Эссе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2006
Людям, воспитанным на русской классической литературе, обидно видеть сегодня, как их дети поглощают западные fast-food книжки. При этом игнорируя великую национальную кухню. Как отразится такая пища на их здоровье, то есть на здоровье будущей России?
Как сказал Андрей Битов, ничего более русского, чем язык, у нас нет. В переводных книгах язык можно считать русским только условно, каким бы ни было качество перевода. А великий русский язык живет в великой русской литературе. Рожденный русской природой, русской историей, русской культурой. Недаром у нас в школах существует не просто термин “учитель русского языка”, но – “русского языка и литературы”. Понятия эти неразделимы.
Сегодня русские классики притаились на полках, как бедные родственники. Они там со своими великими идеями – не смеют слово молвить, а мы тут со своими деньгами – бегаем. Начинаешь даже испытывать благодарность к таким людям, как Владимир Сорокин: все ж как-то поднимает рейтинг русской классической литературы, представляя, например, наркотические препараты в образах русских писателей.
С того момента, как Россия вступила в отношения с Западом (зверем, который пожирает Солнце), у русской культуры появился повод задуматься о самой себе. О своем месте в космосе. Для этого нужен был Другой, которым и стал для России Запад.
Роль коллективного сознания взяла на себя литература. Россия, впустившая в себя чужеродную стихию, стала жить в двух измерениях. Эти измерения, эти силы русская культура запечатлела в противоположных человеческих типах – западниках и славянофилах – явившихся в России со времен Петра. Противостояние западников и славянофилов и теперь никуда не исчезло, однако вышло на новый уровень в противоборстве глобалистов и антиглобалистов.
Советской власти удалось чуть ли не на семьдесят лет вытолкать Запад за дверь. И вот сейчас он опять проник к нам. Это не так страшно, если он пришел просто в гости. Мы – гостеприимные хозяева.
Но Запад появился не как гость. Ему, кажется, нужно что-то большее. Он хочет проникнуть к нам в душу и вычистить оттуда все русское. Ему это удается. Потому что он набросился на самую нежную, незащищенную часть нашего Пушкинского дома – на молодежь.
То, что происходит с молодежью, является самым ярким показателем общественного состояния и образом будущего. Вопрос, почему российская молодежь сегодня предпочитает зарубежную – или в крайнем случае современную отечественную – литературу русской классике, может стать ключом к пониманию социальных процессов в их перспективе. Какой будет Россия, выросшая на Гарри Поттере, на книгах Мураками, Дэна Брауна, Коэльо, Пелевина – на “хитах продаж”? Будет ли вообще эта страна Россией?
Разумеется, если поднять статистические данные, обнаружится, что есть молодые люди, для которых романы Достоевского и Толстого остались настольными книгами. Но речь сейчас не о них.
Не стану повторять банальностей о литературоцентричности нашего отечества. Кого теперь удивишь словами о том, что литература – своего рода визитная карточка культурной России, и в этом смысле в начале России было Слово. Дмитрий Сергеевич Лихачев писал о древнерусской литературе: “Литература – священнодействие. Читатель был в каком-то отношении молящимся. Он предстоял произведению, как и иконе, испытывал чувство благоговения”.1 Уверен, эти слова можно отнести не только к древнерусской, но и к классической русской литературе. Поэт в России до недавнего времени был больше, чем поэт, писатель больше, чем писатель, но властитель дум – и прочее, и прочее.
Нынче отношение к литературе и писателю изменилось “Да не како ты писака?” – хочется обратиться к тому же Владимиру Сорокину, утверждающему, что ничего такого особенного в писателе нет.
Впрочем, еще тихий и чуткий Василий Васильевич Розанов начал развеивать миф о значительности и величии писателя и писательского труда. И девушкам не советовал выходить замуж за писателей, лучше за обычных людей, чиновников, служащих, а еще лучше – за ремесленников. Писатели все – эгоисты, и толку от них мало (если только они не зарабатывают этим денег, как сам Василий Васильевич).
Что же произошло? Чем, собственно, отличается классическая русская (и не только русская) литература от современной? Вероятно, источником вдохновения. Писатель прежних веков пребывал в цельном космосе по сравнению с писателем нашего времени. Земля у него была под ногами и небо невысоко – только дыши глубже, чтоб не пропустить воздушных посланий… А сейчас небо пропало за плотным облаком выхлопных газов, земля сгорбилась под асфальтом. Исчезла связь с космосом – источником Слова, самим Словом. Современные люди пытаются вернуть эту связь, например, с помощью наркотиков или любовных приключений. Они описывают все это в книгах – и вот современная литература готова.
В “Разговорах” философа Леонида Липавского есть эпизод, описывающий его беседу с другом, поэтом Александром Введенским. Последний говорит: “Люди новой эпохи, а она наступает, не могут иметь твердых вкусов. Взять, к примеру, тебя, где твои вкусы? Можешь ли ты ответить на вопрос: ваш любимый писатель? Правда, у тебя на полке стоят книги, но какой случайный и шаблонный подбор! Между тем прежде были люди, которые отвечали не затрудняясь: “Я люблю Плиния Старшего”.2 Этот разговор происходил в тридцатые годы XX века, но разве сейчас он утратил остроту? Только Плиния Старшего сегодня надо бы заменить Толстым или Чеховым. Потому что семьдесят лет назад еще знали, кто такой был Плиний Старший, а сейчас это совсем незнакомое имя. А Толстой и Чехов – пока знакомые.
Людей, конечно, нельзя обвинять в том, что они такие, а не другие. Потому что люди – это запечатленные стихии, а стихии то бушуют, то замирают. Не станешь ведь предъявлять претензии к морю, говорить ему: “Море, не бушуй, мне страшно!”
Иван Сергеевич Тургенев предположил, что дело тут в семейных отношениях: не все гладко у отцов и детей. Какая-то сила отрывает друг от друга поколения. Являясь частями одного организма, они никак не могут составить единства: не понимают друг друга, у них разные ценности, разные цели. Они ругают друг друга, осуждают, разрушая живое целое.
Сила, которая отрывает детей от отцов, – Время. Оно перестало быть живым, оно разлетелось на части, оставив людей в своих окаменелых оболочках. Есть даже специальные термины для обозначения этих оболочек и людей в них – “шестидесятники”, “поколение восьмидесятых”, поколения “Х”, “У” и так далее, до бесконечности.
Дети – существа мягкие, несмышленые, их кости не окрепли, мускулы не наросли. Зато восприимчивые, чуткие. И современные. Новое Время рождается в них, и они живут им.
Но потом это рожденное Время умирает. И остается в них навсегда.
И с каждым новым поколением срок жизни Времени почему-то сокращается. А разрыв между поколениями увеличивается. Было такое шутливое обозначение родителей (а может быть, его и сейчас употребляют, не знаю) – “предки”. Предки – это ведь те, кто жил давно-давно, в какие-то доисторические, изначальные времена. А тут ими стали родители…
Хлебников, Король Времени, предлагал разделить отцов и детей. Он писал в одном из выступлений: “Пусть возрасты разделятся и живут отдельно!.. Право мировых союзов по возрасту. Развод возрастов, право отдельного бытия и делания. Право на все особо до Млечного Пути. Прочь, шумы возрастов! Да властвует звон прерывных времен, белые и черные дощечки и кисть судьбы”.3 Для поэта это было естественное и правильное состояние жизни человека во Времени.
Проблема отцов и детей, названная и обозначенная Тургеневым и Хлебниковым, корнями уходит в начало мира. Само начало мира – это распадение какого-то единства. Для чего Бог сотворил человека, подобного Себе? Чтобы поделиться своим совершенством. Но, чтобы сохранить совершенство, Отец небесный заповедовал своим детям жить по образу и подобию Его. А дети не послушали Отца… Адам и Ева, изгнанные Богом из Рая, соблазненные неумолимым Змеем-Временем, – вот они, отцы и дети.
О времени, сорвавшемся с петель (“распалась связь времен”), говорит у Шекспира принц Датский. С тех пор эта мысль превратилась в трюизм: Жиль Делез пишет в “Различии и повторении”: “Сорвавшееся с петель время означает… обезумевшее время, вышедшее за данную ему богом кривизну, освободившееся от своего слишком простого кругового вида, избавившееся от событий, составлявших его содержание, порвавшее связь с движением, одним словом – открывающее себя как пустая и чистая форма. Само время происходит (то есть, очевидно, престает быть кругом), а не что-то происходит в нем (следуя слишком простой форме круга)”.4 Мы ведь так и говорим про современность: “в наше безумное время”, “в наш безумный век”. Время предстает здесь именно как сила, как стихия. Оно аритмично, оно уже как-то слабо связано с мерным движением Солнца. Лучше всего новый образ Времени воплотился в музыке (как, собственно, и все новые веяния). Начиная с Шенберга и заканчивая современными танцевальными “ломаными” ритмами.
Принц Датский забил тревогу в XVI столетии. А два века спустя Европа с ее разрывающимися временными связями (“время вывихнуло свой сустав”) начала проникновение в патриархальную Россию, и чужеродное дыхание драконовым пламенем опалило едва сформировавшееся мироустройство России.
Запад – страна заходящего солнца, Abendland, царство мира мертвых. Его влияние и проникновение во многие уголки мира началось с эпохи Великих географических открытий, когда Западная Европа начала плести свою Всемирную паутину. К кому-то являлась без приглашения, а кто-то и сам прорубил для нее дверь (“окно”). Начался процесс объединения, лучше сказать, соединения мира, продолжающийся до сих пор и носящий новое имя – глобализм. Наверное, поворотным моментом в этом процессе было образование нового царства мертвых – Соединенных Штатов (признаюсь, эта мрачная ассоциация во многом навеяна фильмом Джима Джармуша о великом английском поэте Вильяме Блейке, “мертвеце”, который путешествует, словно древний египтянин или тибетец, по новому царству мертвых – Америке).
Известный мыслитель XX века, традиционалист Юлиус Эвола, говорил, что с Возрождением пришло и вырождение Запада, когда Европа начала отходить от своих традиционных христианскиих ценностей. Титаны Возрождения уподобили себя Богу в своей творческой силе. Великая триада Бог – Человек – Природа постепенно утрачивала единство. Появление философии гуманизма отразило набиравший силу процесс “освобождения” человека от природы и Бога. Западный человек медленно проникался ощущением своего господства над миром, чувствовал себя хозяином его, знающим, что ему делать и как жить. К концу XIX столетия этот процесс зашел так далеко, что самые чуткие заговорили об отчуждении человека от его родовой сущности (Маркс), о “смерти Бога” (Ницше), о кризисе культуры (Шпенглер), об абсурдности мира (Камю) и много еще о чем; но, по сути, об одном и том же: с миром и человеком происходит нечто тревожащее. И как бы чего не случилось. Конца света, например. Или мировой катастрофы, которая сметет все живое.
Однако пока катастрофа нам, кажется, не угрожает. Напротив, перед человечеством распахивается радужная перспектива объединения мира. Почему же для многих “глобализация” – страшное слово? Потому что людей пугает мысль о Земле, превратившейся в кругом одинаковый глобус; о Земле без яблонь в саду родного дома, зато с заполонившими все громадными коробками с надписями “ИКЕА” и “МЕГА”, набитыми всякой всячиной. О Земле, где чувство Родины подменено чувством шопинга.
Литературовед Михаил Эпштейн сформулировал некий исторический закон – закон отставания человека от человечества. Человечество бурными темпами идет вперед, прогрессирует, а отдельный человек все никак за ним не поспевает. Такая вот выходит зеноновская апория, что быстроногий Ахиллес не может догнать какую-то черепаху. У человечества – прогресс технологий, информационное общество, а у простого смертного пот со лба льет и кружится голова. Потому что неприятно, когда в голове лежит информация – вместо Знания.
И вот в этот-то информационный передовой век возникает информационная изоляция. Между людьми, между поколениями, между отцами и детьми. Тут уже автоматически Чехов с Толстым превращаются в динозавров. Даже нет, не в динозавров, а в тех медлительных черепах, на которых прежде покоился мир. Представителям поколений “X” и “Y” их просто не догнать. Не осилить.
Тут уместно вспомнить о том, что современная культура – это культура зрительных образов. Визуальная культура. Она оформлялась в лоне такого феномена, как технический прогресс, – процесса, подарившего миру печатную книгу. В фундаментальном исследовании Маршалла Мак-Люэна “Галактика Гутенберга” цивилизация недаром противопоставлена традиционному (патриархальному) обществу. Основное различие между этими двумя типами общежитий, по Мак-Люэну, заключается в том, что патриархальные люди воспринимают мир ухом, а цивилизованные – глазом. Цивилизация, собственно, начинается с изобретения алфавита. Слитная мелодия живых звуков, волшебных и магических, превращается сначала в отдельные звуки, а затем в черточки на папирусе. Их теперь можно видеть. Их можно прочесть. Изобретение алфавита становится началом распадения единства общества. Пока культура была рукописной, процесс распадения шел медленно, но с изобретением книгопечатания приобрел иные темпы. Мак-Люэн пишет: “Книгопечатание – высшая фаза алфавитной культуры, которая ведет к отлучению индивида от родового и коллективного мировосприятия. Печатный текст максимально усиливает визуальные черты алфавита и таким образом доводит индивидуализирующее воздействие фонетического алфавита до такой степени, которая была недоступна рукописной культуре. Книгопечатание – это технология индивидуализма”.5 А печатная книга – это начало информационной эры, в которой человек начинает отставать от человечества, это начало информационной изоляции. Печатная книга – начало массовой культуры, начало fast-food – быстрой еды. Закидал ее в рот – и побежал дальше, чтобы не отстать от человечества.
Чтение для многих людей в нашей самой читающей стране мира стало времяпрепровождением. Развлечением. Ну, дела закончены, чем бы заняться? Почитаю. Когда читаешь просто так, то и книги выбираешь соответствующие. Для транспорта, для туалета.
Когда Советский Союз распался, ускорился процесс расслоения российского общества: уже выросло поколение, представляющее советскую действительность только по книгам и рассказам старших. Наши соотечественники наконец-то добрались до запретного плода Запада. И хотя сейчас эйфория первого куска прошла, западная культура прижилась в нашей необъятной гостеприимной стране и воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Поэтому и западные писатели для молодых вполне естественное явление.
А к русским классикам стало принято как-то снисходительно относиться: они, мол, были наивные, все верили в идеалы. А жизнь-то другая, жизнь-то жестокая. Печальные, но, кажется, точные слова говорит Федор Гиренок: “Закатилось солнце России, а солнце России – это не человек, а надежда на человека, упование на то, что у него есть душа. Личностью можно быть и без души. В самостоянии она не опора, но вот человеком без души быть нельзя. Без лица можно быть, а без нее никак не получается, если ты не один. Ведь душа у нас одна на всех, а все мы единодушны Богом… Пока еще не многие заметили, что нас уже ничего не связывает, что нет того единого, которое было бы нашей душой”.6 Эти слова можно отнести к русской литературе, ведь именно в надежде на человека, на упование, что у него есть душа, был ее пафос и главная идея. В этом смысле русская литература и была солнцем России.
Сейчас же у нас светит другое солнце….
В России сейчас такие времена, что чтение серьезных книг – роскошь. Ведь чтение – серьезное занятие. Требующее умственного напряжения, внимания, сосредоточенности. Читать книги стоит только в том случае, если они дают возможность прикоснуться к тайнам мира.
До русских классиков надо дорасти. Это книги совсем не для нынешней молодежи с ее инфантилизмом. Я помню, как сам начал читать “Анну Каренину”, когда мне было двадцать лет. Еле осилил две части. Дальше не пошло. Почему? Потому что не дорос.
Русские классики, покрывающиеся пылью на полках, – закономерное явление. И не только в масштабах российской действительности. Современность вообще дает понять человечеству, что оно находится на историческом повороте, в точке бифуркации. Сегодня ощущения нестабильности и хаоса мира тревожат сердца многих людей.
А русская классика – старинный мир, размеренный и основательный… Для каждого нового поколения этот мир становится все менее и менее понятным. У нас для его постижения часто не хватает времени.
Но, может быть, русская классика – дело будущего? Когда мы начнем по-другому чувствовать время, вероятно, мы дозреем до нее. И поймем своих отцов, сами став ими.
Главное, чтобы не было поздно.
г. Казань
1. Лихачев Д. С. Литература Древней Руси. // Изборник: Повести Древней Руси. М.: Художественная литература, 1987, с. 15.
2. Липавский Леонид. Исследование ужаса. М.: Ad Marginem, 2005, с. 348.
3. Хлебников В. Собрание сочинений: В 6-тт. Т. 6. Книга первая. Статьи (нароски). Ученые труды. Воззвания. Открытые письма. Выступления. 1904 – 1922. М.: ИМЛИ. РАН, 2005, с. 249.
4. Ж. Делез. Различие и повторение. – ТОО ТК “Петрополис”, 1998, с. 117.
5. Мак-Люэн Маршалл. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры. – К.: Ника-Центр, 2003, с. 235.
6. Гиренок Ф. Патология русского ума. Картография дословности. – М.: Аграф, 1998, с. 368-369.