Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2006
* * *
зарекся не обожествлять
и луг дрянной,
и поле скверное,
и лес, желтеющий опять.
Но, как бы ни было мучительно
мне наблюдать упадок сил,
я, что все в мире относительно,
в конечном счете уяснил.
Я догадался, в чем отличие
осточертевшего мирка
от непомерного величия
зарвавшегося индюка.
* * *
во мраке над пустыней снежной,
а там – над ямой оркестровой
паренье палочки волшебной.
Чудак за пультом дирижерским
меня, быть может, поражает
не столько мастерством актерским,
как и кого изображает.
Он изумляет не высоким
искусством перевоплощенья,
а чем-то, в сущности, далеким
от индустрии развлеченья.
* * *
Только никак я понять не могу,
если действительно малая родина,
то почему в неоплатном долгу.
Что-то мне чудится в этом продажное.
Так бы и крикнул –
Казарма, в ружье! –
поутру глядя на многоэтажное,
многоквартирное наше жилье.
* * *
И Помпеи день последний.
Между ними многолетний
спор ждет разрешенья скорого.
Отношение к истории
в корне может быть различным,
в общем, мало симпатичным
небольшой аудитории.
У народных масс трудящихся
вызывает восхищенье
лиц солдатских выраженье,
зрелище руин дымящихся.
* * *
человек вступает в бой,
к общему народных масс неодобренью
со своей слепой судьбой.
Но об этом человеке пишут книги,
песни под гармонь поют,
сквернословят под гитару забулдыги,
дуры-девки слезы льют.
Он красивый, как кокарда на фуражке,
на листке календаря.
По спине у нас не зря бегут мурашки.
Все же, видимо, не зря.
* * *
по ночам вершат свой страшный суд.
Может быть, злодеи всех мастей
сосланы на поселенье тут.
В песнях их разбойничьих порой
удаль молодецкая слышна.
Косточки хрустят в земле сырой.
Ходит ходуном в ночи она.
И никак я не могу уснуть.
С боку на бок до утра кручусь.
Для себя опять нелегкий путь
после стольких бед избрала Русь.
Место в жизни прежде мне найти
трудно было много лет подряд.
И теперь не сплю всю ночь почти.
Стерегу от разоренья сад.
* * *
тотчас же должны, незамедлительно,
чтобы не было, на что мне сетовать,
на себя лишь только исключительно.
Чтобы не считал я виноватыми
под руку попавшихся попутчиков,
не бранил бы попусту треклятыми
в сад ко мне забравшихся лазутчиков.
Осень будет сказочно богатая.
Стану я тогда ходить по ягоды,
по грибы.
Вокруг – трава немятая.
А в траве той – бирюза да яхонты.
* * *
чудовища с улыбкой до ушей,
в нем что-то есть от бывшего премьера
многострадальной родины моей.
Когда бы не моя аполитичность,
как часовой на боевом посту,
я всякую сомнительную личность
стремился вывести на чистоту.
Собаковода и его собаку.
Премьер-министра и его слугу.
И воробьев, что затевают драку,
под гомон чей уснуть я не могу.
* * *
Как никогда не обходилось.
Но я не поведу и бровью,
наверно, что бы ни случилось.
Так я себе по крайней мере
воображаю непрестанно.
Когда столь явственны потери,
то это более, чем странно.
Как будто я не ощущаю
ни беспокойства, ни волненья,
нашествия не замечаю
я молодого поколенья.
* * *
шар земной готов перевернуться,
тихоокеанская селедка
средиземноморской обернуться.
Очень скоро нашу с вами рыбку
станут кушать турки или греки.
Я пытаюсь сохранить улыбку,
вспоминая о прошедшем веке.
Я судить о будущем не смею.
Не страшусь того, что будет с нами.
Только то краснею, то бледнею,
горестно вздыхаю временами.
* * *
как будто не имеет продолженья,
но поздней ночью шорох камышей
не будоражит ли воображенья?
А на заре, когда в траве густой,
в прибрежных дебрях слышу чьи-то стоны,
я, несмотря на творческий застой,
пишу письмо министру обороны.
Я жалуюсь ему на все подряд:
на скверный климат, мерзкую погоду,
на ржавый допотопный земснаряд,
что только мутит понапрасну воду.
О чем попало я пишу ему,
казалось бы, в конец расстроив лиру,
но потихонечку свожу все к одному,
по существу –
к войне и миру.
* * *
Пристанционного буфета
зеленоватый полусвет.
Здесь все мы – люди полусвета.
Свет не способны излучать
во тьме фальшивые брильянты,
чтоб этого не замечать,
нужны особые таланты.
И, отвернувшийся к стене,
молчит прохожий запоздалый,
и тонет нос его в вине
пупырчатый и алый.
* * *
в неотвратимость злого рока,
бежал от ледяной крупы,
секущей все вокруг жестоко.
На станции пережидал
внезапное похолоданье
и долго-долго изучал
в пустынном зале расписанье.
Решительно нам всем тогда
куда-то ехать нужно было,
и было холодно, вода
тогда в осенних лужах стыла.
* * *
все окончится до срока,
но багряная Непрядва
не от клюквенного сока.
Ветром сорванный, опишет
петлю в небе лист кленовый,
долго раны не залижет
поле битвы Куликовой.
И, очнувшись на рассвете
после многолетней спячки,
мы с тобой однажды эти
примемся считать болячки.
* * *
старенькой, шаткой и тесной
тихо дождусь окончания лета,
слившись с природой окрестной.
Я ощущаю себя непременной
частью ее составною,
но по сравнению с целой вселенной
в общем, звездой небольшою.
* * *
зарекся не обожествлять
и луг дрянной,
и поле скверное,
и лес, желтеющий опять.
Но, как бы ни было мучительно
мне наблюдать упадок сил,
я, что все в мире относительно,
в конечном счете уяснил.
Я догадался, в чем отличие
осточертевшего мирка
от непомерного величия
зарвавшегося индюка.
* * *
во мраке над пустыней снежной,
а там – над ямой оркестровой
паренье палочки волшебной.
Чудак за пультом дирижерским
меня, быть может, поражает
не столько мастерством актерским,
как и кого изображает.
Он изумляет не высоким
искусством перевоплощенья,
а чем-то, в сущности, далеким
от индустрии развлеченья.
* * *
Только никак я понять не могу,
если действительно малая родина,
то почему в неоплатном долгу.
Что-то мне чудится в этом продажное.
Так бы и крикнул –
Казарма, в ружье! –
поутру глядя на многоэтажное,
многоквартирное наше жилье.
* * *
И Помпеи день последний.
Между ними многолетний
спор ждет разрешенья скорого.
Отношение к истории
в корне может быть различным,
в общем, мало симпатичным
небольшой аудитории.
У народных масс трудящихся
вызывает восхищенье
лиц солдатских выраженье,
зрелище руин дымящихся.
* * *
человек вступает в бой,
к общему народных масс неодобренью
со своей слепой судьбой.
Но об этом человеке пишут книги,
песни под гармонь поют,
сквернословят под гитару забулдыги,
дуры-девки слезы льют.
Он красивый, как кокарда на фуражке,
на листке календаря.
По спине у нас не зря бегут мурашки.
Все же, видимо, не зря.
* * *
по ночам вершат свой страшный суд.
Может быть, злодеи всех мастей
сосланы на поселенье тут.
В песнях их разбойничьих порой
удаль молодецкая слышна.
Косточки хрустят в земле сырой.
Ходит ходуном в ночи она.
И никак я не могу уснуть.
С боку на бок до утра кручусь.
Для себя опять нелегкий путь
после стольких бед избрала Русь.
Место в жизни прежде мне найти
трудно было много лет подряд.
И теперь не сплю всю ночь почти.
Стерегу от разоренья сад.
* * *
тотчас же должны, незамедлительно,
чтобы не было, на что мне сетовать,
на себя лишь только исключительно.
Чтобы не считал я виноватыми
под руку попавшихся попутчиков,
не бранил бы попусту треклятыми
в сад ко мне забравшихся лазутчиков.
Осень будет сказочно богатая.
Стану я тогда ходить по ягоды,
по грибы.
Вокруг – трава немятая.
А в траве той – бирюза да яхонты.
* * *
чудовища с улыбкой до ушей,
в нем что-то есть от бывшего премьера
многострадальной родины моей.
Когда бы не моя аполитичность,
как часовой на боевом посту,
я всякую сомнительную личность
стремился вывести на чистоту.
Собаковода и его собаку.
Премьер-министра и его слугу.
И воробьев, что затевают драку,
под гомон чей уснуть я не могу.
* * *
Как никогда не обходилось.
Но я не поведу и бровью,
наверно, что бы ни случилось.
Так я себе по крайней мере
воображаю непрестанно.
Когда столь явственны потери,
то это более, чем странно.
Как будто я не ощущаю
ни беспокойства, ни волненья,
нашествия не замечаю
я молодого поколенья.
* * *
шар земной готов перевернуться,
тихоокеанская селедка
средиземноморской обернуться.
Очень скоро нашу с вами рыбку
станут кушать турки или греки.
Я пытаюсь сохранить улыбку,
вспоминая о прошедшем веке.
Я судить о будущем не смею.
Не страшусь того, что будет с нами.
Только то краснею, то бледнею,
горестно вздыхаю временами.
* * *
как будто не имеет продолженья,
но поздней ночью шорох камышей
не будоражит ли воображенья?
А на заре, когда в траве густой,
в прибрежных дебрях слышу чьи-то стоны,
я, несмотря на творческий застой,
пишу письмо министру обороны.
Я жалуюсь ему на все подряд:
на скверный климат, мерзкую погоду,
на ржавый допотопный земснаряд,
что только мутит понапрасну воду.
О чем попало я пишу ему,
казалось бы, в конец расстроив лиру,
но потихонечку свожу все к одному,
по существу –
к войне и миру.
* * *
Пристанционного буфета
зеленоватый полусвет.
Здесь все мы – люди полусвета.
Свет не способны излучать
во тьме фальшивые брильянты,
чтоб этого не замечать,
нужны особые таланты.
И, отвернувшийся к стене,
молчит прохожий запоздалый,
и тонет нос его в вине
пупырчатый и алый.
* * *
в неотвратимость злого рока,
бежал от ледяной крупы,
секущей все вокруг жестоко.
На станции пережидал
внезапное похолоданье
и долго-долго изучал
в пустынном зале расписанье.
Решительно нам всем тогда
куда-то ехать нужно было,
и было холодно, вода
тогда в осенних лужах стыла.
* * *
все окончится до срока,
но багряная Непрядва
не от клюквенного сока.
Ветром сорванный, опишет
петлю в небе лист кленовый,
долго раны не залижет
поле битвы Куликовой.
И, очнувшись на рассвете
после многолетней спячки,
мы с тобой однажды эти
примемся считать болячки.
* * *
старенькой, шаткой и тесной
тихо дождусь окончания лета,
слившись с природой окрестной.
Я ощущаю себя непременной
частью ее составною,
но по сравнению с целой вселенной
в общем, звездой небольшою.