Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2006
I
Когда Гриша нечаянно спросил профессора Добродомова о происхождении слова Мангуп, профессор Добродомов сначала нахмурился и поджал губы, а затем произнес: “Темное, знаешь ли, слово!” Но потом воспоминания о прошедшем лете нахлынули на Гришу, и перестал Гриша слушать рассуждения профессора Добродомова о темном происхождении слова Мангуп, о пространной редакции письма хазарского царя Иосифа, о битве каких-то татар манлопских у Синих Вод, о плененном крымцами московском опричнике Васюке Грязном, – все это казалось таким далеким и ненужным по сравнению с событиями этого лета, что Гриша начал сочинять второе стихотворение о городе Зарайске и зарайских девицах, переименовав город Зарайск в Приадск и не придумав пока, как бы назвать самих зарайских девиц, да не всех вообще, но одну – ту, которую он вывез из проклятого Приадска в Крым, ту, которой, можно сказать, открыл большой и прекрасный мир…
В экспедиции на горе Мангуп зарайская девица сделала Грише ручкой, и Грише пришлось продолжать свое путешествие уже без нее. И ладно. И пусть ее. Зато на Мангупе нашелся старый добрый Бзуня – настоящий друг, хоть и раздолбай, больше того – классический московский раздолбай. “Запомни, Гришака: бабы – это зло”, – сказал он, похотливо оглядываясь по сторонам. За месяц пребывания на Мангупе – почти дикарем, так как из экспедиции его быстро выгнали, – Бзуня утратил чувство реальности, поэтому мерещились ему кругом сплошные нимфы и дриады, а также полногрудые гурии.
С Мангупа они спускались ночью, грустные и пьяные. Пели псалмы и жгли туалетную бумагу. Разговаривали с могилами и обнимали деревья. Наконец извалялись в пыли и разорвали в клочья кеды: Гриша – правый, а Бзуня – левый. Грязные и заплаканные, завалились они в чайхану к Серверу, где в это время гуляли студенты екатеринбургской школы иудаики, которые под руководством Амалии Башмаковской пытались исследовать надгробия мангупских караимов. Но каждый раз, только они собирались на караимском кладбище, откуда-то появлялись живые караимы и с проклятиями изгоняли их вон, грозясь посыпать головы пеплом и побить нечестивцев камнями. Вот и застали их Гриша с Бзуней после третьей неудачной попытки исследовать караимское кладбище – радостных и утомленных, но все еще пытающихся заниматься наукой.
– Откуда, как вы думаете, взялось название мангупского мыса Чуфут-чеарган бурун, который, как известно, переводится как мыс Вызова иудеев? – вопрошал один из иудаистов, Шура Кирияцкий. – А я знаю! Сейчас там лагерь этих гоев-археологов, а раньше там жили минеи-караимы. Так вот, когда появлялись у подножия Мангупа наши предки, верные вере отцов и дедов, эти миним собирались на мысу и кричали вниз: “Жи-ды-ы-ы!!!” В ответ истинные иудеи посылали им проклятья: “Кара им! Кара им!” Отсюда, собственно, происходит название не только мыса Чуфут-чеарган бурун, но и самих караимов.
Бзуне очень не нравилось все то, что говорил Шура Кирияцкий, поэтому и чесались у Бзуни руки набить ему морду и вообще – устроить какой-нибудь погром.
– Ну ты, Шура, и гад! Подлец ты, Шура, после того, что рассказываешь о Мангупе! – ревел Бзуня и махал руками. – Да знаешь ли ты, что такое Мангуп?! Да кто ты такой со своими сионистскими замашками?! Ты мерзавец и недостойная личность!
Гриша уже не мог успокоить друга, поскольку сам валялся под айвой, до упора напоенный Сервером. На помощь подоспела сама Амалия Борисовна Башмаковская и оттащила брыкающегося Бзуню от своего любимого ученика, Шуры Кирияцкого. Бзуня мгновенно присмирел и, пристыженный, хотел сделать какое-нибудь добро для Амалии Борисовны и ее учеников.
– Я больше так не буду, Амаль-Бориссна… Я все исправлю… Я восстановлюсь в университете и обязательно напишу курсовую о Мангупе! И пришлю вам в Екатеринбург! Умоляю, оставьте мне свой электронный адрес! И телефон!
– Успокойтесь, Бзуня… или как вас там зовут… – ответила растроганная Башмаковская и записала на клочке бумаги адрес и телефон. – Будете у нас в Свердловске – милости просим. Мы с мужем и деточками будем вам рады.
– Всенепременно, Амаль-Бриссна… А как зовут вашего мужа? Можно, я запишу? Чем он у вас занимается?
– Ах, мой Котя у меня тоже археолог. Кстати, в настоящее время он находится в экспедиции на Таманском полуострове. Около станицы Старонижнепотемкинской они раскапывают потрясающий курганчик!
– На Тамани? – обрадовался Бзуня. – Как на Тамани?! Так мы с Гришкой тоже туда собираемся! Сначала в Патрей, а потом в экспедицию к Пете Хмуридзе. Можем заглянуть и к вашему дорогому супругу.
Честно говоря, Гриша не собирался на Тамань, он хотел на Южный берег Крыма: отдохнуть, покупаться в море, попить массандровских вин – одним словом, отойти от нервного потрясения, причиненного ему зарайской девицей, но сейчас он спал и потому не мог ничего возразить. А Бзуня уже во всех красках описывал Башмаковской их грядущее путешествие: и как они заедут к Петровичу, и как их ждет Хмуридзе, и как бы им хотелось посетить новую экспедицию – мужа Башмаковской по фамилии, как ни странно, Башмаков, – и не просто посетить, но, конечно, и покопать, и набраться бесценного опыта. Башмаковская осталась очень довольна инициативой Бзуни.
– Хорошо, ребята. Раз такое дело, я передам вместе с вами письмо для Николая Семеновича. И деточки мои напишут. Вы когда едете? Завтра? Тогда завтра утром не забудьте заглянуть ко мне на чашку чаю.
– Конечно, Амаль-Брссна! Мы заглянем и возьмем письмо. И передадим его вашему мужу. От вас то есть письмо и от ваших деточек…
Дети Башмаковской, дамы лет за сорок, были для нее всем. И достали в экспедиции всех! Маленькие, шустрые, очкастые братья-близнецы, Тема и Антоша, совали свои уже довольно выдающиеся носы в каждый раскоп, падали с крепостных стен и расшатывали караимские надгробия, а хозяину комнаты, которую снимала их мать, Борису Ивановичу, чуть не испортили весь бизнес, когда утащили коробку с эссенциями и красителями, предназначенными для добавления в сомнительного происхождения виноматериалы, чтобы потом продавать их, разливая по пластиковым бутылкам, под видом мускатиков и мадерок. Студенты-иудаисты почувствовали в Борисе Ивановиче родственную душу и прозвали его Борухом Абрамычем. Но вино у него покупать иногда все-таки приходилось, особенно ночью, когда закрывался последний магазин в соседнем поселке. Да и ходить туда было лень, особенно когда все равно, чем нажираться.
Но Грише обычно было не все равно. Гриша старался покупать бутылки стеклянные и с этикетками. А Бзуня за пару дней до того, как зарайская девица сделала Грише ручкой, втащил на Мангуп двухлитровую баклажку с “мадеркой” от Боруха Абрамыча и распил ее на пару с Мендозой. Мендозе, крымскому аборигену, привыкшему и не такое пивать, ничего от той “мадерки” не сделалось. Зато у Бзуни на несколько часов открылись экстрасенсорные способности: он научился различению духов, которые стали подсказывать ему самые интересные археологические объекты на Мангупе. Бзуня лозоходцем бродил по плато, используя вместо волшебного прутика собственный средний палец, который по указанию духов загибался к земле в тех местах, где таились византийские и хазарские сокровища. При этом Бзуня вращал красными глазами, изрекая наставления и пророчества: “Исполняйтеся духом, иже дышет, идеже хощет! Спиритус уби вульт спират эт воцем эюс аудис! Грядите, братие, по мне и в сих местах землю ископайте да обрящете злато и сосуды”. По пятам за ним шли гиены и львы, а дикие ослы разбегались по сторонам, и от брызг их слюны вырастали чертополох и дурман… Мендоза еле поспевал за одержимым Бзуней, кричал ему вдогонку: “Стой, дурак!” – пока не схватил его за шиворот прямо над самым южным обрывом, куда тот чуть было не полетел вниз головой.
II
Утро следующего дня, когда Бзуня обещал забрать у Башмаковской письмо, растянулось до вечера и пыталось перейти в ночь, однако Гриша успел взять себя в руки и обнаружил, что пора будить друга и ехать почему-то… в Тамань! “Зачем в Тамань?.. Как в Тамань?.. С какой стати в Тамань?.. – бормотал он. – Эй, Бзуня, ты не знаешь, куда мы сейчас едем?” Бзуня, очнувшийся на топчане рядом с Гришей и батареей пустых полуторалитровых бутылок, подтвердил его страшную догадку: они действительно едут на Таманский полуостров, и никакой Южный берег им не светит! Пока Бзуня ходил за письмом, Гриша расплатился с Сервером и запихал разбросанные вещи в рюкзак. Гриша очень волновался, как бы чего не случилось с Бзуней у Боруха Абрамыча, ведь очень любил Борух Абрамыч гостей. Отставной офицер-подводник, крупный, русоволосый, с мохнатой спиной, он видел в них потенциальных клиентов и рассказывал им свои фирменные байки: “А вот моя коллэкция. – Он подводил гостей к углу, где в виде икебаны лепились друг к другу разные безделушки. – Вот это перо, например, было единственной одеждой мангупского индейца. Он спустился с горы и сказал: “Боря. Это все, что у меня осталось. И я это перо отдам тебе, только налей мне вина!”” “Да ну! Серьезно?” – дивились гости, а Борух Абрамыч хитро глядел на них и продолжал: “А это турецкие пули… Это бусы… Видите, как складываются… Это янтарный мундштук… Монеты…” Какого только хлама, исторгнутого из почвы мангупской, у него не было! Но археологи все продолжали нести ему ржавые бычьи подковы и набойки с турецких сапог, выменивая их на вино и даря в придачу какую-нибудь невероятную историю об их происхождении.
На сей раз Бзуня вернулся от Боруха Абрамыча трезвым и печальным: с одной стороны, очень ему не хотелось покидать Мангуп и его окрестности, а с другой – всем он тут уже порядком надоел, да и самому хотелось бежать если не от людей вообще, то, во всяком случае, от тех, с кем он провел целый месяц и успел со многими разругаться. “Как-ки-и-и пла-ахи-и лю-ди!” – каждое утро повторял Бзуня, когда его пытались выудить из чьей-нибудь палатки, где он случайно заночевал, – вытащить за ноги и отправить на раскоп.
А Гриша был в том сезоне личностью еще довольно свежей, не испытавшей пока что всех прелестей дружбы с Бзуней. И при этом Гриша сам не знал, страдает он или не страдает, радуется, что от него сбежала зарайская девица, или не радуется… Гриша ощущал только постепенное и неуклонное исчезновение себя. Сначала исчезла девица, следом за ней потерялся счет дням и пространство стало все быстрее нестись мимо него: от Мангупа они с Бзуней домчались до Симферополя, в Симферополе тут же пересели на краснодарский автобус, идущий прямо в ночь, а ночью ехали по крымским степям, попеременно засыпая на единственном сидячем месте, которое им удалось купить, а в багажнике автобуса, где-то внизу, между колес, перестукивались упакованные в коробку винные бутылки – с настоящими вроде бы винами, купленными в фирменной лавке Симферополя. Также попеременно то Грише, то Бзуне пыталась вспомниться археологическая песенка про скифов, имеющая невероятное число куплетов. В одном из них было что-то про “акинаков перезвон да перезвон”, в другом “пьяный запах чабреца да чабреца”, а потом: “Пьяных боги берегут, берегут…” – а что дальше, никак не вспоминалось. А очень хотелось. В Тамань хотелось – сесть на высоком берегу залива, хлебнуть портвейна и орать дурным голосом под расстроенную гитару одни и те же, странные на посторонний слух кричалки – все про каких-то синдов и меотов, эллинов и римлян, землекопов и керамисток, – а потом плыть и плыть по лунной дорожке в сторону такого близкого сердцу Коринфа…
Керченский пролив пересекали уже на исходе ночи. Всех пассажиров высадили из автобуса, прогнали сквозь украинскую митню, потом засадили внутрь, чтобы снова выпустить на пароме. В окошке паспортного контроля незнакомая девушка-пограничник судорожно сравнивала фотографию в Гришином паспорте с мерцающим перед нею оригиналом. Сходства было на редкость мало. Но пограничница поверила в то, что наличествующий субъект и есть гражданин Эрэф Фоменко Григорий Александрович, рожденный двадцать седьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят второго года в гэ Ташкенте, – нельзя было не поверить этому небритому лицу со слипающимися глазами и всему миру назло сдвинутыми бровями. Он уже практически дописал первое в своей жизни стихотворение о зарайской девице, уснастив его фанатичными проклятьями и двумя матерными словами, одно из которых при ближайшем рассмотрении оказалось совсем не матерным, и его пришлось вычеркнуть, а оно никак не вычеркивалось.
А Бзуня при ближайшем рассмотрении оказался вдрызг пьяным. Где он успел набраться, никто не понял: ни Гриша, ни сам Бзуня. Оказался – и все тут! Аккурат на украинско-российской границе! Бзуня весь напрягся и на вопрос пограничницы: “С какой целью вы посещали Украину?” – с редкостным достоинством ответил: “Ссс ннауч… чной!” – после чего последовал обыск его рюкзака, завершившийся брезгливым раскидыванием дюжины грязных носков вместо ожидаемых монет, амфор, статуэток и прочих древностей.
– Быть того не может! Ты же копался кругом – и ничего не везешь? – дивилась пограничница, подмигивая ошалевшему Бзуне.
– Я – честный землекоп! – возмущался он. – Ни-че-го ни-ка-да с раскопа не ун-нес! Вж… в жизни!
И его отпустили с миром. Пусть себе путешествует на восток, пусть попробует переправиться на тот берег!
Керченский пролив замирал в ожидании рассвета, дергался от каждого неуклюжего движения парома, ревновал к нему пассажиров, боязливо и восхищенно глядевших то прямо в воду, то вдаль. Крымский берег неуклонно отдалялся, а с ним и Мангуп, город-гора. Приближался берег таманский – порт Кавказ, знаменитый благодаря одноименному с ним (а не великой горной гряде!) портвейну, герою анекдотов и страшилок. “Кавказушка… Кавказонька… Кавказунечка…” – слышалось в бульканье этого розовато-рыжего напитка и намекало на имя одного полубезумного австрийского писателя.
Гришу и Бзуню высадили у станицы Запорожской – именно там, где и производят классический портвейн “Кавказ”, в литровых пластиковых бутылках, с легко сползающей этикеткой и опасной смесью набродившихся винных жидкостей, крепленных спиртом. Несколько километров на юг по пыльной дороге – и поселок Гаркуши, а рядом с ним городище Патрей, или предположительно Патрей, ибо никаких точных подтверждений тому не найдено. В тот рассветный час Патрей уже спал, утомленный ночью шатаний и непрерывного винососания. Среди высокого, в человеческий рост, бурьяна и туда-обратно исползанных тропок стояли палатки с расслабленными растяжками и трепыхающимися на ветру тентами. Раскидистая “камералка” хранила в себе множество тайн, среди которых была тайна печени Петровича, начальника экспедиции, и тайна нерушимого звукового союза, куда вошел сам Петрович, город Патрей и текущий рекой портвейн, а также собственно спирт. В чистом виде. Куда ж без него?
Перед тем как поставить свою палатку, Гриша выкопал в твердой керамической земле погребок (по размерам коробки с крымскими винами), и поверх него уже развернули ангарообразное походное жилище. От греха подальше. И чтобы надежней было. И спокойнее на душе. Петровичу все равно припасли бутылочку простенького мускатика.
III
Петрович появился внезапно – маленький, жилистый, в засаленной желтой футболке и огромных шлепанцах, с реденькой бородкой на смугло-желтом лице и блестящей ленточкой вокруг растрепанной головы:
– Бзуня?! Бзунчик?! Ба! Ба! Мать твою за ногу! Бзунище! Беги срочно за портвешком! – раздался хриплый голос, а глазки хитрые-хитрые. И улыбка со страданьицем.
Бзуню растрогала до слез та теплота и забота, которой его встретил Петрович.
– Здрасьте, Андрей Петрович… Мы тут прибыли… С Гришакой. И вам привезли. Вот.
– А, и ты тут! – Петрович разглядел Гришу. – А я тебя что-то и не узнал. Изменился сильно. Будешь теперь не Гришей, а Шишей! Здорово я придумал, а?
– Здоровее некуда, – ответил Гриша. – А вы, значит, теперь будете Портвейн Спиртович. Хорошо?
– Да меня хоть огурцом назови, только смотри не закусывай! А за портвешком надо бы того… сгонять. В Гаркуши. Как ты на это смотришь, Бзуня? То, что вы привезли… спасибо на том, конечно… но это мне на один глоток – так только, опохмелиться. Бульк – и нету! Правильно я говорю?
Петрович никак не мог понять, что сейчас всего-то шесть утра и ни один магазин в Гаркушах еще и не думал открываться. Между тем из палаток стали выползать старые патрейцы и приветствовать новоприбывших радостным хрюканьем:
– Бзунь!.. А, Бзунюшка… Ну сгоняй в Гаркуши…
Все наотрез отказывались выходить на раскоп, пока Бзуня не принесет им портвешку. Качали палатки, топали босыми ногами, кидались пучками травы. Пришлось успокаивать их – и пойти Бзуне в Гаркуши. Гриша остался в тревожном ожидании, да и спать хотелось после ночи в трясущемся автобусе…
Бзуня вернулся после обеда, поэтому на раскоп так никто и не вышел. Отлеживался и соседний лагерь, подводники-таскаевцы, жалуясь на то, что вода в море холодная. Но Гришу в итоге растолкал Бзуня, неся портвейн не только с собой, но и в себе: бросил ящик “Анапы” под палатку и рухнул рядом. Как выяснилось под вечер, он поставил местный рекорд по хождению в Гаркуши: так долго там еще не пропадал ни один патреец! Вечером вскрылись и внутренние противоречия патрейского существования. Рыба и Мичман завели старый спор о печени Петровича: хороша она или нет? захотел бы кто-нибудь поменяться с ним печенью или не захотел? Рыба настаивал на том, что хуже печень только у трески, которая в банках и в масле, потому что нельзя день и ночь столько бухать, а Мичман возражал тоже весьма резонно: раз Петрович жив до сих пор, значит, выносливейшая, здоровейшая у него печень! Бзуня разругался со Стаканом, до хрипоты споря с ним по поводу шестой главы “De libero arbitrio” Блаженного Августина, и убежал куда-то к морю, в камыши. А Петрович обиделся на Гришу за его стихотворение о Зарайске:
– Как ты мог, Шишун! Как ты мог!..
– Ну почему я не имел права написать стихотворения о Зарайске и зарайских девицах?!
– Да потому что! Потому что! Нельзя так оскорблять старинный русский город… У меня там тетя… двоюродная тетя!.. Да! Которая меня… которая всех… любит! Ну и гад же ты, Шиша!
В это время Бзуня познакомился в камышах с девушкой, да такой девушкой, что даже через месяц после возвращения в Москву никак не мог понять, откуда она такая взялась. Когда они вдвоем вышли из камышей, Гриша, сбежавший от обиженного Петровича, сильно перепугался. Но Бзуня его быстро обнадежил, сказав, что с этой самой камышовой девушкой они будут в его палатке только вдвоем ночевать, а Гришу ни за что туда не впустят, и пусть себе Гриша на ближайшую ночь ищет, где главу преклонить. И тому был рад Гриша, что его хоть в живых оставили эти двое, и ушел искать ночлег в таскаевский лагерь. Там и приютил его Иван Фердинандович, живший бобылем в своем скромном брезентовом домике.
– Вот что, Гриня, я тебе скажу, – поучал его Иван Фердинандович, матерый экспедиционный волк. – Не смог ты разглядеть женщины в ней, в этой камышовой, прости господи, бабище, а Бзуня – смог. Потому Бзуню они все любят – хотя чего в нем любить-то? – а от тебя зарайская дура, и та деру дала. И поделом!
Долго они еще сидели с Иваном Фердинандовичем перед входом в палатку и беседовали на возвышенные темы. Иван Фердинандович настаивал на том, что каждое событие в жизни является знаком: сбежала от Гриши зарайская девица – знак, нализался Бзуня – тоже знак, а уж то, что они очутились в Патрее и встретили тут его, Ивана Фердинандовича, – целый значище. Только вот к чему эти знаки относятся, неизвестно.
– Разгадать их никому не дано! – заключил он.
Вдруг откуда-то из травяных зарослей выполз Бзуня и жалобно попросил Гришу вытащить из их винного погребка хоть одну бутылочку.
– Нет, – отвечал ему Гриша. – Если мы сейчас снимем палатку и раскопаем вино, ночевать вам будет негде.
И этот аргумент подействовал! Бзуня уполз обратно.
Над Таманским заливом ходили кругом клочковатые тучи, подсвеченные огнями станиц и поселков, и, видимо, поливали море, отчего оно шумело и выкидывало на плоский берег новую порцию вонючей морской травы, которая скапливалась у самой кромки воды, за камышами, и усыхала в виде соленых водорослевых матрасов. В особо теплые дни таманское мелководье кишело медузами, и патрейцам было тяжело освежиться в этом горьком болотце: ни поваляться у бережка, ни затащить в воду столик с бутылкой портвейна и набором кружек, ни пощупать купающихся археологинь. Впрочем, археологини в заливе не только купались, но и мыли посуду, стирали одежду и чистили зубы, а ночами некоторые их палатки ритмично сотрясались, издавая стоны и сопенье.
Но Гриша ничего не слышал. Гриша засыпал под мерное и многозначительное ворчанье Ивана Фердинандовича, который обычно закладывал уши строительными берушами и тоже ничего не слышал, даже себя, потому и не мог остановить беседу, не зная, что она продолжается.
На следующую ночь камышовая девушка пригласила Бзуню к себе в гости, и Гриша мог уже не беспокоиться о ночлеге. Однако когда он проснулся утром, то почувствовал на себе потолок палатки. Палатка просто лежала на нем! Гриша выбрался из завала и увидел, что кто-то аккуратно разобрал его жилище, аккуратно сложил на спящего каркас, а то место, где был вход, придавил дубьем. “Сволочи! – подумал Гриша. – Кто бы это мог сделать?”
– Это не я! Клянусь тебе: не я! – завопил проходивший мимо Бзуня. – Это безобразие! Мы к ним со всей душой, мы ничего им дурного не делали, а они… а они – нашу палатку завалили! Без Петровича не обошлось.
– Наверняка, – подтвердил подоспевший на крики Иван Фердинандович. – А все потому, что ты, Гриня, прочитал ему стихи о Зарайске. Обиделся и отомстил. Тоже знак.
– Но ведь это подлость – завалить нашу палатку! – не унимался Бзуня. – Мы тут ни дня больше не задержимся. Поехали-ка, Гришака, подальше отсюда – к Башмакову. С письмом от жены и детей! Вот где нас примут по полной программе. Не то что здесь…
И они поехали. Собрались и поехали. От Гаркушей до Запорожской их докинула попутка, а в Запорожской пришлось искать машину уже за деньги. Последние… Куда были потрачены все остальные, так никто и не понял. Гриша пытался было сопротивляться такому неэкономному способу перемещения в пространстве, но от судьбы не уйдешь: Бзуня нашел водителя, который еле согласился везти их в Старонижнепотемкинскую, и купил на остатки денег большой каравай хлеба. В Старонижнепотемкинской их высадили на центральной площади и пожелали удачи. Куда нужно было ехать или идти дальше, Бзуня не знал: Башмаковская и сама не была ни разу в этих краях и не могла ему точно объяснить дорогу.
IV
Конечно же, на центральной площади станицы Старонижнепотемкинской паслись козы, а также куры, петухи и гуси. И по случаю субботнего дня, клонящегося к вечеру, не было никого из людей, тем более таких людей, которые наверняка могли бы указать, где именно вблизи станицы Старонижнепотемкинской ведутся раскопки Башмакова, а то ведь на Тамани каждое лето находится столько экспедиций, что можно их и перепутать. Бзуня сел на рюкзак и стал грызть каравай, и от этого занятия отвлечь его было невозможно, так что заботиться о дальнейшем их пути Гриша вынужден был в одиночку, прямиком направившись в сельсовет. Сельсовет на первый взгляд был совершенно пуст: за распахнутыми дверьми уныло висели плакаты с видами местных виноградников, виноградарей и винопийц. Последние сосредоточились на доске почета – все какие-то напряженные, со сжатыми кулаками и красными носами. На некоторых были кепки и белые летние шляпы в дырочку, засиженные мухами. От фотографий пахло самогонкой и луком. И вдруг одна из них отделилась от стены и пошла на Гришу:
– Денечек добрый! И шо тебе все неймется сюда заходить, когда никого тут нема? И так козы усю траву под окнами пообйидалы!
Перед Гришей возник пузатый мужик в майке. Одной рукой он ковырял в зубе спичкой, а другой чесал пупок. На вопрос, где тут поблизости раскопки Башмакова, он ответил с прищуром:
– Да я тут, хлопчик, так просто сижу. Тракторист я. И сельсовет караулю. И, где раскопки, тоже знаю.
– И где же?
– А пойдем-ка за мной!
Тракторист вывел Гришу на крыльцо и ткнул пальцем в сторону уходящей вдаль станичной улицы:
– О-там! Дойдешь до конца домов, свернешь на грунтовку – и по ней до упора, до лимана. А у лимана, в балочке, и будут твои раскопщики. Топать неблизко-то… Может, машину тебе поймать?
– Нет, спасибо. У нас денег нет. Вот этот, – Гриша показал на подошедшего Бзуню, – этот все пропил.
Бзуня нервно закурил.
– Ух ты, еще один чижик! И тоже к раскопщикам? Огоньку не будет?
Бзуня дал трактористу прикурить от своей зажигалки, самой обыкновенной одноразовой зажигалки, которую он купил в Гаркушах, но трактористу она почему-то страшно понравилась:
– Е-мое! Дай-ка ее мне, а? Или давай меняться! Или – нет: ты мне зажигалку, а я вам ловлю тачку – прямо до раскопщиков, с ветерком да с музычкой!
Несмотря на всю заманчивость предложения, Бзуня встал в позу: “Ни за что не отдам!” – и получил тычок от Гриши. Не помогло. Бзуня пошел на принцип – и победил: тракторист плюнул с досады и поплелся в сельсовет, приговаривая: “Не хотите як хотите… Шоб вам там не налили ни капли! Шоб вам там ни одна баба не дала!..” А Гриша и Бзуня взвалили на плечи рюкзаки, отломили по куску каравая и двинулись по указанной дороге. Дорога же предстояла нудная и пыльная, через всю станицу: виноградники, огороды и бахчи. Солнце садилось. Хорошо бы успеть засветло, а то как-то не с руки расставлять палатку в темноте…
До балки с лагерем добрались уже в сумерках. Из-за палаток доносилась тишина, перебиваемая стуком ложек. Значит, экспедиция ужинает. Как сразу поднялось настроение у Гриши и Бзуни! Они уже представляли себя добрыми вестниками, доставившими сквозь все дорожные беды и лишения письмо начальнику экспедиции, который примет их с распростертыми объятьями и, по всем полевым законам, немедленно накормит и плеснет в кружку портвейна. Или хотя бы сухонького. И, конечно, у него можно будет занять денег, пока родители не вышлют по почте. Ведь сейчас и почта в станице закрыта!
Сбавив темп, чтобы немного отдышаться, Гриша и Бзуня поправили рюкзаки – и скатились в балку, прямо на стук ложек. Экспедиция действительно ужинала. Молча и таинственно. Каждый уткнулся в свою миску и вылавливал из нее редкие комки тушенки. Почти никто не обратил внимание на вновь прибывших. Тишину нарушил Гриша:
– Хм… хм… Добрый вечер и приятного аппетита! Это экспедиция Башмакова Николая Семеновича?
Встал какой-то маленький человек лет тридцати, с жесткими черными усиками и в панамке. Грише он почему-то напомнил Маугли.
– Ну? Это экспедиция Башмакова, – ответил он, с усилием проглотив длинную говяжью жилу.
– Отлично! – продолжил Бзуня. – Нам нужен сам Николай Семенович Башмаков!
– Ну? Я Башмаков, – все так же подавленно отвечал Маугли.
“Старший сын!” – подумал Гриша и добавил:
– Нет, нам нужен Башмаков-старший, Николай Семенович… У нас к нему…
– Я тут единственный Башмаков, Николай Семенович. Что угодно?
Гриша смутился, но взял себя в руки и, стараясь придать голосу как можно больше непринужденной радости, выпалил:
– У нас к вам письмо! От супруги и детишек-близнецов!
Стук ложек прекратился. На незваных гостей устремилось пятнадцать пар прищуренных глаз, в которых что-то мерцало, но Гриша не разглядел, что именно… И вдруг перестал ощущать левую пятку.
– П-п-простите… от кого письмо? И кому? – замялся Маугли.
– Башмакову Николаю Семеновичу… От жены и детей.
Тут все пятнадцать ртов разразились нервным, но непродолжительным хохотом:
– От жены-ы-ы?! И дете-е-е-й?!!
Дикого взгляда Башмакова на свою команду было достаточно, чтобы все резко успокоились и снова уткнулись в миски, начав оживленно перешептываться. Бзуня первый понял, что произошло непредвиденное, и отозвал начальника в сторонку:
– Понимаете, Николай Семеныч… Мы тут были… да, на Мангупе… а там Амалия Борисовна узнала, что мы собираемся на Тамань…
– Да. Вижу. Где письмо?
Письма у Бзуни не оказалось ни в кармане, ни в рюкзаке. Наконец он вспомнил, что вообще забыл его взять, когда перед отъездом из Крыма заходил к Боруху Абрамычу: он так с ним заговорился, что забыл о цели своего визита и ушел, не повидавшись с Башмаковской.
– Ой, простите, Николай Семеныч!.. В следующий раз мы обязатель… но… Нет, это какое-то недоразумение! Мы прибыли к вам в экспедицию с благими намерениями и чистым сердцем! Мы хотим у вас поработать!
– Да. Завтра посмотрим. Пройдемте со мной, я покажу вам, где у нас тут что находится.
– Конечно-конечно, Николай Семеныч! Это, значит, у вас колодец?..
Башмаков показал гостям колодец, вода в котором была солено-сладкой, поскольку стоял он на берегу вонючего лимана. Местные называли эту воду раствором регидрона. В своей экспедиции Башмаков запрещал разводить костры, устраивать посиделки и пить вино, поэтому напивались тут втихомолку и брели окунаться в лиман, откуда выходили все в иле и покусанные комарами. Комары здешние, впрочем, свирепствовали не только в темное время суток, но и днем, на самом солнцепеке. Ко всему прочему палатку Грише и Бзуне пришлось ставить все-таки в темноте, на склоне оврага, чуть в отдалении от основного лагеря, – там, куда указал им Башмаков, на прощание промямлив:
– Вообще-то я не посвящаю своих коллег в собственную личную жизнь… Вот. Вы поступили неправильно.
Гриша и Бзуня не нашли, что на это ответить. И так было ясно, что они и мужика подставили, и сами здорово влипли. Не могло быть и речи о том, чтобы задержаться тут на сколько-нибудь продолжительный срок и уж тем более просить взаймы. Ужином их так и не накормили. И не плеснули в кружку.
Утром, разбуженные палящим солнцем, горе-письмоносцы решили немедленно выдвигаться в путь. В станице Тамань их должен был ждать Петя Хмуридзе. Или вовсе не должен был, но Бзуне казалось именно так. Пока он сворачивал палатку, Гриша пошел на раскоп – попрощаться с Башмаковым и извиниться за то, что они, к сожалению, не могут поработать у него в экспедиции. К своему удивлению он обнаружил, что Башмаков только-только начинал копать курган, срезав лишь первое кольцо грунта, так что интересная работа ему с Бзуней тут бы уже не светила. И хорошо, что они уходят восвояси! Копать на жаре, вдали от тени, ковыряться в дерне, да еще под присмотром хмурого Маугли, совсем не хотелось.
Напоследок вальяжная керамистка поднесла Грише полкружки белого сухого и томно поинтересовалась:
– И кто же у Башмакова жена? – А после его отказа отвечать заметила: – Фи, сделали свое черное дело и уходят.
А идти пешком очень не хотелось. Но денег не было даже на редкие в тех местах автобусы. Сначала нужно было вернуться в Старонижнепотемкинскую, затем выйти на трассу и топать по ней до Тамани километров тридцать. В Старонижнепотемкинской Бзуня присел покурить на обочину дороги и тихонько признался:
– А знаешь, Гриш, я Диониса нашел…
– Какого такого Диониса?
– Статуэтку. Похожа на античную, – и Бзуня достал из рюкзака небольшую статуэтку из белого камня.
Гриша повертел ее в руках: статуэтка изображала существо мужского пола с полустершимися чертами лица, и в них действительно можно было углядеть что-то озорное, даже хмельное. Задняя часть статуэтки представляла собой скол, на котором виднелись какие-то буквы и цифры.
– Это же шифр! – воскликнул Гриша и принялся подтирать его куском кирпича. – Откуда она у тебя?
– Нашел сегодня утром. Валялась в траве у входа в нашу палатку. Как ты думаешь, кто-то подбросил?
Версий о происхождении статуэтки возникло сразу множество, но ни одна из них не выдерживала серьезной критики. Если нарочно подбросили в экспедиции Башмакова, то почему не поймали за руку? Если подбросили в Крыму, то почему не обнаружили на таможне? А если она каким-то чудом – сама! – вышла из-под земли… Нет, и это совсем неправдоподобно, потому что – шифр! Что значил нанесенный на нее шифр? Наконец, статуэтка запросто могла оказаться и новоделом. Такими игрушками любят подшучивать друг над другом археологи: прикопают какой-нибудь курьезный артефакт прямо в культурный слой, а потом дружно веселятся над незадачливым коллегой, возбужденным неожиданной находкой… Но Гриша с Бзуней не стали долго ломать головы над тайной чудесно обретенного Диониса и даже не подумали из-за него возвращаться к Башмакову – шиш ему с маслом за такое радушие! – да и совсем другие заботы одолевали их тогда: как бы побыстрее добраться до Тамани? ждут ли их там? где брать деньги, еду и – воду?
Воды не было вообще. Только на выходе из станицы удалось им нацедить полуторалитровую баклажку из колонки на заброшенной машинно-тракторной станции. И ни одна попутка не останавливалась. Никто! Было воскресенье, и машины одна за другой ехали к морю груженные до верху людьми. Лишь один парень на “девятке” притормозил, но, узнав, что у путников нет денег совсем, поехал дальше. Гриша и Бзуня превратились в настоящих бродяг, и новый социальный статус чем-то пришелся им по душе: теперь они точно не туристы, уже не археологи, зато невесть кто и вольны, как ветры буйные, – бредут себе почти по степи, виноградниками и огородами, промышляют колхозными огурцами и помидорами, изнемогают под тяжестью рюкзаков и страдают от жажды.
На полпути до Тамани их ждал еще один сюрприз: из виноградников вышел вдруг Иван Фердинандович собственной персоной, с пятилитровым бутылем воды и пузырем водки. Оказалось, что он не останавливаясь шел пешком от самого Патрея. Когда еще вчера он вернулся в лагерь Петровича, проводив патрейских беженцев до Гаркушей, то увидел, что вокруг горит степь и пожар кольцом обступает экспедицию. А это Петрович поссорился с местными братками, и они решили выкурить его со своей территории. Иван Фердинандович, недолго думая, собрался по-военному оперативно и двинулся наперерез Грише и Бзуне: чутье подсказывало ему, что в Старонижнепотемкинской они не задержатся и пойдут в Тамань. Ему и самому хотелось в Тамань, поглядеть на свежих баб и повидать старого друга Петю Хмуридзе, с которым в свое время высосали вместе не одну бочку коньячного спирта, работая в Фанагорийской экспедиции, что по соседству с крупнейшим на юге России винзаводом. Так что все стежки Таманского полуострова он знал наизусть – не раз проползал по ним от моря до моря, — потому и без труда вычислил местоположение Гриши и Бзуни.
Счастливое воссоединение трех товарищей было отпраздновано немедленно. Иван Фердинандович откупорил пузырь и нарезал краковской. Бзуня поделился помидорами, а Гриша огурцами и морковкой. Так и заночевали в виноградниках, спрятавшись подальше от трассы. Горланили песни про орла Шестого легиона и огро-о-омную клизму одну на двоих, а наутро Иван Фердинандович предложил немедленно продать Диониса черным археологам от греха подальше и чтобы духу его не было, потому что примета плохая, мало ли что… Но Бзуня отказался, и лишь к обеду они втроем, и в гораздо более возвышенном расположении духа, добрались до Тамани.
V
В Тамани Гришу, Бзуню и Ивана Фердинандовича действительно никто не ждал, но их появление вызвало в Пете Хмуридзе бурю восторга, смешанного с горечью ностальгии и ядом старых обид.
– Фердинанды-ы-ыч! – орал Хмуридзе. – Бзунька! Гришка! И-эх, гульнем!.. Только чур вы проставляетесь.
В Пете была сильна коммерческая жилка, и он, щедро спонсировав безденежных друзей, быстро наверстал свое, но только в виде пива, портвейна и самогона от бабы Кати. Наслушавшись рассказов Гриши и Бзуни об их злоключениях, больше всего он смеялся над историей с зарайской девицей: чего-чего, а этого добра у него было с избытком.
– Учись, студент! – говорил он Грише по утрам, выныривая из своей выгоревшей на солнце палатки с синяками-засосами на бледной жирноватой груди и демонстрируя исцарапанную вдоль и поперек спину. – Что называется пэ-пэ-же: палаточно-полевая жена!
Эти пэ-пэ-же на нем так и висли, особенно “пионерки” – старшеклассницы и студентки, впервые оказавшиеся на археологическом выпасе. Им Хмуридзе, как без пяти минут кандидат наук, любил читать научно-популярные лекции об истории Тамани. Затянет гнусаво что-нибудь вроде: “Ка-а-ак сообща-а-а-а-ет арабский писатель девя-а-а-того века Ахмед ибн Абу-Якуб ибн Джафар ибн Вахб ибн Вадих ал-Якуби-и-и…” – и очередная потенциальная пэ-пэ-же готова слушать его уже наедине. Гриша весь аж обзавидовался и однажды попытался соблазнить одну бывшую Петину пэ-пэ-же (которую звали, кстати, так же, как и зарайскую девицу), заманив ее ночью на таманское станичное кладбище бутылкой “Букета Фанагории”. Бывшая пэ-пэ-же захмелела довольно быстро, но воспылала страстью не к своему визави, а к неизвестному кладбищенскому сторожу, которого сама же и выдумала, – и пошла искать его в темноте, а Гришу оставила одного среди сварных обелисков и покосившихся столиков с пустой бутылкой “Букета”.
Когда Гриша вдрызг разругался с Бзуней, нечаянно выпившим его крымский мускат, припасенный для научного руководителя, и выгнал Бзуню вон из палатки, а тот взял и уехал из Тамани в неизвестном направлении, прихватив с собой статуэтку, то Хмуридзе выгнал из экспедиции Ивана Фердинандовича, потому что тот пригрозил ему проговориться начальнице средневековых раскопов о самоуправстве и “черно-белой” археологии. Дело в том, что начальница боялась каждой третьей лопаты и падала в обморок при снятии каждого нового штыка на вверенных ей площадях. Хмуридзе это просто бесило, особенно когда ему мечталось о находке второго Тмутараканского камня, а ему очень хотелось его найти и тогда уже со всей очевидностью доказать, что древний город Тмутаракань находился именно на территории современной Тамани, а не где ему вздумается, да мало ли какой еще идиот его снова “вычислил” и “локализовал”! Когда же в борту одного из полузаброшенных раскопов затяжной дождь обнажил край большой, по всей видимости, белокаменной плиты, Хмуридзе потерял покой и перестал пускать к себе в палатку пэ-пэ-же. Все ему мерещилось, что вот – кончается сезон, все уезжают, а недремлющие черные археологи нагло выковыривают из всеми забытого борта заветный Тмутараканский камень! Тогда Петя задумал и осуществил целую операцию в духе “черно-белой” археологии: собрал ночную команду из Гриши, Бзуни и Ивана Фердинандовича, экипировал их мастерками и саперными лопатками и повел окапывать торчащий кусок плиты, а сам встал на стреме, отслеживая малейшие шевеления травы и всполохи фонариков. Через час напряженной возни выяснилось, что плита уходит слишком глубоко в слой и с этими тремя кряхтящими обормотами ее под шумок не вытащить. На следующий день он с постным лицом, как бы нехотя, подошел к начальнице и сообщил:
– Эльмира Радифовна, вчера вечером было замечено, что кто-то тайком копается в борту старого раскопа. При осмотре места происшествия я обнаружил следы лопат вокруг подозрительно крупной известняковой плиты, так и не украденной злоумышленниками.
Начальница пришла в ужас:
– Ах, боже мой, Петя! Срочно, срочно зови ребят – и вынимайте ее оттуда! Немедленно!
Торжествующий Петя созвал все тех же Гришу, Бзуню и Ивана Фердинандовича и теперь уже в открытую выкопал всю плиту. Целиком. Но ни одной буковки на ней не обнаружил.
– Идиоты… – заныл он. – Зря старались! Вот бы профессор Добродомов был доволен. Гришка! Ты читал статью Добродомова об этимологии слова Тмутаракань в последнем выпуске Сборника Русского исторического общества? Нет? Так советую!
Окончательно Петю взбесил Бзуня, когда встал на цыпочки и продекламировал:
– А я болван, а я болван, а я болван – Тмутараканский! Болван!
Вечером все четверо с горя напились. Лежали на обрыве осыпавшегося в море десятиметрового культурного слоя, буквально спиной ощущали сокрытые в нем научные открытия и разочарования и выкрикивали под душераздирающий гитарный бой слова песни о скифах, которую Хмуридзе один из немногих знал полностью – все сорок куплетов: “Пья-а-аных боги бе-регут! бе-регут! И-и-истина свя-тая! Э-эх!.. Ви-и-идно, боги с нами пьют, с нами пьют! То-о-олько мы не зна-ем!..” На горизонте, через пролив, мерцали огни Керчи, а чуть ближе, на том берегу залива, – огоньки Гаркушей. Ветер сдувал обрывки песни в море, где они тонули на радость изголодавшимся по слову рыбам и древним тмутараканским утопленникам. Гриша всхлипывал и размазывал сопли по лицу…
А по возвращении в Москву открылись неизвестные ранее подробности путешествия от Мангупа до Тамани. Так, сбежавший Бзуня был пойман милицией на железнодорожном вокзале Анапы, в одних трусах и с рюкзаком; в качестве единственного возможного в подобных случаях наказания его заставили учить текст совково-новорусского михалковского гимна Эрэф: весь персонал вытрезвителя смеялся до слез. Диониса, чудом не конфискованного анапской милицией, Бзуня отнес Пете Хмуридзе, чтобы тот провел его экспертизу и куда-нибудь сдал, а Петя случайно обнаружил, что статуэтка-то украдена неизвестно кем и неизвестно когда из Одесского археологического музея и была даже опубликована в одном из научных сборников, чем и объяснялось наличие шифра на ней – шифра, конечно же, музейного. И вовсе это была не статуэтка, а фрагмент античного саркофага, датированного временем около Рождества Христова. Второго стихотворения о зарайской девице Гриша так и не дописал, а когда поведал всю эту историю выпускнику Зарайской семинарии, а ныне быстро продвигающемуся по духовной линии отцу Аввакуму, игумену из ОВЦС МП РПЦ, тот усмехнулся:
– Так это вы, дурики, с собой кусок гроба таскали, что ли? Язы-ы-ыческого, прости Господи! – И прибавил, подливая в Гришин стакан фанагорийского кагору № 32: – Ах ты, собака! Хорош тоже – такой ругательный стих написал! Ну да ладно… Эрго бибамус! А кагорец знатный, креплен спиритусом по уставу, а спиритус, как известно, дышит, где хощет. Правильно я говорю?