Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2006
* * *
Е.Т.
Я на скрипочке играю, поднимая легкий прах. Я не Байрон – просто ранен на колчаковских фронтах, и, на раненную ногу опираясь, бледный весь, вот играю понемногу, зарабатываю здесь. И мотив сентиментальный дешевизною набряк: про исход пою летальный кочегара на морях, про угар пою тифлисский с напряженьем певчих жил… А когда-то – по-английски, и – в гимназии служил. Но ни слова, тс-с-с, ни слова, вон идет уже за мной комиссар в тужурке, словно зуб хороший коренной. В чёрной коже, ликом – белый. Он в гимназии моей, было дело – портил девок, жмых менял на голубей, но поднялся, второгодник, и теперь за двойки мстит. Байрон, Байрон, день холодный, Бог, наверное, простит за цистит, больную печень, за подбитый ветром глаз. Время – лечит, мир – калечит. Я ведь, барышня, и Вас помню, помню – Вы же сами, выходя из варьете с этим самым комиссаром, вся – на коксе, на винте… Я стоял у входа слева и вдогонку тихо пел: “Fare thee well! and if forever, still forever fare thee well”.
Тракай
Лене Элтанг
по первому снегу меня понесут
когда ни врачи ни шуты не спасут
из замковых западных зимних ворот
вкруг озера гальве три раза в обход
меня нарекут совершив ритуал
последним что я на земле увидал
я витовтас – солнце в остывшей золе
на княжьем престоле на отчем столе
какой у них долгий унылый обряд
то кровь отворят то опять затворят
“трех жен погубил” пересуды внизу
а я уже в поле небесном лежу
в лазоревом яростном поле щита
где лев золотой отверзает уста
и замок под ним в обрамлении лент
стоит неподвластен течению лет –
горячее сердце под шкурой седой
вода подо льдом и земля под водой
и где-то на дне прорастает литва
как почки во сне разрывает листва
а если не так то в овечий закут
по первому снегу меня сволокут
дружины чужие назвав подлецом
волкам на поживу – и дело с концом
* * *
иностранные “сплин” и “апатия”
суть хандра, ещё пушкин заметил.
бологого старинная патина
или тверь моего восприятия –
дополнительный поезд до смерти.
фаренгейт покоряется цельсию,
но на севере все же – сильнее:
на ступени шагнешь царскосельские
и увидишь поля елисейские,
всех полей безнадежней, синее.
и кладущему руку за пазуху,
воздух смерти нащупав губами,
ты нужна. торопись, не опаздывай,
капель датских побольше заказывай –
ты нужна. ты одна. не другая.
а не то, со своею одышкою,
престарелому горе-плейбою –
лишь с античною книгой под мышкою,
словно с детским потрепанным мишкою,
умирать.
а хотелось – с тобою.
* * *
по радио говорят о приходе исмаил-хана.
оборона прорвана практически всюду.
как и предсказывал наш историк на пятой паре,
лигурийцы беспорядочно отступали,
жгли архивы и предавались блуду.
а ты наклеивала бумажные кресты на окна,
задёргивала шторы, сбрасывала одежду,
говорила ненужное, дразнила наотмашь,
захлёстывала волной, выбрасывала на отмель
мрачных утёсов между.
местные жители добывали воздух из вздохов,
продавали последнее, что у них оставалось.
– а что это у вас, дражайшая солоха?
– это у нас, любезный дьяк, такая эпоха,
давящая на жалость.
и поэтому я тебя никогда не покину.
даже когда поведут на площадь сен-василиска,
навстречу рёву толпы, навстречу выстрелам в спину –
ты расскажешь мне последний анекдот про любовь дофина…
всё же мы достойно прожили нашу жизнь, моя киска.