Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2006
Критический день
Несмотря на снег с дождем в начале мая, день выдался у Николаева не хороший, критический. Николаеву к критическим дням, конечно, не привыкать. Но сегодня он, ко всему в кавычках хорошему, еще и бабу чью-то сбил. Не до смерти, правда, но с обеих ног – сбил.
Ехал по улице имени Металлургов, в частном секторе родного города, вдруг вылетела из калитки баба – и, недолго думая, всем телом под колеса. Слава Богу еще, ехал Николаев, соблюдая все правила дорожного движения. Сорок каких-нибудь километров в час. И все равно затормозить толком он не смог. Баба опрокинулась, из-под бампера завизжала, на четвереньки вскочила, бросилась бежать обратно во двор, ну и так далее.
Николаев как честный человек с места происшествия не скрылся. И хозяина бабы сам на разговор из дому вызвал. Тот вышел. Николаев ему – так, мол, и так, ДТП, говорит, налицо, не отрицаю.
– Да, – говорит хозяин бабы, – ДТП, твою мать, имеет место. Только это, к счастью, не моя баба. Это любимая мама моей жены и всего нашего многолюдного семейства. Она ж у нас одна-единственная… – А ну-ка, иди сюда! – позвал он бабу. – Мы тебе предварительный осмотр сделаем, курва.
Баба тут же приковыляла. Они произвели ей визуальный осмотр, ощупали в самых ответственных местах. Ничего страшного вроде не нащупали – баба как баба. Только прихрамывает на левую, если со спины смотреть, ногу. А так – жива и для своего возраста здорова.
Николаев говорит:
– А давайте, я вам денег дам. Немного. Мало ли что. Вдруг травма позднее как-нибудь проявит себя и на здоровье вашей всеобщей любимицы замедленно отразится. Так чтоб у вас были средства участкового врача вызвать или хотя бы сходить к нему на прием.
– От денег, разумеется, я отказаться не вправе и не в состоянии, – сказал муж дочери потерпевшей бабы.
А Николаеву только этого и надо было. Чтоб совесть его потом, впоследствии, мучительно не грызла. И он сел обратно в машину, дверь за собой захлопнул и поехал домой. Приехал, вошел в свой третий подъезд и вдруг ясно осознал одну очевидную вещь. Настолько очевидную, что даже странно. Или глупо. Осознал и произнес почти вслух:
– А ведь и правда.
Да, и состояла она, данная правда, в том, что Николаев никогда не заходил в лифт. Не вообще в лифт никогда, вообще он туда заходил не однажды, бывая в разных высоких домах, зданиях и сооружениях. Не заходил он в лифт собственного дома. Столько лет проживал здесь, можно сказать, на ПМЖ, а в лифт зайти, ну хотя бы из присущего человеку любопытства, хотя бы по неотложной человеческой нужде, так и не удосужился. Объясняется этот факт биографии Николаева легко – и все-таки. Что ему, трудно было как-нибудь после бурного трудового дня или бурной трудовой ночи взять и посетить лифт? Или хотя бы мельком заглянуть внутрь – чтоб общую картину себе воочию представлять? Но он не посетил и не заглянул. Потому что все мы, к сожалению, ленивы и нелюбопытны, и потому что жил Николаев на первом этаже. По этой причине лифт как транспортное средство был ему без всякой надобности. Даже когда кухонный гарнитур он себе в квартиру завозил, при вселении, лифт ему и грузчикам фирмы “Мебель” не потребовался. Такое, значит, удобное расположение его квартира улучшенной планировки имела в пространстве.
Потом-то выяснилось, что расположение ее не так безукоризненно, как казалось с первого взгляда. Во-первых, дворовые мальчишки мячом или камнями постоянно по окнам попадали. А во-вторых, воры. От воров прямо отбоя никакого не было в этой квартире. Николаеву все, кто мог говорить, говорили, что установи он на окна решетки, а на дверь – еще одну дверь из металла цельнолитую, и все проблемы были бы решены в совокупности. И Николаев понимал, что ему дело говорят. Но ни решеток, ни двери металлической упорно не устанавливал. Он фобией страдал и особого рода аллергией – как раз на решетки и на двери железные. Из-за фобии этой и не мог он видеть их изнутри. Настолько был свободолюбив.
– Я когда окно с решеткой вижу, – говорил Николаев, – сразу себя в местах лишения свободы ощущаю. На строгом, это как минимум, режиме содержания. Так что пусть лучше воруют, сволочи. Все равно у меня в квартире украсть нечего. Я в квартире ничего принципиального не держу.
Но к тому, что он – Николаев – в своем домашнем лифте никогда не был, ни окна, ни двери цельнолитые, ни фобии никакого отношения не имеют. Это само по себе произошло. То есть этого не произошло. До поры до времени. А когда пора и время настали, Николаев решил, что в лифт надо все же сходить – отдать дань вежливости и уважения его создателям.
“Может, – решил, – с этого необычного поступка у меня иная жизнь начнется. Или хотя бы моя изменится не как всегда, а к лучшему”.
И он вдавил красную кнопку в стену и стал ждать, пока лифт опустится до него с верхнего, двенадцатого, этажа. Куда тоже, кстати сказать, никогда в жизни Николаев не поднимался.
Итак, значит, лебедка гудела, лифт ехал, а Николаев стоял и терпеливо ждал его прибытия. Наконец, желтая лампочка над входом в лифт вспыхнула. Двери разъехались. Коробка изнутри оказалась красно-зеленой. Потому что была размалевана какими-то пугливыми граффити. У тех, кто ее размалевывал, денег, очевидно, хватило всего на два баллончика краски. И они использовали их всячески.
– Красота, – сказал Николаев и ступил внутрь.
Внутри он обдумал, куда бы ему съездить. Нажал верхнюю кнопку, мол, ехать так ехать на самую верхотуру. Двери сомкнулись. И в коробке стало тускло, благодаря малой мощности лампочки, задрапированной в потолке чем-то матовым. Ехал лифт медленно, а когда довез Николаева до конечной, остановился с подскоком. Николаев выглянул на лестничную площадку. Осмотрел ее по периметру, принюхался. Снова нажал кнопку – теперь нижнюю – и с облегчением поехал в обратном направлении. То есть вниз. И ему казалось, что он едет не только с облегчением, но и с чувством выполненного долга. Естественно, пока ему все это казалось, лифт застрял между этажами. Потому что свет во всем городе выключили волевым решением местной власти и горсовета. За неуплату и в связи с тяжелой аварийной обстановкой на Братской или какой-нибудь другой ГЭС, ТЭС, а то и АЭС. А плюс к тому в природе началась страшной силы гроза с молнией, и, возможно, это она явилась всему причиной. Не повезло, таким образом, Николаеву в очередной раз. Как не везло всегда и во всех его начинаниях. Ему только родиться один раз повезло, а после этого везение сразу же отвернулось к лесу передом, к нему задом. Ведь, если б он не поехал до самого верхнего этажа, а поехал, допустим, лишь до пятого, он бы успел вернуться и без потерь выйти наружу. А так – не успел.
Расстроился Николаев умеренно. Он давно смотрел на такие вещи с убийственной самоиронией. Давно понимал, что с этим надо жить и мириться. Поскольку бороться бессмысленно. Есть на свете люди, которым везет, а есть противоположные люди. И он справедливо относил себя ко вторым, к противоположным.
Тем не менее Николаев предпринял попытку освободиться, сделав все, от него зависящее: он нашарил во тьме устройство для переговоров с лифтером. Устройство без электричества тоже не работало. Что с точки зрения практической физики неудивительно. Да и о существовании в их доме понятия “лифтер” слышать Николаеву не приходилось. Но все же он покричал в микрофон, мол, помогите, я отблагодарю. Не получив ответа из устройства, Николаев заорал просто так, наудачу:
– А-а, – заорал, – люди! Вы есть?
И еще он заорал:
– С меня бутылка. Водки.
Последний отчаянный его крик принес свои плоды: до Николаева донеслись голоса.
Сначала голоса говорили между собой. Потом один из них приблизился и обратился к лифту:
– Ты, падла, между этажами застрял, – сказал голос.
– Ну? – сказал Николаев из лифта. – И что?
– Это сильно усложняет объем работ.
– Две бутылки водки, – сказал Николаев, и лом втиснулся между створками, раздвигая их. Второй лом, потоньше, ему помогал. Когда щель стала достаточно широка, снаружи сказали:
– Спрыгивай.
Николаев посмотрел вниз. До места лифт не доехал метр. Не больше. Николаев нагнулся, присел, протиснулся в щель и прыгнул. Пиджак у него завернулся на плечи и испачкался. Левая нога подвернулась и сломалась.
– Вставай, – сказал Николаеву мужик-спаситель. Николаев лежал аккуратно у его ног.
– Не могу, – сказал Николаев. – Болит.
– Ты не стимулируй, – сказал спаситель. – За свободу надо платить по счетам.
– Деньгами возьмете?
– Деньгами даже предпочтительнее.
Николаев вынул бумажник, дал мужику-спасителю денег.
– “Скорую” вызовите, – попросил он, назвал свою фамилию и номер квартиры. – А то я мобильник в машине бросил.
– Слушай, – сказал мужик напарнику, – у него денег в бумажнике до хера. Может, возьмем все себе с конфискацией?
– Тогда давай и ключи возьмем от квартиры, – сказал напарник.
Спасители повернули Николаева поудобнее и полезли к нему в карман, сказав: “Только не кричи. Все равно ж никто на крик не выйдет”. Николаев кричать не собирался, и спасители, найдя ключи, с энтузиазмом рванулись грабить квартиру.
– А от машины чего ключи оставили? – не понял Николаев.
– Машина – не наш профиль. И соседей твоих во дворе черт-те сколько. Еще погорим.
– Когда закончите, вызовите мне “скорую”, – сказал Николаев. – Будьте людьми.
– А мы и есть люди, – сказали мужики-спасители. – Что же мы такое есть, если не люди?
“Зря я когда-то в милицию служить не поступил, – подумал Николаев. – Показал бы я вам. А то люди они, видите ли”.
Через десять буквально минут спасители вернулись. Не поленились.
– Ну ты и фальсификатор, гад, – сказал один и протянул Николаеву его ключи. – У тебя же в квартире брать нечего. Кроме мебели, которая нам даром не нужна, и носильных вещей б/у не подходящего никому размера.
На что Николаев ответил:
– А вам хотелось бы долларов с алмазами?
Спасители не знали, чего конкретно им бы хотелось.
– Мы тебе “скорую” вызвали, – сказали они. – Несмотря на твое коварство.
Николаев сказал спасибо, расслабился и затих.
И “скорая” в конце концов приехала. Приехала, осмотрела в темноте подъезда левую ногу Николаева и поставила окончательный диагноз: “Перелома нету. Есть вывих голеностопа в двух, а то и более местах”.
После чего врач дал знак санитару, санитар высунулся по горло в окно и позвал водителя кареты, а врач его попросил:
– Слышь, – попросил, – Степановна, вправь пациенту конечность вывихнутую, а то медицина в моем лице тут бессильна.
Водитель склонилась над Николаевым, взялась за ногу.
– Не эту, – сказал Николаев.
– А не один ли хрен, – сказала водитель и дернула изо всех сил, имевшихся в ее горизонтально ориентированном теле. За обе ноги дернула на всякий случай – чтоб уж не ошибиться.
От боли Николаев завизжал, как потерпевшая от него баба визжала. Водитель сказала: “Чегоорешьпорядок”, а врач сказал: “Поехали” и махнул рукой санитару.
На первый этаж Николаев спустился без помощи ног, отлежался в квартире, а наутро опять по делам в машине поехал. У него по утрам дел много бывало всяких, в том числе срочных и неотложных.
Ну, и едет он, значит, в машине, ничего для себя от жизни не ожидает, нога распухшая побаливает, и завтракать давно пора. Подъезжает к уже упомянутой улице имени Металлургов, а там как назло похороны и вынос тела. Что характерно, в том самом дворе, откуда вчера баба к нему под колеса выскочила. У Николаева все так и оборвалось внутри живота. Но он себя в руках удержал, не дрогнул. Заглушил спокойно мотор, подошел.
– Кто помер? – у людей спрашивает.
– Не видишь – баба, – люди ему отвечают, – померла. А дочка с семьей как убиваются, видишь? Любили они ее – что да, то да – до гроба. Как родную, любили.
“Вот черт, – думает Николаев. – Угробил я таки эту корову старую. Будь оно все неладно”. Думает он так, но разговор поверхностно продолжает, по общепринятой схеме:
– От чего, – говорит, – покойница скончалась? Земля ей пусть будет пухом.
– Да ни от чего. Молнией убило. Видал, какая вчера молния шарашила?
Конечно, от этих слов Николаев подумал: “Хоть здесь мне повезло крупно, по-настоящему”. А вслух он сказал:
– Ну, слава те, Господи. – И: – От судьбы, – сказал, – не уйдешь.
Тут же настроение у него заметно улучшилось и, что ли, просветлело. А люди его слов не поняли. “При чем тут судьба? – не поняли они. И подумали: – Странный какой-то мужик. Хотя с виду этого и не скажешь”.
Паук и женщина
У Бори в окне, в верхнем правом углу, жил паучок. Или, вернее сказать, паук фантастических размеров и ужасного внешнего облика. Борино жилье на третьем этаже многоэтажного дома расположено, так соседи наблюдали паука с клумбы, подняв лица, и видели все членистоногое строение его тела. Даже зрения особо не напрягая. Потому что был этот паук колированный, мохнатый и жирный, как Лохнесское чудовище в юности. Зато какую доброкачественную паутину сплело это чудовище через весь оконный проем! Любо-дорого. Во-первых, узор тончайшей работы изысканный и по всем канонам народного промысла выполненный. На этот узор часами можно было любоваться и днями, не отводя глаз в сторону. Особенно когда солнце в окно светило. Или звезды. А во-вторых, такая эта паутина была частая и прочная, что ни мухи, ни комары, ни бабочки в дом сквозь нее проникнуть не могли – застревали. И окно у Бори всегда было отворено настежь, то есть распахнуто. По причине жаркого дождливого лета.
Но это еще не все. Существовало еще в-третьих и, возможно, в-главных: Боря со своим пауком чудовищным разговаривал. Вел с ним, что называется, беседы при ясной луне на досуге.
– Как жизнь? – говорил. – Все плетешь? На мух-цокотух с мойдодырами сети ставишь?
А паук ему философски отвечал:
– Да, плету. Плету свою пряжу в поте лица. – И: – У каждого, – отвечал, – есть предназначение. У тебя, допустим, пахать на предприятии тяжелой металлургии в две смены, у меня – плести до конца дней и ночей паутину.
– Я понимаю и с тобой согласен, – говорил Боря. – И возражений никаких против тебя и против паутины твоей не испытываю. Мне с паутиной даже лучше. Потому как я наличие мух, комаров и бабочек в доме никоим образом не приветствую. Они мне жить беззаботно по вечерам мешают. При свете электрического тока. А кроме того, красота от паутины твоей исходит неописуемая. Я такой красоты, сколько живу, не встречал в окружающей меня действительности и среде. Вот я сижу, любуюсь ею, а душа моя тихо поет мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Или старые песни о главном советских композиторов-песенников. Обожаю я красоту во всех ее проявлениях и песни разных народов, в том числе советских, тоже обожаю.
Короче говоря, жили Боря и паук душа в душу. Я думаю, будет правомерно сказать именно так. Хотя и не принято вроде говорить такое о человеке – царе зверей – и пауке – насекомом. Все-таки стоят они на разных ступенях эволюционного развития. И умственно, и в целом. Но мало ли чего у кого не принято. У многих не принято, например, жить поодиночке тет-а-тет с самим собой. А Боря жил. Все свои сорок шесть или сколько там лет жизни за вычетом детства. Старым холостяком он жил, значит. Несмотря на то, что был не таким уж и старым. Лысоватым – да, был. Тощим и сероглазым – тоже да, никто не отрицает. А старым – пока еще все же не вполне, не окончательно. И почему он не жил с кем-нибудь, а жил один, как палец или перст, этого он и сам, в частности, недопонимал. И никогда эту тему всерьез не обдумывал. И вообще никак не обдумывал. Потому что жил он так, как жилось, без раздумий на разные темы. А жилось ему неплохо и в одиночестве. Вряд ли ему жилось хорошо. Но неплохо – жилось. По всей видимости.
Тем не менее однажды Боря позволил себе лишнее, злоупотребил и привел в дом женщину. Не на вечер привел, чтобы приятно его провести, и не на ночь глядя, а чтобы жить с нею бок о бок. В смысле, жить-поживать да добра наживать. Честным или другим каким-либо трудом. Вот так вот вдруг, для всех неожиданно, взял и привел. Может, по материнской ласке он соскучился или вспомнил, что надо бы ему потомство после себя оставить. А без женщины в этом деле обойтись сложно. Да, значит… Симпатичная такая женщина, со всеми удобствами, достоинствами и прочим. Возраста, правда, довольно среднего, а все остальное, слов нет, – симпатичное.
Зачем она ему сдалась на самом деле, фактически, – до сих пор неясно. Спрашивать у Бори было как-то неудобно с точки зрения этикета и элементарных правил человеческого поведения в обществе. Он мог обидеться на такой излишне прямолинейный вопрос. Или удивиться ему. Да и не успел никто ничего спросить в отпущенный им отрезок времени. Потому что выгнал Боря эту женщину через день под вечер. И она безропотно ушла туда, откуда он ее к себе в родительский дом привел.
– Дура! – кричал на женщину Боря перед тем, как выгнать. – И чтоб я тебя здесь невооруженным взглядом никогда не видел!
Некоторые соседи могли, конечно, осудить Борю за такие слова и проступки, если бы он впоследствии все им не объяснил, ища понимания и поддержки.
– Эта дура, – объяснил Боря, – первое, что сделала, когда стала в доме хозяйничать и порядок свой женский наводить, паука моего уничтожила. Веником уникальную паутину разрушила и в клочья разорвала, а его самого в унитаз спустила, где он захлебнулся, пойдя на дно.
Соседи слушали Борю и с трудом верили его словам, говоря “разве так можно? Нет, так нельзя”. И это он еще не стал им рассказывать, что она весь оконный проем тем же самым веником сначала обмела – чтобы собрать паутину всю до последней нитки, – а потом тряпкой мокрой остервенело вымыла, с каким-то освежающим моющим средством. Ну и окно, конечно, тем же средством выдраила. Так, что оно блестеть со всех сторон стало, как котовы уши в праздники, и сейчас кажется, что стекол в нем вообще нету. Не вставлены. А запах от моющего средства в квартире такой по сей день стоит, что хоть святых выноси, хоть об стенку горохом бейся. И никакие проветривания против этого освежающего запаха не спасают.
В общем, женщина по глупости своей природной думала, что старается она для Бори и для себя лично не впустую, а чтобы их новая жизнь в чистоте и уюте протекала с первых счастливых дней. Она по своему жен-скому опыту и чутью знала, что если в доме чистота и уют господствуют, то и в отношениях между мужчиной и женщиной то же самое примерно наблюдается. Она хотела именно этого – того же самого. А получилось совершенно другое. Получилось, что Боря пришел с предприятия тяжелой металлургии уставший, как пес, увидел весь этот вопиющий бардак, навешал женщине кренделей и выгнал ее в три шеи на все четыре стороны.
Хотя мог и не выгонять, мог оставить на своем месте. Все равно было уже непоправимо поздно. Паука погибшего не вернешь.
Теперь Боря опять живет без женщины и без никого – бобылем.
Раньше у него паук был, теперь и паука нету. Одни комары, мухи и бабочки в доме.
А вид из окна – на хранилище радиоактивных отходов.
Адлер из КСПЛМ
Все говорят “политизация общества, политизация общества”, а Лева хотел жениться. Но не знал, на ком бы ему это сделать. Вот когда он по-настоящему понял, что означают крылатые слова “знание – сила!”. Было бы у него знание, в смысле, знал бы он, на ком, – и жизнь сразу могла потечь вспять по иному руслу. Потому что в старом русле надоело жить Леве и наскучило, и терпение его лопнуло по всем швам. “Ну неправильная это жизнь, – думал он сам себе, – если даже приметы и пословицы наших уважаемых далеких предков в ней не действуют. Теряя свою силу и соль”.
И они действительно не действуют, когда человек живет самостоятельно без постоянной жены. Вот, допустим, примета, известная в недрах нашего народа с незапамятных времен. О той же соли: “Если соль рассыпалась – значит, к ссоре”. Сколько войн кровопролитных, и освободительных, и гражданских, из-за этой соли началось! А когда ты сам себе господин и хозяин в доме – с кем ссориться? Ссориться не с кем. Хоть пуд соли рассыпь и съешь – все равно это ничего не добавит к существующему порядку вещей и ничего от него не отнимет.
Или другая гениальная поговорка нашего великого народа-труженика: “Вдвоем и дорога вдвое короче”. Тот же специфический эффект. То есть из русской народной мудрости само собой следует, что Лева, как дурак, всегда ходил по дороге, которая вдвое длиннее. Разве это не обидно и рационально? Ноги же у Левы не казенные, а собственные. И у него их не так много, ног.
Да если бы все ограничивалось только поговорками. А то ведь болезни, и те недоступны. Поскольку существует среди них особая категория, которой, живя один, ну ни за что не заболеешь. Передается она, зараза, определенным специфическим путем – от человека к человеку. И болезней таких не две и не три. А много больше. Одна только Всемирная организация здоровья насчитывает их тридцать четыре или около того – есть, в общем, из чего выбирать.
Болеть этими заразными болезнями Лева не стремился и не желал – Боже упаси. Но сам факт, что он заведомо лишен общедоступной возможности, сильно его раздражал и внутренне коробил. Неприятно ему было чувствовать себя ущемленным – в чем, не имеет значения. Важно, что ущемленным. Как будто он хуже других людей.
Конечно, утверждать, что Лева совсем один прозябал на этом белом свете, нельзя. Это неправильно и несправедливо будет так утверждать. Потому что он, будучи лишенным кем-то свыше семейной жизни с прекрасным полом, был, как и многие герои нашего сложного времени, не чужд большой политики. Как внутренней, так и внешней. Иными словами, он жил полнокровной политжизнью, для чего состоял в рядах небезызвестной политической силы нового типа. Называлась сила коммунал-социалистическая партия либеральных металлургов. Или более фамильярно – КСПЛМ.
Товарищи по этой КСПЛМ, слыша жалобы Левы на внесемейный образ жизни и одиночество, подставляли ему свое плечо, говоря:
– Ты не один, с тобой все наши члены от мала до велика. – И: – Хочешь, мы тебе полы помоем и погладим постельное белье в складчину не хуже любой жены, Тимура и его команды?
Лева линию своей партии соблюдал с момента вступления в нее, товарищей по партии ценил и был с ними во всем солидарен, но жениться тем не менее хотел чрезвычайно. Чтобы обрести в дополнение к партийно-политической еще и личную жизнь, а также семейный очаг и покой. Тем более партийный строевой устав никому этого не возбранял. Не те сейчас времена и нравы, чтобы возбранять. Невзирая на упомянутую уже сверхполитизацию общества от Москвы до Бреста.
И все-таки товарищи на общем собрании спрашивали Леву в разделе повестки дня “Прочее”:
– На фига тебе это надо, – спрашивали, – нет, ты подумай хорошенько – на фига?
– Я думал, – честно отвечал им Лева как на духу, – бесполезно. Может, по простоте душевной, в смысле, сдуру, а может, от присущей мне любви ко всему живому и женскому.
– А знаешь ли ты, – спрашивали товарищи, – что от женщин бывают дети, а от последних – заботы? Женщин любят многие, а заботы – никто. Хотя детей некоторые любят. Но самих по себе, в чистом виде, то есть без забот.
Лева обо всем об этом догадывался. Чего и не скрывал. И положа руку на сердце говорил:
– Ну хочу я близкую женщину иметь в своем окружении. И не на службе обществу или там для протокола, а в повседневном быту круглосуточно.
В результате те же самые товарищи по партии – других товарищей Лева не имел – пошли ему навстречу и выдвинули из рядов молодежного крыла проверенную кандидатуру женского пола, большого обаяния, небольшого роста и такого же светлого ума. Товарищи очень хорошо ее знали. Как говорится, не понаслышке, а, наоборот, изнутри.
Лева тоже всесторонне с кандидатурой ознакомился и остался ею доволен, а товарищам признателен. Но все же вынес для порядка сложившуюся ситуацию на политсовет. От которого у него никаких тайн быть не могло, потому что их не было.
Политсовет будущую Левину жену с удовольствием обсудил в прениях, и она единогласно, на ура, так сказать, была рекомендована Леве в качестве спутницы по личной жизни. После чего и сыграли они на деньги партии импровизированную свадьбу.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – сказала Левина невеста, но о чем это она так, Лева не понял.
Свадьба прошла в теплой дружеской обстановке и на высшем организационном уровне – как все равно праздничный митинг: с гостями и тостами, со спиртными напитками и массовыми танцами. Правда, без родителей жениха и невесты – Лева оказался сиротой, а невеста приезжей. Ну и традиционной свадебной драки тоже не случилось. Потому что политическим соратникам делить по большому счету нечего и спорить им не о чем. Как же может возникнуть среди них драка? На каком основании? Были бы они оппонентами какими-нибудь, прости Господи, или на худой конец в оппозиции к существующей власти – тогда ясное дело, тогда понятно. А они – товарищи! Так что свадьба эта мирно пела и плясала, как будто крылья эту свадьбу вдаль несли. Крылья любви и мирного сосуществования, разумеется.
И вот приехали молодожены со своей свадьбы домой на такси. Сначала на кухне посидели, потом на диване. Поговорили о насущном, так, для блезиру, партийный подарок из упаковки выудили и на телевизор водрузили. Каковой заодно посмотрели, но невнимательно. И стали незаметно друг для друга, исподволь раздеваться. А когда разделись до основания, новоиспеченная жена обняла Леву за талию и сказала:
– Ну, голубь ты мой?!
А Лева сказал ей из объятий:
– Я не голубь, я Адлер.
– В смысле? – сказала жена.
– В смысле, фамилия моя Адлер. Орел, значит, в переводе. Ты паспорт мой что, не читала?
– Читала. Но я думала, Адлер – это южный город с аэропортом, а не фамилия.
В общем, она была приятно удивлена. Уточнив только на всякий случай:
– Орел в переводе с чего?
– В переводе с языка Энгельса и Гете и братiв Клiчко. С немецкого, одним словом.
– Так ты немец? – восхитилась жена. И настолько искренне восхитилась, как будто живого немца никогда не видела.
– Да какой я, к черту, немец! – сказал Лева. – Россиянин я коренной национальности, друг, можно сказать, степей. А фамилия есть обыкновенный атавизм, доставшийся мне от прадедов и дедов.
Объяснял все это Лева своей жене, а сам – пока она мучительно вспоминала, что такое атавизм – ставил невзначай на проигрыватель пластинку.
И грянул в спальне (проигрыватель в спальне стоял, так как жил Лева в однокомнатной квартире) “Радецкий марш”. И Лева с женой, как по команде, полезли наперегонки под одеяло. Но очень скоро жена попросила:
– Поставь что-нибудь другое. Из музыки.
Лева стоически вылез из-под одеяла, прошлепал к проигрывателю и сменил пластинку. На “Шутку” Баха. Так как к “Шутке” Баха питал особую склонность и любил ее больше, чем всю классическую музыку великих композиторов вместе взятую. Хотя и ее любил. Одинокие мужчины, они часто классическую музыку по вечерам любят. Так же, как и одинокие женщины.
К сожалению, замена новобрачную не удовлетворила. Она повертелась и так и эдак, вылезла из-под одеяла сама и, порывшись в тумбочке, выбрала всемирно известное произведение Равеля “Болеро”. Послушала с минуту босиком. Сказала “это уже лучше” и вернулась под одеяло, на заранее подготовленную позицию.
“Да, разные мы с ней люди, – подумал Лева. – Существенно разные. И не сказалось бы это, – подумал, – как-нибудь косвенно или прямо на нашей семейной жизни…” И еще одно успел он подумать. Что жить с женщиной, какой бы она ни была, все же приятнее, чем с товарищами по партии.
Это была самая последняя мысль Левы. Не в жизни, а в эту темную ночь. Потому что в эту ночь было Леве не до мыслей. И беспробудно уснуть ему удалось лишь незадолго до наступления утра.
Зато, уснув, спал Лева спокойно, без сучка без задоринки, и жена его тоже спала на спине тихо, чуть дыша. В то время как река с шумом несла свои воды из ночи в море, птицы в садах кричали, как сумасшедшие, и близкий рассвет над холмом прикидывался извержением вулкана.