Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2006
Соседи
Книга “Происхождение духовности” вольно плыла по глади вод. Из туалета ее вынесло в коридор на глазах кузнеца Валеева Ивана Алексеевича. Спросите вы: откуда в наше время взялся кузнец? Да оттуда же, откуда взялись особняки с перилами в виде железных волн и очумелых чаек.
А ведь был же кузнецу знак: в этот день плохо ковалось, он запорол ажурный извив для камина – передержал. И даже не помогло то, что, как обычно, мысленно сводил с неба весь солнечный жар себе на наковальню. Но он нисколько не насторожился и спокойно уселся вечером со своей артелью вокруг бутылки, как всегда в конце недели. К тому же жена чеканщика Сергея вчера получила диплом общественного признания (дали борцы за женское достоинство).
– Серега, ну как она после феминистской премии, пол не перестала мести, нет? – спросил сварщик Генаша.
– Куда там! Еще сильнее подметает: доказывает, что достойна премии.
– А ты?
– А мне не легче. Ведь на ее фоне тоже нужно что-то подметать.
Генаша сегодня поймал “зайца”, поэтому вел себя беспокойно – в глазах пекло.
Серега сказал:
– Ты, лядь, что делаешь – маску снял! Кто нам будет сращивать все эти висюльки?
То есть за пять лет работы бывало – что-нибудь роняли, но никак не спиртное. А тут: дзиньк, “Панты на меду” вдребезги, ну ты и звономуд, Генаша. Пришлось бежать за второй.
Бежал бы ты лучше, кузнец, домой, после второго-то ЗНАКА! Так нет, он снова расселся у родного горна – корявый, бесконечно выносливый, с длинными музыкальными пальцами. Валеев, слышишь?
Какое там! Сначала наш кузнец произносил тост за то, чтоб горло заклинило у воров (там, наверху) и все инвестиции шли стране, а потом еще – по пути домой – он остановился возле нищенки лет восьмидесяти, которая всегда стояла на углу с отвлеченным видом, как будто случайно здесь оказалась и задумалась на много лет. Валеев метнул ей увесистый комок мелочи, а она с ним вдруг заговорила:
– С праздником!
– А какой сегодня праздник?
– Бабье лето.
Надо же, она хочет не только брать, но и что-то давать: два слова и пол-улыбки влево.
Потом Валеев подумал: мои – жена и дочь (Люда-большая и Люда-маленькая) – сегодня уехали на дачу, дай-ка сяду возле подъезда. Рядом со скамейкой цветет шиповник – не наглядеться. Кто-то ведь вывел такой сорт, что беспрерывно цветет до первого снега и тут же плодоносит.
Скамейка же была не только возле шиповника, но и рядом с мусоропроводом, который докладывал через каждые тридцать секунд: “Трах-тах-тах! Служу народу России!” Тут еще старушечья разведка подоспела:
– Тебя ищет Семеныч! Что ли туалет ты у него затопил или коридор. – Они были рады, что пригодились, и лица такие довольные, будто внуки их поступили в институт.
Валеев взвихрился на свой третий этаж мимо корявых букв “Здесь живет черный пионер”, отключил воду, все отчерпал-вытер, протрезвел от промоченных ног и побрел к Семенычу. А тот кричит, открывая дверь:
– Не волнуйтесь! Мы все равно хотели завтра ремонт начать!
Вот в это время и выплыло из туалета раскисшее “Происхождение духовности”, а за нею – разбухший том о разведении фиалок.
А сами фиалки смотрели то сборчатыми, то мохнатыми глазами. Они думали свои травяные мысли, ожидая, что вошедший захочет забрести головой с одной стороны, с другой, спросить, как удалось вывести, например, вот этот фиолетово-распальцованный вид…
Кузнец, однако, не подошел к бесконечной россыпи цветов, потому что на всякий случай он еще долго оправдывался:
– Переехали сюда – жена настояла: поближе к теще. А предыдущий хозяин трубы запустил, но! У нас отложено на ремонт – с понедельника начнем, потом ни одной капли не пробежит, будет, как в Сахаре! А у меня такая художница есть – вся из ног состоит, делает нам эскизы решеток. Хочешь, я познакомлю?
Фиалки отнеслись к такой идее добродушно: ну пусть эти ноги приходят, посмотрим.
Семеныч ответил:
– В судьбе мужчин любовь не основное, как писал Байрон. – И добавил: – Какие художницы, когда у меня давление под триста!
А с виду и не подумаешь, что давление под триста, совсем простой мужик.
В дверь позвонили.
– Сейчас я ему устрою! – закричал Семеныч.
Вошел с добропорядочным лицом подросток. Это был Семеныч лет так в четырнадцать. Он по-голливудски распахнул толстые губы и, весь лучась, поздоровался.
А Семеныч зашипел: опять взял двести рублей из ремонтного фонда – отвратительно это терпеть!
Сиреневые, розовые, голубые, белые головы фиалок повернулись в сторону блудного сына: что молчишь – отвечай отцу! И сын светски ответил:
– Я в компьютерный клуб ходил. А там знаешь как расценки задрали.
– Все, хватит! Отправляйся к матери. Помог с ремонтом, называется!
Нисколько не потеряв голливудскости в лице, мини-Семеныч снова раздвинул обаятельные губы и сказал:
– До свидания.
Мягко стукнула дверь, они помолчали немного. Семеныч хотел надеть часы, снятые перед уборкой, но вместо этого держал их перед собой, щелкая пряжкой, и рассказывал. Вот видишь эту щель под дверью? Когда сын был маленький, Семеныч курил в туалете, а малыш толкал ему под дверь свои рисунки. Ну Семеныч в ответ просовывал зажигалку: что, мол, он здесь, внимательно рассматривает рисунки. Началась эпоха рынка, жена, приватизировав сына, ушла к рыночнику. А тот потом, приватизировав там еще другую дуру, уехал в Англию.
– И что ты думаешь – моя сейчас запила! – Семеныч наконец-то защелкнул на запястье часы и посмотрел на них. – Тебе пора знаешь куда? На первый этаж. Если до Клавдии Игнатьевны протекло, то какой тебе ремонт! Придется на эту беду все до копейки отдать. Ей ведь нанимать нужно, сам увидишь, какая она.
Клавдия Игнатьевна имела когда-то восьмой размер груди. Семеныч ей однажды сказал, что сейчас это не модно. “А что же теперь делать, если уже есть?” – растерялась она. “Донашивать”, – кратко рекомендовал любитель фиалок. Клавдия Игнатьевна думала, что это поползновения или юмор. А ее восьмой размер останется навсегда восьмым. Но за последние три года она так изболелась, что буквально все телесное испарилось куда-то. И она баловала себя через день пирожками, всякой другой выпечкой, чтобы немного поправиться.
Вот и теперь она бодро догромыхала с костылем до газовой плиты и выключила духовку: пусть милые пирожки доходят. В это время позвонили.
Кузнец слушал, как за дверью приближается грохот, и думал: вот она, судьба идет. А где-то там, в ящике с ненужными игрушками, уже встрепенулись восемьсот долларов, отложенных на ремонт, готовясь к быстрому перелету в чужой карман.
– Кто там?
– Это я, ваш сосед с третьего этажа. У меня прорвало трубу.
Клавдия Игнатьевна открыла ему с лицом беды. А он начал заклинать: “Я все оплачу! Всех найму! Там, в туалете!” Она мгновенно развернулась вокруг костыля и распахнула дверь, ведущую в опасное место. О радость! О сухость!
Валеев сразу расслабился и почуял тонкий запах дрожжевой выпечки. Как хорошо было в детстве! Просыпаешься, вот так же пахнет по всей квартире, так ведь нет, я не наслаждался этим запахом, он должен быть, само собой, а я что – сразу бежать с пацанами на косогор, там все по очереди испытывали храбрость – втискивались внутрь автомобильной покрышки и катились до самого низу, разгоняясь, как космонавты на центрифуге!
А Клавдия Игнатьевна, раскачиваясь напротив него на костыле, переживала свой удар счастья. Сухо, тепло, а могло быть мерзкое гноище по стенам!
– Пирожки! – закричала она. – С яблоками еще там и корицей – накладывайте в тарелку!
От того, что опять просвистело мимо и денег платить не нужно, Валеев вообще одурел. Он поднимался по лестнице с тарелкой и уминал хрустящие пирожки один за другим. Пруста наш кузнец не читал, поэтому кратко подумал: “Словно сейчас здесь соберутся мама, бабушка и безопасность из детства”. Прошел сразу на кухню, чтобы вымыть тарелку и вернуть ее этой исключительной соседке на живом костыле.
И вдруг увидел: по стенам кухни течет какая-то жидкая каракатица. Нет, Валеев, не просвистело мимо.
– Я крупье, я мало зарабатываю. – Это прибежал сосед сверху и говорил так тихо, что хотелось его потрясти, чтобы внутри что-то щелкнуло и дало дорогу голосу.
Валеев даже отступил на два шага – ведь он был такой силач, что для развлечения друзей рвал пополам колоду карт, правда, не новую. Он и руки заложил за спину, слушая этого крупье.
А тот засеменил ногами и осел на ящик с нераспакованной зимней обувью. На правом локте у него цвел псориаз в виде мелких нежных розочек.
– Мне в апреле удалось отложить сто долларов, – продолжал юноша (ибо это был по возрасту юноша). – Я положил их куда-то аккуратно и потерял навсегда.
– Но аккуратно. – Валеев повел соседа на кухню, чтобы показать длинные жидкие щупальца по стенам.
– Сейчас остановится, сейчас! Я все перекрыл, – продолжал юноша-крупье, потрогав влажные стены, и бессильно опустился на стул.
Тут-то наш кузнец и узнал все про казино. Чаевые хозяин забирает себе, все себе, себе, а у юноши и мама, и младшая сестра, и Чип, и Дейл, которые смотрят из клетки острыми глазками: хоть мы и хомячки, у нас есть тоже немалые потребности, работай, Николаз! Да еще кот приходит играть, но, к счастью, ничего не ест.
– Меня даже в милицию вызывали, беседовали, давали закурить “Петра” с легким дымом: вы сотрудничайте с нами, у вас там по ночам клубится цвет криминала.
Валеев хотел сказать, что никакой компенсации не нужно, но не мог втиснуться в тихое бульканье жалоб: положение Николаза слабиссимо. Когда клиенты проигрываются в пух и прах, то угрожают:
“Ты нас не уважаешь!” А если у них большой выигрыш, хозяин грозится уволить: “Ты, Николаз, лучше сознайся, что у вас был сговор”.
В конце концов кузнец разорвал эту цепь и сказал: денег не нужно, все равно с понедельника запланирован ремонт, спокойствие, вот кофе, я же сказал – спокойствие!!!
Тут во все вплелся еще звонок телефона. Это был сварщик Генаша:
– Иван Алексеевич, включай одиннадцатую кнопку! Там японский робот. Журавлиная шея с головой, танцует изящно – это она сваривает шов. Скорее! Включил?
Валеев включил, но там уже билась в завлекающих конвульсиях ведущая, раскрашенная под куклу Барби.
– Япона мать! – Валеев поспешно выключил ТВ. – Мне вообще-то не до этого. Прорвало трубу. Надо начинать все делать.
– Я завтра приеду в районе десяти!
– Что-то я не догоняю, Генаша…
– Ну приеду, помогу.
– Давай!
Валеев проводил сияющего белесым светом крупье и рухнул в кровать.
И тут он увидел: все небо в баллистических ракетах! Штук, наверное, двадцать. Значит, началось. Но Валеев знал, что может предотвратить катастрофу, потому что его горн стоял на горе, раскаленный немыслимо. Важно было этот жар направить точно на ракету, и она испарялась. И вот он расплавил одну, третью, пятую, тут же – на склоне – была их, Валеевых, дача, седьмую, одиннадцатую, тринадцатую, и оттуда бежали к нему Люда-большая и Люда-маленькая, пятнадцатую, семнадцатую, они несли ему пирожки и “Панты на меду”, восемнадцатую, двадцать первую…
Черный капитан
Мы приехали в санаторий. Нам хотелось уюта, а может, и подлечиться.
На первом же завтраке произошел разговор:
– Чей это дружественный взгляд сверлит мне спину, Нина?
– Ну… такой боровичок-охранник сканирует столовую.
Подали кофе. За угловой стол сел другой охранник, а боровичок направился к нам. На груди, на личной карточке, мы прочли: Глеб Остапович Рябченко. Он раздвинул тугие щеки улыбкой:
– Я в восторге! Как это вы почувствовали мой взгляд? Мне-то пришлось столько лет развивать эту способность.
– Где развивали, не говорите, – вскинулся наш сосед по столу.
– Но, как развивал, я могу рассказать, – давил всем своим каленым обликом Глеб Остапович. – Это уже везде опубликовано. Нас усаживали перед белой стеной и приказывали смотреть на черный кружок на протяжении двух часов.
– И потом вы поражали империалистов одним взглядом? – Сосед по столу на этих словах встал и простился с нами до обеда.
Наш боровичок издал технический смех: шутку понял, но мне невесело. Он подробно нам все рассказал.
В общем, сначала этот черный круг играет всеми цветами радуги, потом начинает летать, и его надо удерживать взглядом, а потом он становится бездонной дырой – оттуда исходит сила, которой можно распоряжаться.
Мы наперебой стали его расспрашивать:
– Это правда?
– Ну и куда вы направляли эту силу?
Он посмотрел туманно поверх голов.
– Однажды я почувствовал присутствие человека в комнате, хотя все говорило, что никого нет…
– Он что-то замышлял, или это вас проверяли?
И тут вдруг завыла вереница машин за окном нашего санатория. У одних голоса были серебристые, сильные, как у молодых, здоровых животных, а у других – утробные, допотопные.
– Приехала свадьба, – успокоил нас Глеб Остапович. – Кстати, о любви. За развод – облико морале – меня сослали на край земли, на Дальний Восток. Бухту Владивостока запирает остров, напоминающий подкову. В него вдается пролив, на берегу – наш батальон. На другом берегу – женское общежитие. – Тут он оживился: – Ну и сами понимаете, что там началось. Матросики зимой по льду бегали к девкам. А в это время мог пройти ледокол с почтой. А парни там наобжимаются так, что забывают о времени, опаздывают с увольнения. И обратно уже прыгают со льдины на льдину. А если поскользнется, то только бескозырка на волнах качается. И вот что интересно: в других ротах каждую зиму появлялись эти бескозырки. А у меня ни одной!
Он сделал паузу для вопросов. И вопросы посыпались:
– Почему?
– Как же это вам удавалось?
– А я, как наступит зима, всех фитилями, взысканиями то есть, обложу, ни один у меня в увольнение не идет. Зато ни одной матери погибшего матроса в глаза не пришлось смотреть. А те, которые добренькие, не раз смотрели. Их матросы любили, а про меня только шумят: “А! Черный капитан, акула гребаная!” У нас на флоте не зря говорят: не любят – значит, уважают.
Вдруг он очнулся: где тот флот, где та советская империя, есть только этот санаторий, и что-то такое сжимает внутри, и хорошо бы всех этих отдыхающих построить: здоровых – направо, инвалидов – налево, свадьба – посередине, и – шагом марш!
– А вот в Казахстане…
– Вы живете в Казахстане? – оживился наш боровик.
– Да нет, я там вырос, а живу давно в Перми.
– Но родня, наверно, осталась в Казахстане? – напирал Глеб Остапович.
– Да, есть немного.
– Это то, что нам нужно. – Он снял рацию с пояса. – Костя, подойди, может, мы размотаем твою проблему… А в каком месте у вас родственники?
– В городе Темир-Тау, что в переводе “Железная гора”.
Боровичок еще больше воодушевился, одарил нас натренированным на черном кружке взглядом:
– Костя – он обыкновенный, без шестых. Но мы вместе работаем. История такова… В общем, Костя сейчас сам расскажет. А я съежу в буфет наверх и привезу вам – можно? – по бокалу вина.
Мы не успели ответить, как боровичок исчез, дальше – звук конвульсирующего лифта…
А тут Костя подошел и начал почему-то издалека:
– Я больше всего денег получал после окончания Н-ского общевойскового училища.
– На политрука, что ли, учились?
Он глянул на нас, прикидывая, обидеться или нет. И решил, что на гражданских обижаться смешно.
– Почему – политрук? Командир роты мотострелков!.. В Тюратаме платили за пыль и за даль: мне, молодому лейтенанту, положили зарплату двести пятьдесят рублей.
В это время появился с бокалами боровичок: мол, пусть наша жизнь будет такой же благоуханной, как этот мускат! И вдруг он пропел: “Я о вине вас не молю – довольно водки мне одной”… Шутка. На работе можно только вот этот горлодер (показал сигареты “Прима”).
– А как мы на выпускном параде, – продолжал Костя, – все становились на одно колено к выносу знамени! Каждый подкладывал под колено бумажный рубль. Когда вставали, четыреста рублей взлетали над плацем! Четыреста рублей, да. Ветер – заметьте – гнал эти деньги старушкам, которые уже знали и ждали. Когда проходили перед трибунами с училищным начальством, ротный рявкнул: “Равнение… напра-во!” И все ответно рявкнули “Гха!” и бросили вверх по восемьдесят четыре копейки каждый.
– Почему?
– Потому что это был восемьдесят четвертый год… При этом мы хрустальную вазу покупали заранее, почти ведерную. Наливали в нее шампанское и бросали “поплавки”. Каждый отпивал из вазы-чаши, доставал значок, и, когда чаша завершала круг, ее подбрасывали вверх и разбегались. Если бы чаша разбилась вдребезги, было бы большое счастье! Но потом с “Бураном”…
– Откуда вдруг взялся “Буран”?
– Так мы при нем служили. И каждую углеродистую плитку “Бурана” проверяли, на месте ли, не отвалится ли. Несколько тысяч чешуек – и все проверяли. А это такие плитки, такие! Вот, допустим, вы эту плитку будете нагревать на газовой горелке, а с другой стороны она все время будет комнатной температуры. И уже все было готово к запуску! Горбачев хотел показать Рейгану в Рейкьявике, что и мы тоже не ногой сморкаемся.
– Не ногой!
– И вдруг смотрим на экране: два солдата пишут на этих бесценных плитках: “ДМБ”, дембель, значит. Я пригляделся: так это же два чеченца из моей роты! Но это не те чеченцы, которые сейчас, а просто два российских раздолбая! Капитан Мукосей поймал мой взгляд и пощелкал по плоскости погона: мол, полетят твои звезды, как метеориты!
– Сказанул раздолбай! – откомментировал боровичок и спохватился: – Ой, простите!
– А заграждений вокруг “Бурана” – немеряно! Пока все не могу сказать, что там было, но из того, что могу, – вот: автоматические пулеметы, открывающие огонь по всему, что движется и теплое. Не говоря уже о такой классике, как высокое напряжение. За полкилометра до огневых точек написано крупными буквами: “Стой! Стреляем без предупреждения!” Но до этих вывесок надо еще дойти, патрули задерживают незадачливых чабанов гораздо раньше, и автопулеметы подстреливают только волков и овец.
– А если по воздуху кто-нибудь приближается, на дельтаплане, например?
– Тут в действие и вступят хитрости, о которых пока нельзя сказать… Ну этих пьяных дураков-солдат в психушку на комиссию, ну а потом, наверное, в гражданский суд (они ведь уже под приказом о демобилизации). Там им дали условно. А затем родственники, наверно, выкупили… Меня уволили. А потом и Горбачева. А если бы “Буран” полетел! О-о…
И он воткнулся горьким взглядом в экран телеобзора, где по гостиничному коридору неслась свадебная вакханалия. Участники пира размахивали маленькими российскими триколорами. Навстречу триколорам шел артист в костюме с ушами и выкрикивал: “Сегодня Чебурашка бесплатно! Кто хочет сфотографироваться?”
Мы же совершенно не понимали, для чего были изложены все эти космические страсти. И тем более – для чего нам было подано это прекрасное вино.
– Запуск “Бурана” отложили, а это миллионы долларов! Снова стали проверять эти плитки по одной, они твердые, но очень хрупкие, а солдатики ведь стучали с размаху по ним мелом, выводя заветные буквы ДМБ. Думали: если они побывают в небесах, дембель будет на всю жизнь прочным и счастливым.
Тут командир-боровичок не выдержал:
– Слушай, кончай на граблях еться. Ой, извините, огрубел на службе. Переходи, Костя, к главному.
– А главное, что на моем пути снова встали два чеченца.
– Те же самые?
Он засопел и стал пальцем рисовать круг на лбу. Как же эти штатские с одной извилиной могут ему помочь? Форменная рубашка, изнемогая, обтягивала его плечи, которым мог бы позавидовать чемпион по штанге.
– Это другие ребята. Их дедов сослал Сталин в Казахстан. Они чеченский почти не знают, потому что родились в степи, но по-казахски шпарят, как дикторы. – И он передразнил: – Тындангыздар! Алматыдан сейлеп турмыз! Внимание! Говорит Алматы! Вообще братья Доку и Муса женились на русских и работают на металлургическом заводе в Темир-Тау.
Тут мы уже поняли, где мы должны помогать, – в Темир-Тау поднять всю родню для чего-то… Н-да, зачем только мы не отказались от вина?
– Короче, – сказал боровичок, – Костина мать уехала из Казахстана сюда, потому что Костин отец причалил к другой…
– Ну да, это было, батя женился на молодой вдове, с двумя девочками. А теперь отец хочет сделать финт ушами – уйти к третьей молодой, разведенной. А за это время девочки те вышли замуж за братьев-чеченцев. И вот эти Доку и Муса не понимают таких русских финтов. Они за тещу вступились – сказали моему отцу: “Родной, ты огорчаешь, слушай, Арину Карповну. Мы ведь пока живые, не дадим обижать тещу”. А батя у меня с гонором, будто бы не сцыт, как заорет: “Ну что вы мне можете сделать?” И они ему показали вот такие два кесаря. – Костя развел ладони чуть не на полметра. – Это он мне вчера все по телефону сказал. Приезжай, говорит, сынок, спасай! И плачет!..
– Все дело в том, что это чеченцы, – сурово сказал боровик. – Западло уступать им.
– Да как же бате жить с нелюбимой, – через силу сердца? – С трагической поставленной интонацией возгласил Костя…
С нас запросили адреса родственников в Темир-Тау. Но мы совсем не хотели, чтобы наша родня участвовала в семейно-национальных разборках.
– Ну что… – махнул рукой боровичок. – Значит, так и надо твоему бате – козлу престарелому! Попался наконец! Подорвался на минном поле любви.
– Эх ты! Черный капитан…