Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2006
Как говаривал древнегреческий классик, рассказ должен быть бесхитростным и правдивым.
Я родился и вырос на улице, где в одном лишь доме жили простые советские граждане. Следом за нашей трехэтажкой во всех остальных зданиях, вроде бы цивильных по виду, размещались военные учреждения, а на другой стороне, занимая весь квартал, возвышался огромный многоэтажный серый сундук. Прислонившись к сундуку, как раз напротив моего дома, выстреливала в небо прямоугольная башня, тогда, наверное, самая высокая в Москве. Многоэтажный сундук и башня были облицованы толстущими плитами гранита. Думаю, что если б этим гранитом перегородили все дороги на наших западных границах, то не прошли бы танки Гудериана, а плит было достаточно, чтобы вообще закрыть границу наглухо.
Впрочем, возвели сей архитектурный шедевр до моего рождения, а когда я подрос, моим мнением никто не поинтересовался.
К центральному подъезду можно было подняться по гранитной лестнице, по обеим сторонам которой, за гранитными колонами, возвышались постаменты. На постаменте слева – Ленин. Справа – Сталин. Вот из какого металла их отлили, мне не докладывали. И еще к центральному подъезду вели – с бульвара и с улицы Грицевец – пологие широкие гранитные дороги с гранитным парапетом (в нашем квартале, к великой радости Гудериана, на граните не экономили), и по ним предпочитали топать и служившие в здании офицеры, и обыкновенные прохожие. Эти гранитные Пикадилли, с подъемом и спуском, будут занимать фундаментальное место в моем бесхитростном повествовании.
Естественно, ни на одном доме, даже у центрального входа, не было вывески, однако все пионеры на улице Маркса-Энгельса и все уркаганы в проходном дворе на Грицевец хорошо знали, что серый гранитный сундук с высоченной башней – не что иное, как Генеральный штаб Красной Армии.
Тогда хватит темнить, скажут мне, все равно старые москвичи помнят, как называлась эта улица. А я отвечу: “Фиг вам с маслом, я воспитан в советском духе и военных тайн не выдаю”. Старые москвичи, конечно, помнят, да они почти все вымерли. Название улицы генералов менялось трижды. Нынешних москвичей спроси, какие переулки раньше были Грицевец и Маркса-Энгельса, – они и рот разинут. Так что нет и нет, болтун – находка для шпиона, а враг не дремлет!
…Между прочим, работая долгое время в самом известном вражеском логове, я с удивлением наблюдал, что враг еще как дремлет, и не просто дремлет, а похрапывает со свистом на жирной зарплате. Порой приходилось врага расталкивать, дескать, мистер, протрите глаза, стряхните пыль с ушей, вон что в мире творится! Сенкь ю вери мач, благодарила вражина и чесала прямиком в кантину на ланч.
В моем солидном возрасте очень трудно сохранить плавность повествования. Выскакивают воспоминания. Уводят в сторону. Какие-то мелочи, как колючие кусты, цепляют за ноги. Попробуем пойти напролом по хронологии.
Значит, так. Во время войны нашу улицу с обеих сторон перегородили деревянным забором. В будке стоял часовой и пропускал военных по… (отбрасываем подробности). Штатским проход был запрещен, и я, чтобы попасть в свою школу в Серебряном переулке, делал огромный крюк через улицу Фрунзе или через проходной двор на Грицевец. Война кончилась, но забор остался. К вечеру детвора нашего дома высыпала на улицу (на тот клочок, что остался от улицы) и, стоя цепочкой на тротуаре, развлекалась тем, что смотрела, как из узких ворот между башней и основным зданием выезжали черные машины с генералами. Генералы располагались на заднем сидении, окна задернуты шторами, однако ребята постарше безошибочно определяли: “Поехал маршал Бирюзов. Генерал армии Антонов. Маршал Василевский”. Авторитетные были ребята, могли и в лоб дать, поэтому мы, кто помладше, принимали информацию на веру. А когда все генералы разъезжались, в эти ворота, печатая шаг, возвращалась черт знает откуда патрульная рота, причем громко распевала одну и ту же песню, которую мы ни разу по радио не слышали:
Студенточка (раз-два!), заря вечерняя,
Под липами (раз-два!) я поджидал тебя.
Счастливы были мы, наслаждаясь поцелуями (раз-два!),
И, вдыхая аромат ночной, любовался я тобой (раз-два!).
Значительно позже я понял, что пели они запрещенную песню запрещенного эмигранта Петра Лещенко, которого – значительно позже – мы покупали на рынке в Коптево, ибо только там из-под полы продавались самодельные пластинки из рентгеновских пленок… (Опять утопаю в подробностях.)
Правда, в ротном исполнении далее следовал вполне патриотический (к Лещенко отношения не имеющий) куплет:
Пожар войны нас разлучил с тобой.
За Родину пошли герои в бой…
И т.д. Тем не менее, согласитесь, весьма странный дух витал на подходе к Генеральному штабу. Или Политуправление прошляпило идеологическую диверсию? Тянет на размышления, но прем дальше по хронологии.
В один прекрасный день заборы, как по мановению волшебной палочки, исчезли. Взрослые ахнули, но благоразумно отправились по привычным обходным маршрутам. Я же в школу опаздывал и побежал напрямик по гранитному пологому подъему с парапетом. А навстречу шла девочка в школьной форме (коричневое платье, темный фартук, белый воротничок, красный галстук), моего возраста, то есть лет двенадцати. И я… Да что я! На этажах открылись штабные окна, оттуда свесились лица офицеров. Часовой в центральном подъезде взял винтовку “на караул”. Ленин и Сталин из неведомого мне металла повернулись на 180 градусов и провожали зорким взглядом эту девочку (уже с весьма полными бедрами). Даже у “ЗИСа”, увозившего из башенных ворот неопознанного генерала, заглох мотор.
Почти ежедневно мы встречались на параллельных курсах у центрального подъезда, и если вожди на постаменте перестали дергаться, то меня каждый раз бросало то в жар (зимой), то в холод (летом).
Необходимое разъяснение. При раздельном обучении танцевальные вечера с приглашением женских или мужских школ разрешались лишь старшеклассникам. До девятого класса на знакомство с девочкой нечего было надеяться, ибо огненные скрижали на пионерско-комсомольском небосводе гласили: “Приличные девочки на улице с мальчиками не знакомятся”.
У меня прорезались шпионские наклонности. Очень быстро я выяснил, что учится она в 57-й школе на Маркса-Энгельса, живет на последнем этаже пятиэтажки без лифта, и к ней надо звонить четыре раза. Откуда-то мне стали известны ее имя, фамилия и номер телефона в их коммунальной квартире.
До девятого класса мы с девочкой не обменялись ни словом, а знаки моего внимания проявлялись в том, что на бульваре, где она гуляла с подругами, я с товарищами следовал за ней тенью, иногда звонил ей в дверь и кубарем скатывался по лестнице, а пару раз от избытка чувств засадил из рогатки бумажной пулькой – конечно, не в нее, а в ейную подружку.
И еще такая подробность. Если случайная встреча на бульваре, куда вечером и по воскресеньям вываливала масса народу, могла сорваться по разным причинам (хотя бы из-за дождя), а встреча после школы на параллельных курсах (навигационных, естественно) не стыковалась, потому что у нее (девочки, не встречи) было пять уроков, а у меня шесть, или возвращалась она окольным путем в стае подруг (и где ее прикажете ловить?), то в восемь пятнадцать утра расхождение исключалось. Утром каждая секунда не учете и в школу бегут по гипотенузе. Я лишь загадывал, где сегодня увижу свою красавицу: у спины Ленина или у спины Сталина? И если совпадало, то хорошее настроение не портили даже двойки по русскому письменному. Действительно, что двойка по письменному, когда мы встретились на траверзе Сталина?! А это значит, что у нас с девочкой будут и заря вечерняя, и под липами, и аромат ночной, ну а о дальнейшем, о чем пела патрульная рота, я и мечтать не смел. По отношению к моей красавице все эти вольности казались мне кощунством. И еще. В шесть вечера на улицу высыпал табун офицеров. К какому часу они приходили в Штаб, я не знал (а знал бы, не сказал. Договорились: я не выдаю военных секретов.) Но в восемь пятнадцать утра на улице никого не было. Только я и моя девочка. И как-то я подумал, что если мне суждено быть великим человеком (что буду – не сомневался, не решил только в какой области: летчиком, моряком или философом, продолжателем дела Маркса-Энгельса и тех двоих, чьи спины так хорошо изучил), то ведь назовут эту улицу моим именем, а я попрошу назвать улицу в честь девочки, и меня послушаются.
Грандиозным планам помешало случайное обстоятельство. В квартире моего одноклассника, которого в школе презрительно звали “профессором” (очень обидное по тем временам прозвище. А как же иначе? Все мы жили в коммуналках, а у “профессора” отдельная квартира!), было много старых книг. Среди них я нашел книгу фотографий. Открыл ее – и обалдел. Я же не знал, что существуют книги, в которых только фотографии. Я же не знал, что бывают такие фотографии! Я ведь думал, что фото – это то, что в газетах и в журнале “Смена”. Срочно записался в фотокружок при московском Дворце пионеров. Там нас учили не столько фотографировать, сколько проявлять пленку, манипулировать химическими реактивами в темной комнате при слабом красном свете.
Боюсь, растворится мое повествование в проявителях и закрепителях. Короче, после окончания восьмого класса без троек родители купили мне “ФЭД” – аббревиатура: Феликс Эдмундович Дзержинский. Видимо, в компетентных инстанциях полагали, что фотограф, как и Председатель ВЧК, должен выявлять суть человека.
Летом я тренировался на натуре. Вечера просиживал в читалке Ленинской библиотеки, где рылся в каталогах и выуживал весьма нестандартные фотоиздания. С первого сентября начался охотничий сезон. В солнечные дни после уроков я устраивал засаду в самых неожиданных для моей девочки закоулках и щелкал ее в упор. Она, если успевала, корчила рожи или отворачивалась. К зиме набралось достаточно снимков, я выбрал десять, на мой взгляд, удачных, положил в конверт и бросил в ее почтовый ящик.
И вот зимнее утро, легкая метель, я несусь без пальто (чтоб произвести впечатление сами понимаете на кого), лишь дикая скорость меня согревает, поэтому встречаемся не за спинами вождей, а на спуске к бульвару. Она впервые поднимает на меня глаза – не взгляд украдкой, как обычно, на долю секунды, нет, – меня откровенно рассматривают, и я непроизвольно торможу лаптей.
– Миша… Папа сказал, что вас тянет на формализм. Но в снимках что-то есть. Позвоните мне вечером. – Оказывается, знала, как меня зовут, и знала, что я знаю ее телефон.
Мы расходимся, набирая обороты. Утром каждая секунда на учете. Можете себе представить мое состояние и что я передумал, готовясь к вечернему звонку? Я даже успел подумать, что, возможно, это самый счастливый момент моей жизни и никто не знает, как сложится дальше. Единственно, о чем я не подумал, просто в голову не пришло, так это то, что обвинения в формализме мне придется слышать довольно часто.
Вообще-то подозреваю, что история про меня и мою девочку достаточно известна, ибо спустя годы я рассказал ее своему приятелю, тогда модному писателю. Писатель загорелся, сказал, что напишет роман, и действительно написал, правда, все перепутав или сознательно переврав. Роман был напечатан в популярном журнале и имел успех.
На самом деле мое счастье длилось недолго. Ну была вечеринка на квартире ее подруги. Танцевали. Подруга жила в правительственном доме на улице Грановского. Я должен был догадаться, что моя девочка несколько из другого круга. Не догадался. Встречались на бульваре, да в холод особенно не погуляешь. Пришли долгожданные весенние денечки. Я звоню моей девочке из уличного телефона-автомата (в нашем доме телефонов не было), говорим о пейзажах Поленова. Рядом стоят мои ребята и болтают между собой, матерясь через слово. Ведь один лишь мой товарищ был сыном профессора, все остальные – дворовые хулиганы. Моя девочка прерывает мой монолог очень вежливым тоном:
– Миша, извините, я слышала, как и о чем говорят ваши друзья. Я не хочу больше с вами встречаться и разговаривать. Можете со мной здороваться, но близко не подходите.
Почему я не повесился? Наверно, сдуру надеялся, что буду великим человеком. И, когда улицу назовут моим именем, девочка вернется.
После десятого класса все разумные мальчики и девочки подали документы в институты, а я поехал в Уральск поступать в военное училище летчиков-истребителей. Думал – быстренько сяду за штурвал самолета, совершу какие-нибудь подвиги и… В Уральске была жара, пыль и маршировка на плацу. Потом карантин, из которого я сматывался в самоволку и щелкал “ФЭДом” кадры уникального казахско-уральского быта. Что интересно: “ФЭД” не отобрали, а пленки пропали. Исчезли – и всё. Обидно мне стало: старался, строил композицию – и никто моих трудов не увидит. Увидели. На мандатной комиссии товарищ полковник вытащил из моего дела стопку фотографий, мельком глянул на них, потом на меня:
– У вас порядок со здоровьем и с экзаменами. – Закрыл папку. – Вопрос: вы твердо решили быть летчиком?
Умницей оказался товарищ полковник.
Вернувшись в Москву, я узнал, что девочка поступила в Институт иностранных языков, куда простые смертные не попадали. Я это принял к сведению и занялся своими проблемами, а их у меня было навалом. Первое: отказавшись от карьеры военного летчика, я как бы завис в безвоздушном пространстве – ведь двери вузов уже захлопнулись. Второе (звучит совсем экстравагантно): по уши влюбился в свою будущую жену, которая тоже стала студенткой престижного Бауманского института, и, чтоб как-то соответствовать (и деньги зарабатывать!), пошел по редакциям устраиваться внештатным фотокором. Повезло. Определили на побегушках в “Московский комсомолец”. Но это уже другая история.
Так или иначе мы больше никогда не пересекались с девочкой на встречных курсах на улице, которая несколько лет в восемь пятнадцать утра только нам с ней принадлежала.
Совершенно случайно увидел ее (улицы, а не девочки; достает меня русский письменный!) истинных хозяев.
Выхожу из дома, матерый охотник за фотокадром, на плечах справа и слева висят два редакционных аппарата производства ГДР, в кармане красная корочка “Вечерней Москвы”. Наглая рожа, привыкшая, что ответственные лица мне улыбаются в фотообъектив. А недавно мой фоторепортаж, привезенный с Бийской комсомольской стройки, “Огонек” опубликовал на двух полосах. Цветные фото в “Огоньке”! Выше некуда!..
Двенадцать дня. Небо сумрачное. А улица сияет. И эту, как бы сказали профессионалы, подсветку дает множество генеральских погон. Мама рудная! Клянусь, ни один человек в мире не видел такого количества генералов. Улица буквально запружена генералами. И какие звезды на погонах! Я чуть было не открыл объектив, да внутренний голос предостерег. Иду, значит, по улице к бульвару. А генералы ведут себя как-то странно. Стоят кучками, о чем-то тихо переговариваются. При моем приближении замолкают, глядят на меня кто настороженно, кто испуганно. Испуганный взгляд генералов! Такое бы запечатлеть на пленку! Какой мне выпал шанс! Щелкни я хоть раз, и этот кадр стал бы моей визитной карточкой на всю жизнь на всех континентах. Не щелкнул… Я же был советским человеком, научился наступать на горло собственной песне. К тому же по генеральским взорам я понял, что пугает их не затесавшийся в их ряды штафирка, а именно аппаратура, висящая на моих плечах.
До позднего вечера вкалывал на съезде передовиков сельского хозяйства, а в голове застыла сияющая картинка, и я пытался понять, что сей дивный сон означает.
Утром открываю “Известия”, а там на первой полосе крупным шрифтом информация о Пленуме ЦК КПСС. Пленум рассмотрел организационные вопросы. Тов. Жуков Г.К. выведен из состава Президиума ЦК КПСС. Тов. Жуков Г.К. освобожден от обязанностей Министра обороны СССР. Ниже сообщение шрифтом помельче. В Министерстве обороны СССР прошло совещание руководства Министерства и Генштаба с участием командующих военных округов. Участники совещания единодушно одобрили решения Пленума ЦК КПСС.
Тогда для меня прояснилась такая нехарактерная для генералитета реакция. Для них же решение Пленума ЦК как снег на голову. Вышли они в перерыве между заседаниями глотнуть свежего воздуха, переброситься вне прослушиваемых коридоров парой слов с коллегами, чтоб осознать происходящее, и вдруг на улице появляется искусствовед в штатском с фотоаппаратом наготове! Генералам известно, из какого ведомства эти искусствоведы. Вынюхивают, щелкнут компроматную фотку… “Вот тут вы не правы, товарищ маршал авиации, какой может быть на вас компромат?” “Эх, генерал-полковник, пораскиньте мозгами. Под маршала Жукова Сталин копал, да тронуть не посмел. А тут раз – и в отставку. Причем в момент, когда Георгий Константинович ведет от имени советского правительства переговоры в Югославии с маршалом Тито. Если с Жуковым так, то кому из нас гарантирован завтрашний день?”
Да, попали люди в экстремальную ситуацию…
В нормальной жизни мне пришлось общаться с генералами в танковой дивизии под Камышловым. Крутые ребята!
…Опять заносит в сторону. Попробую рассказать телеграфным стилем.
Экспозиция моих работ в Свердловском доме офицеров Уральского военного округа. (Почему меня туда пригласили? Неисповедимы пути Господни!) Полковник предлагает поехать в его дивизию, сделать фоторепортаж о танкистах. “У вас это получится живо, не по- казенному”. Объясняю, как это сложно, сколько потребуется пленки, а главное – мне нужно отдельное помещение… “Обеспечим всем необходимым. Жить будете в доме командующего округом. Если только сам Крейзер не приедет, обещаю, никто вас не побеспокоит”. Итак, я (воинское звание: необученный рядовой запаса) живу в апартаментах генерала армии Крейзера. В доме есть еще две квартирки поменьше, но они пустуют. Катаюсь на танке (по пересеченной местности – удовольствие для любителей острых ощущений). На полигоне извожу километры пленки. Вечером проявляю снимки, прикрепляя прищепками к веревочкам, натянутым по всему кабинету…
Все, захлебнулся в подробностях. Того гляди похвастаешь: дескать, когда монтаж закончил, наклеил на ватман и листы вывесили в гарнизонном клубе, то к ним не пробиться было из-за солдатских спин. Все-таки выпалил. Типичное старческое тщеславие. А ведь что требовалось? Обрисовать сценку офицерской столовой. Ладно, щелкаю – и птичка вылетает.
Мне сказали: сидеть только вон за тем столиком. Как-то к ужину возвращаюсь с полигона, в солдатских сапогах по голенище в грязи, казенные галифе, поверх рубашки московский синий свитер. За моим столиком сидят два генерала. Я здороваюсь, присаживаюсь. Официантка принимает заказ. Генералы – не какие-нибудь солдафоны, а интеллигентные папаши. Как я понял из их беседы, один по инженерной части, другой – про другого не понял. И беседа за столом такая милая, вежливая. Я, соскучившись по интеллектуальному обществу, тоже словечки вставляю. Потом вдруг замечаю, что разговаривают они исключительно друг с другом, а меня в упор не видят и мой звуковой ряд пропускают мимо ушей. Высший продемонстрировали пилотаж, показали штафирке его место!
После ужина топаем в одном направлении. Генералы останавливаются у боковых дверей, а я, обогнав их, долго вытираю сапоги на крыльце перед входом в апартаменты командующего.
Утром был уверен, что вытолкают меня в шею со всеми моими причиндалами. Не-е-е… Правда, в столовой генералов не видел, но еще два вечера слышал за стенкой их шаги.
Накануне моего отъезда, но, естественно, после того как полковник вручил мне благодарственную грамоту, явился ко мне в апартаменты (как звучит: “ко мне в апартаменты!”) капитан из политотдела. Он и раньше помогал мне и с пленкой, и с ватманом и даже снимки клеил, однако без энтузиазма, а главное – не советовал (“Не советую вам снимать этот экипаж, у них плохие показатели”.) Теперь же свои “не советы” он забыл, глаза его излучали полковую мужскую дружбу, а из походного вещмешка он извлек бутылку и закуску. (Я восхитился мудростью политотдела. Устроить прощальный ужин необученного рядового запаса с полковником – нонсенс. Капитан – золотая середина.)
…Опять тону в подробностях. Короче. Хорошо посидели. Я задавал вопрос. Вот его ответы:
– Порядок в танковых войсках! У нашей дивизии переходящее Красное знамя. Генерал армии Крейзер – не немец, а Герой Советского Союза. Генерал-майоры, ну те, с которыми вы ужинали в столовой, даже если б захотели, то не могли приказать нашему полковнику выселить вас из этой резиденции. Они всего лишь инспекторы, а наш на генеральской должности и командует дивизией. Это на ранг выше. Почему наш не генерал? Гм… Очень трудно получить в армии генеральское звание.
После того как открыли вторую бутылку и перешли на “ты”:
– Понимаешь, Миша, Крейзер, конечно, еврей, но самый храбрый еврей Советской Армии. Когда Сталин заставил подписывать письмо о переселении евреев, все ваши штатские – академики, артисты, писатели – подписали, а Крейзер, тогда генерал-полковник, не подписал. Крейзер и в этом году послал на нашего представление, ждали положительного ответа с улицы… – (Я подскочил: капитан назвал мою улицу). – А тут в дивизии случилось ЧП. Старлей изнасиловал официантку. Министерство указало, что в дивизии плохо поставлена политвоспитательная работа. Не везет нашему…
В бутылке осталось на донышке.
– Обиднее всего, что дело-то дутое. Старлей полтора года харил, – (впервые услышал этот глагол), – официантку по взаимному согласию. Потом она говорит: “Женись на мне”. А у того жена в Ростове. “Раз так, – ему говорит, – я тебе устрою…” Не везет нашему…
Через год на мой московский адрес пришел конверт со штемпелем полевой почты. На листке одна строчка без надписи: “Миша, поздравляю, наш получил генерала!”
Ну вот, честно доложил все, что знаю о золотопогонниках. По поводу неисповедимости путей Господних. В годы хрущевской оттепели они действительно были весьма хаотичны, хотя какая-то логика прослеживалась…
Моя персональная выставка в Доме архитекторов. Вроде чин чином: бытовые сценки с сибирских ударных строек, портреты тружеников, пейзажи. Правда, это совсем не те фотографии, что публиковались в центральной прессе, однако, не будь тех публикаций, архитекторы вряд ли отважились. Народ повалил. Очередь у дверей. Этот, как потом подчеркивали, ажиотаж кому-то очень не понравился. Залпом выстрелили “Комсомольская правда” и “Советская культура”. Заголовки статей: “В густом дыму очернительства”, “Под музыку западных формалистов”. Выставку срочно закрыли “по техническим причинам”. Меня бы одного прибили – никто бы пальцем не шевельнул, да рикошетом досталось архитекторам, а они этого не любят и знают, как защититься. Появляется статья в “Литературке”. Маститый писатель удивляется, что “Комсомолка” обвиняет в идеологических грехах фотокорреспондента, чьи фотоэтюды сама печатала, и вообще, по мнению маститого, с молодыми надо работать, а не бить их по голове. В “Известиях” Народный и Заслуженный рекомендуют “Советской культуре” изучать историю отечественной фотографии, ибо имярек находится под влиянием не западных формалистов, а Александра Родченко, бунтаря и основателя революционных традиций. “Комсомолка” в ответ – возмущенное письмо строителей Братской ГЭС. В “Литературке” ехидно спрашивают: когда это строители успели побывать на выставке? Я понимаю, что выставка – всего лишь повод для сведения счетов между сильными мира сего, а мне все равно перекроют кислород. Не вернуться ли в Камышлов, ведь полковник (теперь генерал!) предлагал: мол, если прижмут, пересидишь в дивизии, выбью тебе ставку клубного фотографа. Благоразумнее, конечно, залечь на дно в Камышлове, да на кого я в Москве жену и дочь оставлю? Дочка у нас родилась, ей два годика… Вдруг телеграммой вызывают в приемную главного редактора “Известий” Аджубея. Сам Алексей Иванович из кабинета не вышел, летучку проводил, беседовал со мной его помощник. “Слетайте от нас в командировку. Куда? В любую точку Советского Союза”. “О’кей, Сахалин и Курильские острова, сделаю репортаж о рыбаках”. “Прекрасная идея! Сопроводительный текст сможете написать?”
Сопроводительные тексты, несмотря на двойки по русскому письменному, я сочинять научился. Потом, в другой жизни, это мне здорово пригодилось…
Утонул. Да не в Охотском море (Море Охотников – так называли его там рыбаки), а в подробностях. Язык чешется. Ладно, азбукой Морзе сообщаю: издали три моих фотоальбома, получил квартиру от Союза журналистов и для полного счастья “Запорожец” купил. На “Запорожце” я приехал в Министерство культуры, ввалился в автомобильной куртке в кабинет Фурцевой. (Даже про куртку вспомнил. Ну словоблудие! Отбиваем морзянку. Точка. Тире.) Екатерина Алексеевна пригласила нескольких, как она сказала, “сердитых молодых людей”, у которых были проблемы. (Сейчас про некоторых из них думаешь: “Ну какие у них могли быть проблемы?” Но были. Ладно. Точка. Тире.) Состоялся разговор. Екатерина Алексеевна роняет фразу: “Ребята, если я могу конкретно чем-то помочь, говорите”. Доходит очередь до меня. А я уж решил: ничего для себя просить не буду. И объясняю: мол, по заказу театра “Современник” готовлю экспозицию “Красивые женщины столицы”. Можно, вас сфотографирую? И аппарат из-под куртки достаю. Фурцева кокетливо, по-женски улыбнулась, а потом министерским тоном ответила, что не имеет права, нужно разрешение ЦК.
Позже мне, дуриле, растолковали, что это я не имею права фотографировать таких людей. Список, кому дозволено, утверждается на Секретариате ЦК.
Про будущую экспозицию в “Современнике” вся Москва судачила. Начал я с Марианны и Насти Вертинских. Ия Саввина жутко сердилась, что я ей не позвонил. Королеву театра Вахтангова Юлию Борисову долго уламывать не пришлось. А эта знаменитая, как бы помягче выразиться (ладно, точка, тире), сама меня домой затащила… Не выдаю ни военных, ни девичьих тайн. Однако сделал и ее портрет.
Почему я так хвост распушил? Чтоб вы поняли ситуацию. Я свою девочку с бульвара не забыл. Жила она в том же доме на пятом этаже в коммуналке. И я ей почтительное письмо отправил. Перечислил, чьи фотографии уже готовы. Объяснил, что старые “фэдовские” негативы (которые хранил!) для “Современника” не годятся. Писал, что подъеду в любое удобное ей время, в любое место. Делов-то минут на пятнадцать! Дал номера своего домашнего и служебного телефонов.
Ну кто из московских чувих упустил бы возможность покрасоваться в такой компании в фойе престижного театра столицы?
Не позвонила. На письмо не ответила. Проигнорировала меня, как генералы под Камышловым. Жаль. Для искусства жаль. Ведь все портреты, выставленные в “Современнике”, вошли в каталог, отпечатанный в Финляндии на меловой бумаге. Правда, в Москву ничтожная часть тиража попала, я для себя три экземпляра выцарапал. Основной тираж в загранку отправили, государство на нем валюту заработало. И все равно осталась бы она в вечности хоть в заграничных тиражах. Обычно красотки вырастают из гадких утят, а она была красивой девочкой в двенадцать, четырнадцать и в восемнадцать лет. Такое в природе не повторится! Впрочем, повторилось. Моя старшая дочь. Мне бы каждый день ее на пленку щелкать, начиная с двухлетнего возраста, а я все по Стране Советов метался, фотографировал рыбаков, передовиков, геологов, зоологов, алкоголиков, трудоголиков, блядей, ведмедей… Когда ж в Москве переводил дыхание, то поглядывал больше в сторону взрослых активных прелестниц, был такой грех.
Весь мой архив, все негативы, заботливо упакованные в чемодан, отобрали на таможне в “Шереметьеве”, когда мы с женой и дочерью уезжали в эмиграцию. Пытался права качать: дескать, покажите закон, где запрещается, да я… Они не хамили. Вежливо издевались. “Знаем, вы фигура известная. Именно по вашему поводу есть команда. Ведь вы вели масштабные съемки в расположении танковой дивизии”. Какова формулировочка! “К вашему сведению, Т-56, на котором мы катались в Камышлове, три года как снят с вооружения”. В ответ ослепительные улыбки: “Какой вы информированный человек! У нас такой информации нет”. “Так что, вы арестовываете мой архив?” “Кто это вам сказал? Не арестовываем, а задерживаем для проверки”. “И сколько будете проверять?” “У нас работы по горло. Несколько дней или неделю”. “У меня самолет через час. Выездная виза завтра кончается”. “Это ваши проблемы. Сообщите новый адрес. Если военных снимков не обнаружим, мы вам архив перешлем”.
Переслали? Наивный вопрос. Тетушка Софья Власьевна умудрялась создавать себе врагов на ровном месте.
“Я вернулся в мой город, знакомый до слез” в октябре 1991 года. Переиздали два моих американских альбома. Качество печати и бумага – I’m sorry, уж отвык от такого, да трогательно было внимание. В Москве, несмотря на пустые полки в продовольственных магазинах, царила эйфория. Все, с кем бы я ни разговаривал, утверждали, что те три решающих дня в августе они провели у Белого дома. Я жил у сестры в “хрущобе”, у черта на куличиках, и вот туда заявилась телевизионная группа снимать про меня фильм. Я уж много чего наговорил советской прессе, не хотелось повторяться.
– Ребята, давайте честно. Академик я липовый. В Америке полно академий. То, что я тридцать девятый в списке ста лучших американских фотографов, это смешно, это американские забавы, хотя в списке действительно высокие профессионалы. Трудности были в том, что в Америке я начинал с чистого листа. В Союзе я облазил такие дыры, у меня был потрясающий фотоархив, и он пропал на шереметьевской таможне. Я оказался человеком без прошлого. Мою московскую квартиру взял жэк. Даже в этой комнате я не жил, это квартира моей мамы, она получила ее как старый большевик и секретарь наркома Луначарского. Альбомы, которые моя сестра выложила на стол, – поверхностные работы, пропущенные цензурой. Прошлое восстановить невозможно. Единственное, что осталось, – память. Поедем на улицу, где я родился. Родные стены помогут рассказу.
Телевизионщики возликовали. Съемки на натуре всегда оживляют сюжет.
Приехали. Гранитный многоэтажный сундук возвышался, как неприступная крепость. Башня сохранила раскраску времен войны. На улице по-прежнему ни одной вывески. Только моего дома нет. На его месте кирпичный шкаф без окон. Из проходной вышли четыре офицера. Мы поднялись по пологой Пикадилли (гранитные плиты шевелились под ногами) к постаментам. Сталин исчез еще при мне. Теперь и Ленина не было. Оператор попросил изобразить. Я застыл на постаменте в позе Вождя. Потом спустились к бульвару. Меня поразило, что он абсолютно безлюден. Глазами нашел знакомый подъезд пятиэтажного дома. Вдруг она покажется в дверях? Режиссер объяснил, что жильцов давно выселили, фасады сохранятся, а внутри все перестроят…
Коротко о другой жизни не расскажешь. Ну и не будем. Замечу лишь, что я довольно много поездил по белу свету, правда, без того энтузиазма молодости, как в Советском Союзе. Альбомы “Наркоманы Цюриха” и “Одиночество на мысе Горн” принесли мне некоторое количество гривен и некоторую известность на Западном побережье. Я обосновался в “ридном Сан-Фриско” – так называют город мои соседи, балакающие на диковинной смеси украинского, рашен и инглиш. В Сан-Фриско, открытом всем ветрам, с растиражированным видом на Золотой зубной бридж, я почему-то потерял страсть к путешествиям. Специализировался на фотопортретах. В Москву приезжаю по поводу, когда приглашают. Но ни разу не брал с собой фотоаппарат. Исключено. Не хочу вести масштабные съемки в расположении.
В этом году в нескольких залах на Крымском валу устроили мою выставку “Знаменитые русские и американцы”. В моей биографии, бесспорно, событие. Как говорится, под занавес.
На выставку пришла моя американская подружка из Сиэтла. В Россию прибыла с мужем, да у мужа переговоры по бизнесу, и у нее свободное время. Погуляли мы с ней в кварталах старой (реставрированной) Москвы и оказались на улице моего детства. Я, как заправский гид, шпарил текст:
– Тут был мой дом. Что сейчас? Дьявол его знает, военные тайны. Здесь стоял Ленин, здесь – Сталин. Эге, что-то новое, повесили мемориальную доску, раньше ни одной не было. И опять обман рабочего класса: этот товарищ работал не в штабе, а в соседней двухэтажке. Мы, мальчишки, несмотря на заборы, шныряли по территории и знали, где какой генерал сидит. Наверно, теперь в том особняке коммерческая структура. Тогда понятно. И название улицы – тоже обман. Название трижды меняли. По идее, ей должны дать имя моей девочки. Я ж тебе рассказывал про свою первую любовь. Пойдем на бульвар, покажу ее дом. Вот видишь дореволюционную пятиэтажку с двумя подъездами? Она жила…
И заткнулся. Как будто дыхание прервали. Забыл. При моей-то фотографической зрительной памяти! Забыл – и все. Забыл, в каком подъезде она жила.
По поводу американской подружки. Чтобы не было двусмыслицы. Признаюсь, одним глазом я по привычке смотрю на молодых дам. А другим на витрину углового бюро в Сан-Фриско, где выставлены каменные и деревянные предметы плюс искусственные венки и прочие соответствующие прибамбасы. И сам не могу понять, кто (что?) больше привлекает мое внимание.
По поводу моей девочки. Она по-прежнему живет в том же пятиэтажном доме на бульваре. Подождите. Помолчите. Я знаю все, что вы скажете о ней, и где, а может, на каком ее надо искать. Повторяю: она живет на пятом этаже в доме на бульваре (если я забыл, в каком подъезде, то она не забыла) и каждый день проходит по улице нашей юности, конечно, уже не в 57-ю школу, а по каким-то своим делам. Не уверен, что она одета в коричневую школьную форму или серое пальто эпохи пятидесятых. Она красивая девочка и, естественно, следует моде. Уверен в другом: солдаты при виде ее краснеют и вспоминают зарю вечернюю и свои приключения под липами, а офицеры, гарцующие между зданиями без вывесок, замедляют аллюр и провожают ее орлиными взглядами. Почему же мы до сих пор не встретились? Повторяю: я появляюсь на этой улице лишь тогда, когда приезжаю в Москву. А приезжаю в Москву не часто. Словом, по теории вероятности… Словом, согласно всем теориям, она будет проходить по гранитным плитам мимо пустых постаментов, пока я не упокоюсь под гранитной плитой (если дети раскошелятся) гораздо меньших размеров. И тогда девочка исчезнет. И улицу ее именем так и не назовут. А на стенах гранитной громадины разом повесят в несколько рядов мемориальные доски с портретами генералов, которые здесь служили. Генералов тут было много, я их всех однажды видел…