Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2006
«Главная наша проблема в отсутствии культуры: спектакли выходят как будто в безвоздушном пространстве, как будто до их “Гамлета” никто не ставил Шекспира, и пишут о нем так же: как будто не было ничего до – и после тоже ничего не будет”, – так говорят про сегодняшних лидеров молодой польской режиссуры. А кажется – будто про наших.
Со стороны понимаешь, что Европа давно уже стала единой, во всяком случае, в области театра. Польский Театральный институт, созданный два года назад большим энтузиастом театрального дела Мачеем Новаком, придумал пригласить из России группу директоров российских театральных фестивалей и критиков, чтобы показать лучшее из нового. Куратор проекта Агнешка Пиотровска, известный переводчик русской литературы, составила программу так, что каждый день надо было переезжать из одного города в другой; из Варшавы в Гданьск, из Гданьска в Краков, – в общем, половину недели, отпущенной на знакомство с польским театром, пришлось провести в дороге. Зато в дороге было время открыть выданную каждому папку с рецензиями из польских газет и сравнить не только “их” новый театр с нашим, но и то, как пишут о театре у нас и у них.
Скажем, по прочтении рецензий одного из ведущих польских критиков Романа Павловского в главной газете Польши – “Газете Выборчи” – предпочитают дождаться откликов других его коллег: говорят, уж если кто понравится Павловскому, то даже очевидный провал он предпочтет назвать удачей. Павловский пишет о лидере сегодняшней польской молодой режиссуры Яне Кляте.
Клята, один из главных козырей сегодняшнего польского театра, изгнанный из консервативной Варшавской тетральной школы и нашедший пристанище в Кракове, под крылом всемирно известного Кристиана Люпы, ничем сегодня не походит на своего учителя. Радикал, он не устает говорить о своих консервативных католических взглядах, а героев своих спектаклей решительно “посвящает” в вопросы, волнующие сегодняшнюю Польшу. “Гамлета” поставил в выпотрошенном цехе гданьской судоверфи, чтобы явственно показать, куда завели дороги “Солидарности”, какое запустение торжествует там, где люди были готовы умереть – и умирали – за идеалы свободы. В гоголевском “Ревизоре” варшавский инспектор наведывался в польскую провинцию, а Виткевич в своевольной интерпретации Кляты чуть ли не проклинал вступление Польши в Евросоюз.
Обо всем об этом было очень интересно узнать, равно как и о том, что Клята принципиально не ставит собственных пьес, хотя одна из них, “Улыбка грейпфрута”, написанная в 97-м, имела оглушительный успех: в ней рассказывается, как журналисты скупают места на римских балконах и замирают в ожидании “обещанной” с минуты на минуты смерти Папы. Собственно говоря, Клята – как раз один из тех, кого в Польше называют поколением JP II, то есть поколением Иоанна Павла Второго.
Все бы хорошо, но нам довелось посмотреть “Механический апельсин” Кляты. Утверждают, не самый удачный его спектакль. Да, он решительно расходился с уже сложившимися ожиданиями: в ярких картинках, в которых режиссер смакует жестокие игры героев, совершенно утрачены “коварные мысли” одноименного романа. Мысли, конечно же, антибуржуазные; о том, например, что государственная машина – такой же преступник, как и преступник-индивидуал, даже еще больший, но за свои преступления оно никогда не ответит, так как государственные преступления умело рядятся в белые одежды заботы об общественной морали. И т.д. Ни одной более или менее заметной мысли в спектакле не было: все больше комиксы, инсталляции да звуковые “структуры” (не зря Павловский назвал режиссера театральным ди-джеем).
Впрочем, это вовсе не значит, что среди молодых совсем никого не интересует традиционный психологический театр. Другой ученик Люпы, Кшиштоф Варликовски, только что поставил в Кракове пьесу израильского драматурга Ханоха Левина “Крум”. Наверное, для этой работы важно, что Варликовски давно уже знает актерские пары, которые переходят из одного его спектакля в другой, – подобный ансамбль едва ли может сложиться в одночасье, за шесть-восемь недель. Страх одиночества, который руководит героями, готовыми на любой, пускай самый унизительный союз, кажется почти вселенской бедой. Каждый по-своему, со своими тараканами, герои Левина тоскуют по простому семейному счастью, пути к которому они никогда не найдут, точь-в-точь как чеховские герои. Потрескивающий звук пластинки, давно отыгравшей свою музыку, в спектакле слышен то чуть громче, то тише и кажется звуком космической пустоты, одиночества.
Об одиночестве был и еще один увиденный нами спектакль, “Made in Poland”. Причем в отличие от “классического” “Крума”, где исхода от одиночества нет, “Made in Poland” – несмотря на всю свою почти невообразимую в нашем театре радикальность – имеет счастливый, можно сказать, сказочный финал. Впрочем, над этой сказочной слащавостью режиссер успевает изрядно поиздеваться.
“Made in Poland” – название киносценария Пжемыслава Войцешека. Не найдя денег на кино, он поставил его в театре на окраине Легница, в обыкновенном, скучном спальном районе. Теперь его спектакль имеет бешеный успех, признан лучшим спектаклем года, получил награды за лучшую современную пьесу, за режиссуру, за лучшие работы актеров и актрис. И все, на мой взгляд, справедливо.
Начало спектакля – прямо на улице – может не на шутку перепугать. Поглазеть, как со звериным оскалом, рассыпая злобные ругательства, Богуш (Эрик Любос), главный герой, крушит железным ломом “живой” “мерседес”, из окон высовываются обеспокоенные жители. Среди них, по-матерному окрикивающих распоясавшегося хулигана, есть и актеры, но кто-то наверняка клюет на эту “удочку”. Ну хорошо, “мерседес” – уходящая натура, но сигнализация-то в других машинах, которые по соседству, срабатывает по-настоящему, всерьез!
Взбудораженная, вслед за героем публика с улицы перетекает в зал, тоже не театральный, то ли спортивный, то ли какой еще. Неуютный, естественно, безо всякого деления на фойе, сцену и зал. Богуш под капюшоном скрывает выжженное на лбу “fuck off”. Не видя этой татуировки, героиня верит каждому его слову: “Можешь не клясться, я же вижу, у тебя все на лбу написано!” Играющий Богуша Эрик Любос внешне и по расточаемой энергии напоминает нашего Владимира Епифанцева, чем-то похож на Андрея Смолякова или даже на Сергея Гармаша. В характере его героя естественно уживаются жестокость и ограниченность, почти животная простота и жалость, даже нежность к девушке или неловкие попытки сделать что-то хорошее своему бывшему учителю.
В поисках какого-то особого определения героя “Made in Poland” следовало бы, наверное, назвать революционером-анархистом. “Все скурвились, все подонки, – кричит он. – Ненавижу ксендзов, ненавижу коммунистов, фашистов, русских, американцев, мафиози, зае..сь, б..ь, черт подери священников, черт побери этот чай!!!” Когда он бросает в сторону книгу или толкает ногой стул, может достаться и зрителям. Поблажек нет, но жесток спектакль в первую очередь к главному герою.
Вычислив Богуша и придя к нему в дом, местный бандит жестоко избивает его. В двух метрах от зрителей он то наступает ногой ему на руку, то наносит очередной хорошо просчитанный удар. Но в ту самую минуту, когда кажется, что следующий удар может поставить последнюю точку в судьбе героя, мафиози замечает пластинку Кшиштофа Кравчика, эстрадного певца, наверное, сравнимого с нашим Львом Лещенко. Популярный в социалистической Польше, Кравчик в свое время уехал в Америку, а затем вернулся уже в 90-е ортодоксальным католиком и чуть ли не миссионером. Сегодня он снова на гребне успеха; можно лишь подивиться тому, как умело он сочетает в своих выступлениях религиозные банальности с “промозглой” попсой. Так вот, выясняется, что мафиози имеет свои моральные принципы и не может убить человека, который слушает и любит Кравчика. Продолжая стоять одной ногой на руке Богуша, сентиментальный бандит ведет со своим охранником высокоэстетическую дискуссию: “Кшиштоф – символ, легенда. Если ты не плачешь, слушая Кравчика, ты не поляк… Я вернулся в Польшу только потому, что Кравчик вернулся в Польшу”. В счастливом финале Кравчик, бодрый благообразный толстяк, появляется на большом экране, роль которого принимает облупленная стена, и, точно проповедник с амвона, уверяет собравшихся, что жизнь, конечно, сложна, но все будет хорошо, что Бог все видит, все знает, надо только верить в него, а затем поет что-то приторное, кажется, из прежнего своего репертуара.
Весь спектакль – это не прекращающаяся ни на минуту дискуссия с прошлым. Школьный учитель (замечательная, по-моему, работа Януша Хабёра) на наших глазах выпивает подряд четыре кружки пива за 25-летие “Солидарности”. А затем читает ныне забытого в Польше, а когда-то чуть ли не государственного поэта Броневского, читает не патриотические, а пронзительно лирические стихи. Так же, наверное, у нас многих пришлось бы сегодня убеждать, что хорошим поэтом был Роберт Рождественский…
Все знают: театральный мир на протяжении всего ХХ века молился на Станиславского, учился у русского театра. А русский театр очень по этому поводу гордился. Но имелось одно исключение: в какой-то момент в России (тогда – в Советском Союзе) обратили внимание на соседнюю Польшу и, пока другие продолжали учиться психологическому театру настоящим образом, лучшие умы русского театра изучали опыт Кантора и Гротовского. Неслучайно недавняя неделя Кантора в Центре имени Вс.Мейерхольда, где были “только” лекции и видеопоказы, многими воспринята как важнейшее событие нынешнего столичного сезона.
Возмутитель спокойствия Ян Клята рад, что на смену бывшему большому брату пришел новый, лучше прежнего. Но вот, например, афиша варшавского Театра Повшехны. В один вечер играют здесь три спектакля – на большой сцене идет недавняя премьера “Мелкого беса” по Федору Сологубу, на малой – “Валентинов день” Ивана Вырыпаева. А “Кислород” Вырыпаева, которого и у нас-то не все еще узнали и полюбили, идет в четырех театрах Польши.
На экспериментальной сцене театра идет спектакль “Прикосновение”, где герой признается в своих гомосексуальных наклонностях, а отец, простодушный крестьянин, сперва все валит на нынешнюю городскую и театральную моду, а потом – советует обратиться к врачу… Но в самом начале их встречи отец вспоминает недавний поход на “Ревизора”: “Хороший спектакль. Это был Чехов?” “Нет, Гоголь”, – как-то стеснительно, будто их может кто-то услышать, поправляет образованный сын. А до того как начать читать Броневского, учитель из спектакля “Made in Poland” читает Богушу Мандельштама, читает по-русски. Диалог с русской культурой – на каждом шагу. И не захочешь – процитируешь. Но в польском театре, кажется, хотят цитировать. И знать хотят, что там делают по соседству. Спрашивают: а у вас уже говорят в театре о гомосексуализме? А про бездомных?
Говорят. Хотя не так резко.
В польском театре, как и в польском обществе, уже не стоит вопрос, можно или нет пользоваться на сцене нецензурной лексикой, слова которой мало чем отличаются от нашей, русской. Можно, решили наши соседи. Видя надрыв и откликаясь на нерв сегодняшней польской сцены, будь то “Механический апельсин” Яна Кляты или “Макбет” Майи Клечевски (чья режиссерская манера очень напоминает Нину Чусову), думаешь об очередном парадоксе русского восприятия: сколько копий ломается вокруг мата – и никакого протеста, до странности естественное вхождение в речь лагерно-уголовного жаргона. Не обсуждается никем. Вошло в обиход.
P.S. Только что из Польши получил письмо: в серьезном еженедельнике – дайджесте мировой прессы – перепечатана моя рецензия на спектакль Кляты “Механический апельсин”: мнение из Москвы им по-прежнему интересно и важно.