном регрессе, последовательном нисхождении от идеального, безупречного порядка прошлого к несовершенству и хаосу будущего.
И знали они об этом испокон веков! У них даже в языке время течет сверху вниз: “прошлый раз” дословно переводится как “верхний раз”, а “следующий год” как “нижний год”… Но каким образом было ведомо им то, что забылось или потерялось на долгом пути от их первобытного ясновидения до нашего просвещенного невежества?
А ведь еще каких-то десять лет назад все казалось таким обнадеживающим. Рассыпaлся уродливый коммунистический мир, рушились берлинские стены, главами государств становились поэты и философы, люди просыпались от нелепого гипнотического сна, в котором их векaми держали некие зловредные чародеи.
В молодое поколение обновленного Китая я был тогда просто влюблен. Возникнув словно ниоткуда, юные даже выглядели совершенно не похожими на своих предков, будто более высокая раса, начисто утратившая генетическую придавленность и покорность. В их характере в волнительных пропорциях было смешано раскрепощенное отношение к жизни с жаждой самостоятельной мысли и деятельности, лица светились своей, никому еще не ведомой верой…
Теперь все опять изменилось. Повинуясь каверзным законам бытия, художники и философы сами превратились в зловредных чародеев. Целая генерация молодых людей практически исчезла, в глазах потухла вера, зато появились цинизм и неприязнь к окружающему Китай миру.
Я скосил глаза на Яо Лин Яо, словно ища подтверждение своим раздумьям. Заметив мой взгляд, она сделала еще более непроницаемое выражение лица. Да, это уже совсем иная порода… Сколько ей было в 89-м? Лет семь? Восемь? Максимум десять. Если даже она что-то и слышала о тех событиях, то все это наверняка до неузнаваемости искажено официальной пропагандой. Они снова научились верить своим кормчим…
В голове почему-то опять зазвучал голос Высоцкого:
…А в кипящих котлах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов…
Да, это уже отнюдь не сладкоречивый Ли Бо. Интересно, в состоянии ли она понять из этого хоть что-то? Я медленно взял ручку, обдумывая следующие слова, и буквально ощутил затылком ее затаенное дыхание. Как там у него дальше?
…Если ты почувствуешь, что с тебя содрана кожа,
когда вместо тебя убили твоего друга –
значит, ты читал книги истинных мудрецов…
Черешневые глаза Яо Лин Яо скользнули по странице и недоуменно уставились на меня. Я невольно вздохнул, отодвинул лист с иероглифами в сторону и снова взялся за кружку…
2 июня 1989 года
Хабаровск, Разведывательное Управление Штаба КДВО
– …Там уже составлены списки для массовых арестов, – вошел в кабинет нахмуренный Бутенко. – А в мире – полная тишина. Может, хоть американцы вмешаются? Ну наши – еще понятно: только что Михал Сергеич в Китай сгонял, только-только отношения начали восстанавливаться… Но ведь америкосы обычно не молчат никогда. Или не понимают, что там готовится?
– А ты копию донесения в Вашингтон отправь, – посоветовал Витя Золотов. – Все они знают не хуже нас. Послушай хотя бы, чего CNN и Эй-Пи передают, а уж в том, что ЦРУ обо всем известно – можешь не сомневаться. Нет, у них там просто своя игра… – Он достал из сейфа бутылку водки. – Куда опять стаканы дели? Видишь ли, Сань, Бушу сейчас Дэна за мошонку дергать – значит, потерять Китай как союзника окончательно. И так ишь вон крен какой у них в нашу сторону наметился… хрен какой… наметился… – сосредоточенно пробормотал он, вытряхивая последние капли над четвертым стаканом.
– Вот именно что хрен! – хмыкнул капитан Фронов. – Прошли прежние времена – Китаю стратегические союзники больше не нужны. А тактически лавировать между нами они еще долго будут, это точно. Дэн на много ходов вперед уже все просчитал.
– Ладно, товарищи офицеры. За день рождения, ну и чтоб студентов не сильно вые…ли, – добавил по-доброму Витюша. Звякнули стаканы.
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
– Вы прекрасно говорите по-китайски, – прозвучал над плечом чей-то нежно-вкрадчивый голос. У моего столика стояла “пианистка Кэт”. – Разрешите присесть?
Я равнодушно поглядел на нее.
– По-китайски я только пою. А вообще предпочитаю молчать. К тому же здесь слишком маленький диван.
Ее это не смутило. Она, как кошка, медленно обошла столик и склонилась над ним, эффектно демонстрируя прелестный персиковый оттенок кожи на плечах и груди.
– Я могу и постоять, если вам так больше нравится, – капризно растягивая слова, промурлыкала она. – Могу встать на колени, если вы захотите. А могу и посидеть на ваших – я совсем не тяжелая.
Я вздохнул.
– Видите ли, мне все равно будет тяжело. Мне всегда тяжело, когда я встречаю по-настоящему красивых девушек в такой роли.
Она наклонила голову и выпрямилась.
– Извините, – сказала она, – мне показалось, что…
В этот момент ее взгляд упал на исписанную страничку блокнота, и ее словно ударило током.
– Что это? – прошептала она, не отрывая взгляда от листа. – Откуда это у вас?
Первый раз я видел, чтобы написанные мною иероглифы производили такое впечатление.
– Сестрица Мэй! – шаловливо окликнул ее кто-то из подруг, но она даже не обернулась.
– Я была в ту ночь на площади, – хрипло сказала она, поднимая на меня наполненные слезами глаза. – Мой друг заставил меня уйти домой, когда началась гроза. С тех пор у меня такое ощущение, будто я живу без кожи…
3 июня 1989 года
Пекин, площадь Тяньаньмэнь
…Гроза началась внезапно, за полчаса до полуночи. Первые раскаты грома были, наверное, приняты студентами за канонаду начавшегося сражения в предместьях Пекина. Они подставляли счастливые лица под упругие струи, ловя пересохшими от голодовки ртами небесную влагу, еще не зная, что их главной надежды – 38-й армии – уже фактически не существует. Командарм Сюй был арестован лично генералом Ян Шанкунем27, большинство офицеров после яростного, но недолгого боя у аэропорта Наньюань сложили оружие, остальные стрелялись,чтобы не сдаваться в плен.
Танки 27-й армии уже шли по ночным улицам Пекина. На броне густо сидели автоматчики. За ними зловещими тенями плыли колонны пустых грузовиков.
Лихорадочные сводки пекинских радиостанций на полуслове прерывались автоматными очередями. Последнее, что я услышал в ту ночь в эфире, был крик американского журналиста из Эй-Пи: “ Oh, no! Oh, no! Oh, NO!!!”
Безоружные пекинцы в отчаянии пытались остановить бездушную военную армаду. Несколько боевых машин удалось поджечь бутылками с “коктейлем Молотова”, но наспех наваленные баррикады и перегороженные автобусами улицы не могли сдержать чудовищной поступи танковых колонн.
Все было кончено еще до рассвета. Растерзанные и истекающие кровью тела юношей и девушек сваливали в грузовики и везли к заранее вырытым гигантским ямам на окраинах столицы. По всей стране начались массовые аресты и казни. За одну только ночь погибли и бесследно исчезли тысячи человек. В основном это был интеллектуальный цвет нации.
…Мы стояли с Сашкой Бутенко на кирпичном крыльце разведуправления и молча курили. Над Хабаровском уже светало. Город безмятежно спал, и никого не касалось, что творилось в эти часы на улицах Пекина.
– Сколько сейчас в Москве? – спросил я. – Пора звонить в ГРУ.
Бутен помолчал.
– Сейчас позвоним, да хрена толку! – сказал он, со злостью отбрасывая окурок. – Все они там знают и без нас. Правда никому не нужна – как не была нужна, так и не будет. Увольняться надо из этой долбаной армии на хрен! – добавил он и скрылся за тяжелой дверью.
“Пожалуй что и так, – подумал я, делая последнюю затяжку. – Ничего в этом мире по большому счету не меняется”.
Спустя несколько дней Госсекретарь США Джеймс Бэйкер скромно назвал происшедшее “событиями на площади Тяньаньмэнь”, сведя катастрофу нации к масштабам локальных уличных беспорядков. Советский Союз вообще не счел нужным делать какие-либо официальные заявления.
Над Китаем опустилась ночь. Мир молчал. У лидеров великих держав были куда более актуальные заботы, нежели судьба молодого поколения обновленного Китая…
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
– … Из университета исключили чуть ли не всех, – рассказывала Мэй уже спокойно. – Даже тех, кто не участвовал в демонстрациях, а просто не ходил на занятия. Впрочем, занятий никаких и не было – почти все преподаватели тоже бастовали. Меня арестовали не сразу – у них было много работы с активистами. Я даже надеялась, что со мной обойдется. Но потом стали одну за другой брать моих подруг, и я поняла, что скоро и моя очередь. Тем более что я считалась невестой Юнь Мэна, а он был в числе лидеров.
– А что случилось с ним? – перебил я ее.
– Не знаю, – качнула она головой. – Так ничего и не знаю. Скорее всего он погиб тогда на площади. Но иногда мне становится страшно: вдруг он войдет в этот бар со всегдашней ироничной улыбкой и увидит меня здесь…
– Тогда зачем тебе это всё? Ты же заслуживаешь гораздо большего…
Она горько усмехнулась.
– Это было условие. Иначе бы мне вообще никогда не позволили вернуться в Пекин. А у меня тут больная мама. Вот поэтому я здесь уже около полутора лет. И, представь себе, почти счастлива.
– А где отец?
– Он умер. Не вынес того, что его дочь – контрреволюционерка. До своих последних дней он считал Мао гением.
— Кто поставил тебе эти условия? Госбезопасность?
Она прижала палец к губам и кивнула.
– А где ты была до этого?
– Следствие шло недолго. Мне дали три года трудовой повинности в армии, а потом бессрочную высылку из Пекина и вообще изо всех городов с населением свыше миллиона28. Три года я работала прачкой в воинской части в Синьдзяне29 – никогда прежде не думала, что в жизни может наступить такой кошмар.
Мне тоже приходилось бывать в Синьдзяне, правда, к счастью, весьма недолго – всего три дня, когда я в период своего бытия “новым русским” вызволял застрявший на китайско-казахской границе бартерный ширпотреб, раздавая щедрые взятки сребролюбивым таможенникам и пограничникам и той, и другой стороны. Да, местечки там далеко не райские, а уж если еще стирать портянки солдатне…
Словно угадывая мои мысли, она продолжила:
– Там приходилось не только стирать солдатское белье. В китайской армии прачки почти официально считаются женами полка. Поначалу я пыталась защищаться, но меня просто нещадно избивали.
Я потряс головой.
– А потом? Что с тобой было потом?
– Потом была горничной в маленькой гостинице в Маньджурии. Там ко мне неплохо относились. Иногда я даже работала переводчицей для заезжих иностранцев, но только они редко забирались в такую глухомань. А еще, как ни странно, там в фойе стояло старинное, ужасно расстроенное пианино, еще русского дореволюционного производства, на котором мне иногда разрешали играть…
– Знаешь, ведь мы с тобой могли встретиться и в Синьдзяне, и в Маньджурии – я бывал там как раз в то же время, что и ты.
Она грустно посмотрела на меня.
– Наверное, хорошо, что не встретились. Тогда для меня вообще не было ни настоящего, ни будущего, и совершенно не хотелось жить.
– А сейчас?
– Сейчас? – Она на мгновение задумалась. – Сейчас по крайней мере у меня опять появилось ощущение, что жизнь еще впереди, хотя, конечно, судьба по-прежнему распоряжается мной, а не я ею…
Я взял ручку.
– Посмотри, это у того же поэта:
Я прошу коней своей судьбы
не скакать так быстро –
но мне достались непокорные кони…
Ее глаза вспыхнули неподдельным интересом.
– Не похоже на классическую поэзию, но очень красиво.
– Это современный русский поэт, он умер двадцать лет тому назад. Вернее, он не просто поэт – скорее певец собственных стихов. В России его очень любят.
– Еще бы! Я с первых же иероглифов поняла, какая это высота! Напиши мне что-нибудь еще. – Она внезапно встала. – Знаешь, пойду-ка я скажу, что на сегодня закончила работу. Тогда мне можно будет с тобою выпить.
Не успела она отойти от столика, как вдруг ее догнала Яо Лин Яо и о чем-то быстро и горячо заговорила. Удивленная Мэй остановилась и, смерив Яо Лин Яо мгновенным взглядом, коротко ответила что-то резкое, отчего та вспыхнула и униженно склонила голову, как бы осознав свою неправоту.
Словно опомнившись, она семенящей походкой вернулась на свое обычное место за моей спиной, но мне, честно говоря, было уже не до нее. Образ Мэй настолько занял мое воображение, что я едва мог дождаться, пока снова увидел ее изящную фигуру, небрежно скользящую по проходу бара. Каким же потенциалом живучести надо обладать, чтобы после всего, что было в жизни у этой девчонки, выглядеть как ни в чем ни бывало, словно избалованная принцесса!
На чистом листе бумаги у меня уже были написаны две цитаты из “Охоты на волков”:
Я больше не повинуюсь законам смерти –
Потому что жажда жизни сильнее их!
Почему волк должен бежать навстречу гибельному выстрелу,
если путь к свободе преграждают лишь красные флажки?
В слове “красный” был ярко выраженный политический оттенок, но это было даже кстати.
Она схватила лист со стихами, едва подойдя к столу, и какое-то время стояла молча, восхищенно покачивая головой.
– Невероятно! – выговорила она наконец. – Знаешь, мне хочется кричать, глядя на эти слова!
– Что будешь пить? – спросил я, когда она уютно устроилась возле меня на узком диванчике.
– Джин с тоником, – сказала она. – Только двойной джин.
Я с недоверием покосился на нее.
– Я привыкла к этому в Синьдзяне, – невозмутимо пояснила она. – Джина там, правда, не было – приходилось пить кошмарную местную водку, чтобы забыть, где находишься.
Мне не надо было объяснять, что это такое, и я понимающе кивнул.
– А где ты научилась так играть?
– Мама, – коротко ответила Мэй. – Она была профессором в консерватории. Когда меня арестовали, ей запретили преподавать. Напиши чего-нибудь еще! Напиши сначала его имя.
Я вздохнул. Ну что ей скажет фамилия Высоцкий, затранскрибированная четырьмя даже не связанными по смыслу иероглифами: Фу-со-сы-дзи?
– Гао30, – сказал я. – Его фамильный иероглиф был Гао.
– Здорово! – сказала она. – Очень подходящая фамилия. А его переводили на китайский или хотя бы на английский?
– Понимаешь, – ответил я, – беда в том, что его невозможно перевести. Его может понять только русский.
– Но ведь у тебя получается! – горячо возразила она. – Вот и переведи! Я уверена, что китайская молодежь сразу его полюбит.
– Да ведь это даже не перевод. Это больше стилизация, но и то лишь маленькие фрагменты, кусочки из его песен. А контекст гораздо сложнее и практически непонятен иностранцам.
Перед столиком легкой тенью возникла Яо Лин Яо. С выражением полнейшей покорности она опустилась с подносом на колени, поставила перед Фэн Мэй джин и принялась наливать мне пиво. Фэн Мэй взяла стакан, и льдинки в нем громко зазвенели.
– Но если даже то, что поддается переводу, способно вызывать такие чувства – значит, все равно этим стоит заняться. Пусть лучше о нем узнают хоть что-то, чем совсем ничего!
– Может быть, ты и права, – задумчиво сказал я. – Но таким делом нельзя заниматься как забавой, от случая к случаю. Этому надо посвятить жизнь.
– Так это же и есть счастье! Посвятить жизнь чему-то красивому и нужному для других. Делать то, что ты способен сделать лучше всех, да при этом и самому получать удовольствие! Впрочем, может быть, я сужу об этом со своей башни. Я совсем не знаю тебя. Ведь ты же зачем-то решил уехать в Америку? Наверняка твоя жизнь наполнена другими, более важными занятиями и смыслом.
Я горько усмехнулся.
– В том-то и беда, что совсем наоборот. Я сам чем дальше, тем меньше понимаю, что делаю в Америке и вообще на Земле… Да и уезжать я никуда не собирался – просто в России сначала задушили мой бизнес, потом едва не задушили меня самого. Вот теперь и околачиваюсь на другой стороне Земли без толку и цели…
Она странно взглянула на меня.
– Но ты же свободный человек! Ты можешь жить, где тебе хочется, ты знаешь так много, умеешь столько всего, чего не умеют другие… Что же тебе мешает? Я не имею в виду переводы учителя Гао. Что вообще мешает тебе делать то, что ты хочешь?
– Что мне мешает?! – вспыхнул я. – Да мне столько всего мешает…
И вдруг осекся. А действительно, что мне мешает? Отсутствие грин-карты? Дурацкие конфликты с туповатым американским правосудием? Растущие проценты на кредитных карточках? Да любая из проблем, которую я назову, покажется ей просто смешной и легковесной. Ведь по сравнению с ней я действительно совершенно свободен…
Она прикоснулась к моей руке.
– Извини. Я не хотела тебя расстраивать. Мне хорошо знакомо это ощущение, когда кажется, что жизнь не имеет никакого смысла. Но ты же помнишь, что говорил учитель Конфуций: “Повернутся дороги – и ты снова увидишь вершины”.
Я грустно посмотрел на нее. Есть что-то трогательное в том, что тебя утешает человек, для которого даже твое простое право жить, где хочется, и делать то, что нравится, – совершенно неосуществимая мечта. Но ведь и у меня то, что есть сейчас, было далеко не всегда…
19 мая 1985 года
24-й отдельный разведбат ОСНАЗ
Сайн-Шанд, Монголия
– Ну и что это такое? – медленно поднял на меня мутные с похмелья глаза начальник разведки 20-й армии полковник Попцов, которого недобрые офицеры за глаза называли Анусом.
Перед ним на столе лежала справка о военно-политической обстановке в зоне ответственности нашего батальона особого назначения – предмет гордости и плод многодневных трудов всего нашего КП, состоявшего в основном из ВИИЯ-ковцев, по разным причинам сосланных в гобийскую глухомань. Своей специальной заслугой я считал то, что не ограничился разведданными в пределах полосы разведки, а включил их в контекст общей политической ситуации с прогнозом перспектив ее развития. По моему мнению, это должно было дать командованию объемную и реалистичную картину происходящего.
– Так-так… Изменение военной доктрины Китая… упор на реформу экономики… сокращение армии на миллион человек… отвод войск от советской границы… Что это такое, товарищ старший лейтенант?!
– Это результат анализа обобщенных данных радиоперехвата, агентурных источников, открытой и закрытой прессы… – бойко начал было я.
Тусклые глаза начальника разведки налились кровью.
– А я скажу, ЧТО это такое, старший лейтенант! – взревел он. – Это полная потеря бдительности!!!
В растерянности я замолчал.
– Вы хотите, чтобы это за моей подписью ушло в Москву?! Вы хотите, чтобы с меня сняли погоны?! Да мне и так уже полгода генерала не дают! Вы у меня по партийной линии ответите за свою преступную близорукость!
– Это не близорукость, товарищ полковник! – дрожащим от несогласия с вопиющей несправедливостью голосом возразил я. – Близорукость – держать такую армаду на границе с государством, которое не представляет для нас никакой военной угрозы. По крайней мере на ближайшие десять-пятнадцать лет…
– Нет, это не близорукость, – помолчав, вдруг мрачно согласился со мной Анус. – Это предательство! Да я вас под трибунал отдам, пацифист!!!
С этими словами он схватил мою неоцененную справку, разорвал ее, бросил одну половину на пол, а во вторую, к моему полному изумлению, впился зубами и, рыча, принялся трепать, мотая головой из стороны в сторону.
– Что вы делаете, товарищ полковник?! – прошептал я, холодея от ужаса. – Это же секретный документ, он на меня зарегистрирован…
– Сделаешь другую справку под таким же номером, – внезапно успокаиваясь, приказал начальник разведки. – Три дня тебе даю. И смотри – чтоб без пацифических фокусов! А то – ить!
На написание второй справки ушло два дня. Она получилась раз в пять тоньше первой и по содержанию напоминала подборку передовиц газеты “Красная звезда”. Замполитам было рекомендовано использовать ее для повышения бдительности у личного состава. За нее мне объявили благодарность. Попцов через два месяца получил долгожданные лампасы генерала…
19 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
– Так мы идем к тебе? – еще раз спросила Мэй, внимательно глядя мне в глаза. – Но я повторяю, что моя работа тут совершенно ни при чем.
– Да, – сказал я. – Мы идем.
Она вздохнула и с облегчением засмеялась.
– Знаешь, я почему-то так боялась, что ты скажешь “нет”. Первый раз в жизни, правда! – Взяв в руки сумочку, она встала. – Я сейчас вернусь. Допивай свое противное пиво.
Из моего угла было прекрасно видно, как она шла по узкому коридору, ведущему к туалету, на ходу доставая что-то из сумочки, когда за ее спиной неожиданно возник тонкий силуэт Яо Лин Яо, которая схватила ее сзади за волосы и с невероятной для такой детской комплекции силой ударила головой об угол стены. Мэй упала, словно ее позвоночник надломился сразу в нескольких местах, и по тому, как конвульсивно дернулись и замерли ее ноги, я понял, что это все.
Яо Лин Яо присела перед ней на корточки и, приподняв за волосы, заглянула в лицо, затем поднялась, пересекла бар и встала за моей спиной.
С минуту я не мог пошевелиться. В баре гремела музыка и стоял обычный гвалт. Мэй неподвижно лежала в пустом коридоре, из-под ее головы по полу ползли две темные извилистые струйки.
Наконец я встал, дрожащими пальцами бросил на стол несколько бумажек и вышел из бара. В дверях я обернулся, чтобы посмотреть на Яо Лин Яо. Она продолжала с прямой спиной стоять у пустого столика, и ее кукольное личико казалось совершенно бесстрастным.
В номере я выгреб из мини-бара сразу несколько разноцветных бутылочек и, с хрустом срывая пробки, выпил одну за другой. Потом, пошатываясь, добрел до туалета и долго стоял перед унитазом, бессвязно матерясь на всех известных мне языках.
19-й вечер пятой луны 20 года правления династии Мин (1388 г. н.э.)
Остров Хайнань, Край Света
Письмо Императору Поднебесной от опального и ссыльного поэта Гао Шэна:
O, несравненый и достославный Сын Неба, великий владыка и повелитель Поднебесной, властелин судеб и ничтожных жизней наших, затмевающий яркостью своего мудрого правления сияние солнца и прочих небесных светил!
Падает ниц пред великолепием Твоим и осмеливается поднести недостойную кисть к бумаге ничтожнейший из рабов и слуг Твоих, великой милостью Твоей сосланный из ослепительного дворца Твоего в далекую рыбацкую деревушку на самом краю земли и смеющий надеяться, что не оскорбит ясных очей Твоих созерцание тех низких иероглифов, из которых слагается мое негодное имя.
Незначительнейшей причиной, по которой нерадивый раб Твой дерзнул покрыть сей свиток недостойными Твоего светлого внимания письменами, явилось то, что как стало известно мне из письма одного из вельмож Твоего сиятельного двора, Ты неоднократно выказывал светлейший интерес к неприметной персоне моей, изрекая суждение, будто несправедливо поверг меня якобы “в пучину горести и несчастий”, и изъявлял намерение облагодетельствовать своим прощением и вернуть не заслуживающего подобной милости раба пред благословенные очи Твои в Южную Столицу31. Падаю на колени в нижайшей мольбе забыть о моем низком существовании и оставить меня там, где я пребываю ныне, ибо помимо того, что недостойно нижайшее существо мое и десятитысячной доли Твоего внимания и благодеяний, существует еще одна причина, ради которой я и осмеливаюсь отвлечь несколько мгновений Твоего божественного времени.
Причина эта кроется в одном лишь маленьком иероглифе из предыдущей колонки, на который Твои светлейшие очи наверняка не соблаговолили обратить никакого внимания. Это иероглиф “якобы”, который стоит перед словами “пучина горести и несчастий”. Дело в том, о величайший из повелителей, что полагая будто я всепобеждающей волею Твоей лишен того, что зовется “счастьем”, Ты невероятно заблуждаешься.
Позволь объяснить Тебе, о несравненный, в чем Твоя ошибка, на простых примерах, и чтобы не ходить далеко, сравним для этой цели меня и Тебя, мой повелитель.
Ты можешь больше, чем кто бы то ни был на этой Земле. Твои возможности почти безграничны. Твой стол завален самыми изысканными и необыкновенными яствами. Ты собираешь со всех краев новых и новых искусснейших поваров. Но скажи мне, когда Ты последний раз испытывал хотя бы простое удовольствие от еды? В то время как я каждый день ощущаю полное счастье, когда (даже не ем!) – вытаскиваю из воды пойманную своими руками рыбу, которую могу поджарить на угольях, приготовить на пару или просто отпустить.
В Твоем гареме сотни прекраснейших наложниц. Слуги сбиваются с ног в поисках новых и новых рабынь. Но скажи мне, когда Ты последний раз по-настоящему желал женщину? А я чувствую безграничное счастье, когда, направляясь ранним утром к своей лодке, встречаю на тропинке соседскую девушку, у которой загораются щеки от того, что она украдкой взглянула на меня.
Твои владения беспредельны. Посылаемые Тобой войска уже достигли краев Земли на Севере, где в лесах, занесенных снегом, невозможна жизнь человека; на Западе, где горы соединяются с небом; и на Юге, где люди все больше и больше походят на мелких обезьян. У Тебя не хватит жизни, чтоб хотя бы один раз обскакать свои владения. Но Ты гонишь своих воинов все дальше и дальше, чтобы достичь несуществующих границ, потому что Тебе всегда будет мало того, что Ты имеешь.
А я счастлив наблюдать, как солнце опускается в море, сидя каждый вечер на округлом валуне, на котором выбита надпись “край света”32. Созерцание того, что дано видеть твоим глазам, – вот истинное благо, которое всегда с тобой, в отличие от безумной гонки за недостижимым.
Ты окружил себя многочисленными мудрецами и учеными мужами, поэтами и литераторами, музыкантами и актерами. Ты избираешь все новых и новых любимцев и тут же изгоняешь их. Но когда последний раз осветило Твою душу хоть одно из слов, произнесенных ими? Когда зазвучала в Тебе хоть одна из беспрестанно поющихся ими песен? Когда развлекло Тебя хоть одно из пышных ежевечерних представлений?
А я вчера испытал подлинное блаженство от маленького трехстишия, присланного мне моим другом (не буду даже приводить его Тебе здесь, ибо мне, увы, и близко не дано воспроизвести дерзновенный росчерк его кисти).
Мне никогда не было весело так, как на прошедшем деревенском Празднике Середины Осени с поединками бумажных драконов, плясками вокруг костра, треском и искрами шутих, песнями под бесхитростный аккомпанемент пастушьих лютен.
Ты обезглавил тысячи своих подданных за малейшее неповиновение или несогласие с тем, что принято говорить, и оправдываешь это “благом империи и счастьем народа”. Но, чтобы заставлять быть счастливыми одних, Тебе надо отнимать жизнь у многих и многих других. В этом Твоя власть, но в этом ли Твое счастье?
А я ощущаю себя воистину бессмертным, когда после двух-трех добрых слов, сказанных первому встречному, у того во взгляде появляется нечто, что он пытается сохранить в себе, точно тлеющую искру, чтобы передать ее потом кому-то другому.
Ты – все, а я почти ничто. Но так ли Ты всемогущ? Тебе кажется, будто Ты волен сотворить со мной, что Тебе заблагорассудится: осчастливить либо “повергнуть в пучину несчастий”. Но как Ты ошибаешься!
Ты лишил меня своего благоволения и покровительства, но вместо этого дал свободу делать и говорить, что мне хочется.
Ты снял с меня расшитый драгоценностями придворный кафтан, но тем свободнее стала чувствовать себя моя нагая душа.
Ты отнял у меня золоченую крышу моего дома, но открыл тем самым беспредельность высоты голубого неба.
Так в чем же Твоя сила? Если Ты не можешь сделать счастливым или несчастным даже одного из своих подданных, то вся Твоя власть иллюзорна. Все, что Ты смог, – это превратить в несчастного самого себя. И беда Твоя в том, что Ты жаждешь стать счастливым, в то время как я просто являюсь таковым от того, что обрел возможность находить счастье в любых самых незатейливых мелочах.
О, Ты, несомненно, можешь меня убить. Но тем самым Ты окажешь мне еще большую милость, приблизив момент встречи с Верховным Императором и подарив мне возможность войти в Ворота Небесного Спокойствия33 с молодым лицом и здоровым телом, однако даже и это – сущие пустяки по сравнению с тем, что это поможет мне сократить великий и многотрудный путь перерождения души в иную форму материи, несравненно более высокую, чем наши умы способны себе даже представить.
Остаюсь коленопреклоненный,
раб Твой и слуга Гао Шэн
…Гао Шэн был казнен четвертым утром шестой луны 21 года правления Династии Мин (1389 г. н.э.) на площади Тяньаньмэнь при огромном скоплении народа. На его груди висела табличка “Опасный вольнодумец и сотрясатель государственных устоев”.
20 мая 1999 года
Пекин, отель “New World”
Под утро в дверь номера с силой постучали. Выругавшись, я встал и, благо вся одежда и туфли были на мне, распахнул дверь.
На пороге стоял худощавый китаец лет пятидесяти, в стареньком костюме, и сурового вида полицейский.
– Шэн Тао, управление государственной безопасности, – представился штатский и кивнул полицейскому. Тот, отстранив меня, прошел в комнату, бегло оглядел ее и, сложив руки за спиной, встал у окна, за которым едва брезжил свинцовый рассвет. Его поза чем-то напомнила мне Яо Лин Яо.
– Майкл… Баженов? – довольно правильно выговорил мою фамилию гэбэшник, входя в коридор.
– Вы ошиблись номером, – с не подобающей для ситуации веселостью и почему-то желая его разозлить, игриво ответил я по-китайски, величавым жестом окидывая свою полную экипировку. – Меня зовут Си Мэнь Цин34, и я как раз намеревался покинуть сей гостеприимный дом временного проживания.
Моя реплика не произвела на него никакого впечатления. Он закрыл за собой дверь, зачем-то накинул на нее цепочку и повернулся ко мне.
– Я не советую вам шутить, мистер Баженов, – на очень неплохом английском негромко сказал он. – Вы желаете пообщаться здесь, или у нас в Управлении?
– Видите ли, я вообще не планировал ни с кем общаться в это время суток! – с неожиданным для себя раздражением ответил я.
Он усмехнулся и неторопливо вошел в номер.
– По моим сведениям, вы как раз в это время и планировали э… общаться, да вот только человек, с которым вы собирались это делать, уже мертв.
– Кто… мертв? – сглотнув слюну, глупо спросил я.
Он вздохнул.
– Вам знакома гражданка Китая Фэн Мэй?
– Мэй? – переспросил я. – Ну… да, если вы именно ее имеете в виду.
– Я имею в виду именно ее, – сказал он, бросая на стол несколько фотографий. С верхней из них на меня смотрело серьезное лицо Мэй, и я невольно отвел взгляд. – Так вот, она скончалась два часа тому назад от черепно-мозговой травмы. Когда вы видели ее в последний раз?
Он достал диктофон и нажал на кнопку.
– Знаете, – сказал я, пытаясь собраться, – я точно не помню… Это было в баре около трех часов ночи. А потом я пошел спать.
Он иронично оглядел разбросанные на столе и полу бутылки.
– Понятно. Вы знакомы с Яо Лин Яо?
– Кто это? – как можно более недоуменно спросил я.
Он еще раз вздохнул.
– Бросьте разыгрывать из себя недоумка, мистер Баженов. Вам это не на пользу да и к тому же явно не идет. – Он насмешливо сощурился. – Я вам напомню: Яо Лин Яо – это та официантка, с которой вы были столь… любезны. – Он достал из кармана сложенную салфетку: – “Яо Лин Яо – пиао лиан де хао”. Хм… Неплохо. Особенно для иностранца.
– Я любезен со всеми, кроме тех, кто врывается в мой номер среди ночи… – решительно начал было я, но он нехорошо засмеялся и сел в кресло.
– Да, действительно, уже почти утро – не стоит тянуть время. Чтобы вам было окончательно ясно, зачем я здесь, могу сообщить: Яо Лин Яо заявила нам, что убили Фэн Мэй именно вы… – Комната поплыла у меня перед глазами. – …к тому же Фэн Мэй в больнице перед смертью несколько раз повторила ваше имя, что также станет для суда важной уликой… – доносился до меня, как из тумана, голос Шэна.
Голова раскалывается, а в этой переделке так нужен ясный ум!
Он пристально смотрел на меня.
– Насколько мне известно, вы уже однажды были под арестом китайской полиции?
Я неохотно кивнул.
– Да, в девяносто первом году в Харбине. Только это было ошибкой, и меня отпустили с извинениями. Человек, которого я случайно побил, оказался преступником, давно разыскиваемым полицией.
– Ошибкой было то, что вас так запросто отпустили, – жестко сказал он. – Когда вы избивали китайского гражданина, вы еще не могли знать, что он преступник. Впрочем, к этой теме следствие еще вернется. А сейчас меня интересует, как и с какой целью вы убили гражданку Фэн Мэй?
– Я не убивал гражданку Фэн Мэй, – тупо произнес я, про себя поражаясь, как неубедительно звучит то, что я сейчас говорю. – У меня не было никаких причин этого делать.
– Не было? – прищурился он. – А вот Яо Лин Яо показала, что вы более часа пытались совратить Фэн Мэй, предлагали ей деньги, поездку в Америку, но она отвергла ваши домогательства. Вас это, видимо, сильно задело?
“Бред, – качая головой, подумал я. – Какой бред! Но все, что я могу рассказать, будет звучать еще большим бредом…”
– Вам нечего сказать? – словно отгадывая мои мысли, торжествующе продолжал он. – У меня есть также показания нескольких свидетелей, которые видели, что вы долго сидели за столиком с Фэн Мэй, а когда она вышла, сразу же вслед за ней вышли и вы. А еще несколько минут спустя ее тело было найдено в коридоре, ведущем к туалету. Кроме вас, туда больше никто не заходил!
– Но я туда тоже не заходил! Я вышел не за ней – я вышел из бара, чтобы вернуться в номер, – устало сказал я.
– И чтобы тут же напиться! – весело подхватил он. – Night cap35, как говорят у вас в Америке. В баре, видимо, алкоголь закончился. А может, просто настроение у вас было не очень? Или я ошибаюсь? – Он взглянул на полицейского, неподвижно стоящего у окна.
Тот со значением кивнул. Только сейчас я заметил, что он был в звании капитана.
– Что ж, вас наверняка интересует, что вам полагается за это по китайским законам. А полагается вам, – в случае чистосердечного признания и раскаяния – лет пятнадцать каторжных работ, зато если будете упорствовать и отрицать, то и высшая мера светит – смотря какой судья попадется. У нас законы строгие, так что отпираться не рекомендую.
Происходящее все больше и больше походило на кошмарный сон. В памяти вдруг мелькнула камера предварительного заключения в Харбине: ржавый наручник, которым я был прикован к стене почти двое суток, запятнанные чем-то бурым пол и стены, валяющиеся на полу зубы, разбитые стекла очков, клочки волос, выматывающие душу крики из соседних камер…
Я хотел что-то произнести, но на ум не приходило ни единой связной мысли.
Внезапно Шэн вскочил с кресла и приблизил лицо почти вплотную к моему, вперившись своими кошачьими глазами прямо мне в зрачки.
– А может быть, действительно не вы? Может быть, вы знаете, кто убил? Ведь вы знаете, кто ее убил, а? Скажите мне, почему же вы молчите?!
Не отвечая, я с ненавистью смотрел в его лицо. Действительно, почему? Почему я молчу? Мне жаль Яо Лин Яо? Да, мне ее жаль. Но не проводить же остаток жизни на каменоломнях Синьдзяна из-за сумасбродства какой-то девицы, которую я, собственно, даже не знаю?! Которая к тому же меня оговорила! Я боюсь, что мне не поверят? Поверят, если расскажу все, как было на самом деле! Ведь существует еще и экспертиза. Так в чем же дело? Почему я молчу?! Я что, считаю себя действительно виноватым?! Я действительно считаю себя виноватым?!.
В комнате повисла гнетущая тишина. Я опустил глаза.
– Не разыгрывайте дурацких спектаклей, господин Шэн, – сказал я глухо. – Исполняйте как положено свои служебные обязанности.
Шэн немного отстранился, и в его взгляде появилось какое-то неопределенное выражение. Он помолчал и, как будто нехотя, выключил диктофон. Сухой щелчок кнопки прозвучал, словно осечка пистолетного выстрела, и я невольно вздрогнул.
– Похоже, вам опять серьезно повезло, Миша, – вздохнув, раздельно проговорил он, неожиданно называя меня моим русским именем, которое почему-то всегда так нравилось китайцам. Я с усилием поднял голову.
– Можете расслабиться, Миша, – я прекрасно знаю, что убили не вы. Яо Лин Яо рассказала нам правду. Более того, у нас записано все, о чем вы разговаривали с Фэн Мэй.
Он медленно встал.
– Мне было просто очень интересно посмотреть, что представляет собой человек, из-за которого молоденькая девушка погубила свою жизнь… Да еще и чужую жизнь, – добавил он, сокрушенно качая головой, и стало заметно, что ему гораздо больше пятидесяти. – Что она увидела в вас, чтобы натворить такое? – с болью спросил он. – Какие чувства вы смогли внушить ей за какие-то пару часов?
Я молчал. Он сделал жест рукой, и капитан полиции, не взглянув на меня, вышел из номера. Когда он открывал дверь, я услышал, что в коридоре тихо переговариваются о чем-то еще несколько человек.
Шэн серьезно посмотрел мне в глаза и сказал тихо, но твердо:
– Я клянусь вам: если б вы сейчас сказали мне, что убила Яо Лин Яо, я сделал бы все, чтобы посадить вас в тюрьму! И уж поверьте: я бы сумел этого добиться. Вы ведь хорошо знаете, что такое Китай, не правда ли? – Он распахнул дверь номера, но остановился на пороге. – Да, кстати, с днем рождения вас, товарищ капитан, – добавил он насмешливо. – Happy birthday, как говорят на вашей новой родине!
Я безучастно посмотрел ему вслед. Щелкнула, закрываясь, дверь. В номере было уже почти светло. Оставалось каким-то образом прожить этот день…
1. Перефразированная китайская поговорка: “Не поднявшись на Великую Стену, не узнаешь Китая”.
2. Дословно: “счастливый час” – время, когда спиртные напитки в барах продаются по существенно сниженным ценам.
3. Ц и н ь Ш и Х у а н (259-210 г.г. до н.э.) – первый император Китая, силой объединивший семь враждующих феодальных княжеств в единую державу. Провел целый ряд важных реформ: создал законодательную основу централизованного государства, ввел единые деньги, систему мер и письменность, построил сеть дорог и Великую Стену, а также множество другого. Прожил всего сорок девять лет. Отличался неуемной энергией и деспотизмом, что дает основания некоторым историкам называть его “китайским Петром I” (либо Петра I – “русским Цинь Ши Хуаном”).
4. Э п о х а Т р о е ц а р с т в и я (220-280 г.г. н.э.) – период активного внедрения буддизма в китайскую культуру и, как следствие, возникновения новых тенденций в литературе и искусстве. Также характеризовался существенным повышением роли женщин в политической и культурной жизни.
5. И х э т у а н ь (“Союз Единства и Справедливости”) – националистическое движение конца XIX – начала XX века, выросшее из эстетизированных сектантских триад и направленное на избавление Китая от колониальной зависимости и заодно на искоренение всего иностранного. Было жестоко подавлено коалицией европейских стран; лидеры восстания казнены.
6. По канонам советского китаеведения, название города должно писаться “Гуанчжоу”. Тем не менее я здесь и далее по возможности даю более благовидную (надеюсь!) транскрипцию китайских имен и географических названий. На мой взгляд такие неудобоваримые буквосочетания, как “чж”, “цз” и подобные только незаслуженно отпугивают от всего китайского.
7. » С о н в к р а с н о м т е р е м е » – китайский роман XVIII века, эпическое повествование о судьбе многих поколений большой аристократической семьи. Роман состоит из нескольких миллионов иероглифов. По преданию, первый русский переводчик романа свихнулся, так и не завершив работу всей своей жизни.
8. Со времен феодальной раздробленности в Китае остается более 30-ти устных диалектов, разнящихся между собой настолько, что их лингвистически правомерно считать разными языками. Иероглифическая письменность остается единым (и порой единственным) способом общения на всей территории страны.
9. Каковы твои драгоценное имя и почтенная фамилия? (кит.)
10. Я о Л и н Я о – очень красивая.
11. П и д з ю – пиво (кит.)
12. Я о Л и н Я о – 101(кит.)
13. Д у Фу – поэт, современник Ли Бо.
14 . К Д В О – Краснознаменный Дальневосточный Военный Округ.
15 . Д э н С я о п и н (1905-1997) – архитектор китайских реформ, превративших отсталую экономику КНР в одну из самых динамичных в мире. Став Генеральным Секретарем ЦК КПК еще при Мао Цзэдуне, был репрессирован за свои неортодоксальные взгляды. После смерти Мао в 1976 г. возглавил борьбу с его последователями и на долгое время завоевал положение верховного китайского лидера. К 1989 г. уже оставил почти все официальные посты, но по-прежнему оставался самой влиятельной политической фигурой в Китае.
16. Л и П э н – в 1989 г. занимал пост Премьера Госсовета КНР, т.е. был главой исполнительной власти. Отличался крайним консерватизмом просоветского стиля и с самого начала волнений стал лидером коалиции сторонников их решительного подавления.
17. Д ж у н н а н ь х а й – резиденция китайского правительства в Пекине.
18. Н О А К – Народно-Освободительная Армия Китая.
19. С я о д з е – девушка, барышня, мисс (дословно – “маленькая хозяйка”, “сестренка”; контекстуально – “проститутка”).
20. Массирoванные налеты японской авиации на густонаселенные китайские города в 1937 г., в результате которых погибли сотни тысяч мирных жителей.
21. М а н ь д ж о у — Г о – образованное японцами в 1932-1945 гг. марионеточное государство на территории Маньджурии – исторической области, находящейся в Северо-Восточном Китае. Протекторат был создан под эгидой последнего китайского императора – Пу И (маньджурской династии Цин), отстраненного от власти в возрасте 5 лет в результате революции 1912 г.
22. Д ж у н — Г о – как называют Китай сами китайцы, дословно переводится как “Срединное государство”. Китайцы совершенно искренне убеждены, что их страна является центром мира.
23. “ Г а н ь л а н ь ш у ” – “Оливковое дерево”. Популярная в Китае песня 90-х г.г.
24. “ З а м о р с к и й д ь я в о л ” – термин, обозначающий в Китае любого иностранца, особенно европейца.
25. Д а р u – один из государственных языков Афганистана, наиболее активно используемый в правительственных и деловых кругах.
26. Х у н в э й б и н – “красный охранник” (кит.). Одурманенная маоистской пропагандой китайская молодежь, сыграла роль бездумной разрушительной силы во время “культурной революции” 1966-1968 г.г.
27. Я н Ш а н к у н ь – в 1989 г. занимал посты Президента КНР и и.о. Председателя Центрального Военного Совета (высшего военного органа Китая). После некоторых колебаний и проявления лояльности к студентам позже примкнул к консервативному крылу и активно участвовал в организации подавления выступлений.
28. В Китае населенные пункты с числом жителей менее миллиона даже не считаются городами.
29. С и н ь д з я н — У й г у р с к и й а в т о н о м н ы й р а й о н – горная область на северо-западе Китая. Отличается тяжелыми климатическими условиями и крайне низким уровнем жизни.
30. Г а о – высота, высокий (кит.)
31. Н а н ь д з и н (или Нанкин) – “Южная столица” – в отличие от “Северной столицы” – Пекина, или, как называют его сами китайцы, Бэйдзина.
32. Этот валун с незапамятных времен действительно находится неподалеку от местечка Санья на Юго-Восточной оконечности острова Хайнань.
33. “ В о р о т а Н е б е с н о г о С п о к о й с т в и я ” – Тяньаньмэнь (образно: вход в рай).
34. С и М э н ь Ц и н – образ праздного гуляки и распутника, этакого китайского Дон Жуана, из знаменитого эротического романа XVI века “Цзинь, Пин, Мэй, или Цветы сливы в золотой вазе”. Роман долгое время был запрещен в КНР (и в СССР тоже).
35. N i g h t c a p (англ.) – “ночной колпак” – выражение, означающее последний стакан, знаменующий окончание попойки. Что-то типа “посошка”.