Статья
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2006
Чуть более полугода назад в Петербурге на одной любопытной публичной дискуссии о роли и месте литературы (и поэзии в частности) в современной интеллектуальной жизни нам довелось услышать вывод о смерти литературоцентризма как состояния умов российской интеллигенции. Вывод сам по себе нетривиальный, поскольку он даже и не вывод вовсе, а постановка проблемы: во-первых, литературоцентризм кончился. Видимо, так сегодня описывается то, что поэзия постперестроечных лет существует в рамках замкнутой субкультуры и перестала влиять на позицию мыслящей прослойки. Если это правда (а все участники дискуссии с этим были согласны), то, во-вторых, какова та новая роль, которую принимает поэзия – и сама по себе, и как некая “квинтэссенция литературности” – в коллективном бессознательном узкого круга всё-еще-читающей публики?
Разговоры о “конце литературности” и трансформации социальных ролей литератора ведутся не первый год. Полюса, между которыми разворачивается обсуждение этой темы внутри самой поэтической субкультуры, были озвучены на той же публичной дискуссии. Первый полюс был представлен точкой зрения поэта Михаила Генделева. Он отметил, что элитарная литература утратила связь с мыслящим читателем, и это, в его представлении, едва ли не главный признак кризисной ситуации в российской литературе (и особенно поэзии) последних двадцати лет. Приводя в пример поэзию других стран, он указал на общие “для нас и для них” “факторы кризисности”: на тотальное обеднение технических приемов и выхолащивание социальной тематики, доминирование мейнстрима верлибров и неизбежную поэтому депрофессионализацию поэтического сообщества, потерю поэзией аудиальности (хотя в последние несколько лет наметился возврат к ней), а главное – замыкание поэтов в рамках узких субкультурных групп, что приводит к постепенной унификации авторских стилей и преобладанию контекста над собственно текстом в семантике стиха. А отсюда прямая дорога к разрыву с читателем, которому неинтересен кулуарный быт, выплеснутый в тексты, и цитатные шарады, которые поэты загадывают друг другу, не заботясь о том, что эти тексты может прочесть также кто-то посторонний. Неинтересны образованному читателю-нефилологу также филологизированные интерпретации и научная критика, разъясняющие контекстуально-литературные связи в текстах, и только. Создание и развитие в 1990-е русского верлибра как первого мегапроекта в российской неподцензурной литературе Генделев назвал провалом – “большого стиля” из верлибра не вышло, однако он потенциально способен подавить прочие поэтики, как это, по мнению поэта, произошло в русскоязычной поэзии Израиля и вполне может произойти в России. Вывод Михаила Генделева неутешителен: нынешнее время – не просто непоэтическое или непрозаическое, но нелитературное вообще, потому что значимость литературы (и особенно поэзии) для мыслящих слоев общества как никогда мала – и это плохо.
Вторую “полюсную” точку зрения озвучил литературовед, специалист по англоязычной литературе и современной российской поэзии Андрей Аствацатуров. По его мнению, в России фигура поэта слишком долго оставалась фигурой пророка, носителя истины/истин, тогда как в других поэтических традициях она лишилась этого ореола с уходом в прошлое парадигмы романтизма первой половины XIX века. По словам филолога, модернизм не раз штурмовал твердыню под названием “роль литератора-пророка в обществе”, и этот штурм привел к краху образа, который больше не соответствовал реальной социальной роли поэта. В наше время роль поэта заключается прежде всего в реформировании языка как (возможно, единственного) инструмента познания действительности; в обществе постмодерна поэт превратился в одного из интеллектуалов, чья задача – рефлексировать по поводу реальности, не претендуя на значимость этой рефлексии за рамками избранной узкой референтной группы, способной быстрее других уловить концептуальные изменения в языке и, ergo, в миропонимании. А это значит, что в постмодерном культурном пространстве субкультуризация и инкапсуляция поэзии в узких авторских группах – явления закономерные; они должны восприниматься как норма и, возможно, приветствоваться, потому что такое понимание задач поэта (и литератора вообще) не заставляет поэта “служить нации” и способствует развитию поэзии (и литературы) per se, внутри себя самой – а это не так уж плохо.
Позицию Михаила Генделева хочется назвать социальной, даже социально-ответственной; позицию Андрея Аствацатурова – либеральной. К этим двум позициям скатывается в итоге большинство как кулуарных, так и публичных петербургских разговоров о месте поэзии в интеллигентских умах, и дискуссия в доме на набережной лейтенанта Шмидта только еще раз проявила эту подспудную “рефлексию среды”. Итак, проблема ясна: литературная субкультура живет своей насыщенной внутренней жизнью, однако много менее, чем раньше, взаимодействует с окружающей средой и практически перестала инициировать общественно значимый дискурс, а также участвовать в обсуждении уже поставленных в общественном информационном поле проблем. Ситуация действительно проблемная, и внутри субкультуры имеются явно противостоящие друг другу точки зрения на необходимость ее разрешения и на то, какими средствами эту проблему решать.
Когда вокруг того или иного явления возникает оценочный пласт: хорошо это явление или плохо, закономерно или парадоксально – это свидетельствует о том, что литературная прослойка в постсоветской России наконец сформировалась, обрела относительную стабильность и более-менее предсказуемую динамику – и тут же ощутила себя, начала рефлексировать о собственной зрелости и своем месте в более широкой культурной и социальной картине. Возможно, это знак того, что российская литературная (и в частности поэтическая) субкультура созрела для участия в общей социальной рефлексии и синтезе социальных идей на совершенно новых, немыслимых в советское время основаниях. Более вероятным всё же представляется, что литература (и прежде всего опять же поэзия) инстинктивно делает попытки избежать новой закоснелости. Нетрудно заметить, что поэтические институции, возникшие во второй половине девяностых, в последние года два переживают период структурной ломки и переформатирования. Поэтическая матрица (по выражению Кирилла Медведева) проекта “Вавилон” хотя и показала себя наиболее широкой и жизнеспособной, всё же не превратилась из идеальной модели в реально существующую “всю литературу”. Почти стихийный авторский сайт перевода “Лавка языков” вытеснен проектом “Век перевода”, более упорядоченным и менее, что ли, свободным. Вместо проектов, претендующих на глобальный охват, мы постоянно имеем дело с более четко выверенными, но менее претенциозными проектами: журналами, сайтами актуальной поэзии, поэтическими фестивалями с разными задачами… Пока трудно сказать, в какую сторону идет это переформатирование; может быть, в сторону большей структурности, упорядоченности, иерархизированности. Либо же мы имеем дело с выходом принципа “пусть цветут все цветы” на новый уровень: значимой становится диверсификация уже не только авторских поэтик, но – обязательно – также кураторских и литературтрегерских стратегий. Никто уже не стремится показать всех самых лучших и собрать под своим крылом “всю русскую поэзию”, как это делал “Вавилон”; кураторы стремятся выполнить конкретную задачу и подобрать авторов и их поэтики под нее. Каждой из кураторских институций пул актуальных авторов уже ясен процентов на девяносто; однако если разнообразить подачу, те же авторы могут стать интересны разным читательским-слушательским-зрительским группам. То есть разнообразие кураторских стратегий и поэтических проектов ощущается и как способ всколыхнуть саму литературную среду, и как один из механизмов расширения аудитории поэзии.
Примером такого “экстенсивного” расширения могут служить региональные фестивали актуальной поэзии, целая сеть которых сформировалась в России и за ее пределами за 2004-2006 годы. Всё началось с Калининграда: он в силу культурной близости Прибалтике и Западной Европе и позиции анклава не только является одним из самобытнейших литературных регионов России, но также сильнее других провинций ощущает свою оторванность от новейших российских тенденций и веяний. Когда калининградская арт-группа “РЦЫ” в 2003 году объявила о фестивале актуальной поэзии СЛОWWWО/WWWORD, мало кто верил в успех безнадежного дела: среди прочих препон (отсутствия у поэтов денег и времени) еще и загранпаспорт с визой нужен! Однако фестиваль состоялся, прошел также в 2004-м и 2005 году, и его формат стал образцом для нижегородского фестиваля “Стрелка”. На год позже в Екатеринбурге образовался “ЛитератуРРентген”, в Кемерове – Фестиваль актуальной поэзии, во Владивостоке – фестиваль, который, возможно, скоро тоже примет формат СЛОWWWA, а в Киеве русскоязычных поэтов будут слушать вообще уже в четвертый или в пятый раз. Выездное СЛОWWWО только в этом году прошло в Москве и Нижнем Новгороде, Калининграде и Петербурге. При этом “актуальность” фестиваля определяется прежде всего кругом участников – тоже в какой-то степени “пулом”, близким проекту “Полутона” (polutona.ru). Этот веб-проект (изначально калининградский) иногда называют новым “Вавилоном”, хотя проект существует на несколько других основаниях: кураторами литпроцесса вокруг “Полутонов” являются все участники Сообщества “Полутона”, а это больше двадцати человек из самых разных литературных регионов – от столиц до Сибири, от Америки до Западной Европы и Израиля. Так поэзия выходит за рамки обеих столиц, сама переформатирует сложившееся “актуально-поэтическое” пространство, ищет – одновременно – новые способы самоорганизации и новую публику.
Другим знаком того, что вопрос о взаимодействии с читательской и слушательской аудиторией стоит остро, можно считать пока малозаметный, но уже обсуждаемый в кулуарах частичный возврат нового поэтического поколения к мнемонике, аудиальности, эстрадности поэзии, возможно – к переосмыслению традиционного формализма как комплекса поэтических приемов в рамках национальной традиции, к национальной (вместо общемировой) поэтической традиции в целом, к изначальной магии стиха в противовес концептуальным авторским стратегиям и программам. Складывается ощущение, что поэты интуитивно ищут новых форм взаимодействия с залом и что если в России начнется новый поворот аудитории к поэзии, то он будет сперва слушательским – и только потом читательским.
Однако по выходе на взаимодействие с публикой, пусть и в каких-то новых “экстенсивных” и “интенсивных” формах, поэтическое сообщество сталкивается с огромной проблемой: со зрителем. А именно – с понятным отставанием более широкой культурной публики от современной поэзии, ушедшей вперед и сильно развившейся в рамках “второй культуры” и субкультуры 1990-х. На одном из филфаковских спецсеминаров петербургский поэт и литературтрегер Дарья Суховей недавно приводила случай с Еленой Фанайловой, чье стихотворение “Они опять за свой Афганистан…” никак не воспринимается аудиторией как гражданская лирика: современный гражданский пафос упаковывается в незнакомую (хотя внешне вполне традиционную) форму, которая не может быть мгновенно (в процессе слушания стиха) дешифрована неподготовленным слушателем. (А между тем, заметим в скобках, в двух младших поэтических поколениях наблюдается небывалый подъем именно гражданской, то есть социальной и даже военной, лирики: от Гуголева, Фанайловой, Степановой, Кузьмина, Львовского, Горалик, Суховей, Настина – до Гейде, Нитченко, Горбуновой, Ямаковой… Можно назвать еще как минимум десяток имен – и не ошибиться.)
Опыт посещения региональных фестивалей и поэтических выступлений в крупных городах России и ближнего зарубежья позволяет нам говорить о том, что сегодня в России существуют три типа слушательской аудитории поэзии. Первый тип представлен одним-единственным городом: Москвой. Здесь поэтических кругов и “литературных мест” достаточно, чтобы все вместе они формировали широкую картину восприятий и предпочтений. Иногда даже может сложиться впечатление, что в Москве совокупная аудитория поэзии несколько шире исключительно поэтической тусовки; даже если это не так, общее число заинтересованных в поэзии людей, будь то поэты или непоэты, составляет как минимум тысячу-две человек. Количество переходит в качество: московский заинтересованный зритель/слушатель – это зритель подготовленный, он способен слушать поэзию несколько часов подряд, в целом улавливать формальное новаторство и содержательную новизну, ориентироваться в направлениях и течениях российской поэзии, давать “боевое крещение” новым именам. Второй тип публики был встречен нами в некоторых крупных городах: Риге, Киеве, Петербурге, Екатеринбурге, Калининграде. Здесь аудитория поэзии – в основном сами поэты и их знакомые; общее число посетителей поэтических мероприятий варьируется от пятидесяти до ста пятидесяти, максимум двухсот человек; на одном мероприятии одновременно редко бывает больше сорока человек, тем или иным способом связанных с литтусовкой: поэтов, редакторов, критиков, филологов. Почти все эти люди знакомы между собой, и их сообщество живет по законам семьи или закрытого клуба по интересам. В принципе, это повторенная в миниатюре модель субкультурной поэтической тусовки Москвы – с той лишь разницей, что Москва способна подарить поэту ощущение, что публики много и ее невозможно выучить в лицо даже за год.
Конечно, у поэтических субкультур крупных городов – свои особенные лица. В Петербурге, например, на литературный гид Дарьи Суховей подписаны более пятисот человек. На петербургских вечерах порой сталкиваются “литературные фронды” – как случилось на вечере Аллы Горбуновой и Геннадия Григорьева, когда авторы после первого отделения отказались выступать вместе в силу несовпадения поэтик. В Калининграде, где количественно тусовка всё-таки не превосходит двухсот человек, но состоит не из литераторов, а из людей искусства вообще: по-кёнигски это называется “сотрудничество”. Екатеринбургский куратор Василий Чепелев оценивает общий объем людей, заинтересованных в поэзии, в триста-пятьсот человек и разделяет литсреду своего города на “поэтов” и “просто заинтересованную публику”, большая часть которой – молодежь и студенты, а прочие – филологи, кураторы, издатели, журналисты, несколько современных художников и музыкантов. То есть в основных своих проявлениях существующая картина повторяет описанную выше: в городах “с субкультурой” активно слушают и читают современную поэзию около двухсот человек, включая студентов филологических факультетов.
Третий тип аудитории – это когда ее нет. Такова ситуация в прочих городах и весях, включая некоторые города-“миллионники”. Например, такой тип аудитории неожиданно встретился нам в Нижнем Новгороде. Актуальная поэтическая жизнь в таких городах складывается сегодня из работы максимум десятка поэтов, которые приобщаются к литературному процессу России исключительно через Интернет и пытаются самостоятельно организовать поэтические чтения для неподготовленной публики в библиотеках, на квартирах, в лучшем случае – в новооткрывшихся “форматных” заведениях, повторяющих формат клубов серии “ОГИ”: поесть, послушать, почитать. Заканчивается это порой печально: зрители начинают… заказывать поэту музыку: “а про любовь”, “а еще”, “ну всё, дай поговорить”. Зритель, заинтересованный в удобном потреблении поэзии, сталкивается с автором и куратором, настроенными на внимательный и “трудовой” зрительский прием – зритель, по их мнению, должен приложить усилия и пережить труд понимания, приобщения, отработать адекватно поэтической работе. Результат закономерно плачевен: как поэт, так и слушатель явно разочарованы встречей. Эта модель, конечно, описывает крайнюю степень непонимания; но сейчас именно таким вот сложным путем в том же Нижнем Новгороде (а также, например, во Владивостоке) происходит фильтрация аудитории, ее формирование практически с нуля: из десяти зрителей девять уйдут и больше не придут, а десятый придет снова… Возможно, не десятый, а сотый; но и за него стоит бороться, считают региональные кураторы, например, Евгений Прощин, куратор нижегородских чтений в кафе “Буфет”.
В ситуации имени Нижнего Новгорода оказываются поэты многих и многих городов – за редкими исключениями вроде хлебниковских Крестцев, где, однако, в большом почете Серебряный век и некоторые поэтики “второй культуры” (Бродский, Гандлевский, Сапгир), а о поэзии последних двадцати лет речь всё равно никак не идет. На первый взгляд налицо дилемма для автора-одиночки, не имеющего даже и субкультуры: либо опускаешься на уровень публики и “даешь про любовь”, либо замыкаешься в самом узком кругу. В случае наличия субкультуры ситуация чуточку получше: входишь в литературную иерархию, наперегонки с прочими выпускаешь раз в три года книжечку тиражом 500 экземпляров, раздариваешь ее этим прочим и радуешься причастности к высокой культуре.
Не бессмысленна ли сегодня “борьба за сотого слушателя”? Давайте посчитаем: один процент населения России – это почти полтора миллиона человек. Из них около половины проживают в относительно крупных городах, где им доступны достижения цивилизации и вполне широкий спектр современных изданий. Эти люди ощущают потребность в культурном развитии: покупают хорошую прозу, мемуаристику, “умные” журналы, смотрят авангардное и не очень авангардное кино, ходят на выставки, в театры, музеи, пользуются Интернетом.
Таким образом, мы сегодня имеем зрелую и саморефлексивную литературную среду, которой есть что сказать в общественном диалоге, и довольно значительный слой интеллектуалов и интеллигенции, не порвавший окончательно с высокой культурой и, возможно, не отказавшийся бы от чтения и слушания современной поэзии при условии, что она что-то говорит ему о стране, времени, бытии. Поэзия может быть востребованной как сфера гражданского мышления; сама аудитория, что называется, почти не против. Но сегодня поэзия (шире: литература) и мыслящая часть общества смотрят друг на друга как сквозь стекло.
Между передовым отрядом поэтического фронта и передовым отрядом мыслящей интеллигенции явно не хватает медиаторов, средних звеньев, мостов. В информационном обществе, которое начало формироваться в России, ни одно явление не может считаться включенным в публичную сферу, если оно не включено в круг интересов средств массовой информации. А поэзия и даже вообще литература отсутствуют в сегодняшнем общем (общественно-политическом) информационном поле. За последние годы исчезли прежние (и не сформировались новые) авторитетные специальные каналы, по которым информация о поэзии будет доведена до заинтересованного читателя. Из самых ярких явлений здесь – упадок научно-популярной критики поэзии, которой сегодня практически нет даже и в “толстых” журналах.
Нам кажется, что этим двум сообществам потребуется наладить целую систему каналов взаимной коммуникации, причем наиболее значимыми окажутся три: канал диверсификации самой субкультуры (кураторы и их разнонаправленная деятельность), канал интерпретации содержания (научно-популярная критика и специальные издания и программы, где эта критика будет появляться) и канал включения тематики поэзии в повестку дня более широкой элитарной и частично – массовой культуры (то есть СМИ в самом широком смысле). Первый канал, кажется, начинает исподволь формироваться сам – тут вряд ли поможет что-либо, кроме разве что государственных и частных денег под проекты, издательскую и промоутерскую деятельность (в том числе под новую систему распространения тиражей некоммерческой литературы взамен прежней коллекторной системы, дающей совершенно хаотическую картину репрезентации поэзии за пределами Москвы). Что касается третьего канала, то при наличии удобоваримой, но не упрощенческой критики прессе и телеканалам общего интереса будет легче исполнить свою роль и включить поэзию в общественный дискурс. Самая большая проблема, конечно, – это второй канал – система критики и интерпретации. Букету вопросов, который возникает при разговоре о ней, следовало бы посвятить отдельную статью. Однако если предположить, что такая критика все-таки может сегодня существовать, то под нее следует готовить технологическую почву, то есть создавать журналы, рубрики, программы, сайты, проекты, в которых такая критика и сама поэзия будут доступны образованному читателю – непоэту и нефилологу. Если присмотреться, видно: почва эта начинает понемногу образовываться. Появилась премия за критику с говорящим названием “Мост”; вышел первый номер поэтического журнала “Воздух”; выходят в свет программы о поэзии на радио “Культура”, телеканал под тем же названием демонстрирует историко-просветительские фильмы о поэзии, редкие публикации поэзии и интервью с поэтами возникают в “глянце” и “полуглянце”. Но это пока только первый уровень работы с каналами коммуникации: он способен показать образованному читателю, что поэзия в стране наличествует. Для того чтобы общество вышло к поэзии (и наоборот), обе стороны должны как-то более четко оформить сотрудничество; на самом деле вот за эту форму сосуществования – за то, какой она будет, – и идет сегодня литературная борьба.
г. Санкт-Петербург