(Евгений Сидоров. Необходимость поэзии)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2006
Евгений Сидоров. Необходимость поэзии. – М.: Гелеос, 2005.
“У нас в критике есть таланты, но явно не хватает твердых и ясных убеждений. А без убеждений и веры талант — ничто”. Я не случайно начинаю разговор о литературе этими словами из книги Евгения Сидорова, с давних пор близкого мне по убеждениям и вере. Вера неотделима от идеала, убежденность — от цельности личности. “Быть, остаться самим собой — самая трудная наука на свете”. Это сказано Сидоровым о Н.В. Тимофееве-Ресовском, человеке особой, уникальной судьбы, но применимо и к каждому из нас — к тем, кому не досталось судьбы исключительной.
Е. Сидоров принадлежит к счастливому поколению критиков, давшему намного больше ярких и самостоятельных дарований, чем предыдущее, послевоенное, к которому принадлежит автор этих строк. Тем выше заслуга Е. Сидорова, не только выдержавшего такую “конкуренцию”, но и сохранившего позицию критика передового, не растерявшего определенные и ясные ценности в те поры, когда в культуре нашей совершился крутой поворот: в сфере искусства я назвал его временем “амнистии таланту”. Не все правильно поняли смысл и, главное, грядущие последствия этих перемен и, что там греха таить, весьма энергично переиначили на свой лад горестное восклицание классика: сжигать то, чему поклонялись, поклоняться тому, что сжигали… Ведь только у таланта истинного чувство меры — от знания, а не от осторожности. И само движение жизни – а значит, искусства – отмечено не просто сменой направлений и стилей, а их борьбой, завершающейся синтезом, то есть “новым взглядом на человека”, сказано в книге.
Метод анализа критика Сидорова историчен. Говоря о Чехове, он афористически замечает: “Герои чеховских пьес вовсе не живут; они себя изживают”; да и сами пьесы запечатлели положение, когда “человек, высказывая верные вещи, объективно страшно далек от осуществления своих намерений”. Иными словами, в эстетике Чехова природа действия весьма соизмерима с самоощущением героя наших дней…
А это — о себе: “Поразительная свобода чеховского таланта — это объективность. В эстетике Чехова — это главное чувство, которое определяет некую неисчерпанность жизни, ее незаконченность и движение. Это вовсе не значит, что мы не сочувствуем тому или иному герою пьесы. Но сочувствие, сострадание — вещь однозначная, одномоментная. Сила чеховского театра в том, “что он взывает не к сочувствию, а к пониманию”. Е. Сидоров в пьесе жизни, в театре амбиций людей пишущих предпочитает не сочувствие (к программам, групповому или национальному статусу своего героя), а понимание его позиции, объективное прочтение и твердое, определенное толкование художественного текста.
Может, кому-то критик покажется холодноватым, излишне спокойным — он обходится без эффектов, пережима, экзальтации, о которой смешно сказал Михаил Светлов: “Огнев прав. У меня экономный эпитет. Я не говорю: смотрите, какой я стр-р-растный!..” Но это “спокойствие” обманчиво. Сидоров — художник, а образная стихия, стихия поэзии, в незаменимости которой он убежден, немыслимы без эмоционального напряжения, однако чувство не выказывает себя попусту. Он ироничен: “Все рассыпается, как в часовом механизме, разобранном руками резвыми, но не знающими чуткости в строительстве”. Это — о Передрееве, “разбиравшем” поэзию Пастернака”. “Не будем, — говорит Сидоров,— подробно и пристрастно исследовать художественную ткань” сочинений Кочетова. Люди, знающие произведения Кочетова, мгновенно почувствуют убийственную иронию в этом отсутствии кавычек (“художественная”): вовсе не обязательно называть бездарность и агрессивное невежество своими словами.
Ценное качество критика — перешагивать через мелочи, отвлекающие от основного, не размениваться на пустяки. Мое поколение горячо, нервически-запальчиво относилось к литературным и окололитературным явлениям, порою придавая им по определению несвойственный им престиж. Поколение Сидорова может гордиться и тем, что отдает кесарю кесарево спокойно и снисходительно. Тут и время поработало на них, и дарование критика измеряется ныне глубиной, самостоятельностью концепций, а не изматывающим пылом разоблачения голых королей.
Кстати, Сидоров не раз возвращается к проблеме злободневного и вечного, последовательно — в пользу последнего. Писателям надо писать книги, а их несет на баррикады, говорит он. Но никакого намека на искусство для искусства. Мне особенно понравились слова Сидорова из его выступления в Брюсселе на Европейском форуме, повторяемые и в книге: “Конечно, политика — грязное дело, и писатель — художник прежде всего. Но что делать, если он еще и человек, и есть борьба гвельфов с гиббелинами на всем пространстве его единственной жизни?”
Внутренняя свобода личности — кредо истинного творца. Можно находиться в плену, как Сервантес, и создать “Дон-Кихота”, — убежден Сидоров. Бывает и так, что человек даже предпочетает подчеркнутое духовное одиночество “любому собору”. Таков случай И. Бродского.
Другое дело — нынешние игроки в литературные игры. Говоря с известным итальянским писателем Умберто Эко, этим “веселым и умным человеком”, Сидоров сетует на то, что “наши младые постмодернисты не имеют возможности реально общаться с настоящей “европейской культурой”, зато “некоторые из новых авторов обнаружили такие старые и такие резвые способности к саморекламе и проникновению на отечественные и западные книжные рынки”… Поражает другое: Запад, когда-то сохранивший шедевры русского революционного авангарда (которые парадоксально возвращались в Россию как явление “западное”), ныне в связи с нездоровым интересом к маргинальным русским течениям и их представителям теряет уважение тех слоев нашей интеллигенции, которые всегда понимали, что путь России был и остается частью европейской истории. Вне такого контекста передовое русское общество себя не мыслило. Начатые еще Бердяевым споры с евразийством, нередко принимавшие у нас формы антизападного национализма, актуальны, по Сидорову, и по сей день.
В книге “Необходимость поэзии” Евгений Сидоров дает расширительное толкование феномену поэзии как состоянию жизни, одухотворенной идеалами, прямо противостоящими прагматизму. Эта тема проходит во многих главах-очерках, посвященных творчеству В. Шаламова с его предельно трагическим ощущением жизни, Отару Иоселиани, Антонио Буэро Вальехо, врагу мелкотравчатых аллюзий, рыцарю прошедшего, “которое стремится понять себя как вечное”, Отару Чиладзе, поэтический реализм романов которого “ищет читателя с очень активным и пластичным духовным миром”.
Сидорова характеризует и то, что он – среди немногих – по-прежнему верен “гамбургскому счету” в искусстве. Его герои – Ч. Айтматов, В. Распутин, В. Шукшин, Ю. Казаков, В. Конецкий, Ф. Искандер, а это тоже говорит о многом.
“Талант критика куда более редок, чем чисто художественное дарование”. Эта мысль Сидорова абсолютно верна хотя бы уже потому, что расхожая молва утверждает обратное: критик — “неразвившийся” художник. А талант подразумевает многогранность. Сидоров и министром культуры стал закономерно: учился музыке, досконально знает кино и театр. И все это не на дилетантском уровне.
Второй раздел книги так и назван: “В жанре министра”. В нем подкупает слитность культурных и жизненных интересов автора. Пресловутая проблема “реституции” решается им здраво, с позиций культуры, а не политики (тем более конъюнктурной) или национального эгоизма. Именно ему, Сидорову, обязаны мы тем, что увидели когда-то реквизированные шедевры мировой живописи, вытащенные на свет из запасников. Сидоров на посту министра — явление уникальное; его писательские принципы – этические и эстетические – не расходились с интересами государственными, но не шли у последних на поводу. Немало добрых дел совершено им и на ниве дипломатии. Он был проводником российской культуры в ЮНЕСКО. Его убежденность, что “никакие… реформы невозможны без развитой, здоровой культурной почвы”, достойна одобрения. Трудно не согласиться с Сидоровым, когда он сетует на сервильность интеллигенции, и тогда, когда он не соглашается со сведением морали и нравственности только к православным канонам. Согласно мысли Сидорова, воспитывать детей надо прежде всего на примерах русской классической мысли, а в поиске “национальной идеи” учитывать, что “больше всего России не хватает духовного здоровья и нормы”.
Эти качества присущи и стилю его письма. Напрасно он беспокоится: “Я ищу точность и избегаю раскованности, ведущей к произволу. Но … пропадает образность, искусство, как раз то, что я ценю в других”. Мне, читателю, с такой самооценкой Сидорова согласиться трудно. Вещам, вышедшим из-под его пера, присуще это высокое равновесие двух начал.