Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2006
Варлам Тихонович Шаламов — гениальный несостоявшийся писатель. И нет ничего важнее, актуальнее для современной русской прозы, чем свод его колымских опытов. Правил и принципов создания художественных текстов. Любой шаламовский прозаический цикл подобен фабрике в разрезе: он дает возможность увидеть, как из синек физиологического очерка, калек бытовой зарисовки, эскиза политического проклятия рождается нечто вневременное. Через немыслимо трудное лирическое преодоление материала. Рассказ. Внезапно. Вдруг. Изумительное художественное произведение. “Припадок”.
“Лес закачался передо моими глазами, горло захлестнула сладкая тошнота, и я очнулся в будке лебедчика — тот оттирал мне руки и лицо колючим снегом.
Все это виделось мне сейчас…
Но вместо лебедчика мою руку держал врач. Аппарат Рива-Роччи для измерения кровяного давления стоял здесь же. И я, поняв, что не на Севере, обрадовался”.
Это институт неврологии. Всего лишь. Гражданское заведение. Клиника. Средняя полоса России.
Необычность художественного усилия Шаламова в наглядности. В том, что сам процесс открыт. Исходный материал, черновики, заготовки, словно завязанные в единую технологическую, неразрывную цепочку, соседствуют с законченным поэтическим продуктом. Это естественно, и это логично. Как и положено, первооткрыватель новых пространств Варлам Тихонович Шаламов просто приводит всю последовательность шагов, необходимых для доказательства важнейшей, опорной теоремы. Постулата, который станет основанием прозы нового века.
“Как рассказать об это проклятом галстуке?
Это правда особого рода, это правда действительности. Но это не очерк, это рассказ. Как мне сделать его чем-либо вроде рассказов Сент-Экзюпери, открывшего нам воздух”.
Все верно, кроме масштаба. Механика, конечно, общая. И у курантов Спасской башни, и у дамских часиков. Эффект ударов разный. Ну кто такой Экзюпери? Мелкий и очень экономный европеец. Много слез, слюны и пара капель пота. Пародия. Совсем другая жидкость уваривает кашу, размазню личного, собственного опыта в один-единственный кристалл. Вечный орешек. Две тонны в один карат. Кровь! Именно это и демонстрирует нам гений Шаламова. С абсолютной ясностью дня открытых дверей в цехе переработки смерти в бессмертие. Показывает и с полным пониманием главного инженера и энергетика формулирует:
“Собственная кровь, собственная судьба – вот требование сегодняшней литературы… автор должен исследовать свой материал собственной шкурой – не только умом, а каждой порой кожи, каждым своим нервом…
Современная новая проза может быть создана только людьми, знающими свой материал в совершенстве, для которых овладение материалом, его художественное преображение не является чисто литературной задачей, а долгом, нравственным императивом”.
Так! Именно так! Потому что нравственный императив Варлама Тихоновича особый и значение его для нового слова превосходит, что естественно и ожидаемо, значение порождаемой им химии. Механизма преображения. Это самое главное этическое открытие эпохи, купленное не просто кровью. Скупым венозным ведерком из шеи одного человека. Нет. Морями, океанами, всей вселенной двадцатого века. Это нравственное веление, которое определил отказ. Ненужность самой идеи Бога. Ее практическая бессмысленность, как любого иного знания или незнания о физической природе внешнего мира, для формирования этического или эстетического чувства. Все внутри самого человека. Все в преодолении собственной, природной ограниченности. Во времени и в пространстве, в чувствах и в понимании. А не в связях стадий фотосинтеза и уже тем более не в схеме нумерации кругов ада.
“Слепой священник сидел, откинувшись на спинку кресла, и молчал. Но растерянности не было в его лице.
— Дай мне крест, – сказал он, протягивая обе руки и двигая пальцами.
…
— Принеси топор, – сказал он тихо.
— Не надо, не надо, – зашептала жена и обняла слепого, пытаясь взять крест у него из рук…
— Неси, – сказал он, – неси… Разве в этом бог?”
Разве в этом смысл? Не в символе, не в знаке, не в словах мертвых языков. Смысл – в сохранении жизни. Своей и чужой. Этого единственного на земле, подлинного, реально данного человеку в его ощущениях чуда. Вот для чего надо быть и писать! А если не получается, то просто идти и поддерживать жизнь. Как огонек. Искру. Любым доступным способом.
“Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольными носками огромных стоптанных сыновних сапог за деревянную дорожку…
Козы, уход за ними, кормление, уборка, дойка – все это слепой делал сам – и эта отчаянная и ненужная работа была мерой утверждения себя в жизни…”
Варлам Тихонович Шаламов был задуман величайшим мастером слова. И он не состоялся только потому, что в сложнейший и требовавший непрерывности процесс становления, ковки таланта, внезапно, навсегда, вклинились бессмысленные тюрьма и каторга. А после на схождение всех граней в одну точку просто не хватило времени. Вино не получилось. Наше ученическое счастье – персональная трагедия учителя. Варлам Тихонович Шаламов оказался Эрнестом Х., не потерявшим, не успевшим, свой первый знаменитый чемодан рукописей.
“Автор отказался от короткой фразы, как литературщины, отказался от физиологической меры Флобера – “фраза диктуется дыханьем человека”. Отказался от толстовских “что” и “который”, от хемингуэевских находок…”
Он шел к своему, единственному, естественному способу художественного выражения, тому магическому сочетанию формы, цвета и ритма, при котором сама вербальная природа текста преодолевается и он просто впечатывается в мозг. Пронзает. Непосредственно. Входит в организм мгновенно, как хлористый кальций при внутривенном вливании. Становится частью обмена веществ. Немедленно.
“Как это началось. В какой из зимних дней изменился ветер и все стало страшным. Осенью мы еще рабо…
Как это началось? На прииск вдруг приехало много, очень много “бойцов”… и забойщикам… забойщикам не заплатили денег…
Как это началось? Несколько дней дула пурга, автомобильные дороги были забиты снегом, горный перевал – закрыт…
Как это началось… Как это…”
Закончилось?
“Все умерли… Все умерли…”
Так объединяются слова. Два рассказа. “Как это началось” и “Надгробное слово”. Должны были бы. Но не вышло. Цикл становления гениального писателя не закончился. Подлое время нам оставило черновики, наброски, заготовки… Лишь фабрику в разрезе. Пяток, десяток, не больше, готовых вещей. Совершенных! Все прочее в движении, в процессе, между “а” и “я”! Принцип без реализации. Счастье учеников – трагедия учителя.
Учителя, которого насильственное прерывание взросления навсегда оставило юношей. Гнусный формалин неволи законсервировал пылкого и романтичного двадцатидвухлетнего молодого человека. Студента. Семнадцать лет под прессом требуют тридцати пяти на декомпрессию и расконсервацию. А их природа уже не отпустила. Не только не дала увидеть плоды формального поиска во всей полноте, величии, но жестоко отказала и в мировоззренческой зрелости. Шаламовское обожествление свободы – это трагедия детского стакана уксуса. Насильно влитого своей страной подростку в рот. Сожженный пищевод навеки делает прекрасным любой недоступный кусок еды. Сладким. Картошку, черный корнеплод, – манной небесной.
Жизнь как обман смерти – это не реальность зоны, шизо, запретки. Это принцип ежедневного, ежечасного существования человека. Спасение себя и всех своих. Любимых, дорогих – обязанность. А вот как это сделать, тайну, главную, быть может, нам открыл Шаламов. Варлам Тихонович. Отдал, сам только пригубив. Как капли случайного, слепого летнего дождя слизнул со своих губ.
Надо пройти через боль, кровь и ужас. Честно и прямо. Пройти, чтобы затем преодолеть. Преобразовать. Стихом… поэзией… и только ей одной.
“Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут – я это ясно помню – под правой теменной костью родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:
— Сентенция! Сентенция!
И захохотал.
— Сентенция! – орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, еще не понимая значение этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь – тем лучше, тем лучше! Великая радость переполняла все мое существо.
— Сентенция!”
Вот так. Вот здесь остановился гениальный русский писатель. Несостоявшийся. Варлам Тихонович Шаламов. Но за ним идут, уже грядут те, кто сделает эти его слова эпиграфом своих собственных книг. Потому что время. Оно пришло. И как всегда, как обычно, неизменно, требует лишь одного. Единственного.
Крови!